Мэрилин Монро - читать бесплатно онлайн полную версию книги автора Дональд Спото (Глава двадцать первая. Май

Глава двадцать первая. Май—июль 1962 года

В воскресенье, 20 мая, через день после большого нью-йоркского представления, Мэрилин поспешно вернулась в Лос-Анджелес, где в своем доме на Пятой Элен-драйв застала Юнис Мёррей спокойно готовящей для нее ужин. Экономка, по-видимому, поняла (или так объясняла другим), что чек и увольнение означают всего лишь отпуск, из которого она только-только возвратилась, и с готовностью принялась выполнять свои обязанности. Мэрилин, утомленная и искренне обрадованная, что нашелся человек, который разбудит ее утром, приготовит завтрак, проведет пару необходимых разговоров по телефону и займется всякими домашними мелочами, обошла молчанием вопрос об увольнении, к которому уже больше не возвращались.

На следующий день утром она прибыла на съемочную площадку и после того, как продюсер, режиссер и вся группа приняли ее холодно, работала на протяжении восьми часов. Все знали, что ей грозит, но лица, ответственные за реализацию картины, по-прежнему испытывали трудности с ее производством. Прежде всего, еще не был окончен сценарий, а они ставили отсутствие профессионализма в вину ей, как Мэрилин с сарказмом сказала позднее Пауле. В принципе, она совершенно справедливо подозревала свою съемочную группу и все руководство «Фокса»: ведь полная бездарность дирекции в течение последних недель реализации фильма и типичное для неопытных менеджеров отсутствие эффективности и результативности действий, совершаемых как на съемочной площадке, так и вне ее, подсказывают, что речь шла лишь об оправдании решения Гулда, который распорядился: Мэрилин уволить, а картину положить на полку.

Несмотря на все замешательство, 21 мая, в понедельник, Мэрилин попросили еще несколько раз повторить сцену с детьми, поскольку Дин Мартин опасался простуды. В отчете о ходе производства фильма за вторник зафиксировано, что Мартин «явился на работу, но Мэрилин Монро, опасаясь инфекции, по совету своего врача отказалась работать с Мартином до тех пор, пока тот не выздоровеет». Но в этот день она до обеда непрерывно работала, снимаясь средним и крупным планом в сцене разговора с детьми около бассейна. В среду и четверг Мартин продолжал лечить свою простуду, оставаясь до пятницы дома. Мэрилин честно отработала эти три дня, а то, что она сумела сделать за это время, по предположениям всех ее коллег, могло вызвать международную сенсацию.

Итак, в среду, 23 мая, Мэрилин оказалась на съемочной площадке единственной актрисой, поскольку работа шла над сценой, в которой Эллен Арден, ее героиня, считающаяся пропавшей без вести, после возвращения домой плавает ночью в бассейне. Во время купания за ней должен был наблюдать муж — из окна спальни, расположенной наверху, где он находился со своей новой женой. В результате происходит взаимное безмолвное «общение» Эллен и мужа, а также забавное объяснение — с помощью жестов и мимики, чтобы предотвратить раскрытие факта присутствия Эллен. Словом, 23 мая с девяти утра до четырех часов дня (за исключением двадцатиминутного перерыва на ленч) Мэрилин находилась в бассейне, плескаясь в воде, плавая, брызгаясь и покачиваясь на волнах, в то время как группа все время снимала кадры крупным, средним и общим планами, без конца повторяя их. Сценарий предусматривал, что Мэрилин будет купаться голой, и благодаря ее раздельному бикини телесного цвета удалось легко добиться эффекта наготы.

Появилась, однако, некоторая проблема. Когда оператор Уильям Дэниелс^[481]хотел на общем плане снять Мэрилин, сидящую спиной к нему на краешке бассейна и вытирающую волосы, то заметил в окуляре камеры застежку лифчика. Он сказал об этой небольшой накладке Кьюкору, который подошел к Мэрилин. И вот актриса ради одного этого простенького кадра, снимаемого со спины, без секунды колебаний сбросила верхнюю половину купального костюма. Через несколько мгновений кадр был без всяких помех снят.

Но тут Мэрилин пришла в голову одна идея — мысль, вполне естественная для женщины, которая в 1949 году обнаженной позировала на красной шелковистой ткани перед фотографом Томом Келли, которая в 1954 году позволила, чтобы в кинокартине Билли Уайлдера порыв воздуха высоко взметнул подол ее платья, и которая совсем недавно предстала весьма скудно одетой на приеме, устроенном в честь президента страны. Итак, Мэрилин предложила отснять такие сцены, которых и в помине не было в сценарии (и не могло там быть, поскольку, как она отлично знала, в 1962 году пресловутый Кодекс кинопроизводства никогда не позволил бы использовать их). Но для рекламы — для придания картине огласки по всему миру — почему бы в следующей сцене не показать, как она, обнаженная, кутается в голубой бархатный шлафрок? В конечном итоге, она ведь перевоплощалась во многих персонажей; так почему же сейчас ей нельзя стать Афродитой, являющейся взору из волн? Это не будет стоить ни цента, а может принести миллионы: достаточно намекнуть, что Мэрилин Монро вскоре предстанет в таком виде перед зрителями в картине «С чем-то пришлось расстаться», и дать при этом понять (отклоняясь от истины), что появится не просто в неглиже, а нагишом, как она будет изображена на соответствующем снимке в журнале. Уэйнстайн и Кьюкор посчитали это хорошей идеей, и теперь уже все быстро завертелось. Спешно были вызваны двое фотографов, не связанных ни с какой редакцией (Уильям Вудфилд и Лоренс Шиллер), чтобы сделать снимки совместно с фотомастером «Фокса». Неполный час Мэрилин фотографировали в разных ракурсах и с разных точек — но ни разу не показали ее целиком обнаженной, ни спереди, ни сзади.

К концу дня актриса чувствовала себя ужасно уставшей, но съемочная группа устроила ей овацию, а Кьюкор даже обнял ее. «Полагаешь, это было в дурном вкусе?» — спросила Мэрилин у Агнесс Фланеген по дороге в грим-уборную. «Я сказала ей, — призналась потом благовоспитанная ирландская дама, — что в этом не было ничего двусмысленного».

В четверг, 24 мая, Мэрилин снова была на съемочной площадке; оператор делал наезды, а также отснял два кадра через плечо Сид Чарисс — и все это несмотря на то, что после слишком долгого пребывания в бассейне у нее побаливаю ухо. Мартин хворал уже четвертый день, и все планы приходилось в последнюю минуту перекраивать, но никто не брал этого близко к сердцу: картина опаздывала всего на девять дней, которые поддавались легкому обоснованию (особенно в свете новой и нешаблонной рекламной кампании). Чтобы двинуть производство ленты дальше, нужно было только поскорее закончить неясный и запутанный сценарий. 25 мая, в пятницу, не обращая внимания на повышенную температуру и на выделения, сочащиеся из правого уха, Мэрилин отработала без единого словечка жалобы, отыграв с Мартином и Чарисс в восьми трудных сценах. Разговаривая с великолепно имитируемым шведским акцентом, героиня Мэрилин хотела, чтобы в собственном доме ее считали домработницей, прибывшей из другой страны. Материал этого съемочного дня, не использованный для монтажа, предоставляет неопровержимые доказательства большого и недооцененного таланта актрисы: Мэрилин сказала, что она желала спародировать мимику Греты Гарбо, и ей это удалось. Теперь Кьюкор и Уэйнстайн начали огорчаться еще больше — они боялись, что из-за действий дирекции студии, заседающей в Лос-Анджелесе и Нью-Йорке, все может сорваться, а ведь сейчас появилась вероятность того, что картина заслуживает быть законченной.

Мэрилин провела уик-энд по большей части в одиночестве, но в субботу отправилась вместе с Пат купить что-либо съедобное; и та и другая в один голос утверждали, что без Юнис в доме стало намного приятней. Мэрилин засунула себе в ухо ватку и принимала антибиотики, оставшиеся у нее с того времени, когда она болела гайморитом. Однако в воскресенье инфекция заметно развилась, а температура тела подскочила до опасных размеров. Сильная доза пенициллина за рекордно короткое время поставила ее на ноги, но в понедельник она все-таки была не в состоянии явиться на работу.

Во вторник, 29 мая, Мэрилин и Дин Мартин в течение шести часов повторяли один и тот же диалог, сняв сорок шесть дублей, из которых было использовано пять кусков, и все вместе это составило чуть больше страницы в тексте сценария. Как следует из материала, не пошедшего в дело, Мэрилин в точности выполнила свою задачу, выражая нарастающий гнев, но ни на мгновение не теряя контроля над голосом в диалоге, где она с глазами, полными слез, отвечала на обвинения в супружеской неверности. Каждый раз, когда Кьюкор прерывал их, обращаясь с просьбой повторить сцену или давая дополнительные указания, Мэрилин всегда выслушивала его самым внимательным образом, иногда задавала вопрос, кивая головой в знак согласиями делала всё, чтобы сцена вышла как можно лучше.

В среду был День памяти^[482], и актерам дали выходной. В четверг, 31 мая, Мэрилин в первый раз играла вместе со своим другом Уолли Коксом, которого она уговорила выступить в роли продавца обуви: тот должен был притворяться, что провел с нею пять лет на необитаемом острове. Это был не только поразительно напряженный рабочий день: тридцать восемь дублей четырех сцен, которые позволили перевести на язык кино две с половиной страницы сценария, — но и самые потешные эпизоды, в каких Мэрилин довелось когда-либо играть. Выступая в кашемировом костюме, украшенном норковым воротничком и гармонирующей с ним шляпкой из норки, она нежным шепотом, лестью и мольбами воздействует на трусишку, уговаривая его отправиться с нею на ленч, — и все это время примеряет туфли, которые малы ей на два номера («лучше пять лет ходить босиком!»). И на сей раз актрисе, несмотря на весьма заурядный сценарий, удалось благодаря внушительной доле комизма сыграть незабываемые сцены — произнося свои реплики весело, но приглушенным голосом, и сохраняя при этом приличествующую ситуации элегантность. Если бы картина «С чем-то пришлось расстаться» попала на экраны, зрители имели бы возможность созерцать Мэрилин Монро в тот момент ее артистической жизни, который, бесспорно, является самым великолепным.

