Мэрилин Монро

Глава одиннадцатая. Март—декабрь 1952 года

Когда в начале 1952 года Мэрилин Монро познакомилась с Джо Ди Маджио, ей было двадцать пять лет, а ему — тридцать семь. Невзирая на внутренние конфликты и мучившие ее постоянные опасения, она становилась самой знаменитой кинозвездой в истории Голливуда. Джо недавно завершил блестящую спортивную карьеру.

Джозеф Пол Ди Маджио был восьмым по счету из девяти детей и четвертым из пяти сыновей и родился 25 ноября 1914 года в Мартинесе — небольшом городке на юге Калифорнии — в семье иммигрантов из Сицилии. Год спустя семья перебралась в Сан-Франциско, где у Джузеппе Ди Маджио было побольше возможностей ловить раков, представлявших собой основу существования многочисленного потомства рыбака; его лодка «Розалия» (названная так в честь жены) бросила якорь на стоянке в портовом бассейне гавани Норт-Бич.

Джо рос и воспитывался в суровом католическом доме, где дисциплина, скромность и самоотверженность рассматривались как вещи совершенно очевидные, а сфера деятельности детей папаши Ди Маджио определялась безоговорочным и преданным участием в семейных делах, посещением школы и регулярным хождением в собор, названный именами святых Петра и Павла. Родители Джо непрерывно вбивали ему в голову важность надлежащего поведения и честного труда; они также предостерегали его, чтобы не позволять другим использовать себя. Никто не смел пренебрегать семьей Ди Маджио за то, что она приняла для себя американский образ жизни.

Между шестым и восьмым годами жизни маленькому Джо пришлось носить на ноге тяжелую и неудобную шину, чтобы исправить врожденный дефект — слабость голеностопного сустава и лодыжки. Этот период усугубил в мальчике склонность замыкаться в себе и укрепил его в намерении овладеть в совершенстве какой-нибудь спортивной дисциплиной, требующей физической ловкости и силы. Когда он избавился от ортопедического аппарата, то вскоре стал играть в бейсбол со своими братьями — младшим Винсентом и старшим Домиником, которые уже тогда всерьез подумывали о профессиональном бейсболе и в конечном итоге достигли поставленной перед собой цели.

Как и многие дети иммигрантов, Джо был воспитан в гордости своим сицилийским происхождением, но одновременно оно вводило его в некоторое смущение, поскольку юноша хотел ощущать себя чистокровным счастливчиком американцем. Мэрилин Монро также испытывала замешательство при воспоминании о своем детстве и всячески старалась забыть о нем, и именно это стало одной из нитей, которые их объединяли. Оба они были в свое время робкими, но привлекательными подростками, которые вели себя сдержанно по отношению к противоположному полу, но явно ценили взгляды исподтишка и комплименты, все-таки достававшиеся на их долю. Джо предпочел бейсбол и уже четырнадцатилетним пареньком помог школьной команде «Бойз клаб» завоевать первенство.

Когда Джо исполнилось шестнадцать лет, он был повыше ста восьмидесяти сантиметров и, хотя выглядел худощавым (даже взрослым человеком он никогда не весил больше шестидесяти пяти килограммов), оказался физически сильным и был полон естественного обаяния. Точно так же как и Мэрилин, он бросил школу в десятом классе — однако не для того, чтобы жениться, а с целью начать работать на заводике, который занимался пастеризацией и разливом апельсинового сока, и тем самым помочь своей многочисленной семье зарабатывать деньги на жизнь. Во время уик-эндов, а также в каждый перерыв на протяжении дня, когда он был свободен от работы, Джо отправлялся в ближайший парк поиграть в бейсбол. Еще до того, как парню исполнилось восемнадцать, ему платили неплохие деньги за то, что он выполнял функции игрока, который в команде «Тюлени из Сан-Франциско» должен был ловить мячи между второй и третьей базами; в 1935 году в возрасте двадцати одного года он под бдительным надзором своего тренера и друга Лефти О'Доула посылал мяч на расстояние более ста двадцати метров.

На следующий год Джо подписал контракт с командой «Янки из Нью-Йорка», в которой он вскоре стал самым знаменитым правым крайним, в обязанности которого входило ловить и бросать мячи, а также оказался самым популярным дебютантом на протяжении последних двадцати пяти лет. Его воистину королевское по тем временам вознаграждение составляло пятнадцать тысяч долларов, причем основную часть своего первого заработка Джо потратил на то, чтобы его семья смогла перебраться в большой и удобный дом на Бичстрит. Он вложил также деньги в ресторан («Грот Джо Ди Маджио»), расположенный на улице под названием Рыбацкая пристань и специализировавшийся на дарах моря, и начал одеваться в дорогие костюмы от лучших портных, разъезжать на «Кадиллаке», а также появляться в Нью-Йорке и Сан-Франциско с красивыми статистками. Прежде чем ему исполнилось двадцать два года, Джо стал национальным героем — в тот период, когда Америка, погрязшая в трясине жестокого экономического кризиса, отчаянно нуждалась в идолах и в безукоризненных образцах для подражания. Окруженный восхищением мужчин, обожанием мальчишек и вожделением женщин, Джо Ди Маджио был сильным и мягким по натуре человеком, чье непоколебимое спокойствие как на бейсбольном поле, так и за его пределами делало этого молодого мужчину еще более привлекательным и интригующим.

Точно так же как и Мэрилин, Джо был уважаемым и приличным человеком, который с уважением относился к другим людям. Подобно ей, он также добился отличных результатов, но, похоже, не любил ими хвастать. По мнению его друзей и коллег по клубу, Джо никогда не играл в бейсбол ради удовольствия: для него это был вопрос достижения рекордных результатов, гордости и (в отличие от мотивации Мэрилин) денег. Например, в 1938 году он в начале сезона отказался приступить к играм, поскольку требовал более высокого вознаграждения, чем предлагавшиеся ему двадцать пять тысяч долларов (на которые он в конце концов все-таки согласился). 2 августа 1939 года в девятом [последнем] периоде игры команды «Янки» против Детройта Джо сумел поймать мяч, пробитый высоко вверх с расстояния почти сто пятьдесят метров от его собственной позиции, а это являлось настолько невероятным и великолепным достижением, что спортивные журналисты, расхваливая Ди Маджио и превознося его под небеса, по существу не обратили внимания на факт поражения его команды «Янки из Нью-Йорка» в указанном матче. «Я стараюсь сохранять спокойствие», — так звучал типичный комментарий Джо. И действительно, складывалось впечатление, что этот игрок никогда не радовался своим успехам, даже тогда, когда получил в американской лиге звание «Самый ценный игрок года» — кстати, он завоевывал этот титул трижды. Отчужденный ото всех и (как говорили некоторые журналисты) аристократичный Джо Ди Маджио в возрасте двадцати пяти лет своим внешним обликом напоминал нового Папу Пия XII^[202].

Но с очевидными отличиями. Будучи признанным в 1937 году одним из наиболее элегантно одетых мужчин в стране, Джо получил малозначительную роль в кинофильме «Манхэттенская карусель». В нем играла также милая светловолосая статистка Дороти Эрнолдайн Ольсен. 19 ноября 1939 года Ди Маджио заключил с нею брачный союз.

Джо проинформировал прессу, что зимой они с супругой будут проживать в Сан-Франциско, а в ходе бейсбольного сезона разъезжать вместе с командой «Янки из Нью-Йорка»; Дороти, со своей стороны, заявила, что предпочитает Нью-Йорк и Лос-Анджелес. Джо хотелось иметь женщину, которая любила бы семью — как его полная преданности мать и буквально помешанные на доме сестры; Дороти жаждала делать карьеру. Посему они с самого начала оказались вынужденными пойти на компромисс. Во время бейсбольного сезона 1940 года Ди Маджио снял на Манхэттене роскошные апартаменты по Вест-Энд-авеню. Вскоре после этого Дороти начала жаловаться друзьям и знакомым, что ее муж проводит большинство вечеров вне дома, просиживая с приятелями допоздна в спортивных клубах и в ресторанах — он не видел повода отказаться от этой устоявшейся привычки и тогда, когда Дороти в начале 1941 года забеременела, и когда 23 октября у них родился сын, Джо-младший. В 1942 году их брак оказался под большим вопросом, хотя в прессе об этом не писалось — газетам хватало чего сказать о гораздо более важных событиях, происходивших во всем мире.

Когда в 1942 году средние общематчевые показатели Джо по броскам и набираемым очкам стали снижаться, болельщики почувствовали себя обманутыми, жена выказывала еще большее неудовольствие, а он сам отказался от сорока трех с половиной тысяч долларов вознаграждения. В феврале 1943 года Ди Маджио записался добровольцем в авиацию. Назначенный командованием Военно-Воздушных Сил осуществлять надзор за спортивными тренировками, Джо нес службу на бейсбольных полях сражений в Калифорнии, штате Нью-Джерси и на Гавайских островах, а также провел много времени в госпиталях в попытках залечить язву желудка.

Прежде чем Джо в сентябре 1945 года демобилизовался из армии, его супруга смогла без всяких затруднений получить развод; в следующем году она благополучно вышла замуж за одного нью-йоркского биржевого маклера. Ди Маджио, к слову, неоднократно пытался помириться с Дороти после ее второго развода и в перерывах между этапами розыгрыша чемпионата в бейсбольной лиге жил вместе со всей своей семьей в Сан-Франциско, где его незамужняя сестра Мария готовила, убирала, шила и заботилась о том, чтобы все потребности знаменитого брата были удовлетворены. Если же он находился вне дома, то останавливался в отелях, главным образом нью-йоркских. «Невозмутимый Джо» Ди Маджио после возвращения в команду «Янки» превратился в одинокого, меланхоличного человека, самочувствие которого не весьма улучшило даже сказочное годичное вознаграждение в размере ста тысяч долларов. Однако его присутствие на поле действовало на команду успокаивающим и мобилизующим образом, и он часто выходил на матчи, игнорируя рекомендации врача.

После развода его контакты с женщинами носили в целом эпизодический и мимолетный характер и были холодными и неприятными. Испытывая едва ли не болезненные опасения, что те хотят просто использовать его славу, Джо часто пенял, что «каждый звонящий по телефону в чем-то нуждается». Как вспоминал позднее Аллан Снайдер, Джо умел бывать в компании довольно трудным человеком — особенно когда вместе с ним находилась Мэрилин — он становился невежливым и подозрительно относился к каждому слову и жесту.

Любимым местом Джо в Нью-Йорке был охотно посещаемый определенной публикой ресторан Тутса Шора — своеобразное пристанище для мужчин, названное какой-то женщиной гимнастическим залом с обслуживанием. Тут господствовала шутливая холостяцкая атмосфера, велись толки о спорте и девушках, рассказывались всякие случаи из жизни и анекдоты. Многие годы сюда регулярно приходили Бейб Рут^[203]и Джек Демпси^[204], Деймон Руньон^[205]и Эрнест Хемингуэй, журналист Боб Консидайн и Джордж Солотэр, пухлый и болтливый тип, который держал агентство по продаже билетов при театре «Эдельфи». Джордж мог достать для Ди Маджио билет на любое представление, а также организовать ему свидание с какой-нибудь заманчиво выглядящей статисткой. Джорджу приписывается изобретение слова «сраконудие» в качестве определения нудной пьесы и «рассрачивание» — для обозначения развода. Хочется верить, что этот талант придумщика родился в нем как реакция на жизненный успех, когда он переселился из Браунсвилла (бедной части Бруклина) в Броксвилл (богатый район Вестчестера). И Лефти ОДоул, и Джордж Солотэр оставались друзьями Джо до самого конца жизни.

