Мэрилин Монро

Глава шестая. Декабрь 1945 года — август 1946 года

«Пока она была зависимой от меня, все у нас складывалось по-настоящему хорошо». Этими словами Джим Доухерти кратко резюмировал свой первый брак, подведя ему итог.

Когда он в первый раз отправлялся на армейскую службу, зрелище провожающей его Нормы Джин напоминало сцену из слезливой военной мелодрамы. Беззаветно преданная Джиму молоденькая супруга в порту не отступала от него ни на шаг; потом она, вся заплаканная, ждала, размахивая розовым шарфиком, пока его судно отчалило, потом медленно удалялось от берега и вошло в воды залива Сан-Педро, чтобы наконец полностью скрыться за горизонтом.

Однако полтора года спустя, когда Доухерти в декабре 1945 года возвратился в надежде радостно провести с женой и в кругу своей семьи праздник Рождества Христова, трогательная встреча в порту не состоялась. Через много лет он вспоминал об этом в следующих словах:

Норма Джин опоздала на час. Она обняла и поцеловала меня, но в ее действиях был какой-то холодок. Мне дали две недели отпуска, перед тем как возобновить несение службы на корабле, выполняющем каботажные рейсы вдоль калифорнийского побережья, но мне не кажется, чтобы мы в тот мой приезд провели вместе хотя бы две ночи Я тогда в первый раз доподлинно осознал, что собой представляет ее честолюбие.

Говоря об этом периоде, он добавил без особой убежденности: «Мне никогда и в голову не приходило, что она может быть неверна мне». Это заявление — при сопоставлении с тем, о чем ему вскоре предстояло узнать, — выглядит неправдоподобным. Доухерти был наверняка в достаточной степени умудрен в житейском смысле, чтобы обратить внимание на симптомы опасности: эмоциональный холод со стороны жены, а также ее явную устремленность на то, чтобы делать карьеру, — ведь через день после его прибытия она во время рождественских праздников уехала работать, причем не одна, а с красивым незнакомцем.

Андре де Динес был тридцатидвухлетним голубоглазым и мускулистым иммигрантом из Трансильвании. Имея за плечами Рим, Париж и Лондон, где он успел побывать в роли завсегдатая всевозможных кафе, тратторий, бистро и прочих питейных заведений, де Динес пожаловал в Голливуд; здесь он завоевал популярность благодаря своим талантам фотографа, мужским достоинствам и образу жизни, причем все эти свойства выглядели сочетанием мрачной элегантности Белы Лугоши^[84]с байроновским очарованием Чарлза Бойе^[85]. Минувшей осенью Эммелайн Снивели организовала встречу де Динеса с Нормой Джин. Она, по мнению мисс Снивели, «все еще производила впечатление напуганного ребенка, милого и одинокого, чаще всего ходила одетой в новые белые хлопчатобумажные платья и жаждала, чтобы кто-нибудь счел ее хоть чего-то стоящей».

Де Динес начал с самого простого. Он поставил ее, босую и улыбающуюся, на прямом отрезке шоссе № 101, проходившего к северу от Голливуда; там, невзирая на слепящее солнце, она вглядывалась в диафрагму немигающими глазами. Результаты этой серии снимков оказались более чем воодушевляющими — благодаря Норме Джин, которая с разудалыми косичками, в красной юбке с белыми звездочками и в полосатом свитере — словно модная девица, добирающаяся автостопом, — загорала, не обращая внимания на дорожное движение; фотограф знал, как добиться того, чего ему хотелось. Затем он забрал свою модель на большой луг, выдернул ленточку из ее волос, заменил свитерок и облегающую блузку на белый фартук в складку и одолжил в расположенной неподалеку усадьбе новорожденного ягненка. Сейчас Норма Джин была простой фермерской дочкой, которая, однако, источала, какэто сформулировал сам де Динес, «наивное, но опасное и волнующее очарование»^[86].

Потом произошла очередная перемена облика: волосы были зачесаны назад и у шеи стянуты резинкой, она натянула на себя джинсы синего цвета, а красная блузка, завязанная сразу же под бюстом, задорно обнажала живот. В таком наряде Норма Джин, сидя на заборе, улыбалась в камеру и выглядела так, словно собиралась вот-вот войти в сарай неподалеку.

Когда Норма Джин показала эти снимки Джиму, тот продемонстрировал холодное безразличие. «С моей точки зрения, она превратилась в совершенно другого человека. Жена показывала мне разные фотографии, свои новые платья и туфли — как будто бы я интересовался всеми этими штуковинами. Она гордилась своими изображениями на обложках журналов и той популярностью, которой с недавних пор стала пользоваться в "Синей книге", и ждала от меня точно такой же реакции. Ей хотелось сделать карьеру». Иными словами, она уже перестала быть зависящим от других подкидышем и отшельником; теперь она стала честолюбивой молодой женщиной, а с этим решительный моряк никак не мог согласиться.

Непосредственно перед Рождеством, к ужасу и гневу Аны Лоуэр и Этель Доухерти (не говоря уже о кипящем возмущением муже, которого оставляли в одиночестве), Норма Джин отправилась в очередное, теперь уже более длительное странствие с де Динесом. «Правда такова, — призналась она через годы, — что я начала эту поездку, имея в виду исключительно деловые соображения [де Динес заплатил двести долларов за ее проживание]. Но Андре представлял это себе совершенно иначе». («У меня было большое желание сделать из нее свою любовницу».) Апатичная реакция Доухерти, энтузиазм, с которым Норма Джин подходила к работе фотомодели, а также страстная настойчивость де Динеса, обожавшего Норму, привели к тому, что ее верность мужу оказалась подвергнутой очередному испытанию. «Честно говоря, Андре систематически использовал Норму Джин, — утверждает Алекс Д'Арси, актер и знакомый нашего фотографа. — Это был совершенно полоумный тип, который внушил девушке, что он абсолютно необходим ей».