На следующий день, 1 июня 1962 года, Мэрилин исполнилось тридцать шесть лет. Эвелин Мориарти хотела устроить ей небольшое празднование, но Кьюкор запретил проведение всяких неделовых мероприятий, пока не закончится рабочий день. В длинной и лишенной динамизма сцене с Уолли Коксом и Дином Мартином Мэрилин тем не менее дала один из наиболее утонченных образчиков исполнения за всю жизнь; увы, это было, к сожалению, ее последнее выступление перед камерой. Произнося совсем мало слов и прикидываясь, что она невинна, актриса старается убедить Мартина, что покорный и кроткий Кокс и вправду был ее партнером на острове. Ей полагалось всего только улыбнуться, повернуться чуть влево, потом лениво посмотреть направо — а Мэрилин по сути дела из ничего устроила показ актерской игры самой высокой пробы, выдав на-гора результат пятнадцати лет тяжкого труда в этой профессии. Ее взгляды и звучание голоса попеременно выражают грусть и победоносность, хитрый подвох и искреннее желание вернуться к мужу. Невзирая на все стрессы и на физическую боль, мучившую ее в течение последних двух месяцев, Мэрилин сыграла свою роль так, что каждая актриса могла бы этим гордиться до конца своих дней.

В шесть вечера Эвелин позволили наконец ввезти торт, который она купила еще с утра. На нем торчали зажженные свечки, а когда Аллан Снайдер и Уолли Кокс налили всем шампанского, раздалось традиционное хоровое исполнение песни «Happy birthday to you». Юнис украдкой выбралась из зала, исчезнув без единого слова. Остальные, несмотря на день рождения звезды, тоже быстро разошлись — это же пятница, — сказал кто-то. Происходило нечто нехорошее; атмосфера была необычайно накалена. Буквально в течение получаса импровизированный прием подошел к концу; только сама именинница, Уолли и Эвелин еще продолжали потягивать «Дом Периньон» из бумажных стаканчиков. Наконец Мэрилин и Уолли уселись в лимузин; актриса забрала с собой кашемировый костюм и норковую шляпку. Никаких планов на вечер у Мэрилин не было, так что после звонка Джо из Европы, где тот находился по служебным делам, она согласилась показаться на бейсбольном матче, доход от которого предназначался на благотворительные цели. Выглядела актриса великолепно, и, изобразив перед журналистами полноту счастья, она в десять часов возвратилась домой.

Невзирая на то, насколько незабываемым было ее недавнее выступление на общенациональном мероприятии, а также на то, как ей замечательно работалось в эту неделю, в тот пятничный вечер она чувствовала себя невероятно одинокой, не говоря уже о том, что ее повергала в ужас перспектива утратить работу. Но прежде всего, как Мэрилин сказала в этот вечер по телефону друзьям, она гневалась на Гринсона — человека, на которого привыкла полностью полагаться. Его отъезд актриса восприняла как предательство: ведь на нее мог обрушиться топор, а она не смогла бы от этого уклониться. И действительно, как она могла себя сейчас чувствовать, если Гринсон до этого столь долго относился к ней как к члену своей семьи? Уэйнстайн и Радин были правы: в данный период ее жизни, когда Мэрилин так сильно (и так необдуманно) втянулась в психотерапию, выступать в кинофильме было неразумно, и это находило подтверждение даже в ее склонности подхватывать всяческие хвори. То, что она проявила себя так превосходно в качестве актрисы, было последним проявлением ее внутренней силы, желания работать, стремления не подвести других.

«Не знаю, что случилось во время того уик-энда [после дня рождения], но, на мой взгляд, он важнее, чем уик-энд, во время которого она умерла». Эти слова принадлежат Генри Уэйнстайну, и они сказаны почти через тридцать лет после описываемых событий.

В 1962 году он, однако, не знал, что начинают твориться странные вещи. В субботу, 2 июня, Мэрилин, отчаянно плача навзрыд, позвонила утром детям Гринсона, Дэну и Джоан, которых отец обязал откликаться на ее обращения по телефону; кстати, тут вновь появляется вопрос: почему Гринсон напрямую подключил своих детей к занятиям с пациенткой, случай которой сам считал трудным? Когда Дэн и Джоан вошли в спальню Мэрилин, они обнаружили там одинокую, невероятно подавленную женщину, страдающую головокружением и полностью дезориентированную — это были классические симптомы передозировки дексамила. Придерживаясь указаний отца, они вызвали доктора Милтона Векслера, который быстро прибыл на место и увидел «целый арсенал опасных медикаментов... а со стоящего около кровати ночного столика смахнул в свою черную сумку внушительный набор успокоительных средств» (это всё — утверждения Юнис). В ту ночь (точнее, 3 июня в первом часу ночи) вместо отсутствующего Энгельберга к актрисе был приглашен доктор Милтон Ахли, которого попросили прописать ей успокоительные препараты.

В понедельник, 4 июня, Мэрилин, хладнокровная, но взбешенная, пришла к выводу, что она вовсе не обязана работать, поскольку игра в подобной атмосфере является для нее только источником горечи. Юнис, не привыкшая видеть Мэрилин до такой степени разгневанной, позвонила Гринсону в Швейцарию, но он еще не добрался туда из Израиля. Одновременно Паула — которая вернулась в Лос-Анджелес и поселилась в «Шато-Мармон» готовая оказать помощь — позвонила на студию «Фокс», сообщив, что Мэрилин не приступит к работе, пока не свяжется со своими советниками и не проконсультируется с ними. Паула вполне рассудительно не упомянула при этом о своей договоренности с Мэрилин, что та не будет выступать в картине, от участия в реализации которой вскоре собирались отстранить ее репетитора. В это время сама Мэрилин связалась с Ли и с Ростенами, а также позвонила Ральфу Робертсу, Пат Ньюкомб, Аллану Снайдеру и Агнесс Фланеген. Быть может, это в процессе психотерапевтических сеансов ее научили добиваться реализации своих прав, но сейчас актриса хотела удостовериться, что ее друзья знают, насколько несчастной она себя чувствует. В этот день в павильоне отсняли сцены, занимающие две страницы сценария картины «С чем-то пришлось расстаться», и больше ничего не делалось, хотя официально производство ленты еще не было приостановлено. Незадолго до шести вечера Фил Фелдмен, вице-президент студии по финансовым вопросам, позвонил Милтону Радину, который, однако, не смог достоверно сказать ему, будет ли Мэрилин присутствовать на съемочной площадке во вторник или среду.

Во вторник, 5 июня, вечером юристы киностудии «Фокс» предостерегли Радина по поводу своей готовности возбудить против Мэрилин судебное дело о расторжении контракта, и Радин ответил на это, что понимает их позицию, но пока может сказать лишь следующее: Мэрилин попросила его позвонить в Швейцарию Гринсону и уговорить того возвратиться в Лос-Анджелес и найти выход из сложившейся ситуации.

Сходящий с ума от беспокойства Уэйнстайн тоже разговаривал по телефону с Гринсоном, который в действительности уже находился по дороге домой: вечером 6 июня, в среду, он прибыл в Лос-Анджелес. «Студия была просто обязана найти причину, оправдывающую прекращение производства картины», — констатировала Эвелин Мориарти, которая, как и вся остальная часть актерского коллектива и съемочной группы, пыталась скомпоновать мозаику событий последней недели в единое целое. Измученная этой ситуацией Паула позвонила ей и спросила: «Эвелин, а у нас есть какие-нибудь друзья?» Это был хороший вопрос.

Гринсон прямо с аэродрома поехал на Пятую Элен-драйв, потом отправился к себе домой, а на следующий день с утра снова был у Мэрилин. И с этого момента события приняли неожиданный оборот.

Противоречия в поведении Гринсона не поддаются однозначной оценке. С одной стороны, он считал состояние Мэрилин настолько опасным, что оставил своим детям, трем коллегам и родственнику (адвокату актрисы) специальные инструкции, касающиеся опеки над ней. Затем он уехал, а потом немедленно согласился вернуться, покинув жену и делая именно то, что психотерапевту в подобной ситуации делать нельзя: играл роль спасителя и строил из себя самого важного человека в ее жизни. Невзирая на гнев Мэрилин, Гринсон вполне мог бы доверить проблемы, связанные с карьерой актрисы, Радину и руководству киностудии, где они были бы решены в соответствии с законом; однако тем самым врачу Мэрилин пришлось бы признать, что имеются люди, равные ему, — а это означало для него наличие конкуренции.

Трудно установить, что произошло с их союзом, но отношение Гринсона к Мэрилин было ясным и недвусмысленным образом изложено в письме, которое он выслал две недели спустя своей подруге Люсиль Остроу и которое показывает, насколько врач был зол на себя, на Мэрилин и на ситуацию, ускользающую из-под его контроля. Ему не только пришлось прервать отпуск, — жаловался Гринсон своей знакомой, — но он был также вынужден отказаться от пребывания в Нью-Йорке, где собирался задержаться и сделать в своей поездке паузу, чтобы встретиться по служебным делам с Лео Ростеном, сходить на прием, который намеревалась устроить в его честь Дора Сахари, и посовещаться со своим издателем. Как написал Гринсон, все это ему пришлось отменить, чтобы спасать свою пациентку. Он добавил, что чувствовал себя идиотом, поскольку после его возвращения Мэрилин быстро пришла в себя и была в восторге, что избавилась от обязанности сниматься в кошмарном фильме. Взбешенный той массой хлопот, которые ему причинили, Гринсон написал в конце, что отменил визиты всех своих пациентов и снова регулярно встречается с этой шизофреничкой — но (хотелось бы спросить) кто его заставляет это делать? Гринсон, как он признается Остроу, чувствовал себя одиноким и несчастным; скорее всего, он, пока еще не признаваясь себе в этом, горько жалел, что позволил Мэрилин завладеть собой и своей семьей. Это письмо, написанное и отправленное 22 июня 1962 года, представляет собой горестную критику, исходящую из уст врача и нацеленную против его пациентки.

«Все люди [связанные с производством картины "С чем-то пришлось расстаться"] отдавали себе отчет в том, что Гринсон окрутил Мэрилин и подчинил ее себе, — сказал Уолтер Бернстайн. — Я всегда считал, что Мэрилин представляет собой хороший источник доходов для людей его покроя — из этой женщины можно было тянуть деньги не только за лечение, но даже за фабрикацию ее болезней. Считать актрису больной, зависящей от других и находящейся в беде — все это стало для него и ему подобных жизненной потребностью. В Ральфе Гринсоне чувствовалось нечто зловещее. Было хорошо известно, что он имеет на нее невероятное влияние».

Сьюзен Страсберг согласилась с этой оценкой: всестороннее участие Гринсона в жизни Мэрилин было секретом полишинеля, эдакой публичной тайной, о которой и говорить не приходилось.

Однако зависимость Мэрилин от Гринсона вызвала в конечном итоге не только его возмущение, но также гнев и ярость — причем даже еще большее неистовство, чем страсти, владевшие Мэрилин. «Если я ее чем-то затрагивал, — написал он Крис 20 августа, — то она вела себя так, словно наступил конец света, и не могла рассеяться и расслабиться до тех пор, пока не вернется покой, но покоя можно было достичь только через примирение или смерть». После того как Гринсон высказал такую заставляющую задуматься мысль, он признаётся, что его выводят из себя «постоянные жалобы» Мэрилин и что он испытывает «противоречивые чувства».