В 1949 году после операции на пятке Джо Ди Маджио впал в депрессивное состояние, которое, как он утверждал, едва не довело его до «душевной болезни», в результате чего спортсмен стал еще более молчаливым и сторонился всяких компаний еще в большей степени, нежели когда-либо прежде. Джо изо всех сил старался доказать всем и самому себе, что по-прежнему является полезным игроком. Выступая против команды «Бостон ред сокс» (в серии, закончившейся выигрышем десяти из одиннадцати матчей), Ди Маджио влет попал по мячу четыре раза и в трех сменах смог обежать все базы. «Один из самых блистательных поворотов во всей истории этого вида спорта», как написали по этому поводу в журнале «Лайф», сделал из него «внезапно национального героя... даже для тех людей, которые ни разу в жизни не видели ни единого матча». В 1950 году он выступил в ста тридцати девяти играх, на протяжении последних шести недель имел триста семьдесят попаданий, набрал сто четырнадцать очков и в ходе одной смены трижды нанес по мячу такие мощные удары, что смог обежать все базы.

И все-таки летом 1951 года многократно повторяющиеся травмы и недомогания в конечном итоге отразились на его здоровье. Один из журналистов публично высказал ставшее всеобщим мнение, что Джо стал на поле «весьма медлительным. Он совершенно не в силах ударить слева по быстро летящему мячу, не в состоянии обежать все позиции и добраться до последней базы, и он наверняка не сумеет ловить трудные мячи». В том году, через несколько недель после того, как он в тридцать седьмой раз отметил свой день рождения, Джо Ди Маджио — страдая от воспаления суставов, язвы желудка, шпор на пятках и отложения солей в локте бросковой руки — завершил свою спортивную карьеру. Два дня спустя, 13 декабря 1951 года, он подписал контракт, в соответствии с которым должен был выступать ведущим одной из программ нью-йоркского телевидения перед и после каждого из матчей, проводимых командой «Янки» на своем поле, — увы, такому роду занятий не совсем способствовали робость и застенчивость, всегда испытываемые им перед объективом камеры. Тем не менее бывшему спортсмену платили за это пятьдесят тысяч долларов в год, а благодаря тому, что он еще и рекламировал различные товары, Джо мог питать уверенность, что до конца дней своих будет оставаться богатым человеком. Осторожно расходуя деньги, он постепенно нажил изрядный капитал. Имея в качестве старого спортивного зубра верных поклонников и болельщиков, у Тутса Шора Джон Ди Маджио продолжал считаться (в том числе и в кругу близких ему людей) «одиночкой... который держался подальше от больших возлияний, происходивших в раздевалках спортсменов, неизменно сохранял ледяное спокойствие, никогда не высказывался дурно о других игроках, был скован и переменчив в своих настроениях».

Зимой, на переломе 1951 и 1952 годов, Джо — после того как увидел в газете фотографию Мэрилин Монро, где она, одетая в коротенькую юбочку и облаченная во всяческие бейсбольные аксессуары, пытается, приняв сексуальную позу, попасть по мячу, — захотел познакомиться с артисткой. Сочтя указанный снимок проявлением ее подлинной заинтересованности предметом, он узнал от одного знакомого, что эта по-скульптурному рельефная блондинка является восходящей кинозвездой. Ничего страшного, — заметил он по этому поводу, — я все равно с ней увижусь. Встретившись с Мэрилин в итальянском ресторане на бульваре Сансет (она заставила ждать себя всего лишь два часа), спортсмен быстро сориентировался, что красотка никогда не бывала на бейсбольном матче и не имеет об указанной игре и о спорте вообще ни малейшего понятия. Джо, в свою очередь, не интересовался кинопроизводством и испытывал недоверие к Голливуду и окружавшему сие место восторженному почитанию — все это было, по его мнению, фальшивым блеском.

Уже одно взаимное безразличие к интересам противоположной стороны вполне могло бы перечеркнуть шансы на возникновение романа, однако природа совершила то, чего не удалось достигнуть с помощью беседы. Мэрилин пришелся по вкусу спокойный, высокий и красивый мужчина, европейские манеры которого она приняла за элегантный способ продемонстрировать оказываемое ей уважение.

Меня саму удивило, что я так потеряла голову из-за Джо. Я ожидала встретить блестящего мужчину, каким вроде бы должен быть прославленный нью-йоркский спортсмен, а познакомилась со сдержанным джентльменом, который к тому же не начал с ходу добиваться меня. На протяжении двух недель мы почти ежедневно ужинали вдвоем. Джо относился ко мне словно к существу исключительному. Он очень приличный человек и как-то умеет повести дело так, что и другие рядом с ним чувствуют себя такими же.

Ди Маджио не жалел ей советов, а Мэрилин добросовестно внимала каждому обращенному к ней слову. Он настаивал, чтобы актриса избегала голливудского мошенничества и всей тамошней иллюзорной видимости. Ей следует остерегаться журналистов. Она должна как можно больше зарабатывать и основную часть денег откладывать. Все это артистка уже не раз слышала, но едва ли не важнее всех правильных слов ей представлялись спокойная, отцовская забота Джо о ней и его привлекательная внешность.

В феврале между ними вспыхнула страсть, и пресса быстро проинформировала о романе между двумя наиболее разрекламированными знаменитостями Америки. Джо выразил согласие поприсутствовать на последнем съемочном дне «Обезьяньих проделок» и наверняка сделал это с большей нерасположенностью, нежели Мэрилин, кота отправлялась на первую в своей жизни встречу по бейсболу. «Джо смотрит на соблазнительные формы Мэрилин Монро, — фривольно и игриво извещал публику Сидней Сколски, — и ему хочется пробить чем покрепче»^[206].

Нетрудно понять их взаимную очарованность друг другом, которая была вызвана не только обаянием, исходящим от каждого из них.

Оба они хорошо осознавали, что своими карьерами обязаны исключительным физическим данным, и оба гордились своей сексапильностью. Достаточно длительные связи Мэрилин с Карджером, Хайдом и Казаном (а также заинтересованность Артуром Миллером) служили бесспорным свидетельством того, что она отдавала предпочтение таким мужчинам, которые были для нее символом отца, а отнюдь не волокитам и ловеласам. Джо она считала сильным и немногословным защитником, человеком, который хочет охранять и любить ее, считаясь при этом с ее волей и точкой зрения. Кроме того, пребывая в обществе Джо, Мэрилин приобретала популярность в еще более широких зрительских кругах — не только как обаятельная артистка, но и как подруга национального героя.

Джо проявлял неожиданную нежность по отношению к этой красивой светловолосой девушке, которую он уже мысленно видел в роли преданной матери и хозяйки дома; именно так воображал он себе идеал женщины, когда выбирал Дороти. Однако и нынешней наследнице его первой жены не было суждено соблюсти подобные требования (и в этом нет ничего удивительного). Мэрилин была для Джо в первую очередь воплощением секса, молодой женщиной, которая недавно обрела славу и стояла на пороге большой карьеры. Хотя Мэрилин нравилось очаровывать толпы и публично обнажать свои прелести, Джо верил, что она остепенится, образумится и пожелает устроить семейную жизнь. Тогда у него будет самая очаровательная жена в мире. «Это станет так, словно мы оба бросили играть», — сказал по этому поводу Джо.

Оба партнера страшно боялись этой любви. Джо постоянно подчеркивал и предостерегал Мэрилин от того, чтобы она не позволяла себя использовать, и это встречало с ее стороны полное понимание. Ведь и Ди Маджио, и Монро верили, что единственным мерилом их личной человеческой ценности является достигнутый ими успех. Но существовала одна причина, по которой подобное сходство не сулило им ничего хорошего. Для Джо время успехов уже миновало, и сейчас он использовал только сохранившуюся в людях заинтересованность его прежними достижениями, тогда как Мэрилин еще далеко не дошла до вершины своей карьеры.

Уже в самом начале между бывшим спортсменом и его избранницей имело место расхождение во мнениях, но (как казалось) не настолько принципиальное, чтобы они не могли договориться. У Джо были консервативные взгляды, он считал, что женщинам полагается быть скромными и — что в его случае представляется вполне понятным — послушными своим мужчинам. Гордясь красотой Мэрилин, он хотел, чтобы ею восхищались и другие, но только с разумного расстояния, и самое мельчайшее проявление заинтересованных отношений между Мэрилин и другим мужчиной (даже чисто дружеских) немедленно порождало в нем ничем не аргументированную ревность. Вдобавок ко всему он сказал Мэрилин, что самая лучшая карьера, какую та может сделать, — это стать хорошей женой и матерью. И вообще, не поразмыслит ли она над полным уходом из кинематографа, чтобы они могли иметь полноценную семью и нормальную личную жизнь? Она не обещала ему в этом деле ничего конкретного, ограничившись словами, что, по правде говоря, создание семьи — действительно самая сокровенная ее мечта.

Привыкнув к аккуратному и ухоженному итальянскому дому, Джо был почти болезненно педантичен; Мэрилин же, подобно множеству других забеганных и рассеянных актрис, была мастерицей устраивать в любом месте беспорядок. Джо был честным и лояльным человеком, тщательно избегающим внешних проявлений своих чувств, а Мэрилин являла собой тип женщины сверхвозбудимой и прямо-таки брызжущей всяческими инициативами. Ей необходимо было жить в Лос-Анджелесе, он предпочитал Сан-Франциско. Он уделял много времени и внимания финансовым вопросам, ей же они были абсолютно безразличны. Пока казалось, что эти различия несущественны. Их смягчению дополнительно способствовало то, что Мэрилин без всяких затруднений установила дружеский контакт с двенадцатилетним сыном Джо от первого брака, с которым она была настолько же мила, насколько щедра и великодушна; кроме того, она также склоняла его к встречам с отцом, отнюдь не пытаясь при этом занять место Дороти. Как можно было ожидать, у Наташи Лайтесс было ко всему этому совершенно иное отношение. В феврале не составляло труда заметить, что преподавательница Мэрилин и ее любовник испытывают друг к другу взаимную антипатию, словно они выступали в качестве соперников. «Наташа действительно ревновала к мужчинам, с которыми я встречалась, — констатировала через несколько лет Мэрилин. — Ей казалось, что именно она является моим мужем».

Наташа же вспоминает Джо в следующих выражениях: «Впервые я встретилась с ним, когда однажды вечером отправилась в квартиру Мэрилин на Доухени-стрит. Он мне сразу же не понравился. Этот человек выглядел скупым и нудным. Мэрилин представила нас друг другу, назвав меня своей учительницей, что не произвело на того ровным счетом никакого впечатления. Примерно через неделю я по телефону обратилась к Мэрилин, и трубку поднял Джо: "Если вы хотите поговорить с мисс Монро — мисс Монро! — то советую позвонить ее агенту"».

Мэрилин немедленно выступила в роли ловкого миротворца. На следующий день она пошла к руководству студии «Фокс» и попросила предоставить Наташе должность главного преподавателя драматического искусства во всей этой киностудии. Эта просьба была немедленно выполнена, и Наташа тут же подписала соответствующий двухгодичный контракт; тем самым студия хотела пойти навстречу Мэрилин и одновременно воспользоваться случаем, чтобы поручить мисс Лайтесс другие обязанности, благодаря чему она не присутствовала бы непрерывно на той съемочной площадке, где работала Монро. Неудачная попытка помирить Наташу и Джо стала источником страданий для Мэрилин, которая не могла понять, что они оба хотят иметь ее в качестве своей исключительной собственности. Уильям Травилла, модельер, который занимался ее нарядами в «Фоксе», вспоминал, как Мэрилин во время работы над фильмом «Обезьяньи проделки» однажды плакала после ухода со съемочной площадки. На его невысказанный вопрос актриса ответила, что, похоже, не в состоянии ни для кого оказаться подходящим человеком: как бы она ни старалась, все равно оставляет разочарованными тех, кого любит. Но не своих зрителей, — заметил на это Травилла, и Мэрилин сразу же повеселела и приободрилась.