Андре и Норма сначала задержались в пляжной местности Зама-Бич, где он фотографировал свою спутницу, когда та подбрасывала волейбольный мяч, бродила по волнам, дефилировала в раздельном купальном костюме и просто бегала по пляжному песку. Потом они отправились в пустыню Мохаве, где едва не наступила физическая близость этих двух воплощений природной красоты. Оттуда пара поехала на север, через Йосемитский национальный парк и дальше — в штаты Невада и Вашингтон. Энтузиазм Андре не остыл ни на градус даже тогда, когда он щелкал свою модель на заснеженных склонах хребтов, близ вершины горы Маунт-Худ. Однако, когда они останавливались на ночь в отдельном домике или в мотеле, Норма Джин упорно поддерживала платонический характер их отношений и настаивала на отдельных комнатах: «Мне надо было как следует выспаться, чтобы на следующий день отлично выглядеть, и [поэтому] я просила его быть хорошим и послушным». Пока что Андре страдал и ощущал в себе мрачную неудовлетворенность отвергнутого конкурента, когда подсовывал ей под двери номера листки бумаги. «Приди ко мне, — царапал он на них. — Мы будем любить друг друга. Ты не пожалеешь».

И тем не менее очередной телефонный разговор Нормы Джин с Грейс Годдард послужил детонатором целой цепочки событий, которые в конечном итоге привели модель в постель к ее фотографу. Речь у них шла, в частности, о Глэдис, которая жила тогда в Портленде, штат Орегон, и Грейс после беседы с Нормой организовала встречу матери с дочерью.

Встреча двух женщин после шести с лишним лет разлуки оказалась, как это легко можно было предвидеть, трудной; для Нормы Джин она явилась также невыносимо печальной. Когда в сан-францискской психиатрической клинике поняли, что Глэдис не представляет собой угрозы ни для себя, ни для других, ей дали двести долларов, два платья и свободу. После почти годичного блуждания в одиночку по северо-западному тихоокеанскому побережью (часто бедная женщина находила убежище в приютах Армии Спасения) несчастная сняла номер в жалком отеле, расположенном в Портленде. Поскольку Глэдис привыкла к тому, что многие годы к ней относились как к человеку умственно и психически неполноценному, она уже не умела нормальным образом поддерживать отношения с людьми. Не чувствуя никакой тяги к общению и совершенно безразличная ко всему, Глэдис явила собой ужасающее зрелище для дочери, которая приехала навестить ее с подарками и устроила в тот день настоящее представление.

Норма Джин обняла мать, скованно сидящую в плетеном кресле и полностью погруженную в себя; потом она показала ей несколько своих фотографий работы де Динеса и вручила пакет шоколадных конфет. Но Глэдис не выразила ни благодарности, ни удовлетворения. Она оказалась даже не в силах протянуть руку и прикоснуться к дочери, и после продолжительного неловкого молчания (Андре в это время нервно прохаживался по комнате) Норма Джин прикорнула у ног матери.

И тогда на мгновение показалось, что разделявшая их стена рухнула. «Я бы хотела поселиться с тобою, Норма Джин», — прошептала Глэдис. Эти слова повергли в ужас Норму Джин, которая едва знала мать и которая в предвидении скорого конца своего замужества содрогнулась при одной мысли о том, что могла бы оказаться обремененной необходимостью опекать и заботиться о Глэдис. Именно в этот момент к разговору подключился Андре, сказав, что собирается жениться на Норме Джин после ее развода и что они вдвоем намереваются перебраться в Нью-Йорк. Норма Джин пыталась прервать его или хотя бы скорректировать и смягчить высказывание фотографа, но тот заявил, что им обоим уже давно пора покинуть этот отель. «Мама, скоро я с тобой снова увижусь», — пробормотала Норма Джин, с трудом сдерживая слезы, после чего поцеловала мать, оставила на столе вместе с подарками и сувенирами свой адрес и номер телефона и тихо вышла. Когда они с Андре ехали на машине в южном направлении, в сторону дома, она всю дорогу проплакала.

До конца жизни Норму Джин преследовала мысль о Глэдис, которая пережила дочь на двадцать два года. Как признала позднее актриса, у них никогда не было шансов установить нормальные отношения, какие связывают обычно мать и дочь, поскольку опасения Нормы по поводу возможности самой психически заболеть усугублялись той явной травмой, которую порождали в ней воспоминания детства. Знаменитая Мэрилин Монро никогда не рисковала возможностью возникновения такой ситуации, в которой Глэдис могла бы вновь отвергнуть дочь или отстраниться от нее. Но это стало причиной того своеобразного стереотипа отношений с женщинами, который сложился в ее жизни: потребность иметь мать сталкивалась со страхом перед ее утратой, и в своем стремлении не подвергать себя риску боли, которую ей могут причинить окружающие женщины, она часто сама первой отвергала предложенную ей женскую дружбу. Стыдясь своего прошлого и избегая всего, что могло бы его напомнить, Мэрилин Монро напрасно пыталась забыть о матери, хотя издалека все же удовлетворяла материальные потребности и запросы Глэдис.

Тем вечером Норма Джин и Андре остановились на деревенском постоялом дворе. И там — точно так же, как когда-то Норма искала утешения в объятиях Джима после (настоящего или выдуманного) отвержения отцом, — она и сейчас обратилась к другому, более старшему и более сильному мужчине. «Я пытался познать ее тело в воображении, — дрожащей рукой написал де Динес много лет спустя, — но действительность превзошла мои самые смелые мечтания... [И тогда] я отдал себе отчет, что она плачет». Увиденные им слезы свидетельствовали только о счастье Нормы Джин, о том удовольствии и удовлетворении, которые она испытала после напряженного периода жизни с Доухерти и сразу вслед за трудной встречей с Глэдис. Ее не мучили угрызения совести, поскольку весь остаток путешествия Норма Джин была (как утверждает де Динес) «лукавой и вызывающей», а также энергичной и охочей до игр любовницей, игриво прятавшейся под простыней или под покровами ночной рубашки и дразнящей его, прежде чем он мог удовлетворить ее пыл.

Роман с де Динесом означал также поворотный пункт в жизни Нормы Джин. Андре был ее первым внебрачным сексуальным партнером (или вторым, если принять на веру сомнительное сообщение Дэвида Коновера). Однако, помимо его несомненной физической привлекательности и того факта, что он был ощутимо старше Нормы Джин (являясь — как и Доухерти — своеобразным суррогатом отца), де Динес завоевал ее — точно так же, как и Коновер, — благодаря тому, что являлся фотографом. В те годы мужчины, стоящие у окуляра неподвижного фотографического аппарата, значили то же самое, что в более поздние времена кинооператоры, кинопродюсеры или агенты киноактеров. Эти люди могли продемонстрировать ее миру в самом лучшем свете (дословно!); она нуждалась в них, она была им благодарна, она чувствовала, что задолжала им, и старалась как-то отблагодарить, предлагая в знак признательности себя — женщину, образ которой они магически породили и теперь продвигали и вводили в моду среди анонимной массы зрителей-потребителей.