Но ведь это Гринсон на протяжении всей своей жизни имел склонность к иррациональным вспышкам гнева. Одному актеру и писателю, обратившемуся к нему за помощью, Гринсон посоветовал подыскать себе кого-нибудь другого, поскольку человеку «нужен психиатр, который бы его любил. Вы этого не понимаете — психиатры должны любить своих пациентов». Молодой человек ответил, что как раз прекрасно понимает это, но при условии, что «любовь» означает в данном случае заботу, поскольку в ином случае совет врача не представляется правильным. «В этот момент Гринсон впал в бешенство и начал истерически орать. Он полностью потерял контроль над собой и, честно говоря, перепугал меня. "Да как вы смеете возражать мне! — визжал он. — Ведь это я являюсь специалистом в этих вопросах, а не вы! Вы сильно ошибаетесь, и вообще вы сумасшедший, вы шизофреник!"» После трех встреч актер счел Гринсона «совершенно неуравновешенным психически. И тогда я сообразил, что большую часть его пациентов составляли матроны с Беверли-Хилс, утомленные игрой в теннис, или же кинозвезды, а он их всех ненавидел и, честно говоря, не особенно это скрывал». Другие бывшие пациенты Гринсона испытывали смущение из-за вторжения в их сексуальную жизнь и во время терапевтических сеансов всякий раз, когда могли, уклонялись от задаваемых им вопросов интимного характера. Ральф Гринсон проявлял злость также по отношению к своим коллегам и знакомым: просто он был человеком, которого не следовало провоцировать. В 1957 году он получил письмо от своего старого приятеля Джона Фроша, издателя «Журнала Американского психоаналитического общества». Тот информировал Гринсона, что представленное им эссе в его нынешнем виде непригодно к опубликованию. Это взбесило психиатра, и он ответил в тоне гневного недоверия, заполнив свое письмо рассуждениями на тему, почему это Фрош так дурно отнесся к нему и за что издатель столь очевидным образом мстит ему. 4 февраля 1957 года Фрош, изумленный обвинениями со стороны друга, ответил на это письмо, утверждая, что Гринсон вскипел совершенно беспричинно, поскольку издатель в своем решении руководствовался чисто деловыми соображениями по существу вопроса. Гринсон должен подумать над тем, чтобы переработать свою статью и вновь прислать ее в редакцию, — заканчивал Фрош, но этого так и не произошло.

Существует несколько важных документов, которые связывают окончательное освобождение Мэрилин от работы над картиной «С чем-то пришлось расстаться» с возвращением Гринсона из Швейцарии и последующими событиями, имевшими место 7 и 8 июня: это письма Гринсона, адресованные Остроу и Крис, протоколы и записи совещаний, проходивших в «Фоксе» 5, 6 и 7 июня, неоконченные воспоминания Юнис Мёррей, относящиеся к 1973 году, а также счет, который выставил Майкл Гардин, выдающийся специалист по пластической хирургии с Беверли-Хилс.

Доктор Гардин рассказал об утре 7 июня, когда Гринсон привез Мэрилин в его кабинет. «Она была вся взъерошенная, — вспоминал Гардин, — а под глазами были черные и синие пятна, неумело прикрытые макияжем. Гринсон рассказал мне какую-то историю про то, что актриса, принимая душ, поскользнулась и упала. Для меня было очевидно, что мисс Монро находится под воздействием наркотиков — она говорила неотчетливо, а голос у нее был хриплым. Однако больше всего ее волновала необходимость играть в фильме, но при этом она умирала от страха, что сломала себе нос. В принципе, сама пострадавшая говорила очень мало, а на все вопросы по поводу ее телесных повреждений отвечал доктор Гринсон. Актриса не отзывалась. Я не сделал ей ни единого рентгеновского снимка, поскольку она того не хотела. Пришлось ограничиться только тщательным внешним осмотром, и никаких переломов я не обнаружил».

По мнению доктора Гардина, ушибы Мэрилин могли и на самом деле быть следствием падения, как о том рассказывал Гринсон, но возможно, что ее ударили по лицу. Следы после падения и после избиения идентичны, потому что если поврежденным окажется нос и произойдет подкожное кровотечение, то это видно не на носу, а под глазами — поскольку ткани, расположенные под глазами, очень нежны и кровь стекает именно в них. Кроме того, существует непосредственная связь между тканями, находящимися в районе носа и под глазами.

Как только Гардин установил, что никаких переломов у Мэрилин нет, начались лихорадочные звонки по телефону. Сначала Гринсон позвонил Радину (находившемуся в Лейк-Тахо), который, в свою очередь, попросил по телефону своего партнера Мартина Ганга позвонить Фелдмену и проинформировать того, что Гринсон возвратился и именно он отвечает сейчас за отношения Мэрилин с киностудией. С того момента, как Мэрилин обвинила Радина, что тот «с ними» (иными словами, что он находится на стороне «Фокса», а не на ее стороне), и с момента, «когда Гринсон как ее врач вошел в состав группы, отвечающей за реализацию фильма», именно Гринсону полагалось устанавливать, в состоянии ли Мэрилин вернуться к работе — а это, по его мнению, было возможно в течение недели. Точный ответ Гринсона звучал так: «Убежден, что она сможет завершить съемки в нормальном режиме». Это заявление было настолько туманным и загадочным, что вполне могло бы исходить из уст какого-то политика. Помимо этого, Гринсон позвонил Юнис и строго-настрого распорядился не давать никакой информации прессе, а также всякому, кто позвонит из офиса Артура Джейкобса, из Нью-Йорка или с киностудии. Потом он сообщил своей ставленнице, что травмы Мэрилин отнюдь не опасны и она должна забыть о них. Уэйнстайну никаких известий вообще не передали.

Во всех этих звонках и заявлениях постоянно возвращается одна существенная проблема. Гринсон ни разу не упомянул о происшествии с Мэрилин и об их визите к доктору Гардину, хотя это, кстати говоря, могло бы ей помочь в конфликте со студией. Представители «Фокса» совершенно законно ожидали, что до них доведут причину отсутствия Мэрилин в павильоне на этой неделе, но они ничего не узнали. Вместо того чтобы обеспечить Мэрилин неделю спокойствия, предъявив простой аргумент о том, что женщина в синяках не может выступать перед камерой, Гринсон (единственный, кроме Гардина, человек, который знал о несчастном случае с Мэрилин, если таковой вообще имел место) не проронил ни слова. Принципиальное значение для дела имеют также его письма, обращенные к Крис и Остроу (равно как и воспоминания Мёррей), которые показывают Мэрилин тяжело больной пациенткой, шизофреничкой и человеком, злоупотребляющим приемом лекарств, опасных для здоровья. Разве его сообщение о трагическом и вызванном передозировкой наркотиков несчастном случае с Мэрилин не было бы подтверждением этих обвинений? Да и она ведь, как ни говори, получила травмы, которые могли угрожать ее карьере, если не самой жизни.

Как же объяснить тогда факт, что Гринсон ни словечком не обмолвился о случившемся, не сказал дирекции «Фокса» напрямую, что Мэрилин травмирована? Почему Гринсон не пригласил доктора, работавшего в студии, на Пятую Элен-драйв, дабы тот своими глазами убедился, что Мэрилин не годится для работы перед камерой ни в этот, ни в следующий день? Почему ни Пат Ньюкомб, ни ее шеф Артур Джейкобс не были проинформированы об этом несчастном случае? Ведь, в конечном итоге, это была их обязанность — затушевать такие события, если бы они попали в прессу.

Почему Гринсон, найдя расшибшуюся Мэрилин, не позвонил Энгельбергу или не отвез пострадавшую в его кабинет? Если бы он любой ценой стремился избежать огласки, то разве не разумнее было вызвать врача на дом? Нет, он не мог этого сделать, потому что Мэрилин — сразу же после получения травмы — решительно настаивала ехать к тому врачу, который на протяжении многих лет заботился о ее лице. Если происшествие действительно выглядело так, как Гринсон описал его Гардину, то почему же Юнис не вспоминает о нем в своих мемуарах? Наконец, почему Гринсон не использовал его, чтобы держать студию «Фокс» под постоянным напряжением? И почему Мэрилин, которая уже не верила своим советчикам, не настаивала, чтобы на следующий день отправиться в студию на ленч-совещание, которое должно было иметь решающее значение для ее карьеры и для судьбы фильма? Несомненно, потому, что на время она была изуродована (и, скорее всего, находилась под воздействием успокаивающих средств).

Реально всему этому может быть дано только одно объяснение. Гринсон не хотел никому доверительно рассказать о случившемся и стремился сделать все, чтобы никто не мог увидеть Мэрилин и никто, даже Гардин, не задавал бы ей вопросов о полученных повреждениях, только по одной причине: это он, Гринсон, был их виновником. Измученный, несчастный, невероятно скованный и зажатый, пропитанный крайним эготизмом и убежденный в непререкаемости собственного авторитета, Гринсон был известен тем, что, будучи спровоцированным, впадал в бешенство. А сейчас он был обозлен на Мэрилин, что та испортила ему отпуск и к тому же не соблюдала его указания, доставляя тем самым врачу профессиональные и личные неприятности и ставя его в трудное положение перед семьей и перед студией; позднее Гринсон утверждал, что она вовсе не так уж и больна (доктор писал об этом Остроу) и радуется избавлению от обязанности играть в этой картине, — словом, Гринсон под воздействием сложных чувств перестал владеть собой и ударил актрису. А она, как когда-то в случаях с Джо, и сейчас снесла физическое оскорбление молча, убежденная, что и впрямь является нехорошей девочкой, которая заслуживает наказания.

Мастер-парикмахер Сидней Гилярофф, человек, которого нелегко было сплавить, пришел во время уик-энда навестить Мэрилин, но был резко выпровожен Гринсоном, который приехал к актрисе на один из сеансов психотерапии, запланированных на 9 и 10 июня. «Я приехал повидаться с Мэрилин, — вспоминал Гилярофф, — но Гринсон не подпустил меня к ней. Он не подпускал к ней многих». На протяжении более чем недели, пока синяки не исчезли, актриса находилась буквально под домашним арестом и была вынуждена отклонить несколько приглашений, которые в другой ситуации наверняка приняла бы. В частности, она получила приглашение от Пат и Питера Лоуфордов, которые должны были выступить в качестве почетных гостей Роберта и Этель Кеннеди в их доме в Виргинии. 13 июня Мэрилин выслала телеграмму, в которой приносила извинения за то, что не сможет приехать.

Уважаемый господин генеральный прокурор и госпожа Кеннеди

С огромной радостью приняла бы ваше приглашение воздать должное Пат и Питеру Лоуфордам. К сожалению, я принимаю участие в марше протеста против лишения прав, полагающихся тем немногим звездам, которые еще уцелели на свете. В конце концов, мы требуем только одного права — свободно светить.

Мэрилин Монро

Второй визит к Гардину состоялся 14 июня. Хирург констатировал тогда, что вскоре все будет в полном порядке. В течение этой недели Мэрилин посещали Гринсон и Энгельберг, которые позднее выставили счета (Энгельберг — за уколы).