Последующие дни подтвердили его слова. Поскольку сообщалось, что Мэрилин серьезно относится к урокам вокала, которые начала брать у музыканта со студии «Фокс» по имени Хол Шеффер, то ее попросили исполнить что-нибудь в эстрадном концерте, который пройдет в военном городке Пендлтон, в южной части Лос-Анджелеса. Там она в буквальном смысле слова поставила на колени тысячи солдат своей мастерской интерпретацией песенки «Сделай это еще разочек». Мэрилин не оставила ни малейших сомнений в том, к чему относится местоимение в названии песни. Когда она приглашала: «Приди же и возьми же, ведь ты не пожалеешь», — то передавала любовное томление целой гаммой тихих постанываний, которые выражали вожделение и последующее свершение. Ее голос был чист и страстен, а дыхание находилось под полным контролем; складывалось впечатление, что мысленно она переносилась со сцены в спальню. Ни одно выступление не породило такой заинтересованной тишины, как этот концертный номер, организованный на импровизированной временной сцене под открытым небом на базе в Пендлтоне. Мгновение спустя зал разразился шквалом аплодисментов и толпа слушателей бросилась к сцене.

Эту песенку, сочиненную Джорджем Гершвином на слова Б.Г. Де Сильви, в первый раз исполнила в 1922 году на Бродвее Ирэн Бордони в представлении «Французская куколка». Мэрилин записала ее 7 января 1953 года, и диск немедленно стал песенкой для нес и выдуманного ею гипотетического любовника. Запрет на продажу указанной грампластинки только увеличил ее ценность, поскольку зачастую она тиражировалась нелегально и продавалась по высокой цене, которую почитатели Мэрилин все равно были готовы платить. Через многие годы, когда этот концертный номер был наконец официально допущен к продаже, «Сделай это еще разочек» навсегда осталась превосходной и забавной эротической песенкой.

Мэрилин, одетая в кашемировый свитер и облегающую юбку, чувствовала себя совершенно свободно вдали от режиссеров, наставников, операторов и журналистов. Она была в превосходном настроении, а с молодыми мужчинами вела себя именно так, как было нужно. Ее поклонники восторженно свистели, топали, выкрикивали всякие одобрительные слова и изо всех сил били в ладоши. На сцену вышел организатор концерта, чтобы поблагодарить Мэрилин, и добавил, что она выглядит просто фантастически и, вообще, у нее самый красивый бюст, какой только доводилось когда-либо видеть в Пендлтоне. Ни секунды не раздумывая, Мэрилин тут же обратилась к публике: «А что, ребята, вы всегда свистите вслед девушкам в обтягивающих кофточках? — произнесла она в микрофон. — Да о чем вообще весь этот гвалт? Заберите у нас кофточки, и что тогда останется?» При этих словах, как нетрудно было ожидать, поднялась настоящая буря. Чувство юмора не оставило ее и за кулисами. Когда журналист задал артистке беспардонный и откровенно хамский вопрос, не подкладной ли у нее бюст, как, мол, бывает в кино, она ответила: «Тем, кто меня хорошо знает, это известно лучше».

Мэрилин Монро представляла собой ту женщину, которой в 1952 году сделали самую большую рекламу, а то, как умело она справилась с последствиями так называемого «скандала с календарями», свидетельствует о внутренней силе, проявлявшейся у нее при необходимости преодолевать превратности судьбы, и о блистательном овладении навыками саморекламы. Где-то в районе 1 марта отдел «Фокса» по связям с прессой получил известие о том, что циркулирующие по стране календари с фотографией обнаженной женщины, изданные на 1951 год фирмой Джона Баумгарта, были перепечатаны (таков был спрос) и на 1952 год. В этот период чаще, чем когда-либо прежде, Мэрилин в неглиже можно было лицезреть на экранах кинотеатров, а также в журналах и газетах — особенно после того, Как артистка начала встречаться с великим Ди Маджио, — так что не понадобилось особо много времени, дабы отождествить именно ее с нагой девушкой на фотоснимке под названием «Золотые мечты». Таким вот образом и вышло, что у самых ворот киностудии «Фокс» и Гарри Брэнда, и Роя Крафта, и всю бригаду тамошних журналистов поджидал скандал общенационального масштаба.

Ни одна американская кинозвезда никогда не совершила ничего сопоставимого с тем, что натворила Мэрилин, хотя всевозможные сплетни об актрисах и актерах были делом привычным. В Голливуде всегда случались злобные инсинуации и рядовые провокации, но с момента введения в 1934 году нравственной цензуры все кинокомпании под давлением охранителей морали, действующих с одобрения правительства, оказались вынужденными избавляться от тех своих звезд, которые угрожали общественной нравственности, учиняя столь грешные деяния, как позирование перед фотографами в обнаженном виде. В конце концов, 1952 год — это разгар эры «холодной войны» и упорных предостережений сенатора Джозефа Маккарти перед нашествием русских, которые украдкой пролезут в американские дома через окна, причем это нашествие, как предостерегал сенатор и его сторонники, станет возможным именно вследствие того, что в обществе рухнут моральные принципы. В своей непрекращающейся эйфории по случаю победы союзников над нацизмом Соединенные Штаты напоминали малость свихнувшегося шизоидного подростка, который был в тот момент полон безудержной спеси из-за того, что ему досталось играть роль «лидера свободного мира», — а это означало собой не только огромную честь, но и признание Америки самой богатой и лучше всего вооруженной державой на земле.

В ту пору голливудские кинокомпании под давлением нескольких волонтеров-доброхотов из Общества гражданской самозащиты — вроде пресловутого Джозефа Брина и его близких соратников — были вынуждены подчиниться Кодексу кинопроизводства. Скажем, сегодня члены Общества гражданской самозащиты с успехом занимались организованной преступностью, а назавтра они же рассматривали под микроскопом сценарии и уже готовые, смонтированные киноленты, устраняя оттуда любые словесные или визуальные намеки на то, чем люди занимаются в спальне или в ванной комнате. Даже длительность экранного поцелуя была строго лимитирована, а супружеские пары никогда не делили ложе (что касается несупружеских пар, то таковые, разумеется, просто не существовали). Другими словами, это был период лицемерия и опасных репрессий, проводившихся в основном такими общественными группами, как Легион благонравия, уже само название которого явно указывало на то, что он привержен фарисейским принципам общественной морали, свойственным викторианской эпохе. Все эти группы охранителей общества, действующие с благословения епископата американской католической церкви, палец о палец не ударили для того, чтобы способствовать развитию духа толерантности (и еще меньше — чтобы понять учение или сущность христианства); что же касается их противников, то в соответствии с клеветническими измышлениями Легиона, все они сплошь были лишенными всяких принципов либертинами^[207]. Пока эта формация не была сметена более толерантными веяниями, явственные дуновения которых почувствовались в католической церкви десятилетие спустя^[208], живущие в целибате^[209]церковники имели возможность осуждать кинокартину даже за то, что в ней прозвучало слово «девственница» («Луна голубая»^[210]); тем самым они очутились в довольно-таки странной ситуации, запретив другим использовать слово, которое сами почитали в своих ежедневных молитвах. Однако по причине столь суровой критики указанная лента — острая сатирическая комедия для взрослых — подверглась едва ли не бойкоту: ведь когда Легион чихал, в Голливуде наблюдалась сильная простуда. В американской действительности пятидесятых годов было полным-полно такого рода поразительной культурной шизофрении (чтобы не сказать ханжества в сфере морали).

В марте сотрудники кинокомпании «Фокс» впали в настоящую панику: чуть ли не ежеминутно там раздавались телефонные звонки от полномочных представителей продюсеров в Нью-Йорке и Калифорнии. Мэрилин вызвали в дирекцию, ей показали «Золотые мечты» и спросили, верны ли слухи. Без колебания или смущения она тут же ответила утвердительно, «хотя на самом деле я считала, что Том [Келли] уловил и запечатлел меня отнюдь не самым лучшим образом», — вот так звучал ее дополнительный комментарий к событию.

После смерти Мэрилин самые разные люди приписывали себе решение этого неожиданно возникшего вопроса, но на самом деле Мэрилин лично продумала победоносную стратегию, благодаря которой актрисе удалось избежать грозной опасности, а ее имидж остался незапятнанным — более того, после всего случившегося она стала котироваться еще выше прежнего.

На следующую неделю у артистки было запланировано интервью, которое должна была брать Алин Мосби, корреспондентка агентства Юнайтед Пресс. Мэрилин добросовестно отвечала на все вопросы и позировала для фотографий. Потом она попросила Мосби остаться с нею наедине и, понизив голос до конспиративного шепота, сказала: «Алин, дорогая моя, я столкнулась с одной проблемой и не знаю, что делать. — При этих словах Мэрилин вытащила гигиеническую салфетку и приложила ее к глазам, которые уже поблескивали от набегавших слез. —

Пару лет назад, когда у меня совершенно не было денег ни на еду, ни на жилье, один знакомый фотограф предложил мне попозировать раздетой для снимков, которые должны были появиться в художественном календаре. В ателье сидела его жена, они оба вели себя самым милым образом, и я заработала пятьдесят долларов, в которых отчаянно нуждалась. Неужто я и вправду сделала нечто страшное? Мне и в голову не приходило, что меня могут распознать, а сейчас идут разговоры, что из-за этого, мол, рухнет моя карьера. Я нуждаюсь в твоем совете. Тут добиваются от меня опровержения того, что на снимке представлена я, но я не умею врать. Что же мне делать?»

13 марта 1952 года весь этот рассказ появился в газете «Лос-Анджелес геральд экземайнер» со следующей шапкой, принадлежащей перу Алин Мосби: «Мэрилин Монро признается, что раздетая блондинка из календаря — это она». Тем самым Мэрилин упредила голоса осуждения, доверившись, как и ее героиня, малышка Нелл, милосердию прессы и общественного мнения. В течение нескольких дней указанную историю размножили и прокомментировали все информационные агентства, журналы и газеты в стране, а затем и в Европе.

Так вот Мэрилин трансформировала свою личную и профессиональную катастрофу в победу, добившись одним этим мудрым ходом беспрецедентного доступа к прессе и надолго обеспечив себе и киностудии «Фокс» великолепную рекламу, которую ни студия, ни тем более она сама никогда не смогли бы купить. Сперва сотворив из своего тяжкого детства трогательную и вполне правдоподобную маленькую драму (перед которой никто был не в силах устоять), она и сейчас отыскала превосходный и свидетельствующий о ее искренности и очевидной чистоте намерений способ публично признаться в том, что она действительно позировала в обнаженном виде. Рекламируя свое тело и сексапильность, она одновременно выставила себя девушкой столь же невинной, как какой-нибудь ангелочек с картины времен Ренессанса. На протяжении многих недель Мэрилин покорно встречалась с прессой — эдакая оборванка, живьем вынутая из романа Диккенса, и притом само воплощение невинности, чье тело мог бы осмелиться приоткрыть только гнусный извращенец. Она молила о том, чтобы к грехам ее прошлого отнеслись с пониманием, — а вовсе не просила (и это следует подчеркнуть) о прощении. Актриса представляла себя в качестве честной и работящей девушки, которая выросла в трудных условиях и познала в жизни много горечи — люди наверняка не могли не отнестись к этому с сочувствием. Если бы Армия Спасения имела своих представителей в прессе, то все равно им бы наверняка не удалось придумать лучшую рекламную кампанию с целью добиться поддержки для уличных бродяг и падших женщин. Она не стыдится — с нажимом повторяла Мэрилин. Актриса признавалась:

Это действительно я в том календаре. Я не хочу оставаться известной только узкому кругу, мне хочется существовать для многих людей, подобных мне самой. Хочется, чтобы мужчина пришел домой после тяжело отработанного долгого дня, посмотрел на эту фотографию — и ему захотелось бы воскликнуть: «Вот это да!»^[211]

Мэрилин действительно сделала из себя «важнейшую новость дня», как сказал журналист Джо Хайамс. На обложке апрельского номера журнала «Лайф» отливал глянцем сделанный Филиппом Холсменом снимок Мэрилин. Актриса одета в белое, открывающее плечи платье, веки у нее полуопущены, а губы приоткрыты. Как обычно, она позировала возбужденной, едва ли не дрожа от характерного для нее сочетания невинного удивления и сексуальной готовности. Атмосферу интимности усугубляло место расположения Мэрилин, которую фотограф втиснул в угол между шкафом и дверями.