Случившееся явилось началом важного сюжетного мотива в жизни будущей актрисы, поскольку именно тогда ее стало возбуждать само позирование для съемок. «Крутить роман» с фотоаппаратом — занятие, в такой же мере доставляющее удовлетворение, как и безопасное... Это не такая уж редкость среди фотомоделей, манекенщиц и актрис, в основе профессии которых лежит жажда быть замеченной, распознанной, расхваленной и одобренной, а также стремление к тому, чтобы удовлетворять ожидания других и соответствовать этим ожиданиям.

Под этим углом зрения Норма Джин весьма напоминала Джин Харлоу, которая систематически флиртовала (временами скандальным образом) с фотографами. Например, когда во время выездной серии с фотографом Тедом Алланом ей, то есть Харлоу, подали рыбацкую сеть, чтобы она набросила ее на белое платье, актриса немедля разделась донага и стояла завернувшись в одну лишь сеть. «Разве так не лучше?» — спросила она у Аллана. А сам этот фотограф позже пришел к выводу о наличии у Харлоу «убежденности, что если она вызовет во мне возбуждение, то я сделаю более качественные снимки. Тогда я отдал себе отчет в том, что для этой актрисы весьма важным является постоянное одобрение — оно дает ей чувство, что ее любят». Норма Джин не так уж сильно отличалась от женщины, которую ей постоянно ставили в качестве образца.

Будучи объектом всеобщего обозрения и восхищения как обладательница прекрасного тела, она жаждала доставить удовольствие всем, кто рассматривал ее, и удовлетворить тех, кто вожделел ее. Секс стал для Нормы Джин логическим продолжением и развитием того, что нарастало в ней с самого детства и усиливалось в школьные годы: это была самая обычная потребность в признании. Девочка, которой снились толпы верных поклонников, чтящих ее наготу, могла теперь по-настоящему отдаться им всем телом, могла вознаградить их обожание. Для Нормы Джин это вовсе не было актом бесстыдства или распутства, и она, кстати, никогда не ощущала себя в этой связи виноватой. Она, как сказал Дэвид Коновер, и вправду «делала то, что напрашивается само собой».

Норма Джин возвратилась в Лос-Анджелес уже гораздо более опытной и повидавшей виды молодой женщиной, а это не могло не бросаться в глаза. Дома она обнаружила безумствующего от гнева мужа, который потребовал от нее сделать выбор между ним и своей карьерой. Молодая женщина доказывала, что у нее не было никаких причин быть домоседкой и домохозяйкой, раз ее мужа целых два года не было с ней. Кроме того, она задавала вопрос: а что, собственно, плохого в позировании? Ответ звучал двояко: Доухерти хотел иметь спокойную и обыкновенную жену, а не возбуждающую всеобщий восторг будущую королеву; кроме того, ему еще и хотелось иметь детей. Новая «холодная война» воцарилась в семействе Доухерти весной 1946 года, особенно в тот краткий период, когда (по словам Джима) его жена «чуть ли не впала в бешенство, полагая, что забеременела». Вероятно, оба они думали о сомнительном характере отцовства; во всяком случае, появление долгожданной менструации знаменовало собой благополучное разрешение, по крайней мере, данной проблемы.

В конце января Джима снова призвали на военную службу на Тихом океане, где американский торговый флот после победы союзников оказывал помощь в транспортировке людей и имущества обратно в Европу и в Соединенные Штаты. На прощание он сказал жене о своих надеждах на то, что за несколько месяцев до момента его возвращения она поумнеет.

Когда Грейс узнала, что Норма Джин снова осталась одна, она время от времени приглашала свою приемную дочь в Ван-Найс на совместный обед или на уик-энд, но неизменно получала отказ. Частично это могло быть связано с желанием Нормы Джин как можно дальше отойти от прошлого, но существовала и иная, гораздо более прозаическая и тревожная причина, по которой она стремилась держаться на определенном расстоянии от Грейс. В 1946 году та была уже сложившейся алкоголичкой, временами до неприличия фривольной и шумной, а временами подавленной и отсутствующей, целиком погруженной в свои мысли. Точно так же как и в случае Глэдис, поведение Грейс перестало поддаваться прогнозированию.

Из своего маленького пристанища, расположенного под квартирой Аны Лоуэр, Норма Джин выходила главным образом лишь для того, чтобы поработать фотомоделью и манекенщицей. Эммелайн Снивели разослала во все концы города множество ее самых разнообразных снимков, которые циркулировали по офисам художников и фотографов Лос-Анджелеса, и чуть ли не ежедневно в «Синей книге» раздавались звонки с предложениями.

В феврале Норма Джин позировала шотландскому фотографу Уильяму Бернсайду, который находился под впечатлением ее «взгляда, выражающего печаль невзирая на улыбающееся лицо». Как ранее Коновера и де Динеса, она очаровала его своей готовностью сотрудничать и желанием нравиться. «Мне приходилось неделями ждать, чтобы завоевать ее поцелуй», — поделился Бернсайд через много лет; отсюда было уже совсем недалеко и до более тесной близости. В первую очередь она любила фотографический аппарат, который, по словам Бернсайда, «льстил ей», а следом за ним любила того мужчину, который держал его в руках. Однако Норма Джин не была хищной молоденькой кинозвездочкой-старлеткой, предлагавшей секс взамен за продвижение собственной карьеры. Бернсайд прекрасно помнит «ее робость и чувство неуверенности. Она не любила, чтобы к ней прикасались слишком рано. Нельзя было и подумать о том, чтобы взять ее силой».