В пятницу, 8 июня, в «Фоксе» состоялось совещание, и задача, стоявшая перед Гринсоном, который в нем участвовал, была вдвойне трудной. Ему предстояло убедить враждебно настроенных руководителей киностудии, что он доставит Мэрилин на съемочную площадку, и одновременно сохранить в тайне информацию о ее телесных повреждениях — ведь если бы о них когда-либо стало известно, разразился бы неминуемый скандал и его карьера до самого конца жизни была бы сломана, а Мэрилин завоевала бы симпатии студии и общественного мнения.

Гринсон разыграл эту партию великолепно. Он, Радин, Фелдмен и Фрэнк Фергюсон (помощник секретаря в студии «Фокс») встретились в кабинете директора, где Гринсон начал с утверждения, что с его пациенткой приключились два несчастья: во-первых, вирусная инфекция в Нью-Йорке, во-вторых (ни в коем разе не теряя идеального эго) — его отъезд. Он добавил, что Пат Ньюкомб была «лишней» в качестве помощницы по связям с прессой, а Паула Страсберг — в качестве педагога (для него это было бесспорно, поскольку обе они, как и Ральф Робертс, были близки с Мэрилин и не любили его). Помимо этого, Гринсон напомнил сотрудникам киностудии, что один раз, во время съемок «Неприкаянных», он уже вытащил Мэрилин из депрессии, сопряженной с нервным кризисом, и может проделать это повторно.

Дискуссия шла вокруг указанных вопросов, а когда Фелдмен пытался как-то обеспечить тылы, спросив, согласится ли Мэрилин на нового режиссера или оператора, Гринсон не позволил сбить себя с толку. Как вытекает из подробных записей Фелдмена, доктор сказал, что «будет в состоянии убедить свою пациентку согласиться с любой обоснованной просьбой и,хотя ему бы не хотелось выглядеть в глазах окружения каким-то Свенгали(преступным гипнотизером из романа Джорджа Дю Морье «Трильби», 1894),но, в границах разумного, он сумеет склонить ее сделать все, что захочет»^[483].

Вновь давая своему эготизму возможность наглядного проявления, Гринсон поразил всех, заявив, что готов взять на себя ответственность и за художественную сторону картины: найти нового режиссера и оператора, принять решение, в каких сценах Мэрилин сыграет, а в каких нет, а также какой из дублей использовать для монтажа. «Я сказал доктору Гринсону, — пометил Фелдмен в своих заметках, — следующее: хотя он наверняка является специалистом в своей сфере, но я не могу не согласиться с Микки [Радиным] в том, что [ему] не обязательно разбираться в вопросах производства кинофильмов».

Совещание, которое началось в половине первого, продолжалось весь ленч. Без малого четыре, когда Радин вернулся в свой офис, его уже ожидало там известие из «Фокса»: там считают, что Мэрилин Монро нарушила условия контракта, и студия готова предпринять все возможные правовые шаги, дабы компенсировать себе понесенные убытки. В принципе, они уже сделали это в четверг, и пятничное совещание по сути было пустой формальностью. 7 июня за несколько минут перед закрытием окружного суда Лос-Анджелеса туда поступила жалоба на фирму «Мэрилин Монро продакшнз» и работающую там мисс Мэрилин Монро с требованием к указанному акционерному обществу выплатить студии «Фокс» компенсацию в размере пятисот тысяч долларов. Шейла Грэхем, узнавшая об этой новости от Генри Уэйнстайна в четверг, опубликовала ее в своей рубрике в газете «Лос-Анджелес ситизен-ньюс» вечером того же дня; если не считать указанной заметки, в прессе до пятницы и субботы, то есть до 8 и 9 июня, ничего не упоминалось о жалобе или исковом заявлении студии.

Когда за время уик-энда эта весть широко разошлась, Мэрилин — по воспоминаниям Аллана Снайдера, Марджори Плечер и других — была несказанно несчастна, поскольку не могла поверить, что «Фокс» зашел настолько далеко и собирается ее уволить. В конце концов, именно здесь она снялась в двадцати из двадцати девяти своих фильмов, и ей хотелось верить, что ее тут ценят и что в этом месте у нее есть друзья.

«Увольнение, — констатировал Питер Леватес в официальном заявлении, — было необходимо по причине многократно повторяющегося и умышленного нарушения условий контракта со стороны мисс Монро. Она не однажды не являлась на съемочную площадку и не представила на то никаких оправданий. Из-за этих прогулов студия понесла ущерб». На самом деле данное заявление представляло собой просто средство оказания нажима на актрису со стороны Леватеса, который выполнял указания Гулда, Лоуба и остальных членов правления. Впоследствии Леватес, похоже, признавал, что к такому месту, как студия «XX век — Фокс, могли адаптироваться только безумцы. «Мы позволили пациентам управлять сумасшедшим домом», — добавил он, желая этим сказать, что актеры — народ сумасшедший, а руководство студии выполняет функцию, не намного более важную, нежели надзиратели в психиатрической больнице, — разумеется, персонал не мог встретить такое сравнение воплями одобрения и восторга.

Уэйнстайн много лет спустя представил собственную версию событий — и был, по крайней мере частично, прав. Истинная причина увольнения Мэрилин была, по его словам, совершенно другой. «Производство "Клеопатры" сильно опаздывало и поглотило миллионы, а здесь вдруг появилась проблема с низкобюджетным фильмом, отстававшим от графика лишь на несколько съемочных дней. Все это выглядело так, словно Скурас и Леватес теряли контроль над прожженными игроками. Посему Мэрилин являлась в данной игре пешкой — неординарной, печальной, трагичной, смешной, — но только пешкой. Вот правдивый облик этой голливудской истории». И, мог бы добавить он, эта голливудская история весьма типична.

«Они просто ничегошеньки не понимали, — сказал в этой связи Дэвид Браун, закаленный в решении гораздо более трудных проблем, нежели описываемая, — и решили сыграть круто, как люди бизнеса: "Мы подадим на тебя в суд... Вынудим тебя выполнить договор до последнего пунктика... Ты уже никогда не сможешь работать в этом городе", и так далее, и тому подобное. Студийные боссы напоминали рядовых полицейских, вручающих под роспись судебные ордера. Все это было совершенно никчемным и ненужным занятием».

Кстати говоря, вскоре они стали горько жалеть о содеянном и поспешно стараться исправить свою ошибку.

То, что кинокомпания намного раньше начала вести переговоры по вопросу замены Мэрилин на другую актрису, вылезло наружу в субботу, когда в газетах появилась фотография Джорджа Кьюкора, широко улыбающегося навстречу Ли Ремик^[484], которая в субботу подписала договор о том, что сыграет роль вместо Мэрилин; в принципе, Ремик получила указанную роль лишь после того, как ее отвергли Ким Новак и Шерли Мак-Лейн. И одним этим заявлением по вопросу привлечения Ремик вместо Монро представители «Фокса» продемонстрировали свою полнейшую некомпетентность, поскольку у Дина Мартина в контракте было четко оговорено гарантированное ему право утверждать свою партнершу по экрану. Проявляя свою лояльность по отношению к Мэрилин, Мартин немедля позвонил своему агенту Герману Цитрону и заявил, что не будет дальше играть в картине «С чем-то пришлось расстаться», — это известие обрадовало и тронуло Мэрилин чуть ли не до слез.

Бешеная карусель продолжала вращаться. В понедельник утром Леватес, Кьюкор, Мартин, Цитрон и Оуэн Мак-Лин, ответственный за подбор актеров, прибыли в зал для совещаний, имевшийся в здании «Фокса». Цель встречи состояла в том, чтобы убедить Мартина не вынуждать студию доводить производство картины до печального конца, и Леватес умолял его не отвергать Ли Ремик. Но Мартин ответил, что Леватес заблуждается: он не отвергает Ремик, а просто не будет играть без Мэрилин, поскольку согласился на роль в этом глупом фильме главным образом потому, что именно она должна была выступать в качестве его партнерши. Как вытекает из протокола указанного совещания, «мистер Мартин сказал, что они с мисс Монро прекрасно понимают друг друга, и как раз поэтому, а не по какой-то другой причине, он принял роль в данной картине, и что мисс Монро пользуется намного большей популярностью, нежели мисс Ремик. И еще: ведь конец всей киноистории будет, видимо, таков: он оставит мисс Чарисс ради мисс Монро — и посему это не роль для мисс Ремик, а он хочет сниматься в фильме только с мисс Монро».

Это был еще не конец. Лояльность Дина Мартина и его упорное стремление добиваться соблюдения права, предоставляемого ему контрактом, а также интуитивно верное ощущение оптимального выбора исполнителей заставили студию приостановить производство картины.

В этот момент к действию подключился бдительный Милтон Радин. В понедельник после обеда он позвонил Фелдмену, чтобы спросить, почему его как адвоката не известили о подаче заявления в суд: ведь ему казалось, что переговоры ведутся обеими сторонами из лучших побуждений. Затем он тут же спросил, почему «Фокс» делает для прессы заявления, порочащие доброе имя Мэрилин, если студия, по ее словам, ожидает, что актриса вскоре вновь приступит к работе. Радин добавил, что порекомендовал Артуру Джейкобсу и его команде не публиковать никаких материалов в защиту Мэрилин и не отвечать ни на какие телефонные звонки по этому вопросу. Разговор уже близился к концу, когда Радин спросил у Фелдмена, кто заменит Мартина, если студия по-прежнему будет настаивать на Ли Ремик. Фелдмен ответил, что не знает этого, после чего «мистер Радин заявил, что, может быть, есть смысл постараться привлечь на указанное место президента Кеннеди».

Придерживаясь своей железной военной тактики, дирекция «Фокса» дала работающей на нее юридической фирме («Масик, Пилер и Гэррет») указание не прекращать наступательных действий, даже если бы обычная стычка угрожала переродиться в полномасштабную открытую войну. И те еще в понедельник внесли в свое исковое заявление поправку, повысив размер убытков, понесенных «Фоксом» вследствие недисциплинированности Мэрилин, с полумиллиона долларов до семисот пятидесяти тысяч. Они были вынуждены сделать это очень быстро, поскольку их процессуальное заявление, поданное в суд на прошлой неделе, содержало ошибку, которая могла бы привести к отклонению иска: в первом пункте этого документа утверждалось, что Мэрилин Монро при реализации картины «С чем-то пришлось расстаться» «с 16 апреля не соблюдает свои договорные обязательства, пренебрегает своими обязанностями и отказывается выполнять их». Однако Мэрилин начала работать над картиной 30 апреля и с этого дня охотно выполняла свою работу. Указанный пункт иска, обойденный в заявлении от 7 июня, был присовокуплен к распоряжению об увольнении от 16 мая в качестве приложения.

