Международный вагон

Глава пятнадцатая РОДОСЛОВНАЯ КНЯЗЯ ГОНОРЕСКУ, А ТАКЖЕ ДРУГИЕ ПОДРОБНОСТИ

В ярко освещенной зале гостиницы «Поммер», занимаемой знатным румынским вельможей, сидел чахоточный секретарь Врибезриску и сиплым голосом читал вслух.

Его патрон, холостой князь Гонореску, страдал очередным приступом бессонницы, происходившей с ним на почве горестных размышлений о невозможности достойно продлить столь знатный род, как его собственный, на протяжении трехсот лет четырежды роднившийся с императорскими домами. На этот раз гордая мечта князя в свою очередь породниться с императорским домом, подогретая, вдобавок, скверными обстоятельствами у Гогенцоллернов и Романовых, потерпела жестокое крушение: две намеченные им невесты предпочли: одна — сделаться владелицей бюро по выдаче справок на предмет покупки художественных ручек для тростей и зонтиков, а другая — позировать перед американским Трестом Реклам для клейма на ярлыках новой системы вентиляторов. Горе было так сильно, что его сиятельство не спал уже третью ночь.

Он лежал в настоящую минуту на широком ложе под шелковым балдахином. Рядом с ним стояли три детских кроватки, куда каждую ночь с большой помпой укладывали сапоги его сиятельства, брюки его сиятельства и визитку его сиятельства, предварительно сложенные вдоль шва и опрыснутые из пульверизатора. Дело в том, что князь Гонореску до обморока боялся вешалок и при виде собственного платья, повешенного хотя бы в шкафу, способен был заболеть острой пищеварительной диспепсией.

— Читай, Врибезриску! — тоскующим голосом произнес он, когда секретарь остановился, чтобы откашляться.

— К… княгиня… кха, кха! — сипло пробормотал Врибезриску: — княгиня Аменогамия Гонореску, урожденная принцесса Пидхвист, проходя мимо японской вазы синьоре Лучелио, спросила, сколько стоит, и, по словам кастеляна замка, опустила вазу себе в карман, посмотрев во все стороны. Это и было причиной знаменитого иска Лучелио к Гонореску, поданного четырнадцатого дня генваря месяца, года…

— Пропусти!

Секретарь быстро моргнул красными веками и пропустил две-три страницы семейной хроники и родословной великих князей Гонореску, служившей единственным чтением для последнего отпрыска этой фамилии.

— Князь Горностай Гонореску, старший в роде, — засипел секретарь, — любил подшучивать над молодыми поселянками, встречая их где-нибудь поблизости замка. Очевидцы свидетельствуют, что князь Горностай, при виде оных, отменнее всего любил расстегнуться и приступить к…

— Парле франсе!

Но несчастный секретарь не успел перевести образ действий Горностая на французский язык, отчего означенный образ, несомненно, немало бы выиграл. В дверь спальни раздался сильный стук, и, не дожидаясь разрешения, толстый, огромный человек с обвислыми щеками, не похожий ни на мужчину, ни на женщину, в длинном кафтане, повязанном капуцинским ремешком, ввалился к почивающему князю.

— Князь, — начал он бархатистым голосом, отдуваясь и вытираясь, как прачка, только что разогнувшая спину, — приказано — сделано. Девка сцапана. Прикажешь ввести сюда или в девичник?

Гонореску глубокомысленно почесал нос. Он был недоволен. Он не любил вмешательства в свои частные дела и в глубине души надеялся, что распоряжение американского консула, навязавшего ему пьяную венку, останется невыполненным.

— В девичнике у нас сорок две штуки, — пробормотал он сердито, — норма для порта Ковейта заполнена. Есть вакансия на Константинополь низшего разряда, для носильщиков и звонарей. Отправьте ее туда.

Толстяк повернулся, чтобы выйти.

— Насколько могу судить, князь, она еще девушка! — проговорил он уже у дверей.

Князь подпрыгнул на кровати, как карась:

— Болван! Девушка? В три часа ночи, Вена, окраина, тротуар, — девушка. Веди ее сюда, если не хочешь, чтобы я перевел тебя в лиловую ливрею!

Лиловая ливрея была самой низшей должностью у князя Гонореску, предназначенной для опрыскивания и укладыванья в кровать его брюк. Жирный человек свирепо надулся, лицо его так и посинело от кровной обиды, и он раз сто ущипнул и оцарапал несчастную Минни Гербель, втаскивая ее в княжескую спальню.