Норма Джин быстро, просто на глазах менялась. Она по-прежнему была закрепощенной и неуверенной в себе, боялась, примут ли ее и одобрят ли, время от времени заикалась в процессе разговора, но сейчас она научилась отдаваться камере — с целью получить снимок, или фотографу — влекомая исключительно сексом. Как Бернсайд, так и другие завоевали благодарность Нормы Джин своим профессиональным талантом, она же выражала свою признательность телом. Бернсайд, однако, вскоре закончил их роман. Норма Джин прислала ему такое стихотворение:

В феврале и марте 1946 года она позировала художнику Эрлу Морену и фотографу Джозефу Джезгару, и с обоими у нее установились весьма сердечные, но исключительно платонические отношения. Морен платил ей десять долларов в час, фотографируя в разнообразных туалетах, а также наполовину раздетой: то купающейся красавицей в намеке на купальный костюм; то вытирающейся после купания; то развешивающей — с обнаженной грудью — дамское белье. На основании этих фотографий он чиркал потом многочисленные рисунки углем и мелом, которые продавал фирме «Браун энд Биглоу» — самому крупному американскому издательству, занимавшемуся выпуском художественных календарей. «Эта девушка любила позировать, — сказал Морен через много лет. — Для нее это была чистой воды игра, и инстинктивно она все делала хорошо».

Джезгар, фотографическая знаменитость, прославившаяся благодаря своим заслугам для журналов «Фотоплей» и «Новости для граждан Голливуда», по просьбе Эммелайн Снивели согласился сделать пробные снимки Нормы Джин. Однажды днем, после обеда, он распахнул двери своей квартиры, соединенной с фотоателье, и увидел «застенчивую девушку, не имеющую в себе ничего общего с типичной моделью, девушку, которая была перепугана и не могла перевести дух». Она опоздала на час с лишним, и это удивило фотографа, поскольку явно противоречило ее горячему желанию сделать карьеру; позднее он стал думать, что опоздание было связано с «ее неуверенностью, хорошо ли она выглядит и будут ли рады ее приходу».

Норма Джин сказала Джезгару, что у нее нет денег заплатить за съемки и она не может себе позволить даже хороший обед — это было бесспорное преувеличение, если принять во внимание ее до отказа забитое зимнее расписание работ. Но Джезгар был другом Снивели и вечером 10 марта, прежде чем высохли первые негативы, пригласил ее на ужин. Их сеансы фотосъемки продолжались целый месяц — на верхушке большого табло с надписью «Голливуд» и на пляже в Зама-Бич, где он сделал как цветные, так и черно-белые кадры, замечательно передающие радостную возбужденность и наэлектризованность Нормы Джин, когда она рисовала сердечки на мокром песке.

Ласло Уиллинджер тоже сделал в том же самом году необычные фотоснимки Нормы Джин.

Когда она видела фотоаппарат — совершенно безразлично, какой именно, — она оживлялась и становилась совершенно, иной. В момент, когда снимок был сделан, она тут же возвращалась в предшествующее, обычное состояние, не особенно интересуясь окружающим. Однако у нее был исключительный дар — и она с успехом пользовалась этим талантом — возбуждать сочувствие в людях, причем даже в тех, кто постоянно вертелся в соответствующих сферах и вроде бы знал о склонности этой фотомодели играть на человеческих эмоциях.

Не было бы ничего странного, если бы оказалось, что эта красивая одинокая девятнадцатилетняя девушка, живущая вдали от мужа и имеющая все более широкий круг знакомых, закрутила с кем-нибудь интрижку. Но ситуация была совершенно иной. Актер Кен Дюмейн, равно как и приятельница Нормы, Лидия Бодреро, помнят, что весной 1946 года манекенщицы и фотомодели из агентства Снивели нередко назначали своим друзьям по два и даже три свидания в день. Но вечер, проведенный вместе с Нормой Джин, означал всего лишь посещение кинотеатра, прогулку на пляж или поход на танцевальную вечеринку в клуб. У нее не было репутации легкодоступной девушки, хотя она и встречалась с несколькими молодыми мужчинами. Дюмейн припоминает, что сопровождал ее в ночной клуб «Сансет-стрип», который она охотно посещала и «куда исполняющий женскую роль Рей Бурбон притягивал толпы поклонников. Она страстно любила подобные вещи, и с нею можно было прекрасно провести время в развлечениях. В ней была также врожденная кротость и чувство приличия, которых не могли изменить никакое окружение и никакие шуточки».

Даже если бы она питала склонность воспользоваться случаем, это намерение дало бы осечку, поскольку в ее жизни возникли новые осложнения. Той весной Норма Джин чуть ли не ежедневно обнаруживала в почтовом ящике письма, в которых Глэдис умоляла дочь дать ей возможность приехать и поселиться вместе с нею. Глэдис обещала, что не причинит дочери никаких хлопот, — она наверняка сможет найти работу. В апреле Норма Джин выслала матери в Портленд денег на дорогу, и вскоре они делили одну кровать и две малюсенькие комнатки на Небраска-авеню. Это была ее последняя, короткая и неудачная попытка сблизиться с матерью.

Именно такую ситуацию застал в доме Джим, приехавший в апреле на недолгую побывку. Придя в собственную квартиру, он наткнулся на Глэдис, которая окинула его тупым взглядом. Как он вспоминал через долгие годы, сразу было понятно, что Глэдис не в состоянии позаботиться о себе. Но и ее дочь также не могла возложить на себя подобные обязанности.

Сущность психического заболевания и эмоциональных проблем Глэдис продолжает оставаться неясной, поскольку немногочисленные сохранившиеся в семье заключения врачей не дают на этот вопрос однозначного ответа. С одной стороны, Глэдис была подвижной, едва ли не проворной, вполне ориентировалась в окружающей ситуации и осознавала, кто она такая; она также не впадала в неконтролируемое бешенство, не страдала галлюцинациями, не проявляла симптомов паранойи или типичной шизофрении. В то же время Глэдис самоустранилась из нормальной жизни; другими словами, она выглядела не способной или не склонной поддерживать обычные человеческие отношения, а еще менее — выполнять какую-либо регулярную работу. Говоря наиболее общо, эта женщина страдала отсутствием чувств. «Она легко могла сбиться с толку, заблудиться, — вспоминает Элинор Годдард, — и невозможно было предвидеть ее поведение. Глэдис была послушной, но словно бы отсутствующей». Много лет спустя освоенные к тому времени специализированные медицинские исследования могли бы обнаружить у нее в организме отсутствие биохимической сбалансированности или даже доброкачественную опухоль в мозге; консультация психолога или психиатра была бы способна выявить хронические, но курабельные, то есть поддающиеся излечению, фобии или же комплекс вины, и лекарственная терапия могла бы принести спасение. Но в 1946 году ни человек, ни деньги не были в состоянии помочь Глэдис.