В «Фоксе», по всей видимости, полагали, что никакие действия не принесут такого хорошего результата, как те, что имеют целью творить зло, и 19 июня они возбудили очередное дело, на сей раз — против Дина Мартина (кинокомпания которого под названием «Клод продакшнз» была продюсером злополучной картины), выдвинув по отношению к нему претензию на сумму три миллиона триста тридцать девять тысяч долларов: ровно столько — по самым новейшим подсчетам — составляли к этому моменту суммарные затраты на реализацию отложенной на полку киноленты. Это дело, точно так же как и обвинение против Мэрилин, было в конечном итоге изъято из суда и взято назад, едва только через порог студии переступило ее новое руководство. Изменения в методах управления «Фоксом» начались в конце июня вместе с (вынужденным) уходом Спироса Скураса на пенсию.

Тем временем Питер Леватес быстро понял, что их кинокомпания, прерывая съемки картины «С чем-то пришлось расстаться» и теряя Монро и Мартина, теряет также то, что заработала бы благодаря превосходной рекламе, которую сделали снимки актрисы, выполненные в ходе работы над сценой около бассейна, а также фотографии Мэрилин, скрывающей и одновременно демонстрирующей свою наготу, — потрясающие цветные фотопортреты, уже тогда разошедшиеся по всему свету. Когда же и где этот фильм будет распространяться? — спрашивали все. Что касается затрат, то актрису Ли Ремик студия привлекала вовсе не по какой-то льготной цене со скидкой: ее гонорар должен был составить восемьдесят тысяч долларов, а километры пленки, полученной на протяжении пятнадцати съемочных дней, приходилось выкидывать в корзину. В конце концов, легче было бы найти деньги на совершенно новый фильм.

Итак, деловые переговоры о возможном возобновлении картины «С чем-то пришлось расстаться» были предприняты (тут Голливуду причитаются бурные аплодисменты и выкрики «браво!») уже через неделю после увольнения Мэрилин, как только с Холом Кантером^[485]начали беседовать на тему переработки всего сценария. Одновременно состоялось множество телефонных разговоров и совещаний, имевших целью установить, как можно будет снова привлечь Мэрилин Монро и Дина Мартина к участию в картине «С чем-то пришлось расстаться» в октябре, когда Мартин закончит съемки в своем очередном фильме. «После того как Леватес заявил, что собирается выгнать Мэрилин, — рассказал Наннелли Джонсон, — я позвонил ему и предложил: раз уж он кого-то непременно хочет уволить, то это должен быть режиссер. Ведь людей в кинозалы привлекает Мэрилин, а вовсе не данный господин». Об этих и подобных вопросах на протяжении всего июня и июля велись дискуссии — невзирая на протесты Гулда, который вместе с уходом Скураса вышел из состава правления «Фокса».

Тем временем Мэрилин отнюдь не угрожала бездеятельность, поскольку не прекращались переговоры на тему других кинокартин с ее участием. Кроме того, шумиха вокруг «Фокса» и последующие известия о возобновлении переговоров привели к тому, что чуть ли не каждый американский журнал обращался к ней с просьбами об интервью и нескольких фотографиях. На часть таких просьб она откликалась положительно и тогда обычно просила своего хорошего друга Аллана Снайдера сделать ей макияж. Примерно в то же время Трумэн Капоте (который отлично ориентировался в грязных делишках, связанных с хроническим злоупотреблением наркотиками) с удивлением констатировал, что «Мэрилин никогда не выглядела лучше... в ее глазах явственно рисовалась большая зрелость. Она уже не прыскала смехом, как прежде». Сама Мэрилин сказала тогда: «Передо мной простирается будущее, и я не могу его дождаться».

23 июня, через неделю после второго визита к Гардину, от кровоподтеков не осталось даже следа, и Мэрилин встретилась с фотографом Бертом Стерном, представлявшим журнал «Вог», на первом из пяти сеансов съемок, намеченных с этого дня и вплоть до 12 июля; она провела также три дня (с 29 июня по 1 июля) на пляже в Санта-Монике, позируя фотографу Джорджу Баррису из журнала «Космополитэн». Будучи уверенной, что лучше всего она выглядит, когда позирует, а не играет в фильме, и гордясь своей гибкой девичьей фигурой, Мэрилин являла собой самую терпеливую и готовую к сотрудничеству фотомодель и чувствовала себя абсолютно свободно рядом со своим любовником — фотоаппаратом, для которого ей не требовалось заучивать диалоги. Во время этих длительных сеансов Мэрилин, чтобы вызвать всеобщее восхищение, надевала норковую шубу, потом, скинув ее, весело прыгала и резвилась в бикини, а также позировала полуобнаженной, укутавшись в почти прозрачную вуаль, наброшенную на белую ткань.

«Она была очень естественной, в ее поведении не было ничего от аффектированного образа действий кинодивы, — отметил Стерн. — Ей были присущи редкие достоинства, с которыми мне до этого никогда не приходилось сталкиваться, — она умела позировать так, словно, кроме меня, никого на свете не существовало. Мэрилин полностью отдавалась тому, что делала, и становилась грубой или нетерпеливой лишь тогда, когда была уже по горло сыта необходимостью позировать в отлично сшитых и модных нарядах, как того хотел "Вог". Она не производила впечатления нервничающей или несчастной: попивала себе "Дом Периньон" и была в восторге от того, что занимается делом, которое ей нравится больше всего».

«Пожалуй, я недурно выгляжу в свои тридцать шесть лет?» — спросила она у Стерна, закрывая обнаженный бюст прозрачной шалью. Джордж Мастерс, который во время сеансов Мэрилин со Стерном занимался ее прической, вспоминал, как актриса тогда «сказала, что никогда в жизни не чувствовала себя лучше, а выглядела она просто фантастически — ослепительная и неземная. Всю неделю эта женщина очень много говорила о будущем. У нее не было времени размышлять о прошлом, даже о совсем недавнем».

Рассуждая насчет своего возраста и перспектив, Мэрилин искренне и без всякой скованности или стеснения призналась журналисту:

Мне исполнилось тридцать шесть лет. Мне это не мешает. Считаю, что у меня хорошие виды на будущее и я должна как можно лучше использовать представляющиеся шансы — точно так же, как и всякая иная женщина. Поэтому, когда мне доводится слышать всю эту болтовню насчет того, что я, дескать, вялая и нерадивая, что часто заставляю людей ждать себя, то прошу не забывать — я тоже жду. Жду на протяжении всей жизни.

Далее она продолжала — так же спокойно и чистосердечно, но уже в другой тональности. На мгновение складывалось впечатление, что это Шери живьем выскочила из сцены в «Автобусной остановке» и наново воплотилась в Мэрилин:

Вы не представляете, как это бывает, когда у тебя есть все то, что имеется у меня, а ты не можешь назвать себя ни любимой, ни счастливой. В жизни я всегда хотела только одного: быть сердечной с людьми и чтобы они были сердечными со мной. Это честный обмен. К тому же я — женщина. Я хочу, чтобы мужчина любил меня всем сердцем, — так же, как мне хотелось бы любить его. Я пыталась, пробовала, но до сих пор такой любви у меня не случалось.

Репортер, естественно, расспрашивал актрису о ее замужествах, но Мэрилин, как всегда, сохраняла в этих вопросах полную конфиденциальность. Джо был в ее ответах «мистером Ди Маджио», а Артур — «мистером Миллером», и она не позволила втянуть себя в разговор о своей личной жизни. Как вспоминал Аллан Снайдер, в течение пятнадцати лет их знакомства он ни разу не слышал дурного, невежливого или мстительного слова ни об одном ее бывшем муже или любовнике, равно как и о людях, которые были связаны с ней профессионально и оказались нелояльными. «Сама мысль о Мэрилин Монро, созывающей пресс-конференцию для того, чтобы публично осыпать кого-то бранью или обвинениями, смехотворна. Как бы не так! В жизни она не сказала бы плохого слова ни другу, ни журналисту!» Мэрилин также никогда не переносила сложных отношений с каким-то человеком на членов его семьи: скажем, 19 июля, желая показать свою благодарность за заботу о ней в период отсутствия Гринсона-старшего, Мэрилин пригласила к себе Дэна и Джоан (причем, следует заметить, без родителей), чтобы ужином отметить день рождения последней.

Мэрилин сориентировалась, что в ее отношениях с Гринсоном далеко не все складывается ладно, поскольку поделилась с друзьями, что ей, по всей видимости, не следует попадать в зависимость от человека, поведение и образ действий которого невозможно предсказать (никаких деталей она при этом не приводила), да еще коли рядом с этим врачом ситуация со здоровьем не продвигается у нее в лучшую сторону. Но, словно по иронии судьбы — и подобно многим пациентам, подвергающимся психотерапии, — актриса на протяжении всего июля по-прежнему ежедневно пользовалась его советами. Словом, Гринсону все-таки удалось убедить Мэрилин в своей незаменимости. И по этой причине она возлагала часть ответственности за сложившуюся ситуацию на Хаймена Энгельберга.

Из представленных позднее счетов следует, что Энгельберг весь июль ежедневно, за исключением шести пропусков, посещал Мэрилин на дому; если отбросить 4, 6, 7, 8, 9 и 16 июля, то она все время получала уколы — по ее собственным словам, это была вытяжка из печени с витаминами. «Она попросила меня перенести наш разговор, — вспоминал Ричард Меримен, который однажды пришел поздно днем на второе из серии интервью для журнала "Лайф", — оправдываясь тем, что после разговора в киностудии была совсем без сил». Но в этот момент явился Энгельберг; Мэрилин вышла с ним на кухню, ей сделали укол, после чего она вернулась к Меримену — и вдруг обрела желание побеседовать и говорила непрерывно вплоть до полуночи и даже позже. В этот вечер она (в противоположность другим их встречам) вела рассказ слишком быстро и без всякого порядка — трудно поверить, что это было следствием укола одной только «вытяжкой из печени с витаминами».

В действительности это были применявшиеся тогда Энгельбергом так называемые уколы молодости. Когда Пат Ньюкомб узнала о них, то попросила Мэрилин не забывать, что ей всего тридцать шесть лет, «но актриса ответила, что каков бы ни был состав этих уколов, благодаря им она сохраняет молодость. Разумеется, в этом вопросе трудно было с ней спорить и ругаться, потому что выглядела она на самом деле великолепно — лучше, чем в какой бы то ни было кинокартине». Но все-таки тут имелась причина для беспокойства, поскольку Энгельберг всегда умел как-то выследить Мэрилин, где бы та ни находилась, чтобы вкатать ей укол. Пат никогда не позабыла день, когда он отыскал их обеих в каком-то ресторанчике в Брентвуде, после чего «забрал Мэрилин в некое укромное местечко с целью вколоть ей свой препарат». В некотором смысле Энгельберг, подобно Гринсону, рассматривал Мэрилин как свою собственность: его первая жена вспоминала, что он чуть ли не плясал от радости, когда, потрясая ключами, показывал их друзьям со словами: «Могу теперь когда угодно приходить в обитель Мэрилин, у меня есть ключи от ее дома!» Если после сеанса психотерапии или после обычной дозы нембутала Мэрилин не могла уснуть, Гринсон всегда звонил Энгельбергу, который в 1961 году поспешно прибывал из своего дома на Сент-Айвс-драйв на Доухени, а в 1962 году проделывал более длинное путешествие на Пятую Элен-драйв. Гринсон открыто не признавался в наличии такой договоренности: по его словам, для выполнения уколов он призывал специалиста по внутренним болезням, «благодаря чему я не имел ничего общего с приемом лекарств актрисой».

