Международный вагон

Глава двадцать седьмая НОЧЬ НА БЕРЕГУ ЕВФРАТА

Поздно ночью из городка Джерубулу, минуя вокзал Багдадской железной дороги, вышел караван из двадцати верблюдов и многочисленных погонщиков. Он оставил в стороне караванный путь на Моссул, шедший через Мардин, и направился безлюдной дорогой к городку Мескене, вдоль по течению реки Евфрата.

Несмотря на многочисленность погонщиков и поклажи, придававшей каравану купеческий вид, можно было заметить странные признаки поспешности и тревоги, с какой он вышел из города. Еще доносились резкие свистки локомотива, пение автомобильных сирен, гуденье моторов, крикливо и кощунственно нарушавших безмолвие ночи, а уже арабы остановили верблюдов, прислушались и завязали им ноги мягким войлоком, чтоб поступь их была бесшумна. Потом они спустили на лицо длинные шлемы с круглым разрезом для глаз. Потом, неожиданно для верблюдов, острыми палками погнали их прочь с дороги, в могучие заросли, к самой реке, вдоль которой шла другая, болотистая тропа, затапливаемая два раза в год. Она была скользкой и трудной, но гонщики предпочли вести свой караван по ней.

На верблюдах качались корзинки, крытые парусиной. В корзине по нескольку человек сидели путники. Если б звезды могли приподнять полог палаток и загореться в их глубине на манер Осрамов и других европейских домашних звезд, мы увидели бы, что путники тесно связаны друг с другом, руки их прикручены к спине, рты забиты тряпками, а сами они принадлежат к прекрасному полу.

Только один верблюд мог бы похвастаться более свободной поклажей. Палатка его широко распахнута. Ночной воздух гуляет внутри. Лай евфратского шакала и свист ночных птиц доносятся туда беспрепятственно. А из четырех мужчин, развалившихся на сиденьи, трое преспокойно курят душистые трубки, и только четвертый разделяет участь женщин: он связан.

— Конечно, достопочтенный отец, мы поступили с вами неполитично и, можно сказать, насильственно, — с важностью бормочет маленький черноусый мужчина, лежа сразу на четырех подушках и уткнув пятки в толстый живот своего соседа. — Но вы видите по нашему отъезду библейским способом, минуя немецкие вагоны и английские омнибусы, что нам крайне важно соблюсти тайну. Если б мы стали засылать к вам агентов и маклеров для переговоров, мы могли бы попасть в лапы английской полиции.

— Но что же вам от меня надо? — простонал отец Арениус, изнемогая от веревок: — я стар, измучен, болен. Кто вы такие? Почему вы не оставили меня в Джерубулу?

— Сколько вопросов сразу, — ответил черноусый, — это дурно, святой отец, очень дурно. Видите ли, вы нужны нам, чтоб отвечать на вопросы, а отнюдь не задавать их. Симпатичное маленькое стадо падших женщин, отче — вот с кем придется вам иметь дело, по всем правилам святой религии. Но я должен признаться, что вам отнюдь не следует вести их к раскаянию и отговаривать от порочной жизни.

Миссионер глухо вздохнул и хрустнул пальцами. Вселенная сошла с ума. Кентерберийский епископ повелевает проповедовать кавендишизм вместо христианства. Таинственные черные люди везут его для бесед с падшими женщинами, которых он не смеет исправлять. И, к довершению всего этого, пастор Арениус не может даже умереть, так как жизнь его, по-видимому, объявлена чрезвычайно ценной.

— Судя по вашим вздохам и разговорам в бреду, — продолжал черноусый, вы хоть и англичанин, отче, но разобижены этой нацией в пух и прах. Мы прямо признаемся вам, что ведем американскую линию. Нашим девочкам, отче, вы должны будете преподать строгую американскую ориентацию.

— Га! — гортанно вскрикнул араб, побрасывая кверху палку. Тотчас же десяток погонщиков остановили верблюдов и бесшумно скрылись в зарослях. Разговоры замолкли. Палатка задернулась. Тревога прошла по всему каравану.

Спустя секунду гонщик вынырнул из-под верблюжьего брюха и, сложив руки рупором, шепнул что-то толстому человеку с жирным, бабьим лицом и капуцинским ремешком на животе.