Результаты ее совместного проживания с Нормой Джин немедленно почувствовал на своей шкуре Джим: в доме просто не хватало места на троих, и поэтому буквально через несколько минут ему пришлось перебраться к матери, у которой он и провел свой краткосрочный двухдневный отпуск. В свете происходивших до этого у них с женой дискуссий на тему ее карьеры и его планов на будущее Джим отнесся к присутствию Глэдис как к вступительному шагу Нормы Джин к тому, чтобы разъехаться и жить врозь, шагу, который его супруга совершила продуманным и удобным для себя способом. Ему казалось, что она «действует с преднамеренным умыслом, выписав Глэдис в их квартирку на Небраска-авеню, где та заняла мое место в единственной имеющейся кровати». Но эта оценка являлась чрезмерно суровой: ему было неизвестно о предшествующей просьбе Глэдис, выраженной в Портленде, и о ее дальнейших мольбах; однако он почувствовал себя оскорбленным, оказавшись лишенным контакта с женой и даже не побеседовав с ней на тему их последующей совместной жизни. Глэдис представлялась ему просто «женщиной, лишенной чувств», чтобы не сказать незваной гостьей и чужаком. Словом, Джим вернулся к своей службе в торговом флоте, не повидавшись больше с Нормой Джин.

Ближе к концу апреля Глэдис приняли в клинику, расположенную в Южной Калифорнии, куда ее дочь любой ценой старалась присылать деньги, необходимые для удовлетворения дополнительных потребностей матери. Норма Джин никогда не переставала оказывать Глэдис финансовую поддержку, хотя сейчас ее главной заботой стала карьера^[87].

В начале 1946 года она несколько раз беседовала с Эммелайн Снивели на тему возможности начать работу в кино. Коновер, де Динес, Бернсайд и Морен сказали ей о том, что у нее есть шансы, что она — прирожденная актриса, которая обязательно должна попасть в «конюшню» молоденьких кинозвезд. Каждый год в Голливуде с сотнями девушек проводились пробные съемки и подписывались низкооплачиваемые контракты. Временами им давали возможность отсняться в мелких эпизодах, некоторых из них дополнительно обучали и готовили на роли с текстом, и совсем немногочисленные счастливицы добивались статуса актрис на роли второго плана.

Из всех этих кандидаток лишь отдельные становились истинными кинозвездами. В студиях было известно, что вкусы публики переменчивы и большой успех редко длится долго. Нужно готовить и воспитывать молодые кадры, создавать кузницу талантов, из числа которых продюсеры могли бы в нужный момент вылавливать новых звезд кинематографа. Среди общепризнанных принципов один был неписаным, но его придерживались как очевидного. Молодая незамужняя женщина в этой системе охотней принималась во внимание при рассмотрении возможностей «продвижения по службе»: в конечном итоге внеплановая беременность героини обошлась бы студии в астрономическую сумму, если бы пришлось отменять съемки уже начатого фильма или менять состав исполнителей. От жаждущих славы молодых кинозвезд-старлеток требовалась готовность к жертвам.

Эти принципы действия киностудий были привиты Норме Джин не только фотографами и мисс Снивели, но и еще раньше усилиями Грейс, с которой Норма Джин встретилась сейчас по меньшей мере однажды, в апреле. Если Норма Джин реально намеревалась сделать карьеру кинозвезды, то брак супругов Доухерти нужно было формально расторгнуть. Это ведь Грейс когда-то постаралась поместить Глэдис в больницу; это она ловко добыла право опеки над Нормой Джин; и она приняла решение о пребывании девочки в сиротском приюте. Она же, Грейс, запланировала и ее замужество, а теперь уговаривала молодую женщину развестись с Доухерти. Действительно, как констатировал в свое время Джим, «голос Грейс во многих вопросах был едва ли не решающим». И вот 14 мая Норма Джин покинула Ану Лоуэр и отправилась к тетке вездесущей Грейс — шестидесятидевятилетней вдове Минни Уиллетт, которая жила в доме 604 на Третьей южной улице в Лас-Вегасе — городе в штате Невада, где развестись можно было (и тогда, и сейчас) так же легко и просто, как зайти в любое из тамошних казино или игорных домов.

Две недели спустя, во время несения службы вблизи Шанхая, Доухерти получил письмо с почтовым штемпелем Невады. Адвокат К. Норман Корнуолл сообщал, что Норма Джин Доухерти обратилась с просьбой о разводе. «Вначале она считала, что именно я даю ей чувство безопасности, — вспоминал Доухерти ход своих мыслей в тот период, — а сейчас ей думалось, что контракт со студией будет обеспечивать это лучше. Есть масса девушек, которые умеют петь и танцевать и у которых хорошенькое личико, но в кино хочет играть именно она. Что ж, желаю ей успеха». Джим немедля отправил телеграфом депешу в соответствующее окружное управление и распорядился, чтобы его жене перестали ежемесячно пересылать деньги.

В конце июня он вернулся в Калифорнию и попросил у Аны Лоуэр дать ему номер телефона Нормы Джин. Но у Минни его жены не было, она находилась в больнице Лас-Вегаса, где у нее лечили заражение полости рта — нечто вроде стоматита.

Сначала Доухерти не узнал по телефону ее низкий голос — но сразу сориентировался, что его новое звучание не связано с болезнью.

— Мне сказали, что я должна говорить тише, если собираюсь играть в кинофильмах, — призналась Норма Джин, сразу же добавив: — Санитарка пару дней назад принесла сюда твое письмо. Почему ты снял меня с довольствия?

— Послушай, дорогая, — Доухерти ответил ей столь же открыто, — так уж получается. Если мне ничего не достается, то и не за что платить.

Когда она начала рассказывать, что не хочет терять Джима, что они по-прежнему могут «ходить на свидания» и что она совершает все это исключительно из карьерных соображений, Доухерти сделался непробиваемым. «Она думала, что мы могли бы жить вместе, не будучи супругами, — вспоминал Доухерти через многие годы, — что можно было бы сохранить все по-старому». Не совсем уверенная в будущем, Норма Джин пыталась создать благоприятную почву для «запасного аэродрома».