Вопросы, связанные с ее врачами и работой, вполне могли быть одной из тем, затрагивавшихся во время восьми телефонных разговоров, которые Мэрилин провела тем летом со своим новым другом, генеральным прокурором Робертом Кеннеди. По словам Пат Ньюкомб и Эдвина Гутмена, их разговоры носили светский и товарищеский характер, они были короткими и несложными, поскольку заваленный работой Кеннеди не стремился затягивать беседу. Однако во время их последней личной встречи в июне он уверил актрису, что действительно интересуется ее карьерой и заботится о ее самочувствии в связи с процессами, происходящими вокруг картины «С чем-то пришлось расстаться». В свете тех нескольких разговоров на общественные и политические темы, которые состоялись у них во время двух предшествующих встреч на многолюдных приемах, Кеннеди, пожалуй, не предвидел, что Мэрилин будет издали потихоньку рассчитывать на его сочувствие и духовную поддержку, в том числе и в личных вопросах. Тем не менее, как утверждает Эдвин Гутмен, у Кеннеди на работе никогда не было времени вести длинные беседы светского характера, поэтому актрису деликатно, но решительно предостерегали от затягивания пересудов и от дамского щебета.

Доказательством того, что их беседы были недолгими, являются соответствующие документальные записи. В понедельник, 25 июня, Мэрилин позвонила Роберту Кеннеди с целью удостовериться, что тот в среду вечером будет у Лоуфордов, а также чтобы перед ужином пригласить его и супругов Лоуфорд к себе домой на бокал вина; она разговаривала только на протяжении минуты, причем с его секретаршей, Анджи Новелло. В понедельник, 2 июля, состоялись два разговора, снова с Новелло, и каждый из них уложился в одну минуту. Остальные разговоры Мэрилин провела в последние две недели июля, и только один из них длился больше двух минут: 13 числа она позвонила Кеннеди, чтобы выразить свое сожаление по поводу того, что не слышала его речь, произнесенную на предыдущей неделе; актриса была тогда в Лейк-Тахо^[486].

В июле бодрость и мужество вселяли в Мэрилин такие ее друзья, как Ральф Робертс и Аллан Снайдер (а по телефону еще и Норман Ростен из Бруклина), а также несколько журналистов и фотографов, восхищавшихся ею и оказывавших ей поддержку, и, наконец, Джо Ди Маджио, который вернулся в ее жизнь.

«В июне и июле мы часто забегали к ней вечером выпить рюмочку-другую, — рассказывали Аллан Снайдер и Марджори Плечер. — Она бывала в прекрасном настроении, всегда показывала нам свой последние приобретения для дома... — изразцы, ковер, новое кресло».

С момента возвращения Джо из Европы они часто перезванивались; Джо, кроме того, и посещал ее: одйн раз в июне (20-го) и дважды в июле (8-го и 21-го). Как знали все друзья Мэрилин, присутствие и забота со стороны Джо было для нее важнейшим источником силы, и с того времени, как он вытащил ее из больницы «Пэйн-Уитни», они оставались в постоянном контакте. Сейчас бывшим супругам приходилось есть совместный скромный ужин сидя в салоне на полу, поскольку контейнер с ее мексиканской мебелью задерживался; кроме того, в магазине Ганса Орта в Брентвуде они брали напрокат велосипеды и крутили педали, направляясь вдоль бульвара Сан-Винсенте в сторону океана и делая по дороге покупки.

Джо и Мэрилин производили впечатление счастливой пары десятилетней давности — но они были безмятежнее, каждый из них с большим уважением относился к взглядам партнера, отличным от его собственных, Джо меньше нервировала слава Мэрилин, зато все более трогала ее натуральная свежесть и простота; кроме того, он, пожалуй, находился под впечатлением ее бесстрашия и внутренней силы. Ди Маджио разделял озабоченность Мэрилин результатами лечения у Гринсона и обещал поддержать любое ее решение по данному вопросу.

За прошедшие десять лет они оба изменились. Джо спокойно сидел и одобрительно кивал головой, когда Мэрилин пополняла гардероб в Беверли-Хилс, у «Сакса» на Пятой авеню или у «Джекса»: покупала себе новые кашемировые свитера, блузки, два вечерних платья, туфли на высоком каблуке и шесть пар трико в разных пастельных тонах. Утром 21 июля, после очередной попытки смягчить боль, вызываемую кистозностью яичников, он привез Мэрилин из больницы «Ливанские кедры» домой^[487]. Как покажут последующие события, совместное пребывание Джо и Мэрилин в тот период было не случайностью, а серьезным шагом на пути к возобновлению их союза, поскольку на следующей неделе Джо известил Монетти, что отказывается от работы и будет оставаться в фирме только до конца июля.

Что касается тех интервью, которые в то время давала актриса, то никого не должны удивлять ее намного более ясные, смелые и искренние ответы, звучавшие в отсутствие Энгельберга. Например, 4, 5, 7 и 9 июля Мэрилин провела серию бесед с Ричардом Мерименом из журнала «Лайф», которые, как оказалось, были ее последним интервью. Только во время их второй встречи, после визита Энгельберга и приема каких-то лекарств, она начала говорить нескладно, так что в окончательной версии текста были использованы три остальных разговора, когда Мэрилин была в лучшей форме:

• По поводу нескольких нелестных замечаний в ее адрес, появившихся в колонке светской хроники: «Меня по-настоящему возмущает манера, в которой пресса пишет о том, что я несчастна и сломлена — словом, совершенно так, будто мне уже пришел конец. Ничто не способно меня уничтожить, хотя бросить кино было бы, возможно, своего рода облегчением. Эта работа напоминает бег на стометровку: когда ты уже вроде на финише, то делаешь выдох и говоришь себе "хватит, конец", но этот забег никогда не кончается. Нужно сыграть в очередной сцене, в очередной картине, и каждый раз требуется начинать всё сначала».

• Показывая Меримену свои владения, Мэрилин призналась ему, что хочет устроить небольшое помещение для гостей, «где могли бы находиться мои друзья, если у них возникли какие-то неприятности. Может быть, до тех пор, пока эти проблемы не разрешатся, им захочется пожить здесь, где никто не станет им мешать».

• О славе: «То, что с ней связано, может оказаться бременем. Подлинная красота и женственность непреходящи, и их нельзя создать искусственным путем. Богатство можно заработать. Слава наверняка является источником сиюминутного и частичного счастья — но нельзя жить ею вечно, и благодаря ей никогда не достичь полноты удовлетворения. Она слегка приободряет человека, но только на какое-то время. Когда ты знаменит, то каждую твою слабость раздувают и преувеличивают. Слава минет — и все: прощай, слава, ты уже позади! Я всегда помнила о том, что она мимолетна, что ее можно испытать, но нельзя делать смыслом жизни».

• Ответ на вопрос Меримена о том, как она себя «заводит и раскручивает», чтобы сыграть какую-то сцену: «Ничего я не завожу и не раскручиваю — я же не ветхий автомобиль. Прошу прошения, но подходить к этому делу подобным образом считаю своего рода пренебрежительностью. Я стараюсь творить искусство, а не работать на фабрике».

• О постоянных опозданиях: «Популярная, счастливая, пунктуальная — все это только бездумные, расхожие американские словечки. Я не хочу опаздывать, но, к моему великому сожалению, опаздываю. Частенько я прихожу слишком поздно, потому что готовлюсь сыграть предстоящую сцену; возможно, временами я готовлюсь слишком долго. Но я всегда придерживаюсь мнения, что даже в самой маленькой сценке моя игра должна стоить тех денег, которые люди заплатили, чтобы увидеть ее. И в этом мой долг — дать все, на что я способна. Когда зрители идут в кино и видят меня на экране, они не знают, что я опоздала. Даже в студии в этот момент уже позабыли об этом и спокойно зарабатывают на картине. Ну, что же тут скажешь...»

• О своих недавних трудностях в «Фоксе»: «Начальник имеет право простудиться, остаться дома и позвонить, что не придет, — но актер?! Как он смеет простыть или подхватить вирус? Хотела бы я, чтобы такому начальнику пришлось с температурой и вирусной инфекцией сыграть комедийную роль! Я в студии для того, чтобы хорошо играть, а не чтобы соблюдать дисциплину. Б конце концов, это же не военное училище».

• О функционировании в качестве сексуального символа: «Сексуальный символ становится вещью, предметом, а я не хочу быть предметом. Воздействуют всегда на человеческое подсознание. Очень приятно быть частью людских мечтаний, но хотелось бы знать, что тебя принимают ради тебя самой. Я не считаю себя товаром, но убеждена, что множество людей рассматривает меня именно в таком качестве, особенно люди из одной компании, название которой предпочту сохранить в тайне. Если эти слова звучат как критика, то они действительно таковы».

• О заинтересованности общественными делами и филантропией: «Мир нуждается сейчас в большей солидарности. В конце концов, все мы братья: киноактеры и рабочие, негры, евреи, арабы — все. Этого-то я и добиваюсь — чтобы данную истину понимали все люди».

• О будущем: «Я хочу быть одновременно и актрисой, и артисткой. Как я уже говорила когда-то, деньги меня не волнуют. Просто мне хочется блистать».

Но Мэрилин столько раз обожглась на прессе, что, пожалуй, не до конца доверяла Меримену и в заключительной фазе их последней встречи показалась ему холодной и замкнутой. Но, когда прибыл фотограф Аллан Грант, чтобы сделать снимки, которые должны были сопровождать интервью, Мэрилин, по воспоминаниям Пат и Юнис, снова была в хорошем настроении, строила смешные мины и шутила. «Да кто же вы на самом деле, какая-то ненормальная?» — безо всякого чутья и понимания ситуации спросил Меримен. Актриса сразу стала выглядеть неприступной, и бросалось в глаза, что журналист ранил ее своим замечанием; а когда 9 июля он принес ей на просмотр рабочий вариант интервью, Мэрилин была уже весьма осторожной.