Холсмен, ранее уже снимавший Мэрилин для того же журнала «Лайф» в составе группы других молодых актрис, питавших большие и честолюбивые притязания, констатировал, что сейчас она вовсе не столь робка, как тогда, а интерьер ее жилища полон спортивным инвентарем для упражнений, многочисленными фотоснимками и серьезными книгами (Бернард Шоу, Джон Стейнбек, Генрик Ибсен, Оскар Уайльд, Эмиль Золя и русские писатели) и трактатами об искусстве (альбомы с произведениями Франсиско Гойи, Сандро Боттичелли и Леонардо да Винчи). Когда он фотографировал артистку, то заметил, что каждое ее движение и жест представляли собой сочетание сознательного и подсознательного обращения к людям — это присутствовало «в том, как она смеялась, в том, как она стояла в уголке и флиртовала с фотокамерой, и прежде всего в том, как она двигалась».

«Мэрилин Монро: объект голливудских сплетен» — так объявлялось журналом на обложке. Внутри номера был помещен небольшой отпечаток пресловутого снимка из календаря, а рядом — сделанная у нее в доме фотография, где Мэрилин (полностью одетая) мечтательно и с наслаждением слушает классическую музыку: тем самым наиболее традиционный журнал в Америке одобрил и принял Мэрилин Монро. В сопутствующей статье читателя информировали, что каждую неделю она получает от своих «болельщиков» пять тысяч писем, добавляя, что «Мэрилин наивна, и ей недостает плутоватости, но хватает ловкости для того, чтобы знать, как сделать карьеру в безжалостном мире кинематографической магии». После описания ее детства — с соответствующими декоративными финтифлюшками — статья завершалась предсказанием, что «весь Голливуд окажется у ее ног... и в числе будущих фильмов Мэрилин, скорее всего, найдется место для биографического повествования о Джин Харлоу». Это, кстати, было как раз то, что она и Сидней поведали «Лайфу» о своих «производственных планах». Потом на протяжении целого года ее именовали «наследницей Харлоу», не ведая, что эта формулировка была потихоньку пущена в обращение самой Мэрилин и незаменимым Сиднеем Сколски.

С этого момента содержание каждого интервью, которое она давала, и каждой истории, которую она рассказывала, было тщательно продумано — не для того, чтобы обманывать, а для того, чтобы ускорить собственную карьеру и опровергнуть голливудских ханжей и лицемеров, уличив их во лжи.

Что же касается парочки выдуманных деталей (скажем, она не была ни голодной, ни бездомной, когда позировала Тому Келли), то Мэрилин всегда считала их делом второстепенным.

В это время Мэрилин стала все чаще встречаться с Сиднеем Сколски, который уговорил ее, чтобы на волне восхищения, прощения и сочувствия она еще более приукрасила легенду о своей жизни, и помог ей сделать это на практике. «Если в биографии кинозвезды что-то не так, — сказал продюсер Дэвид Браун, — то можно все это изменить с помощью студийного отдела рекламы или оборотистого советчика-консультанта актрисы. Звездам меняли фамилии, возраст, место рождения, организовывали новых родителей — словом, можно было сделать все, что способствовало созданию мифа». Одна из самых старых занимательных историй, сочиненных о раннем детстве Нормы Джин, — это некий неправдоподобный рассказ про безумную женщину (в разных версиях ее иногда называют матерью девочки, чаще — бабушкой, время от времени — соседкой), которая, когда Норме Джин был годик, пыталась задушить ее подушкой, и пришлось применить силу, чтобы оттащить ее от малышки. Импульсом к тому, чтобы придумать столь гротескное происшествие, послужил, возможно, последний в том году фильм Мэрилин «Можно входить без стука» (который еще не успел выйти на экраны), поскольку там в кульминационном моменте Нелл связывает маленькую девчушку, за которой приглядывает, и затыкает ей рот кляпом, едва не удушив ребенка. Стирая грань между своим подлинным и кинематографическим «я», артистка притворялась, что сама является девочкой из кинокартины, павшей жертвой злонамеренного нападения.

Мэрилин выпуталась из трудной задачи оправдания и обоснования некоторых сомнительных эпизодов своей жизни, сделав это путем драматизации прошлого. «Мое детство напоминает кинофильм, который можно будет увидеть на экране еще в этом году, — сказала она. — Но я пережила это и выжила». И точно так же как актриса очистилась от обвинений о соучастии в деле удовлетворения чьих-то грязных страстишек, заявив, что фотографировалась нагишом, потому что была голодна и у нее не было где жить, теперь она коллекционировала и распространяла всякие измышления на тему своего детства (к примеру, про четырнадцать приемных семей). Потерянная маленькая девочка, которая, в принципе, была неотъемлемой частью ее подлинной натуры, становилась едва ли не единственным жизнеспособным элементом, благодаря которому Мэрилин возбуждала симпатии у окружающего мира.

Как Мэрилин и предвидела в беседе с Наташей, Джо был страшно недоволен появлением ее актов^[212]в календаре, который тогда печатался уже по всему свету. Впрочем, он, похоже, в ту пору не разговаривал с ней на указанную тему, поскольку в конце марта и в начале апреля (когда Джо усиленно готовился к комментированию выступлений нью-йоркских «Янки» в предстоящем сезоне) его контакты с ней были не особенно частыми. Однако он прервал затянувшееся молчание, чтобы оказать своей подруге поддержку в момент, когда сенсациями становились очередные открытия, касающиеся прошлого актрисы. Журналисты разузнали, что, в противоположность прежним заявлениям Мэрилин на тему ее сиротского детства, мать артистки была жива — более того, она чувствовала себя настолько хорошо, что ее выписали из штатной больницы в Эгнью и ныне Глэдис временно работала санитаркой в частной психиатрической клинике «Хоумстед-лодж», расположенной на бульваре Колорадо в Игл-Роке — районе Лос-Анджелеса неподалеку от Пасадены. Поскольку со времен, когда Глэдис вела нормальную жизнь, миновали долгие годы, то сейчас она вела себя довольно странно (особенно в окружении психически больных пациентов).

Этот факт всплыл на поверхность в связи со смертью мужчины по фамилии Джон Стюарт Эли, женой которого с недавнего времени была Глэдис. Мистер Эли, электрик, проживавший в западном округе Лос-Анджелеса, умер 23 апреля 1952 года от инфаркта в возрасте шестидесяти двух лет. Примерно тогда же Глэдис написала дочери короткое письмецо, обратившись к ней по ее новому имени:

Дорогая Мэрилин

Любимая моя деточка, напиши мне, пожалуйста. Меня здесь всё нервирует, и я хотела бы побыстрее выбраться отсюда. Мне бы хотелось, чтобы мое дитя относилось ко мне с любовью, а не с ненавистью.

Целую тебя.

Мама

Это письмо, которое Мэрилин хранила до своих последних дней^[213], угодило ей в самое сердце. Она не проявляла к Глэдис неприязни, а просто не хотела ее навещать, невзирая на просьбы, передававшиеся через Инез Мелсон; все выглядело так, словно она уже никогда и никоим образом не вступит с Глэдис в контакт. Такое поведение указывает на очередной парадокс в ее сложной натуре. Мэрилин помогала матери, но издали — выписывала чеки, организовывала уход и в конечном итоге удовлетворяла ее потребности через поверенный фонд. Но в 1952 году Мэрилин подошла к такому моменту в жизни, когда весь свой талант и энергию она посвящала созданию и поддержанию своего нового имиджа, и в соответствии с этим хотела вести себя в точности так, как эта творимая ею другая женщина — более того, она хотела стать ею. Глэдис же была воспоминанием из несчастного прошлого актрисы, персонажем семейной истории, изобиловавшей, как ей когда-то сказала Грейс Мак-Ки Годдард, туманными и опасными болезнями, которые вполне могли оказаться наследственными. Для нее гораздо лучше было стать новой личностью с новой самоидентификацией — быть может, новой Джин Харлоу или просто Мэрилин Монро.

«Я знала, что на самом деле нас ничто не связывало, — защищала она через несколько лет свое отношение к матери, — и знала, что в состоянии сделать для нее очень немногое. Мы были чужды друг другу. Наше совместное проживание в Лос-Анджелесе складывалось очень трудно, и даже она отдавала себе отчет в том, что ни одна из нас по сути не знает другую». Одну из немногочисленных дискуссий о своей матери Мэрилин закончила следующим утверждением: «Мне хочется просто позабыть обо всех тех несчастьях и страданиях, с которыми ей довелось столкнуться в ее жизни, а мне — в моей. Я пока не могу забыть об этом, но хочу попробовать. Когда я становлюсь Мэрилин Монро и не думаю про Норму Джин, мне это иногда удается».

В последующие годы многие духовные страдания Мэрилин Монро станут результатом того, что она была не в состоянии забыть то, что произошло, и часто из-за этого во время психотерапевтических сеансов было невозможно заниматься непосредственно ее чувством вины и последствиями указанного состояния^[214].

После раскрытия того факта, что Глэдис жива, студии «Фокс» во второй раз за год пришлось выдумывать какую-то историю, дабы противостоять прессе и общественному мнению. Руководство снова вызвало Мэрилин на ковер, и она снова нашла способ предотвратить волну возмущения собственной ложью и обратить всю ситуацию в свою пользу. Киножурналиста Эрскина Джонсона попросили провести интервью, на которое он будет располагать эксклюзивными, то есть исключительными, правами. «Без моего ведома, как несмышленого дитяти, — сказала Мэрилин, пользуясь старосветскими оборотами и лексикой (ее высказывание написал Сидней Сколски), — моя матушка по инвалидности провела много лет в штатной больнице. Я тем временем воспитывалась в нескольких приемных семьях, указанных мне куратором округа Лос-Анджелес, и более года пребывала в городском сиротском приюте Лос-Анджелеса. Я не знала матери как следует, но после того, как стала взрослой и получила возможность помогать ей, поддерживаю с ней контакт. Я помогаю ей в настоящее время и хочу помогать также и в дальнейшем, если у нее будет на то нужда».

В письме к издателю журнала «Редбук», отправленном в июле, Мэрилин добавила к изложенному следующее:

Эту историю я рассказала так, как услышала ее в бытность ребенком, и с того момента, когда узнала о существовании матери, я пыталась уважать ее жажду сохранения анонимности... Мы никогда не знали друг друга сколь-нибудь близко, и нас никогда не связывали нормальные отношения матери и дочери. Если я совершила ошибку, утаивая эти факты, то прошу принять мои самые глубокие извинения; прошу также поверить, что единственным мотивом моего поведения явилось уважение к женщине, которой я чувствую себя глубоко обязанной.

Неясно, что она понимала под жаждой сохранения анонимности. Если говорить об отношении Мэрилин к Глэдис, то не вызывает сомнения, что своим поведением актриса производила впечатление человека бесчувственного и толстокожего. Ощущая уколы прошлого, она пыталась скрыть его.

Более принципиальным вопросом было сохранение в тайне ее внебрачного происхождения. «Отец Мэрилин погиб в результате автомобильной аварии, — написал Джонсон, — вследствие чего у ее матери случился нервный срыв». Ничего сверх этого не интересовало шефов киностудии, довольных тем, что в конечном итоге удалось установить, кто же мать Мэрилин, поскольку в тот год объявилось сразу несколько женщин, каждая из которых утверждала, что Мэрилин — это ее дочь.