— Ты с ума сошла? — спросил Джим. — Я хочу иметь жену и детей. Ты хочешь развода — и ты его получишь. Стало быть, все кончено.

Так оно и случилось. Выдвигая по отношению к Доухерти типовое неконкретное обвинение в «чрезвычайной психологической жестокости, подрывающей здоровье истицы», Норма Джин подала исковое заявление о расторжении брака, против чего ее муж не выдвинул возражений. В два часа пополудни 13 сентября 1946 года Норма Джин и Минни явились на последний допрос к окружному судье А.С. Хендерсону в Лас-Вегасе. Сообщив предварительно свою фамилию и адрес в Неваде, подательница иска о разводе ответила на несколько вопросов, заданных ее адвокатом:

— Намереваетесь ли вы сделать [Неваду] своим домом и местом постоянного проживания?

— Да.

— Было ли у вас подобное намерение с момента прибытия в мае?

— Да.

— Вы собираетесь оставаться здесь в течение неопределенного времени?

— Да.

— Вы заявили, что муж относился к вам с особой жестокостью, причем без всякой причины или провокации с вашей стороны. Можете ли вы описать суду какие-либо акты жестокости, на которых вы основываете свое обвинение?

— Ну, прежде всего, муж не содержал меня, он не хотел также, чтобы я работала, и критиковал меня за подобные идеи. Кроме того, у него был очень тяжелый характер и отвратительное поведение, он временами впадал в неописуемое бешенство, трижды бросал меня. Он доставлял мне всевозможные неприятности, даже в присутствии моих друзей; и еще: он не старался создать для меня дом.

— Как все это влияло на ваше здоровье?

— Я расстраивалась и нервничала.

— Настолько сильно, что без ущерба для здоровья не в состоянии проживать с мужем под одной крышей?

— Да.

— А возможно ли примирение?

— Нет.

Не прошло и пяти минут с момента их прихода в суд, как судья Хендерсон стукнул молотком и объявил: «Развод предоставляется», после чего немедленно поднялся с кресла. С этого момента их брак был признан недействительным. Джеймс Эдвард Доухерти подписал вердикт отдельно, две недели спустя, возвратив Норме Джин Доухерти свободу и «Форд-Купе» 1935 года выпуска. Больше они уже ни разу не встречались и не разговаривали друг с другом. «Я вышла замуж и развелась, — сказала она репортеру через четыре года. — Это была ошибка, и мой муж уже женился повторно». Так звучало ее последнее публичное заявление на данную тему.

Принимая во внимание показания Нормы Джин в суде, власти штата Невада вполне могли бы обвинить ее в лжесвидетельстве, поскольку в действительности она не проживала там непрерывно от 14 мая по 13 сентября, как того требовало законодательство штата о разводах. Летом она потихоньку улизнула в Лос-Анджелес, где Эммелайн свела ее со своей приятельницей Хелен Эйнсворт. Эта суровая женщина-агент весом за девяносто килограммов, которую в кинематографических кругах фамильярно и довольно бесцеремонно называли Амурчиком, была руководителем бюро довольно видного агентства талантов Западного побережья, известного под названием Национальная корпорация концертирующих артистов. Оказывая услугу своей старой подруге Снивели, мисс Эйнсворт устроила встречу Нормы Джин с одним из менеджеров крупной киностудии «XX век — Фокс», располагавшейся на бульваре Пико в западной части Лос-Анджелеса^[88].

Точно в условленный час, в половине одиннадцатого утра в среду, 17 июля 1946 года, Норма Джин появилась у Бена Лайона. Этот человек, которому в тот момент исполнилось сорок пять лет, уже успел завершить собственную длинную карьеру на сцене и экране, а наибольшую популярность принесла ему роль в фильме, который заложил фундамент и для карьеры Джин Харлоу, а именно в «Ангелах ада» — картине 1930 года производства Ховарда Хьюджеса. Лайон вместе с женой, актрисой Бебе Дэниелс^[89], во время второй мировой войны жил в Англии (тогда он отличился на службе в Королевских Военно-Воздушных Силах), а после возвращения супругов в Америку студия «XX век — Фокс» постоянно нанимала его в качестве лица, ответственного за поиск новых талантов, а также как руководителя службы кастинга^[90]. Лайон вручил Норме Джин фрагмент сценария фильма «Крылатая победа» и попросил ее прочитать оттуда вслух пару строк; в этой уже отснятой в 1944 году на студии «XX век — Фокс» военной мелодраме указанные им слова произносила Джуди Холлидэй^[91]— другая несколько запыхивавшаяся блондинка, которая обладала невероятным комедийным талантом. Нам ничего неизвестно ни об этой первой встрече Нормы Джин со студийным начальником средней руки, ни о впечатлении, которое она произвела, но Лайон попросил претендентку прийти еще раз — теперь уже на пробную киносъемку.

И вот случилось так, что 19 июля 1946 года Норму Джин завели в один из съемочных павильонов указанной киностудии, где в тот момент строились декорации к новому фильму «Мать носила колготки»^[92]с Бэтти Грейбл. Здесь ее представили выдающемуся оператору Леону Шемрою (который получал премии Американской академии киноискусства «Оскар» за фильмы «Черный лебедь», «Уилсон» и «Оставь ее небесам»), опытному и талантливому гримеру, или, как сейчас говорят, визажисту, Аллану Снайдеру (который подбирал косметику для самых больших звезд киностудии «XX век — Фокс», в частности, для той же Бэтти Грейбл, Джин Тирнри, Линды Дернелл и Элис Фэй), режиссеру Уолтеру Лэнгу (известному популярными зрелищными фильмами с великолепным визуальным оформлением), а также модельеру костюмов Шарлю Лемэру. Одним словом, Лайон вызвал на пробные съемки четырех самых лучших специалистов, которыми располагала студия.