Впрочем, она захотела выбросить только одно высказывание. «Актриса попросила меня убрать то, что говорила насчет тайной раздачи денег среди бедных людей». Точно так же как в кино она стремилась дать все, на что способна, в повседневной жизни Мэрилин желала не выносить благотворительную деятельность на люди, оставить ее своим личным делом, тайной, о которой знает только она сама и люди, нуждающиеся в помощи. Она проводила журналиста на крыльцо, а когда тот уже собирался уходить, сделала шаг вперед. «И пожалуйста, — прошептала актриса, — пожалуйста, не отпустите в своем тексте какую-нибудь пошлую шуточку».

Окончив запланированные на этот месяц сеансы фотосъемок и интервью, Мэрилин после более чем годичного перерыва встретилась со своим старинным другом Сиднеем Сколски, чтобы обсудить одно дело, которому они уже давно придавали большой вес: он станет продюсером, а она сыграет главную роль в картине, посвященной Джин Харлоу. Однако сначала им нужно было уговорить сотрудничать мать Харлоу, «мамочку Джин» Белло, и поэтому в воскресенье, 15 июля, они поехали в Индио — местность, расположенную неподалеку от Палм-Спрингс. Там они обнаружили очаровательно эксцентричную немолодую даму, окруженную вещами, фотографиями и сувенирами, оставшимися от ее любимой «деточки Джин». Она немедленно пришла в восторг от их идеи, потому что, не успев взглянуть на Мэрилин, сразу же сказала, что готова присягнуть: это ее девочка восстала из гроба.

Те, кому были известны бесконечные аналогии между жизнью той и другой платиновой блондинки, согласились бы с тем, что «мамочка Джин» не так уж сильно ошибалась. В принципе последние месяцы жизни Джин Харлоу до странности похожи на последние месяцы Мэрилин.

30 января 1937 года повторно выбранный президентом Франклин Делано Рузвельт пригласил Джин на бал, устраиваемый в Вашингтоне по случаю его дня рождения. Чтобы принять участие в этом торжестве, актриса была вынуждена прервать съемки картины «Джентльмены из общества», и это стало причиной скандалов в Голливуде — по крайней мере, до того момента, пока Луис Б. Майер не осознал, насколько мощную рекламу сделает им Харлоу своим появлением на балу.

Весной 1937 года Джин беседовала с Каролин Хойт, журналисткой из «Современного экрана»: «В последнее время я ощущаю невероятное спокойствие. Я сейчас чувствую себя примирившейся с собой и с миром. И пришла я к этому, буквально навязав себе необходимость постижения одной житейской истины: всё совершаемое мною я стараюсь делать настолько хорошо, Насколько могу... и, как говорится, дело с концом». Это мнение могла бы с таким же успехом изложить и Мэрилин в разговоре с Мерименом.

Той весной 1937 года и актрису Джин Харлоу, которую мучил рецидив болезни, столь же беззаботно лечили одними только успокоительными препаратами и наркотиками; так поступал знаменитый доктор Э.С. Фишбоу, который точно такие же лекарства и такого же вредного действия прописывал и мужу Фэй Рей^[488], хроническому алкоголику.

7 июня 1937 года — ровно за двадцать пять лет до дня внезапного освобождения Мэрилин от работы над картиной «С чем-то пришлось расстаться» — Джин Харлоу скончалась от почечной недостаточности, не успев завершить свой последний фильм. Ей исполнилось всего двадцать шесть лет, она была классическим творением Голливуда, ее любили миллионы, наконец-то окружающие стали ценить ее талант, однако она была разочарована своими голливудскими коллегами.

После чаепития с миссис Белло ее гости вернулись в Лос-Анджелес. Вся троица должна была снова встретиться в августе, а Мэрилин и Сидней решили увидеться и еще раз переговорить вдвоем через две недели, в четыре часа пополудни 5 августа, чтобы вместе подумать над трактовкой «Повести про Джин Харлоу».

Невзирая на почти ежедневные уколы, на споры с Гринсоном по поводу сеансов и на свое беспокойство о будущем, тем летом Мэрилин Монро словно бы заново созрела. И хотя она находилась в зависимости от некоторых лекарств, казалось, что они портят и осложняют ей жизнь лишь временами, а это может свидетельствовать только о внутренней силе актрисы, о ее огромной воле к преодолению тех преград, которые воздвигало перед ней прошлое и настоящее. «Если резюмировать весь этот период, — отметила Пат Ньюкомб, — то я бы сказала, что да, Мэрилин владела ситуацией».

Ральф Робертс охотно с этим согласился. «Тем летом, — сказал он, — она действительно отслеживала все свои дела и не давала другим водить себя за нос»; это мнение подтвердили, в частности, Руперт Аллан и Сьюзен Страсберг. Робертс упоминал также, что в последние месяцы своей жизни Мэрилин была большей оптимисткой, нежели в предшествующие два года. У нее установилась близкая дружба с Уолли Коксом, и она возобновила знакомство с лучшим другом Уолли, Марлоном Брандо. «Кроме того, — добавил Робертс, — она сориентировалась, что Гринсон лишал ее всех близких знакомых, одного за другим. Пытался он устранить из ее жизни и меня, равно как Страсбергов и Джо, — а сейчас, как говорила Мэрилин, этот человек пришел к выводу, что было бы лучше, если бы актриса уволила и Пат Ньюкомб. Уже в конце июля Мэрилин осознала, что если она хочет еще иметь хоть каких-либо друзей, какую-то собственную жизнь, то ей надо будет расстаться с Гринсоном».

Вскоре она примет указанное решение, но сначала ей предстояло непременно вернуть в норму отношения с «Фоксом». До среды, 25 июля, Хол Кантер переделал весь сценарий картины «С чем-то пришлось расстаться» и представил его новую версию Питеру Леватесу; теперь будущее Уэйнстайна выглядело столь же непрочным, как у Скураса и компании.

Еще в тот же день Мэрилин приветствовала Леватеса в своем доме. Перед его прибытием она рано встала, поскольку хотела сделать все, чтобы выглядеть как можно лучше, — приняла Агнесс Фланеген (которая вымыла и уложила ей волосы) и Аллана Снайдера (который умело сделал ей утренний макияж). Опасаясь, как будет проходить разговор без участия агента или адвоката, Мэрилин попросила Пат Ньюкомб поприсутствовать на ее встрече с Леватесом в качестве свидетеля, но только спрятавшись за дверями спальни.

В 1992 году Леватес представил отчет об этом утре, и его рассказ позднее подтвердила Пат.

Как это уже неоднократно случалось в прошлом, мы решили просто восстановить Мэрилин на работе в «Фоксе». Я

был ответствен за ее увольнение и потому желал лично принять ее обратно. Никто не рвался сводить счеты. Она сказала мне, что не хочет, дабы студия марала ее доброе имя, но не хочет и никого разорять. Актриса вовсе не производила впечатление несчастной или сломанной и попросила вместе просмотреть новую версию сценария прямо сейчас. Она прочла текст, вдумчиво анализируя его и тщательно обдумывая каждое свое очередное — нужно заметить, отточенное и блистательное — замечание. Например, Мэрилин сама придумала одну сцену, видя в ней огромные комедийные возможности: «Женщина, которая много лет провела на безлюдном острове, не будет кушать так благовоспитанно, пользуясь ножом и вилкой...» И предложила еще другую сцену, где ее героиня забывает обуть туфли, потому что не привыкла носить их. Помню, я сказал: «Мэрилин, у тебя потрясающие идеи!» А она была счастлива, а также полна творческой изобретательности и довольна тем, что у нее есть собственные мысли по поводу сценария. Настроение у актрисы было приподнятое, и она не могла дождаться возвращения на работу.

У Леватеса сложилось впечатление, что Мэрилин могла бы избежать всех этих терзаний, всей боли, если бы не «так называемые советчики, которые довели ее до страшного кризиса самоидентификации». Он обещал актрисе отозвать судебные иски и повысить ее вознаграждение, после того как она вернется на работу; а кому, спросил он, следует прислать новый контракт? Мэрилин заколебалась, но потом сказала, что даст ответ в конце недели. В целом она показалась одному из руководителей студии весьма симпатичной и разумной особой, а когда он уже выходил, актриса произнесла знаменательные слова, которые тот помнил много лет:

Знаешь, Питер, в некотором смысле я очень несчастная женщина. Все эти разговоры о том, что я, мол, легенда, вся эта пышность и слава — мишура. На самом деле люди всё время во мне разочарованы.

Он уже больше никогда с ней не увиделся, поскольку вскоре его ждала почти такая же судьба, как и Мэрилин.

После того как я попрощался с ней, она вернулась к тому, чем занималась перед моим приходом. Весь пол был завален фотографиями [сделанными Бертом Стерном и Джорджем Баррисом], контактными оттисками и материалом, не использованным в монтаже, а она размышляла, как со всем этим поступить. Мне виделась в ней недюжинная личность, и я пожалел, что не знаю ее лучше. Это была женщина, которая делала выбор за выбором, которая задумывалась над собственной жизнью и знала, в чем разница между видимостью и реальной действительностью. Ей были присущи глубокие чувства. Разумеется, у нее была чрезвычайно сложная натура, и в ней ощущалось какое-то скрытое страдание. Но, когда она была на пике, ей не было равных. Раны, нанесенные «Фоксом», затянулись, и в последний раз, когда я ее видел, она напоминала молодую и красивую кинозвезду, рвавшуюся сыграть в фильме, имевшем сейчас все шансы оказаться благополучно доведенным до конца.

Но их надежды не сбылись, поскольку в «Фоксе» вскоре случилось очередное землетрясение. Президентом студии «XX век — Фокс» был выбран Даррил Ф. Занук, Леватеса выставили, а Милтон Гулд и Джон Лоуб отказались от членства в правлении. Каждое решение, принятое перед возвращением Занука, надлежало заново обдумать и пересмотреть, но после сорока лет работы в кинематографическом бизнесе даже он (никогда не имевший высокого мнения о таланте Мэрилин) кое-что соображал в том, как притянуть зрителей в кинозалы. Уж если от чего-то и надо отказаться, сказал Занук, то не от Мэрилин Монро. Он лично отправился на совещание по вопросу возобновления производства картины «С чем-то пришлось расстаться».

На последний уик-энд июля Мэрилин была приглашена супругами Лоуфорд на их новую виллу неподалеку от казино «Кол-Нева» в Лейк-Тахо, где должен был петь Фрэнк Синатра. Она охотно согласилась отправиться туда и (насколько известно Ральфу Робертсу и Руперту Аллану) позвонила Джо, чтобы попросить его встретиться с ней на месте. Хотя во время уик-энда в Лос-Анджелес должен был приехать Роберт Кеннеди и поначалу она собиралась выслушать его выступление, но сейчас ей надо было решать гораздо более важные вопросы. За исключением посещения субботнего концерта Синатры, Мэрилин и Джо во время того уик-энда почти не показывались на людях. «Она хотела держаться в стороне от общества, — вспоминал Робертс, — поскольку боялась, что между Джо и Фрэнком дело дойдет до драки».