Хотя в очередном фильме, появившемся на экранах в 1953 году, Мэрилин присутствовала в кадре совсем недолго, студия «Фокс» уже объявляла ее в титрах как звезду. Картина под названием «О'Генри: полный комплект» начинается с сюжета по рассказу этого писателя «Фараон и хорал», в котором забавный и симпатичный бродяга (его роль исполняет знаменитый Чарлз Лоутон), желая обеспечить себе на зиму теплый кров и какую-никакую пишу, безуспешно добивается, чтобы его арестовали. Зная, что за ним наблюдает полисмен («фараон»), патрулирующий улицу, он предпринимает последнюю попытку — подкалывается к Мэрилин, элегантно, скромно и мило одетой проститутке, чтобы предложить ей переспать. Сначала бродяжка шепчет девице, что не может ни заплатить ей, ни проставить выпивку, поскольку у него нет ни цента, а потом, тронутый ее красотой и наивностью, отдает девушке единственную имеющуюся у него вещь — свой зонтик. «Очаровательной и незабываемой юной даме», — произносит бедняк, роняя при этом прохудившийся котелок. Когда после этого он поспешно удаляется, Мэрилин провожает его долгим печальным взглядом. Приближается полисмен: «Что здесь творится? Что происходит?»

«Он назвал меня дамой!» — говорит приятно удивленная девица, а когда улица темнеет, она начинает плакать — скорее над собой, нежели над ним. Эта сцена оказалась одним из наиболее трогательных эпизодов в кинематографической карьере Мэрилин — блистательным и тонко сыгранным портретом^[215].

Помимо частых поездок в Лос-Анджелес, где он игран роль миролюбивого посредника между Мэрилин и прессой, Джо был рядом с ней и тогда, когда разгорелся еще один скандал, опять-таки способствовавший росту симпатий к артистке. Двух нью-йоркских проходимцев арестовали и поставили перед судом, когда было доказано, что фотографии обнаженной женщины, которыми они торговали, были на самом деле снимками Мэрилин Монро. Стало казаться, что каждая неделя ее жизни достойна описания: каждое ее знакомство, каждый фрагмент ее биографии, все, что случалось с ней в прошлом и что происходит сейчас, а также то, что только может стрястись, особенно нынче, когда ее так часто видели и фотографировали в обществе Джо. Сплетни о висящем в воздухе бракосочетании кружили по Голливуду и за его пределами.

18 апреля кинокомпания «Фокс», как и прогнозировалось, воспользовалась своим правом на продление контракта с Мэрилин: с 11 мая она будет получать по семьсот пятьдесят долларов в неделю — и это была одна из самых низких ставок, выплачивавшихся в ту пору хоть чего-либо стоящей актрисе. У Монро пока не было юридически оформленного договора с Фелдменом и агентством «Знаменитые артисты»; ее статус в агентстве Морриса тоже все еще оставался неясным, и если бы даже представители этой последней фирмы захотели возместить актрисе понесенные убытки и попытались заключить со студией новый контракт в связи с тем, что за истекший период Мэрилин стала для «Фокса» гораздо ценнее, их шансы на положительное решение вопроса были бы ничтожными. Продолжал действовать известный нам семилетний контракт, и с этим фактом ничего нельзя было поделать.

28 апреля после длительного недомогания и сильных болей у Мэрилин в больнице «Ливанские кедры» удалили аппендикс. Когда доктор Маркус Рэбуин поднял больничное белье, чтобы приступить к операции, он с удивлением увидел, что Мэрилин приклеила к животу написанное от руки письмо — просьбу, свидетельствовавшую о ее страхе перед бесплодием:

Доктор Рэбуин!Очень важно прочитать это перед операцией!

Дорогой доктор Рэбуин

Прошу вырезать как можно меньше. Понимаю, вам кажется, что моя просьба продиктована суетностью и тщеславием, но на самом деле причина в другом. Для меня принципиально важно, чтобы я являлась настоящей женщиной.

Прошу оставить (не знаю, как мне молить вас) как можно больше — я целиком в ваших руках. У вас есть дети, и вы должны сами знать,что все это значит, —пожалуйста, доктор Рэбуин. — я чувствую, что могу на вас положиться!

Благодарю вас — благодарю вас — благодарю вас. Бога ради, дорогой доктор,не удаляйте мне яичники— и еще раз прошу, сделайте, пожалуйста, все, что в ваших силах, чтобы не остались большие шрамы.

От всего сердца благодарю вас,

Мэрилин Монро^[216]

Рэбуин, малость развеселившись, все-таки подумал, что не повредило бы участие гинеколога в качестве ассистента, и в операционную привели доктора Леона Крона. С этого момента он стал врачом Мэрилин, занимаясь ее постоянными проблемами с крайне болезненными менструациями, а также вопросами беременностей. 6 мая Мэрилин возвратилась домой с совсем маленьким швом и радостно объявила Джо, что сможет иметь детей.

В мае она восстанавливала силы в своей квартире на Доухени-драйв, однако к концу месяца — поскольку поклонники узнали адрес актрисы и стали засыпать ее письмами (а также докучать нежелательными визитами) — Мэрилин откликнулась на пожелания Джо и решилась снять небольшой номер в отеле «Бель-Эр».

Итак, в 1952 году Мэрилин впервые возбудила интерес мировой общественности. Началось это со снимков в календаре, продолжилось известием о ее матери и завершалось связью с Джо; существенную роль сыграло и то, что на экранах почти тогда же появился не один, а целых пять ее кинофильмов («Ночная схватка» в июне, «Мы не женаты» и «Можно входить без стука» — в июле, «Обезьяньи проделки» и «О'Генри: полный комплект» соответственно в сентябре и октябре). Сперва об актрисе появлялись спорадические упоминания и небольшие заметки в рубрике Сиднея Сколски, потом ее фотографии стали публиковаться на обложках журналов, а статьи по ее поводу начали печататься по меньшей мере трижды в неделю, временами даже чаще, — словом, никогда прежде ни один властитель дум или глава государства не пользовался такой всемирной славой. Снимки Мэрилин, интервью с ней и всяческие новинки об артистке лились непрерывным потоком.

1 июня Мэрилин Монро исполнилось двадцать шесть лет и в своей киностудии «Фокс» она узнала, что состоявшиеся недавно пробы ее съемок на цветной пленке дали положительный результат. Было уже запланировано, что летом она сыграет в фильме, который будет реализоваться в техниколоре, — триллере «Ниагара», фабула которого начинается со стрельбы над могучим водопадом. По случаю дня рождения артистке сообщили, что она вытянула в лотерее счастливый билет и осенью сыграет главную роль в картине «Джентльмены предпочитают блондинок» — музыкальной комедии, основывающейся на рассказах, книге, немом фильме и бродвейском мюзикле Аниты Лоос^[217]. Роль, первоначально предназначавшаяся для Бэтти Грейбл, досталась Мэрилин по многим причинам: прежде всего, она пользовалась все большей популярностью. Кроме того, Монро, которая в соответствии с контрактом оплачивалась по жестко установленной ставке, оказалась намного дешевле, чем Грейбл. Наконец, она была на десять лет моложе Бэтти, да и Занук, прослушав не допущенную к продаже запись песенки «Сделай это еще разочек», обрел убежденность, что Мэрилин отлично справится с музыкальной стороной намеченной к производству киноленты. Однако, пожалуй, самым существенным оказалось то, что за назначение Мэрилин на эту роль сражался Джул Стайн^[218], автор многочисленных бродвейских песенок, в том числе той, которой предстояло стать фирменным вокальным знаком Мэрилин Монро, — «Бриллианты — вот лучшие друзья девушки».

8 июня звезда оставила в аптеке у Шваба прощальное письмецо, предназначенное для Сиднея, и вылетела в Нью-Йорк. 10 июня, делясь этой новостью с читателями, Сколски заметил: «Ах, как быстро летят месяцы — и листки календарей!» Два дня спустя вся его колонка была посвящена своеобразному резюме жизненного пути и карьеры Мэрилин Монро.

А в это время она вместе с другими актерами, выступающими в «Ниагаре», — в частности, с Джозефом Коленом^[219]и исполнителями ролей второго плана: Жаном Питерсом и Максом Шоуалтером (в то время известным под фамилией Кейси Адаме), — с трудом переносили рев и бешенство как ниагарского водопада, так и Генри Хатауэя^[220]— режиссера, которому чувство доброжелательности по отношению к актерам было совершенно чуждо. Хатауэй снимал по сценарию Чарлза Брекетта, Уолтера Райша и Ричарда Брина фильм, в котором рассказывалось о подвергаемом психическим издевательствам и едва ли не пыткам бывшем пациенте больницы для умалишенных Джордже Лумисе (его играл Коттен); бедняге предстояло быть убитым в итоге интриги, сплетенной его похотливой супругой Роуз (Мэрилин Монро) и ее молодым любовником Патриком (Ричард Аллан^[221]). Бурно кипящий водопад символизирует эмоции всех основных героев кинофильма:

Джордж сходит с ума от ревности, Роуз умирает от вожделения, а Патрик пылает жаждой убийства, чтобы удовлетворить тем самым желание своей любовницы. Однако планы преступной парочки перечеркивает Джордж, который в финале убивает и Патрика, и Роуз, чтобы затем отправиться к бушующему водопаду в поисках собственной гибели.

К удивлению многих, Мэрилин и Хатауэй хорошо сотрудничали друг с другом, хотя артистку ввергали в ужас съемки, которые велись летом в Нью-Йорке и Калифорнии. «Она никогда не питала веры в себя, — утверждает этот режиссер, — никогда не обрела убежденности, что является хорошей актрисой. Трагедия состояла в том, что ей никогда не позволили стать таковой». Однако, в противоположность данному высказыванию, как раз «Ниагара» предоставила ей такую возможность. В психологическом портрете Роуз, созданном ею, актриса выглядит убедительно аморальной. Другое дело, что в целом этот аспект остался незамеченным, поскольку во время съемок основной упор всеми делался на походку Мэрилин, а также на ее наготу, скрывавшуюся под ночным бельем. В созданном ею образе нет ничего от захватывающего дух невинного секса, от комичной наивности — есть только желчная эгоистичная шлюха, убежденная в неотразимости исходящего от нее соблазна, а также своей страсти к уничтожению; голос Роуз выражает презрение к слабому и бездарному мужу, который не желает помочь самому себе.

Джозеф Коттен считал, что с Мэрилин легко работать и приятно поддерживать дружеские отношения. «Если у меня была охота поговорить о себе, она терпеливо выслушивала. Если появлялась охота поговорить о ней, она заливалась румянцем. У меня о ней сложилось впечатление как о маленькой потерянной девочке». Что же касается опозданий, то Коттен вспоминает слова Мэрилин, сказанные ею по этому поводу второму администратору фильма: «Так я что: снимаюсь в кино или отмечаюсь на проходной?»

Так же как и Нелл Форбс в картине «Можно входить без стука», Роуз (в исполнении Мэрилин Монро) полностью отличалась от безотказной сексуальной красотки — амплуа, которым была так довольна и киностудия «Фокс», и американская публика. В обеих этих лентах обаяние Мэрилин опасно, ей нельзя доверять, поскольку чары этой молодой женщины несут за собой смерть. От обеих указанных картин остается совсем небольшой шаг до исполнения ролей эдаких отвратительных материалисток из кинофильмов «Джентльмены предпочитают блондинок» и «Как выйти замуж за миллионера» — робких, фальшивых и, когда им это удобно, строящих из себя дурочек. Все перечисленные роли только укрепили Мэрилин в решительном стремлении во что бы то ни стало избежать превращения в типаж и вечно играть одно и то же. Она делала с этой целью все что могла, и как раз «Ниагара» упрочила и подкрепила ее положение кинозвезды.

Прибыв в первой сцене на пикник, организованный для туристов неподалеку от Ниагарского водопада, и одетая в облегающее алое платье, Мэрилин в роли Роуз растягивается в мечтательном настроении на траве и мурлычет парочку тактов из песенки «Поцелуй», которую она попросила поставить на патефон. Молодая особа немедленно становится воплощением грез каждого присутствующего молодого мужчины о сексе, и каждый из них, буквально обалдевая от силы этого подлинного явления природы, поочередно получает отказ от свидания. «Поцелуй» внезапно обрывается, а невинное маленькое сборище рассеивается, когда муж Роуз вдребезги разбивает пластинку. Этот кадр импровизировался на съемочной площадке в самый последний момент, поскольку студийные стражи морали и нравственности после визита возмущенных представительниц американского Женского клуба почувствовали себя обязанными объявить манеру пения Мэрилин слишком уж наводящей на определенные мысли.