Однако, в противоположность популярному мнению, работа в кино вовсе не принадлежала к разряду легких. «Она была манекенщицей и фотомоделью, — вспоминал этот момент Снайдер, — так что пришла к нам, зная всё и обо всем, или, по крайней мере, она так думала. Помнится, мне тогда показалось, что перед нами, невзирая на ее очевидное и понятное нервное состояние, весьма решительная и честолюбивая девушка». Норма Джин требовала от Снайдера наложить на нее толстый слой грима, что было совершенно не подходящим для цветной съемки в техниколоре^[93], и когда ее увидел Шемрой, то отложил свою большущую сигару и рявкнул на Снайдера: «Уайти (такое у того было прозвище^[94]), да что же ты, черт бы тебя побрал, натворил с этим лицом? Оно ведь не годится для съемки, если его так размалевали! Возьми-ка ты эту девушку, смой с нее все это свинство, сделай ей лицо так, как оно должно выглядеть, и приводи обратно!»

Беспокойство Нормы Джин и отсутствие у нее опыта незамедлительно привели к тому, что она начала заикаться и потеть, а от смущения и страха перед поражением на лице у нее (как это очень часто случалось потом на протяжении всей жизни) выступили красные пятна. К огромному удовлетворению испытуемой, в этот момент она узнала, что проба будет производиться без звука: при рассмотрении и утверждении результатов съемки генеральным продюсером Даррилом Ф. Зануком во внимание будут приниматься исключительно ее внешние достоинства. После этого дебютантке дали ряд простых указаний и небольшая группа блестящих специалистов приступила к работе; в кинокамеру установили бобину пленки для съемки в техниколоре длиной шестьдесят метров, и Лэнг крикнул: «Мотор!»

На съемочной площадке воцарилась тишина. Норма Джин, одетая в широкое и длинное, до самого пола платье, прошлась несколько шагов туда и назад, после чего присела на высокий табурет. Потом она закурила сигарету, погасила ее, встала и двинулась в направлении установленного на сцене окна. В ней произошла необычайная перемена: когда камера жужжала, Норма Джин не проявляла ни следа волнения — у нее не тряслись руки, она двигалась без всякой спешки, с весьма изысканными, тщательно отработанными движениями; и вообще, она производила впечатление самой уверенной в себе женщины на белом свете. Особенно же запомнилось всем зрителям то, что ее лучезарная улыбка вызывала у них встречные улыбки.

Через пять лет Леон Шемрой сказал:

Когда я впервые увидел ее, то подумал: «Эта девушка станет второй Харлоу!» Естественная красота плюс неуверенность придавали ей какой-то таинственный вид... У меня по спине пробежали мурашки. В девушке было нечто такое, что в последний раз довелось видеть в немых фильмах. Она была фантастически красива, напоминая в этом смысле Глорию Свенсон...^[95]и обладала кинематографической сексуальностью как у Джин Харлоу. Каждое ее движение на сцене было пронизано сексом. Ей не нужна была звуковая дорожка — она создавала ее своей игрой. Эта девушка продемонстрировала нам, что в состоянии возбуждать у своих зрителей все пять чувств.

Либо во время уик-энда, либо в следующий понедельник отснятый материал был показан Зануку, одобрение которого было необходимо, если ей намеревались предложить контракт. Сложилось так, что Занук не очень-то загорелся при виде Нормы Джин, и так произошло потому, что она никогда и нигде не играла — ни единой роли, даже в каком-нибудь любительском представлении, — а также никогда не училась актерскому мастерству. Занук, который лично предпочитал брюнеток в стиле Линды Дернелл^[96], считал также, что в лице Бэтти Грейбл студия располагает достаточным количеством блондинистого сексапила. В любом случае, он не заметил в ней того огня, который зажег и распалил его коллег. Но уступка Лайону и Шемрою не была связана для него ни с каким риском. Договорно-юридический отдел киностудии получил указание подготовить контракт, и во вторник, 23 июля, пополудни Хелен Эйнсворт встретилась со своим студийным коллегой Гарри Липтоном, чтобы представить тому новую клиентку Национальной корпорации концертирующих артистов.

Норме Джин был предложен стандартный договор без каких-либо оговорок, исключений или поправок. Ее постоянная ставка, которая выплачивалась невзирая на то, работает она или нет, должна была на протяжении шести месяцев составлять семьдесят пять долларов в неделю с правом студии возобновить контракт на следующие полгода при увеличенном вдвое вознаграждении. Ее судьба должна была теперь зависеть не столько от таланта, сколько от того интереса, который она сумеет возбудить в насчитывавшем девяносто человек отделе прессы и рекламы этой киностудии. Эти «пресс-атташе», как их называли, занимались пробуждением публичного интереса к актрисам, размещали сообщения о них в газетах и журналах, предназначенных для поклонников-фанов, и привлекали внимание наиболее влиятельных и имеющих самое высокое положение обозревателей и авторов собственных газетных колонок, посвященных кино: Хедди Хоппера и Лоуэллы Парсонс, Уолтера Уинчелла и Сиднея Сколски. За них, равно как за журналы «Фотоплей», «Современный экран», «Серебряный экран» и ряд других, шла борьба, и всяческой лестью этих законодателей киномоды пытались склонить к тому, чтобы они ускорили карьеру определенных актеров. Власть их была в самом буквальном смысле безграничной.

Невзирая на скромный контракт и ненадежное будущее, Норма Джин была тронута — 29 июля ее фамилия была впервые упомянута в голливудской светской хронике. Опубликованный в рамках синдиката прессы обзор киноновостей содержал такую кратенькую заметку:

Ховард Хьюджес выздоравливает^[97].

Взяв в руки один из журналов, он обратил внимание на девушку на обложке и быстро отдал своему помощнику распоряжение, чтобы тот ангажировал ее для работы в кино. Речь идет о Норме Джин Доухерти, манекенщице.

Хьюджес опоздал. Пятого сентября журнал «Всякая всячина» в первый раз напечатал ее фамилию, сообщив в рубрике «Новые контракты», что она является одной из двух молодых женщин, принятых на работу студией «Фокс».