Минни предстала перед Гонореску точь-в-точь как какая-нибудь Лукреция Борджиа с полотна итальянского мастера. Руки и плечи ее были обвиты веревками, врезавшимися ей в кожу, воротник распахнут, обнажая белую, с голубыми жилками, шею, густые белокурые волосы неяркого, серого оттенка, распустились, и множество прядей свисало на лоб и на спину. Не зная, куда она попала, Минни предпочла мудрую тактику самых умных людей, иначе сказать — она притворилась непроходимо глупой.

— Гм, гм, повернись! — процедил Гонореску по-немецки, вбрасывая себе в глаз монокль, — второстепенная стать, веснушки, худоба, лицо на три с плюсом, но свежесть, юность, пожалуй, даже — нетронутость. Недурны локти. Гм, да. И лодыжки. Где твои башмаки?

Минни была босиком. Толстый человек в кафтане сердито толкнул ее ногой.

— Она была обута, князь, — завопил он со злостью, — неизвестно, куда она дела свои туфли. Все-таки пригодились бы до седьмого распределителя.

— Не будем волноваться, Апопокас, — в высшей степени добродушно отозвался князь. — Я доволен. Эта девочка лучше той жерди, которую мы приняли для пополнения ковейтского комплекта. Не говоря ничего американцу, не то он будет вмешиваться, переправь жердь завтра же на Константинополь-Маяк, а венскую птичку пометь на седьмой распределитель.

Злобный толстяк потащил за собою несчастную Минни вдоль по темному длинному коридору гостиницы. Они никого не встретили и никого не побеспокоили, потому что весь этот этаж был сдан румынскому князю. У крайней двери он остановился, отдышался и вытащил из кармана ключ. Щелк, щелк.

Ключ повернулся в замке, дверь поддалась. Минни пинком ноги вброшена в комнату, и в ту же минуту дверь снова притворена, захлопнута и замкнута с той стороны, где остался стоять страшный румын.

Маленькая Минни Гербель была одна.

Это было, впрочем, не совсем точно.

Маленькая Минни Гербель была одна посреди огромной комнаты, освещенной голубым ночником, — и украшенной сорока двумя женщинами, лежавшими в самых разнообразных позах и в самых разнообразных туалетах, вповалку, на полу, среди ковров, цыновок, простынь, подушек, котят, кроликов и папиросных окурков. По-видимому, они не спали, так как при появлении Минни почти все вскочили, одна зажгла новый ночник, другая подбежала к ней, третья схватила ее за плечо и стала распутывать веревки, четвертая вытащила у нее изо рта кляп, пятая подала воды, шестая сказала ласковым голосом, сильно осипшим от табаку и спирта:

— Новенькая. Иди ко мне на подушку! Я тебя здорово пощекочу.

Видя, что она непрочь привести свое намерение в исполнение, Минни оскалилась, как хорошая овчарка, и, с своей стороны, показала полную готовность искусать каждую, кто к ней приблизится. Женщина с осипшим голосом немедленно ретировалась в свой угол, сунула голову под подушку и тотчас же заснула. Другие тоже отошли от Минни, ворча и переругиваясь. Возле нее осталась только круглая толстушка с глазами, синими, как незабудки, и с ворохом коротких рыжих кудрей. Она держала стакан с водой и участливо глядела на Минни.

— Где я? — спросила Минни напившись.

— Ты попала к продавцу живого товара, — тихо ответила рыжая девушка.

Между тем Сорроу, давно уже вернувшийся в кабачок «Кошачий глаз», не застал там ни Минни, ни старой ведьмы, выдававшей себя за хозяйку. Молчаливый дворник вручил ему деньги и расчетную книжку. На все его вопросы он только мотнул головой и метлой, что заставило Сорроу немедленно отступить от него на несколько шагов. Он сделал это не без досады, и продолжал еще пятиться, как вдруг, пройдя с полквартала, внезапно споткнулся, наклонился и поднял стоптанную туфлю Минни.

— Эге! — сказал себе Сорроу, и белесоватые глаза его стали острыми, как у кошки: — трудненько это на венских улицах, но если малютка догадалась спустить по той же дороге и чулки, мы, может быть, подоспеем за ней вовремя!