В целиком сохранившейся записи этой песенки, сделанной Лайонелом Ньюменом и Хейвеном Гиллеспи (она стала распространяться только через несколько лет после смерти Мэрилин), артистка проявила себя как выдающийся талант в области эстрадного пения. Это обнаруживается в чистоте тона и хорошо контролируемом дыхании, в том бархатном звучании и спокойствии, которыми характеризовалась каждая фраза, в убежденности, что все сделано хорошо и ее желания сбудутся. Иными словами, стереотипный любовный стишок, написанный в 1950 году, благодаря ей стал и достоверным, и манящим: «Поцелуй же меня... подари мне наслажденье... и заключи меня в объятья... это та минута...» В приглушенном, подрагивающем голосе Мэрилин можно отыскать влияние Эллы Фицджералд (записи которой она по ночам изучала дома) и даже динамизм таких ее современниц, как певицы Джулия Уилсон, Джой Стэффорд и Дорис Дей. Однако это вовсе не простая имитация разных стилей: если бы в пятидесятые годы можно было купить все пластинки Мэрилин Монро, ее бы шумно провозгласили одной из самых превосходных исполнительниц баллад того периода.

Генри Хатауэй назвал Мэрилин «самой естественной и органичной актрисой, какой я когда-либо руководил» — впрочем, критики не всегда разделяли эту точку зрения (хотя журналы «Тайм» и «Ньюсуик» отметили ее растущие драматические возможности). Тонкие и чуткие выразительные средства Мэрилин, ее нетерпение и полная задора строптивость вносят состояние постоянного беспокойства в это цветное, но все же «черное» кино, толкующее о несчастьях плохо подходящих друг другу пар, которые разыгрываются над романтическим Ниагарским водопадом. Вожделение, о котором актриса дает понять своей игрой, настолько же чревато риском, как и пребывание вблизи от неудержимого потока. Кроме того, в этом кинофильме, как вспоминает Аллан Снайдер, Мэрилин совершенно случайно научилась своей знаменитой походке с покачивающимися бедрами. Оператор снимал длинный проход актрисы, которая удалялась от камеры, идя по улице, вымощенной булыжником и полной выбоин. В какой-то момент она, соблазняюще оглядываясь и вильнув при этом бедрами, потеряла туфельки с высокими каблуками. С этого времени такое полуоглядывание и виляние стало одним из характерных для нее движений.

Для Хатауэя она была великолепной партнершей в совместной работе, очень легко поддающейся указаниям и невероятно честолюбивой на съемочной площадке. И притом умной, на самом деле умной. Может быть, она не была образованной, но обладала врожденным интеллектом. Всегда, однако, находились разные дураки, старавшиеся сделать из нее идиотку. Никто, пожалуй, не относился к ней по-честному. Для большинства мужчин она была особой, которой они немного стыдились — так вел себя даже Джо Ди Маджио.

Хатауэй был абсолютно прав. В июле и августе во время уикэндов Мэрилин поспешно мчалась на Манхэттен, чтобы побыть с Джо, который излагал слушателям ход матчей с участием команды нью-йоркских «Янки». И на стадионе, и в телевизионной студии Джо нервничал и неуверенно чувствовал себя перед микрофоном и камерой, в буквальном смысле слова заставляя себя брать короткие интервью у игроков и с трудом зачитывая объявления и рекламу пива. Однако он ни за что не принял бы никакого совета от Мэрилин, имевшей собственные приемы для снятия волнения — дыхательные упражнения, которым она научилась от Наташи, и несколько десятков секунд внутренней концентрации, рекомендовавшихся Михаилом Чеховым.

«Масса всяких мужиков имела привычку крутиться возле персональной телестудии Джо, причем только для того, чтобы увидеть ее хоть краешком глаза, — сказал форвард из команды "Янки" Фил Ризутто. — Перед матчем она любила сидеть на трибунах и разговаривать с некоторыми игроками. А те были совсем еще пацанами и просто радовались при мысли, что вот они придут домой и расскажут приятелям, как познакомились с самой настоящей кинозвездой». Это, однако, не нравилось Джо, который весьма косым взором посматривал на то, что Мэрилин привлекает внимание других мужчин и носит платья с большими декольте и обтягивающие юбочки. «Джо любил ее, — утверждал Ризутто. — Я знаю это». Однако проблема состояла в том, что Джо был «мужик ревнивый и ему не нравилось, как все окружающие мужчины глазеют на нее». С таким же успехом можно было просить воды Ниагары перестать течь и низвергаться. Однако Мэрилин знала, как смягчить его гнев. Она предложила ради приличия заказать в отеле «Дрейк» два отдельных номера; пользовались же они только одним. На публике любовники показывались лишь в дорогих ресторанах вроде «Ле павильон» и везде раздавали автографы. «Джо Ди Маджио предпринял очередную атаку на Мэрилин Монро», — сообщал неутомимый Сидней Сколски. Однако любовным играм, об исходе которых заключались пари, суждено было затянуться.

Когда Мэрилин возвратилась в Голливуд, чтобы продолжить работу над «Ниагарой» в павильоне, Джо пришлось остаться в Нью-Йорке вместе с командой «Янки», а Хатауэй усиленно уговаривал ее выселиться из отеля «Бель-Эр». Он настоятельно советовал ей также отказаться от уроков Наташи Лайтесс, которые, по его мнению, не давали Мэрилин ничего, кроме того, что после них она чувствовала себя более неполноценной и менее уверенной в себе. Хатауэй попросил ее также выступить в нескольких сценах «Ниагары» в собственной одежде, на что она без малейшего смущения ответила, что у нее есть только брюки, свитера и одно черное платье, купленное на похороны Джо Хайда. «Поэтому, если мне нужно куда-то пойти, я вынуждена одалживать наряды в студии, — объяснила ему Мэрилин. — Своего у меня ничего нет».

Причина носила чисто финансовый характер. Из причитающихся ей семисот пятидесяти долларов в неделю Мэрилин после отчисления налогов приносила домой неполные пятьсот. Из этой суммы десять процентов она выплачивала Уильяму Моррису, почти двести долларов в неделю уходило на оплату за уроки драматического искусства, дикции и вокала, по крайней мере пятьдесят или шестьдесят долларов в месяц шло Инез Мелсон и заметно больше — за содержание Глэдис.

Когда в конце июля Мэрилин вернулась в Калифорнию, Джо попросил ее встретиться с ним в Сан-Франциско, где он представил свою избранницу собственной семье. Там на основании данных ей указаний она сделала вывод, что женщина, носящая фамилию Ди Маджио, должна являться специалисткой во всяческих домашних работах, в том числе — в кулинарном искусстве, шитье, глажении и ведении домашнего хозяйства. И ревнивому Джо, и прессе Мэрилин сказала немного позднее, что единственное занятие которому она хотела бы себя посвятить, — это быть хозяйкой дома. «Думаю, когда у меня появится семья, я, как говорится, "завоюю подлинный авторитет"», — добавила она к этому.

Еще перед концом лета Джо беседовал с ней о том, чтобы бросить актерское ремесло. Неужто это не возбудило в ней беспокойства? К такому повороту она не была готова, но, с другой стороны, не хотела довести дело и до расставания с Джо. Поэтому Мэрилин попросила у него немного времени на размышление. А это привело к тому, что Ди Маджио начал налегать еще сильнее. «Мне не хотелось отказаться от карьеры, — сказала она позднее, — а Джо больше всего желал именно этого. Он хотел, чтобы я была красивой экс-актрисой, как он был великим экс-игроком. Нам предстояло вместе двигаться в направлении заходящего солнца. Но я еще не была готова к такому путешествию. Ради Бога, ведь мне еще не исполнилось тогда и тридцати!»

Хотя информация о Мэрилин непрерывно присутствовав на первых страницах газет, она по-прежнему поражала и изумляла окружающих новыми идеями. Например, летом она безо всякого предупреждения дебютировала в радийном эфире в «Театре звезд Голливуда», колко и убедительно интерпретировав роль в одной превосходной одноактной пьесе. 26 октября ее можно было услышать в развлекательной радиопрограмме чревовещателя Эдгара Бергена^[222]: она рассказывала шуточки и анекдоты в паре с героями Бергена — Чарли Маккарти и Мортимером Снердом.

Артистка рискнула также совершить нечто чрезвычайно шокирующее и фривольное. Острому журналисту Эрлу Уилсону Мэрилин сообщила, что не носит «под платьем ничего, то есть совсем ничего — никаких трусиков, плавок, пояса для чулок или бюстгальтера», а в 1952 году это было весьма редкой привычкой. «Я хочу чувствовать себя свободной», — пояснила она. Донесения о некомплекте в ее туалете то и дело мелькали вплоть до самого конца года. К примеру, на организованном в Лос-Анджелесе бейсбольном матче, доход от которого должен был пойти на благотворительные цели, актрисы были одеты в свитера и шорты, «но фря Монро вышла на поле, чтобы отбить первый мяч в игре, в сильно обтягивающей юбке, под которой не было абсолютно ничего». Примерно в то же самое время у фотографа Джорджа Харрелла был с Мэрилин съемочный сеанс в его ателье. «Она отмочила такой же номер, как Харлоу^[223], — вспоминал Джордж. — [Явилась] завернутой в нечто непонятное и совершенно неожиданно позволила этому покрывалу опасть на пол. Догадываюсь, что цель обеих звезд заключалась в том, чтобы произвести на людей сильное впечатление. Что поделаешь, они были эксгибиционистками^[224]».

Летом, во время турне, предназначенного для ознакомления публики с картиной «Обезьяньи проделки», Мэрилин с той же отвагой носила платье настолько «экономного» фасона, что оно открывало ее тело от плеч до пупка, причем всем было совершенно очевидно: на ней нет ни трусиков, ни лифчика. Национальная премьера этой ленты проходила в курортной местности Атлантик-Сити в штате Нью-Джерси, и журналисты кинокомпании «Фокс» договорились с организаторами проходившего там же конкурса на звание «Мисс Америка», что Мэрилин станет первой женщиной, которая будет выполнять на нем обязанности церемониймейстера.

Когда эта информация разошлась по стране, правительство Соединенных Штатов тоже пожелало воспользоваться представившимся случаем. В понедельник, 1 августа, к Мэрилин обратились с просьбой согласиться позировать для фотографий в компании с облаченными в униформы представительницами вооруженных сил, что должно было явиться фрагментом рекламы, призывающей молодых женщин вступать в армию. Стоя рядом с несколькими из этих девушек, одетых, как полагалось по армейскому уставу, в темные костюмы и галстуки, Мэрилин в своем изрядно декольтированном белом летнем платье в красные горошки широко улыбалась. Фотограф настоял сделать снимок в необычном ракурсе, с балкона, и попросил Мэрилин слегка наклониться вперед. В результате при взгляде на получившийся позитив складывалось впечатление, что ее пышные груди оказались слишком сильно открытыми и не хватает опасной малости, чтобы они оказались совершенно обнаженными. Через три часа после того, как агентство Юнайтед Пресс разослало и опубликовало указанную фотографию по всей стране, какой-то армейский чиновник распорядился изъять снимок и отстранить Мэрилин Монро от участия в кампании по вербовке женщин в армию. «Родителям потенциальных добровольцев-девушек эта фотография может дать ошибочное, представление [о жизни в казарме]», — на полном серьезе заявил анонимный офицер. Мэрилин, в свою очередь, выпалила в ответ нечто простенькое: «Я весьма удивлена и чувствую себя задетой и обиженной».