Будучи в возрасте двадцати лет, новая потенциальная звезда оказалась на год моложе того, что требовалось в штате Калифорния для подписания имеющего силу контракта. Поскольку с юридической точки зрения опеку над ней по-прежнему осуществляла Грейс, то Норме Джин снова пришлось обратиться к этой женщине, хоть они и не поддерживали между собой контактов. Грейс Мак-Ки Годдард, как оказалось, принимала решения по всем наиболее важным вопросам в жизни Нормы Джин; это касалось: отъезда девочки от Болендеров, чтобы поселиться вместе с Глэдис; последующей изоляции Глэдис и ее помещения в различные психиатрические больницы; материальной ситуации Нормы Джин и ее пребывания вначале в сиротском приюте, а затем у родственников в Комптоне; возвращения к Годдардам и отъезда от них, когда те перебирались на Восток страны; ее брака с Доухерти и последующего развода. Временами девушка чувствовала себя как ненужная добавка, как лишняя, хоть и вполне симпатичная вещица в жизни своей опекунши. Но столь же часто Грейс вселяла в Норму Джин веру в то, что та носит в себе идеализированное собственное «я», новую блистательную Харлоу, с данными и способностями которой ее теперь доброжелательно сравнивали. Грейс фактически в огромной степени управляла жизнью Нормы Джин, а зависимость последней от Грейс стала характерной особенностью их взаимоотношений (так же, как это было в случае с Доухерти). Однако неустанное подчинение утомляет людей, а долговременное послушание не могло не причинять боль молодой женщине, которая быстро поняла, сколь многого она может достигнуть сама — благодаря своим способностям, чертам характера и собственному телу.

Хотя Норма Джин стала объектом мании и манипуляций со стороны Грейс, что должно было порождать в молодой женщине противоречивые чувства, она — и это несомненно — была очень сильно связана с опекуншей, гораздо сильнее, чем с кем бы то ни было до сих пор в своей жизни. Грейс — попавшаяся в силки неудачного, лишенного любви брака, от проблем которого ей не удавалось сбежать с помощью спиртного, — знала Норму Джин как никто другой и верила, что ее подопечная сделает карьеру и воплотит ее собственные мечтания. Когда нетвердой рукой Грейс проставляла свою подпись под фамилией Нормы на ее контракте с киностудией, она тем самым оправдала свою прежнюю власть над ней и одновременно выпустила объект своего всестороннего влияния на свободу — смутную, но неизбежную. По существу этой самой подписью Грейс признала зрелость Нормы Джин, чего она не сделала по случаю ее свадьбы с Доухерти, и устранилась в тень — оставшись активным игроком из прошлого актрисы, но не пытаясь вмешаться в будущее.

За пару дней перед окончательным подписанием контракта (что имело место 24 августа 1946 года) Норма Джин была вызвана в офис Бена Лайона. Осталось согласовать только одну деталь — вопрос ее фамилии. Что касается Доухерти, то ее — и Лайон сказал об этом без всяких обиняков и фигур умолчания — наверняка следует сменить, поскольку ни у кого не будет уверенности, как эту фамилию следует произносить: то ли нужно говорить «До-гер-ти» или «До-хер-ти», то ли «Доу-фер-ти», а может, «Дугь-ер-ти» или даже «Даг-хер-ты». Спросил он девушку и ее о возможных предложениях по поводу новой фамилии. У Нормы Джин не было колебаний: семейной, родовой фамилией ее матери была Монро, а ее носители являлись единственными родственниками начинающей актрисы, в которых она могла быть целиком и полностью уверена. (Словом, как и Джин Харлоу, она взяла себе девичью фамилию матери.) Лайон выразил согласие: Монро — это была короткая и легкая фамилия, и притом такая американская, словно фамилия президента^[98].

Осталась не менее трудная проблема — имя. «Норма Джин Монро» звучало как-то коряво, а на «Норме Монро» можно было сломать себе язык. Сначала решили остановиться на «Джин Монро», но Норма не была этим довольна. Ей хотелось поменять все... Пока Лайон размышлял, та рассказывала о своей жизни. Она никогда не знала собственного отца... ее отчим, а точнее, приемный отец, был человеком слишком требовательным и хамоватым... в средней школе ее звали «девушка Ммммм». В этот миг Лайон резко подался вперед на своем стуле:

— Я знаю, кто ты — ты Мэрилин! — воскликнул он.

Через много лет Лайон вспоминал: «Я сказал ей, что когда-то давно знал одну чудесную актрису по фамилии Мэрилин Миллер и что она мне ее напоминает».

Эта ассоциация пришла Лайону в голову совершенно естественным образом, словно сама по себе, когда Норма Джин сидела перед ним и рассказывала свою биографию, напуганная, что может упустить открывающийся перед ней шанс из-за того, что они не смогут подобрать ей подходящее имя. Лайон подумал о Мэрилин Миллер не только потому, что сидевшая перед ним девушка была такой же блондинкой и у нее были такие же голубовато-зеленые глаза. Много лет назад Лайон был влюблен в Мэрилин Миллер и был даже обручен с ней, пока не познакомился с Бебе Дэниелс. Ему было известно, что, будучи маленькой девочкой, Миллер осталась без отца, который бросил малышку, и позднее ее воспитывал отчим, оказавшийся настоящим тираном. Та Мэрилин стала звездой музыкальных комедий, ставившихся на Бродвее в двадцатые годы (в частности, таких суперпопулярных пьесок, как триптих «Салли» [1920], «Санни» [1925] и «Розали» [1928]); в течение недолгого времени у нее был большой успех и в кино. Потом, после трех замужеств и на фоне заканчивающейся карьеры, а также непрерывно ухудшающегося состояния здоровья, она умерла в 1936 году в возрасте тридцати семи лет^[99]. Бен Лайон сказал, что перед ним сидела заново воплотившаяся Мэрилин Миллер, равно как — тут ему пришлось согласиться с Шемроем — и новая Джин Харлоу.

Норма Джин Доухерти не сразу дала себя убедить: Мэрилин (сокращение первоначального двойного имени Мэри Линн) звучало для нее как-то чуждо и искусственно. Лайон напомнил ей, что с момента окончания первой мировой войны это имя — одно из самых распространенных среди американских девушек, и причина как раз в Мэрилин Миллер.

— Произнеси его, — потихоньку уговаривал ее Лайон.

— Ммммм, — попробовала Норма Джин, на мгновение начав заикаться.

И тут оба они, конечно же, расхохотались.

— Это решает дело, «девушка Ммммм»! — прокричал Лайон, хлопая в ладоши. — Как ты думаешь, дорогая?

Та в ответ только улыбнулась:

— Ну что ж, пожалуй, я таки действительно Мэрилин Монро.