— Погоня, князь, — бархатным голосом произнес толстяк, — они промчались в автомобилях по шоссе. Нам следует расположиться в этих зарослях на ночлег, как советуют арабы. Пусть высохнет мое горло, если это не одноглазый дьявол, у которого я уволок красотку.

Князь Гонореску ничего не имел против ночлега в зарослях.

Подумав с минуту, он подмигнул секретарю, указал ему на миссионера и шепнул:

— Развяжите его и поведите к девочкам. Он боится наших преследователей не меньше, чем мы, и уж во всяком случае не удерет до утра.

Врибезриску угрюмо развязал отца Арениуса. Он догадывался, куда клонил его патрон. Так оно и случилось. Не успели они сойти из палатки на землю, как румынский князь протяжно свистнул носом, протянул ноги на переднее сиденье, раскидал руки направо и налево и тотчас же блаженно заснул, убаюканный шорохом Евфрата лучше, чем своей собственной генеалогической хроникой.

Между тем арабы остановили и других верблюдов. Палатки спущены вниз, на болотистой земле прикреплены сваи, натаскан хворост, устроено днище. Подушки набросаны на этот высокий насест, огороженный от страшных аравийских тигров колючей проволокой. Одна за другой сюда перенесены женщины. Но если пастор Арениус развязан и пущен с миром, как доброе жвачное, от которого не ожидают бегства, то бедняжки из «ковейтского» комплекта остались связанными по рукам и ногам.

Миссионер тихо повернул к Евфрату. Над ним, как тысячелетие назад, катились огромные ясные созвездия. Перед ним лежала священная река Библии, обмелевшая и матовая на поверхности, словно насыщенная ртутью. Небо над рекой было прозрачно-зеленое, как бутылочное стекло, и черные локоны деревьев, палочки тростника, щупальцы прибрежных кустов стояли на зеленом фоне, подобно японскому рисунку. Отец Арениус, чувствительный ко всякой глубине, был охвачен торжественной дрожью. Он продекламировал про себя двустишие Омара Хейяма и тотчас же, как истинный христианин, стал молиться. Что ему за дело до изменников и разбойников? Он знает, что ему делать, и если настала пора принять мученичество, он его примет.

С этими возвышенными и успокоительными мыслями пастор Арениус направился к падшим женщинам, дабы наставить их добру, принести милосердие и прощение и указать спасительный путь.

Поднявшись на свайную площадку, отец Арениус миновал жирного Апопокаса, тощего Врибезриску и очутился в душной тесноте подушек, среди нескольких десятков молодых женских тел. Полог поднят, звезды озаряют ночлег, и пастор без всякого труда мог увидеть, что ни одна из спасаемых им овец и не думает спать. Куда бы он ни взглянул, — на него, в свою очередь, внимательно и пристально глядели блестящие глаза, темные, светлые, большие, широко и узко расставленные, и без исключения очень красивые. Первая, на кого он наткнулся, была большая белая женщина, с рыжими косами, резким ртом и красивым овалом, Сарра из Нортумберленда. Она побывала в десяти европейских притонах и двух азиатских, — весьма почтенный стаж для молодой женщины, чтобы убедиться в абсолютной ненадобности лиц духовного звания для людей ее профессии. Ничего удивительного в том, что она крепко выругалась и снова опустила голову на подушку.

— Дети мои, — нежно произнес пастор, опускаясь возле Сарры, — я принес вам не осуждение, а слова милости и прощения.

— Вот тебе и раз, сэр! — воскликнула Сарра, опять подняв голову: — верно у меня в ушах звенит. Не хотите ли вы просить у нас прощения за всех власть имущих людей? Эка, захотели! Я лично не прощаю ни на пол-соверена и, будучи выбрана делегаткой нашего коллектива, уверена, что и товарищи мои не прощают.

— Бедняжка, — прошептал пастор Арениус, — да размягчит милосердный бог твое окаменевшее сердце. Да заронит в тебя эта ночь семена раскаяния!

Сарра фыркнула от неудачного оборота пасторской речи.

А тем временем с далекой подушки приподнялась другая головка; при дневном свете это была очаровательная, хрупкая головка полуребенка с голубыми глазами, ямочкой на подбородке и веснушками возле носа. Но сейчас было видно лишь бледное лицо с двумя темными пятнами век:

— Товарищ Сарра, — произнесла она ломаным английским языком. — Объясните этому дикому человеку основы социологии!