На следующий день она еще смелее распахнула свое тело, когда возглавляла парад, организованный по случаю выборов «Мисс Америка». Затем на протяжении многих дней не спадала волна громких протестов и полных возмущения заявлений, сделанных некоторыми церковными иерархами и женскими группами после того, как газеты по всей стране показали блистательную Мэрилин, на которой было какое-то развевающееся и мало что заслоняющее черное одеяние с декольте, тянувшимся вплоть до талии и возбуждавшим испуг от одного желания пойти взглядом вслед за ним. Результат можно было легко предвидеть: Мэрилин сосредоточила на себе больше внимания, чем любая из конкурсанток. «Люди таращились на меня целый день, — невинно сказала она через несколько дней, — но я думала, что их восхищает моя розетка распорядительницы и церемониймейстера». Когда Джо встретился с ней в Лос-Анджелесе, он гневно выразил ей свое решительное недовольство подобным выставлением собственного тела напоказ; но Мэрилин сказала в одном из интервью, что «это платье было запроектировано и скроено в расчете на уровень высоты человеческого глаза, а не на фоторепортеров, вскарабкивающихся на балкон и делающих снимки с высоты. Я смущена и задета за живое». Сидней Сколски также помог успокоить слишком возмущенные реакции. «Фотографы забирались на платформу и снимали артистку сверху, — написал он возмущенно. — Что же они рассчитывали увидеть?»

Такие смелые выходки, сознательно запланированные с намерением шокировать публику и притянуть к себе ее внимание, типичны для актеров, которые нуждаются в рекламе, чтобы удержаться на завоеванных позициях; однако помимо этого все артисты в некоторой степени являются эксгибиционистами, кое-кто из них — в более буквальном смысле этого слова, нежели остальные. Потребность обращать на себя внимание вовсе не противоречит робости или неразговорчивости в частной жизни; истинная натура актера часто сильно разнится от его публичного имиджа.

В данном случае «Мэрилин Монро» действительно становилась тщательно продуманной и отлично исполненной ролью бесстыдной и чувственной женщины с пышными формами, все более светлыми белокурыми волосами (в конце концов дошедшими до платиновой белизны) и влажными губами, которая улыбается толпам и поет для тысяч. В определенном смысле указанная роль Мэрилин Монро удовлетворила и высвободила ту часть ее самой, которая уже с детства видела сны о наготе и массовом обожании. Поскольку артистка начала рассказывать об упомянутом сне именно в данные годы, то это на самом деле вполне может быть случай, подпадающий под латинскую формулу post hoc ergo propter hoc^[225]. Опасность, однако, состояла для Мэрилин в том, что посвящение себя кинематографической карьере на данное время обеспечило подтверждение и повышение ценности имиджа ее личности, но с точки зрения длительной перспективы оно затормозило процесс построения солидного внутреннего фундамента, который облегчил бы ей жизнь. Иными словами, то, чего актриса так страстно жаждала — убедительно имитировать других людей, — было для нее, располагающей столь незначительным чувством собственной идентичности, явным препятствием. Хотя на протяжении всей своей жизни Мэрилин, не колеблясь, появлялась на крупных публичных мероприятиях почти обнаженной, с этого времени ее можно было увидеть в голливудских ночных клубах, на светских приемах, в ресторанах и на кинопремьерах реже, чем любую другую знаменитую актрису. На нее взирали и ею восторгались на экране, на страницах журналов и газет, но людям редко представлялась возможность увидеть ее непосредственно, и только горстка других знаменитостей могла встретиться с ней на частных приемах. Достойным внимания исключением было ее присутствие на банкете, который в самом конце 1952 года устроила кинокомпания «Фокс» в доме руководителя популярного музыкального ансамбля Рея Энтони^[226]. Торжество было организовано, чтобы отметить запись Эрвином Дрейком и Джимми Ширлем песенки Энтони под названием «Мэрилин». Актриса вызвала восхищение собравшихся гостей, играя под руководством Микки Руни^[227]на малом барабанчике с бубенцами.

Помимо этого имелись еще две причины ее нечастых появлений в качестве светской львицы: во-первых, хотя Мэрилин хорошо чувствовала себя, находясь в центре внимания толпы, когда пела, улыбалась или помахивала зрителям рукой, ей недоставало решимости на публичное словесное высказывание. Она всегда ненавидела импровизированные интервью и пресс-конференции, к которым чувствовала себя неподготовленной, и ее ввергала в ужас мысль о том, что она может показаться глупой либо допустить какой-нибудь промах или оплошность, в результате чего люди перестанут относиться к ней с одобрением. Во-вторых, ограничивая число своих частных выступлений в Голливуде, она тем самым в результате делала себя самой знаменитой среди всех знаменитостей, становилась актрисой, полной возбуждающей интерес загадочности как для кинематографической общественности, так и для всего мира.

Той осенью она уделяла много времени и внимания нарядам. Поскольку остальные сцены «Ниагары», дубли отснятого материала и постсинхронизация должны были делаться в павильонах, Мэрилин поставила перед собой важную задачу. Джо охотно согласился с Генри Хатауэем, что ее гардероб нуждается в значительном обновлении и пополнении, и он сопровождал ее во время совершения покупок, давая советы и выражая свое мнение, когда в магазинах модной одежды Лос-Анджелеса Мэрилин примеряла блузки, платья и костюмы на глазах взвинченных приказчиков.

В одном из магазинов всеобщее удивление возбудило не столько присутствие пользующейся известностью артистки, которая делала там покупки (в конце концов, не такое уж это было редкое и необычное событие для Лос-Анджелеса), сколько сделанный ею выбор: Мэрилин дополнила плотно прилегающие к телу брюки столь же обтягивающей и притом короткой блузкой, так что в комплекте они оставляли живот открытым. В примерочной другого магазина она вогнала в транс обслуживавшую ее продавщицу, когда — собираясь примерить белое платье без рукавов и с большим декольте — стянула с себя свитер и джинсы и осталась совершенно голой^[228].

Как она могла заранее догадаться, все это вызвало у Джо глубокое неудовольствие, и в ту осень пресса не раз сообщала об «определенном охлаждении отношений» и о «разнице во взглядах», разделяющей наиболее любимую американцами несупружескую пару. Еще больше сплетен и слухов разошлось около 1 октября, когда Джо уехал из города, обрушив на Мэрилин, как она позднее сказала, «массу ругательств». В результате 4 октября пополудни, в субботу, Мэрилин (которая никогда не любила в одиночестве совершать покупки) попросила Наташу сопровождать ее при поездке в «Джеке» — магазин, расположенный на бульваре Уилшир. Там она выбрала несколько пар брюк, юбок и блузок, а также всякие аксессуары и выписала на свой лицевой счет в «Бэнк оф Америка» чек на сумму триста тринадцать долларов и тринадцать центов. Ниже своей подписи она указала адрес: Кастилиэн-драйв, 2393, — где они вместе с Джо сняли квартиру на два месяца, чтобы избежать встреч с настырными и вездесущими журналистами, очень часто не дававшими им покоя в отеле «Бель-Эр»^[229].

Незадолго до конца 1952 года Мэрилин приступила к работе над двадцатым в ее карьере и шестым в этом году кинофильмом — музыкальной комедией в техниколоре «Джентльмены предпочитают блондинок» (по сценарию, написанному Чарлзом Ледерером). Эта лента навсегда запечатлела образ актрисы как тошнотворно-приторной материалистки на выданье, на первый взгляд лишенной интеллекта, но в принципе демонстрирующей массу здравого смысла в контактах с мужчинами — скупцами и миллионерами. «Мне казалось, ты глуповата!» — замечает отец ее богатого кавалера. «Я умею пошевелить мозгами, когда требуется, но большинству мужчин это не нравится». Приведенный только что важный кусок диалога был (как показывают записи ассистента режиссера) включен в почти готовый фильм по прямому настоянию Мэрилин: как обычно, она понимала роль лучше, чем кто-либо другой, и указанная вставка — это ее собственный хитроумный ответ на повсеместную в пятидесятые годы дискриминацию женщин. В картине «Джентльмены предпочитают блондинок» Мэрилин играла роль Лорелеи Ли, а Джейн Рассел^[230]была ее остроумной темноволосой подружкой Дороти Шоу. (В соответствии с установленной контрактом недельной ставкой в тысячу двести пятьдесят долларов Мэрилин получила за эту ленту около пятнадцати тысяч долларов; вознаграждение же Джейн Рассел составило полтораста тысяч долларов. На Мэрилин по-прежнему распространялись условия описанного выше контракта, а запутанные отношения с Моррисом и агентством «Знаменитые артисты» все еще не были до конца прояснены.)

Лорелея и Дороти плывут на корабле из Нью-Йорка в Париж, знакомятся с миллионерами, работают в ночном клубе и находят выход из каждой ситуации, возникающей по причине слабости, которую Лорелея питает к богатым мужчинам, и ее сомнительной верности своему женоподобному, изнеженному жениху. (Две звезды спасли этот слабый фильм от полного провала за счет по-настоящему блестящего исполнения нескольких вокальных и танцевальных номеров.)

И самым прославленным среди них оказалось уже упоминавшееся легендарное исполнение Мэрилин песенки Джули Стайн и Лео Робина «Бриллианты — вот лучшие друзья девушки». Окруженная десятками мужчин в черных фраках и черных бабочках, Мэрилин в своем розовом развевающемся платье искрится и сияет на фоне ярко-красной циклорамы^[231]. Как и прочие музыкальные номера, эта сцена была поставлена не режиссером фильма Хоуардом Хоуксом (который вовсе не специализировался на музыкальных комедиях), а знаменитым хореографом Джеком Коулом. По правде говоря, Мэрилин вовсе не танцевала: она подскакивала, бегала, перепрыгивала, показывала на что-то, размахивала руками, а также то тут, то там взлетала вверх на руках у взвода мужчин и все это время нежно перебирала в пальцах нитки с нанизанными на них бриллиантами и в эротическом экстазе выкрикивала: «Тиффани... Картье... Говори же со мной, Гарри Уинстон!!!»^[232]Так выглядела принятая в 1953 году пародия на «похоть вроде секса» (по крайней мере, в представлении критиков и студии). Номер — не применительно к его художественной ценности — понравился всем и стал наиболее часто демонстрируемой сценой из всей фильмотеки Мэрилин Монро, поскольку артистка сделала из него сатиру наивысшего класса.

Над этими фрагментами своей роли Мэрилин трудилась неутомимо, словно знала, что данная сцена превратится в своего рода национальную святыню. По словам актера Рона Наймэна (игравшего одного из ее поклонников в сцене с «Бриллиантами»), Монро очень понравилась всем работавшим в этой картине, но в противоположность Джейн Рассел она по причине врожденной робости была не в состоянии проявить сердечность в непосредственных контактах. Вдобавок, если Мэрилин на чем-нибудь настаивала (на повторении кадра, на внесении изменений в уже отснятую сцену, на маленьком совещании с Наташей), то с ней соглашались («если она уже вбивала себе что-нибудь в голову, то была несгибаемой», — сказал Наймэн). Звукооператор Лайонел Ньюмэн вспоминал процедуры озвучивания, во время которых Мэрилин настаивала, чтобы петь с оркестром, — а ведь в практике редко использовалась стопроцентная запись музыкальных сцен в целом, обычно пение подкладывалось к записанному заранее музыкальному сопровождению. Артистка также попросила сделать одиннадцать дублей, предпринимая прямо-таки героические усилия, чтобы песня вышла идеально. «Она четко знала, чего хотела, и была чертовски уверена в этом, — утверждает Ньюмэн, — [однако] оркестранты ее обожали. Она всегда была милой, вежливой, не поддавалась сиюминутным настроениям и никогда не забывала поблагодарить всех, кто с ней работал».

Мэрилин (из всех кинозвезд она, пожалуй, меньше всех обращала внимание на материальные блага) исполнила «Бриллианты — вот лучшие друзья девушки» как своего рода сатиру. Ее ненасытная жадность явно ненатуральна, о чем свидетельствуют многозначительные заговорщические подмигивания и усмешки. «У меня такое ощущение, словно все это приключилось с кем-то другим, — сказала Мэрилин о славе, которая обрушилась на нее после того, как картина вышла на экраны. — Я где-то неподалеку и сама чувствую и слышу происходящее. Но если по-честному, то это не я». («В ней не было ничего настоящего, — припечатал Хоукс. — Все абсолютно нереальное».) По словам Джека Коула, Мэрилин готовилась к этой сцене со страстью, доходящей до исступленного умопомрачения. Хол Шеффер, главный музыкальный педагог кинокомпании «Фокс», который нес ответственность за подготовку и аранжировку музыки к кинофильмам и заодно давал Мэрилин частные уроки, был с этим согласен. «Она обожала петь и пела хорошо, а своего идола Эллу [Фицджералд] просто боготворила. В принципе, наибольшее воздействие на искусство пения Мэрилин оказала полученная ею от меня пластинка под названием "Элла поет Гершвина"; певице там аккомпанировал только рояль пианиста Эллиса Ларкина». Благодаря роли Лорелеи Ли Мэрилин осталась в памяти всего мира как эдакая соблазнительная блондинистая секс-бомба — сплошное тело, ни единой мысли, мало чувства, какие-то шепотки, тоненький голосок, нулевая впечатлительность. С жесткими, негнущимися благодаря лаку волосами и лицом, блестевшим от косметики, она походила на смазливую и пухленькую куколку, несущая в себе огромную опасность для мужчин. Меченая скупостью, Лорелея Ли только с виду является невинной карикатурой на статную, пригожую девицу. Мэрилин сотворила из нее сатирический персонаж, ставший гвоздем десятилетия. «Я честолюбиво мечтаю, чтобы люди смотрели на меня в драматических произведениях, — сказала она зимой, — [но] при этом не собираюсь отказываться от ролей с пением и от комедийных ролей».

Однако в душе актрису раздирало на части, поскольку она не знала, то ли стремиться к серьезным драматическим работам, то ли сосредоточиться на музыкальной комедии. Позднее она сказала об этом периоде:

Я была обязана вырваться из всего этого, просто обязана. Опасность состояла в нарастании во мне самой уверенности в том, что только этим и ограничивались мои возможности — ограничивались мои потенциальные достижения — ограничивались возможности любой другой женщины. Наташа и все прочие говорили о том, насколько я убедительна, насколько много меня самой есть в данном персонаже или же насколько многое от этого персонажа должно иметься во мне. А я знала, что могу сыграть еще лучше и добиться еще большего. Но никто меня не слушал.

«Она очень хотела стать звездой, чрезвычайно жаждала этого», — сказал Сидней Сколски во время съемок этого технически сложного кинофильма, которые тянулись с ноября 1952 года до конца февраля 1953 года. Эта жажда подтверждалась и самой Мэрилин: «Я хочу быть звездой, жажду этого больше, чем всего прочего. Это для меня — самое ценное, ценнее не бывает», — сказала она Ирэн Кросби, своей дублерше в фильме «Джентльмены предпочитают блондинок».

Однако ее заветная мечта не была столь уж очевидной для тех, кто гораздо отчетливее видел лишь ее постоянные опоздания и панический страх перед началом работы, когда она в конечном итоге все же оказывалась на съемочной площадке картины «Джентльмены предпочитают блондинок». Наташа Лайтесс нервничала, Аллан Снайдер мягко призывал, Хоуард Хоукс (занимаясь непосредственно режиссурой, он не играл в утонченную вежливость) жестко уговаривал, партнерша Джейн Рассел приходила Мэрилин на помощь. А та все равно не могла решиться войти в павильон и отснять две короткие сцены, а потом записать сложные музыкальные отрывки. Лорелея Ли была нацелена на финансовые результаты, Мэрилин Монро посвятила себя тому, чтобы довести свое актерское мастерство до совершенства. Всякий мужик с пухлым кошельком был достаточно хорош для ее кинематографической героини; всякий, кто мог бы придать ей веру в себя и усовершенствовать ее технику актерской игры, был для Мэрилин лучшим другом.

«Она была в ужасе», — таково мнение Джейн Рассел, которую окружающие считали милой, выдержанной и обходительной профессионалкой; она приписывает чрезмерное беспокойство Мэрилин ее «отчаянному, нестерпимому желанию стать кинозвездой». Чтобы помочь Мэрилин успокоить нервы, Джейн пригласила ее зимой на дискуссию, которая была организована в доме одного из членов христианской конгрегации; взамен и в благодарность за это Мэрилин подарила коллеге книгу Зигмунда Фрейда. «Ни одной из нас не удалось переделать другую», — заметила позднее Мэрилин. Джейн быстро сообразила, что Мэрилин «намного умнее, чем считают многие», и восхищалась ею за то, что она после окончания съемок надолго оставалась поработать с Джеком Коулом, а на следующее утро, как вспоминает та же Джейн, приезжала «без макияжа, со связанными в узелок волосами и в синих джинсах на репетиции танцев, которые были тяжелой и изнурительной работой». Мэрилин, как утверждает Коул, отдавала себе отчет в том, что ей недостает танцевальной техники.

Она была просто очень красивой девушкой, с которой случились все эти дела, — и вдруг она превратилась в звезду, и ей нужно было выходить на подмостки и играть, а все на нее смотрели. Это повергало ее в самый настоящий ужас! Она ведь знала, что не в силах с этим справиться. В студии она не признавалась в том, что не в состоянии спать [от страха]... Актриса пряталась за то, что ей будто бы нужно сделать макияж и уложить волосы — «всего только еще один разочек», — потому что она невероятно боялась выйти и встать перед камерой. И в этом она была похожа на маленькую девочку, не знающую, как нужно просить прощения.

Мало помогала Мэрилин и вездесущая Наташа, которая начинала дирижировать ею на съемочной площадке немедленно после того, как Хоукс дал актрисе очередные указания. Мэрилин после каждой отснятой сцены закрывала ладонью глаза от резкого света, ожидая похвалы своей наставницы. Когда Хоукс был уже больше не в состоянии выдерживать это постоянное вмешательство, он пошел по стопам Фрица Ланга и вышвырнул Наташу из павильона звукозаписи, однако Мэрилин в ответ на это стала просто являться на работу все позже и позже. Через неделю Наташе снова позволили и попросили сопровождать актрису на съемочной площадке, а Хоукс по-прежнему считал Мэрилин «страшно перепуганной маленькой девочкой, [которая] думает, что она недостаточно хороша для того, чтобы делать то, что она делает. Но [когда она] встает перед камерой, ей это нравится».

Тем не менее Мэрилин, по мнению Джейн, всегда казалась немного расстроенной или несчастной. Причиной ее огорчения в большой мере было растущее напряжение в отношениях между Джо (который два-три раза прибывал на съемочную площадку — и, как оказывалось, только для того, чтобы из-за постоянной судорожной и суматошной суеты вокруг Мэрилин им там пренебрегли) и Наташей (которую Джо увидел в самом центре бедлама и счел, что для Мэрилин та важнее него — по крайней мере, в профессиональном смысле).

Находясь уже близко к обретению положения звезды (по мнению людей из ее окружения, это должно было случиться в 1953 году вместе с выходом на экраны кинокартин «Ниагара» и «Джентльмены предпочитают блондинок»), Мэрилин, однако, все еще не была убеждена, что играет подходящие ей роли, и полагала, что как актриса она еще слишком мало развилась. «Я действительно сгораю от желания делать нечто иное, — заявила она одному журналисту из "Лос-Анджелес таймс" в процессе осенних съемок. — Отдавать роли себя всю, заманивать сексуальным очарованием, которое источает каждый миллиметр твоего тела, — все это дьявольски тяжело. Мне хотелось бы играть такие роли, как Джулия в "Хороните своих мертвецов", Гретхен в гётевском "Фаусте" или Тереза в "Колыбельной песне". Я не хочу до конца дней своих быть только комедийной актрисой». Не испытывала она особого восторга и от того, что кинокритики, оценивая ленту «Джентльмены предпочитают блондинок», как обычно, подчеркивали только ее внешность.

Словно бы в подтверждение того, что она на самом деле метит гораздо выше, Мэрилин воспользовалась советом Наташи, которая вычитала в «Лос-Анджелес таймс» кое-какую информацию. Старинный друг и учитель Наташи, реформатор сцены Макс Рейнхардт умер в 1943 году, и как раз сейчас его первая жена собиралась выставить на аукцион сто семьдесят восемь позиций из его Regiebücher [«режиссерских тетрадей»] — записей, сделанных в процессе производства фильмов, с его пометками по поводу развития действия, поддержания темпа сцен, декораций и монтажных перебивок. Эти материалы явились бы ценным пополнением домашней библиотеки Мэрилин, — сказала Наташа, которая, несомненно, и сама хотела иметь к ним доступ.

И вот в среду, 3 декабря, обе дамы отправились в галерею Голденберга в Беверли-Хилс. Когда предлагаемая цена перевалила за несколько сот долларов, Мэрилин осталась сражаться за окончательную цифру с антикваром по имени Джейк Цейтлин, который занимался уникальными книжными публикациями. Он принимал участие в торгах от имени и по поручению университета Южной Калифорнии: в тамошней библиотеке (библиотеке Доухени^[233]) уже был создан раздел «Собрание Рейнхардта» с более чем тремя тысячами единиц хранения, и это учебное заведение хотело расширить свои фонды. Наконец цена дошла до тысячи трехсот долларов.

— Тысяча триста двадцать! — выкрикнул Цейтлин.

Эта сумма была повторена с возвышения аукциониста, и воцарилась напряженная тишина.

— Тысяча триста тридцать пять! — воскликнула после непродолжительного размышления Мэрилин, заполучив тем самым продававшееся собрание рукописей.

Точно так же как и футбольная команда «Нотр-Дам» в текущем сезоне, Мэрилин выиграла у университета Южной Калифорнии, и точно так же как в случае команды «Нотр-Дам», эта победа не способствовала росту ее популярности, когда на следующей неделе пресса раструбила о случившемся.

5 декабря хранитель университетской библиотеки Льюис Стиг заявил о своей надежде на то, что Мэрилин пожертвует свое приобретение библиотеке Доухени. Она, в свою очередь, сказала журналистам, что к этому времени успела осознать: столь ценная коллекция должна быть доступной всем студентам, изучающим драматическое искусство; сейчас она размышляет, в частности, по поводу Гарвардского или Стэнфордского университетов в качестве надлежащих мест для хранения ее дара. Поддерживая свою прежнюю просьбу, Стиг еще раз попросил Мэрилин остановиться на его предложении, сделав это в момент, когда с высоты почти в полсотни метров сможет осмотреть предлагаемое место хранения ее пожертвования во время матча, который пройдет под Новый год на стадионе «Роуз-боул». Мэрилин отказалась.

Через несколько недель Мэрилин получила письмо от сына Рейнхардта, Готфрида: «Вы, дорогая мисс Монро, наверняка поймете, что, невзирая на выложенные вами деньги, эти книги принадлежат [мне], а вовсе не вам». Воспользовавшись любезным согласием Мэрилин, он уже собирался выслать ей чек на сумму, которую она уплатила, но аукционист проинформировал его, что актриса до сих пор не уплатила за указанные материалы и не забрала их; поэтому Готфрид внес причитающуюся сумму непосредственно в банк.

В холодный сочельник Рождества Христова Мэрилин в одиночестве возвратилась с приема, проходившего в студии, в свой оплаченный вперед номер в отеле «Беверли-Хилс». Когда она открыла двери и зажгла свет, то с удивлением увидела Джо, который укреплял на вершине богато наряженной елки последнее серебряное украшение. В ведерке со льдом охлаждалось шампанское, а в камине весело пылало пламя. Это был, как она сказала позднее, самый радостный праздник в ее жизни.