Однако Мэрилин хотела все-таки ненадолго встретиться с Дином Мартином, который тоже находился тогда в «Кол-Нева», причем сделать это не только для того, чтобы поблагодарить своего партнера за поддержку в процессе июньского кризиса. Актриса намеревалась поговорить о картине, которую хотел снять с ней и Дином Артур Джейкобс, — о комедии под названием «Я люблю Луизу». Мэрилин сказала, что на следующей неделе собирается посмотреть несколько фильмов, поставленных Дж. Ли Томпсоном^[489], которого Артур предлагал им в качестве режиссера.

На протяжении многих лет циркулировали отвратительные и высосанные из пальца сплетни о том, что Мэрилин во время того уик-энда случайно передозировала барбитураты и пришлось вызывать скорую помощь, чтобы привести ее в себя. Ходили также слухи, что Мэрилин общалась с разнообразными типами из преступного мира и вступала с ними в половые контакты (в частности, с Джонни Роселли, Багси Сигалом и Сэмом Джанканой). Однако актер Алекс Д'Арси, который знал Мэрилин (со времени их совместного выступления в картине «Как выйти замуж за миллионера») и был одновременно близким другом Роселли — главаря банды в Лос-Анджелесе, — решительно опроверг обе инсинуации; вот его слова: «У Мэрилин наверняка никогда не было романа ни с одним из этих мужчин. В принципе никаких связей между Мэрилин и бандой не существовало! Она же поехала в Лейк-Тахо, чтобы побыть с Джо!» Бетси Дункан Хаммис, которая тоже хорошо знала Роселли и Синатру, заявила: «Я была тогда в Лейк-Тахо и видела, как Мэрилин обедала. Не было там ни Джанканы, ни его людей; если бы они были, я наверняка знала бы об этом».

В воскресенье вечером Мэрилин вместе с Лоуфордами вернулась в Лос-Анджелес, а Джо поехал в Сан-Франциско, чтобы показаться там во время матча и сообщить своей семье, какое решение они приняли совместно с Мэрилин во время минувшего уик-энда. Как подтвердил Вэлмор Монетти, Мэрилин в конце концов согласилась снова выйти замуж за Джо. «Он очень любил ее, и они всегда общались, — заявил Монетти, — а тут Джо сообщил мне, что решил снова на ней жениться. Он считал, что их жизнь будет выглядеть иначе, чем прежде, и сейчас все у них сложится хорошо. Я знаю, он ушел от нас в 1962 году потому, что собирался вернуться к Мэрилин».

Мэрилин и Джо запланировали бракосочетание на среду, 8 августа, в Лос-Анджелесе, и лучащаяся счастьем Мэрилин вернулась домой, привезя с собой пижаму Джо. «Она боролась за то, чтобы взять ответственность за свою жизнь в собственные руки, — сказала Сьюзен Страсберг, — рвала связи, оказывавшие на нее плохое влияние, и вступала в новый союз, который был для нее хорош. Она знала, что нуждается в эмоциональной опеке». Можно было бы сказать, что точно такую же потребность испытывал и Джо, ставший чем-то вроде Летучего Голландца, который странствовал по свету как деловой человек и пользовался уважением, но был одинок.

В понедельник, 30 июля, в небольшом кинозале Артура Джейкобса Мэрилин просмотрела фрагменты картин, режиссером которых был Томпсон, и сразу же согласилась поручить ему постановку ленты «Я люблю Луизу»; производство должно было начаться в первые месяцы 1963 года^[490]. Джейкобс добавил, что Джул Стайн^[491], в свое время написавший для Мэрилин песенку «Бриллианты — вот лучшие друзья девушки» к кинофильму «Джентльмены предпочитают блондинок», выразил согласие сочинить для нее новые мелодии. В тот же день Мэрилин пыталась разыскать Милтона Радина, поскольку хотела составить новое завещание^[492]. Однако Радин, хотя и был предупредительно вежливым и выражал всяческую готовность помочь, полагал невозможным поставить свою подпись на таком документе и тем самым подтвердить, что его клиентка находится в ясном уме и полностью вменяема, поскольку считал, что та принимает слишком много лекарств и страдает расстройством параноидного типа. В некотором смысле Радин был прав, поскольку проблемы Мэрилин были далеки от разрешения, а актриса отдавала себе отчет в том, что ей нужно преодолевать свою зависимость от лекарств и от Гринсона, равно как ей надлежит продолжить тот процесс взросления и созревания, который во многих своих аспектах сейчас только начинался. Но вопрос неуравновешенного ума — это уже совершенно другое дело.

С самой ранней молодости Мэрилин считала, что ей нечего предложить, кроме того, что привлекло внимание Грейс Годдард, фотографов и киностудии, — кроме сексапильности. Она также верила, что «Мэрилин Монро», хоть и является отчасти искусственным творением, в какой-то степени выражает ее подлинное «я». Актриса действительно поддерживала миф своей женской привлекательности и свободы распоряжаться собственным телом, уделяя большое внимание акцентированию именно этих — чисто сексуальных — категорий.

Нужно, однако, учитывать и другой аспект ее личности — или же, точнее говоря, ее подлинную суть, скрывающуюся под личиной знаменитой кинозвезды. Мэрилин часто пробовала подавить себя и скрыть свое истинное «я» под темным париком и темными очками, не накладывая при этом макияж. Она пыталась отделить себя от «Мэрилин Монро», относясь к «ней» как к кому-то другому, говоря о звезде в третьем лице, словно бы желая дистанцироваться от нее: «Хочешь увидеть, как я становлюсь ею?» В противоположность другим звездам экрана, Мэрилин никогда не слилась воедино со своей кинематографической героиней. Марлен Дитрих, например, поверила в конечном итоге в ту иллюзию, которую сама себе создала, и когда в возрасте семидесяти пяти лет ей довелось упасть и получить довольно серьезные телесные повреждения, то это падение ранило и ее душу. Веря, что молодость и иллюзорное «я» — это все, чем она располагает и что может предложить миру, Дитрих, после того как утратила молодость и блеск, скрылась от людей и после упомянутого происшествия в течение заключительных шестнадцати лет жила затворницей.

Мэрилин же, хоть она всегда и стремилась добиться цельности своей личности, интуитивно ощущала, что ее психическое здоровье зависит от умения отделить имидж Мэрилин как публичного существа от ее личного «я». Печаль, тревога и неврозы не позволили ей избавиться от мысли, что она не стала такой женщиной, какой хотела. Роли Мэрилин в кино постоянно заставляли ее опираться на вещи, которые она хотела бы считать ушедшим в небытие опытом прошлого; посему нет ничего удивительного в том, что актриса охотнее всего сбегала в сон. После того как она просыпалась, ей приходилось притормаживать свои эмоции, заставлять себя притворяться «Мэрилин Монро» — и вот снова появляется первообраз всегда популярной и охотно использующей свою физическую привлекательность заблудившейся девочки-подростка, которая в каком-то смысле сохраняет свою невинность. Собственное мнение Мэрилин о том, что она обрела популярность благодаря созданию именно такого имиджа, имиджа, который она ненавидела, — а также факт, что лишь сейчас, в 1962 году, она в первый раз открыто призналась в этом, — доказывает, насколько хорошо она отдавала себе отчет в собственной душевной раздвоенности. Трудно, однако, назвать такое состояние «шизофренией»; в принципе, это знак углубленного познания самой себя.

Если бы она не была женщиной, которая (как сказал Леватес) «делала выбор за выбором, которая задумывалась над собственной жизнью и знала, в чем разница между видимостью и реальной действительностью», то в ней не существовала бы потребность в борьбе, потребность признаться в том, что она должна дозреть, и она не принимала бы важных решений, становившихся для нее источником проблем и треволнений, преследуя цель добиться в жизни каких-то свершений: «Передо мной простирается будущее, и я не могу его дождаться».

Когда Мэрилин покинула киностудию «Фокс» в 1954 году, она предприняла смелый шаг на пути к отказу от отождествления себя с искусственно созданным имиджем собственной персоны; новые друзья, новая работа, новые студии — все это, как она надеялась, поможет ей освободиться от внутренних ограничений. Поступить так могла только храбрая женщина.

А ведь проблема заключалась в том, что как в 1962 году, так и ранее некая часть ее личности по-прежнему зависела от людского одобрения; она все еще считала себя ребенком — достойным интереса в ней было только тело, а не душа, и мы, принимая это во внимание, оказываемся ближе к пониманию того, почему широкие массы общества на протяжении стольких лет сходили по ней с ума. Мэрилин продолжала считать, что рассказы Глэдис/Грейс о безумии, являвшемся наследственным для членов ее семьи, и ее уход в искусственно созданное «я» являлись тем, о чем она была не в состоянии полностью забыть. Она постоянно испытывала легкий страх, что может навсегда остаться существом незрелым, эдакой домохозяйкой, к которой относятся покровительственно и сверху вниз, девушкой, которая сделает все, только бы забыть о своем неизвестном происхождении и отождествить себя с наиболее знаменитой после второй мировой войны и обожаемой всей Америкой фотомоделью с обложки.

В некотором смысле Мэрилин все еще напоминала миру об опубликованном почти десятью годами ранее рапорте Кинси, поскольку она стала хлопотным воплощением противоречивых потребностей нации: секса и невинности; взгляда, полного почтения, и страха перед обретением опыта; мечтаний девушки и ответственности женщины; желаний и — слишком частых — разочарований, если ожидалось слишком многое. Все то, в чем состояла специфика американской культуры — от начала послевоенного периода, когда она начала сниматься в своем первом фильме (1947), и вплоть до вспышки социальной революции (1962), — неразрывно связывалось с фигурой Мэрилин Монро.

Кинси говорил о сексе, писал о нем, выспрашивал о наиболее интимных подробностях, и в Голливуде всё чаще щеголяли неведомой и немыслимой до сих пор открытостью в вопросах секса. Парни, которых опрашивал Кинси, побывали на войне и имели право на то, чтобы их считали мужчинами. Но мужчины, которых показывали по телевидению и в кинотеатрах, были главным образом пацанами: Кэри Грант в «Обезьяньих проделках» — это всего только красавчик-старшеклассник; «романтический актер» в картине «Джентльмены предпочитают блондинок» оказывается на поверку богатым ребенком; даже в картине «Река, откуда не возвращаются», где шальным мужиком, которого надлежит укротить, является сам Роберт Митчам, двоих партнеров должен был связать маленький мальчик.

Во всей этой суматохе Мэрилин Монро и ее честолюбивые устремления были высмеяны миром культуры. Сама мысль о столь независимой женщине была предана анафеме: страна нуждалась в женщине-ребенке, трудолюбивой, сексуальной девушке, притом не слишком умной, в молодой женщине, которая представляется слегка нереальной, является предметом мечтаний, существом, которое никогда не дозревает до конца (и кому это не позволяется).

Наряду с тем плохим влиянием, которое оказали на Мэрилин киностудии, отражающие потребности массовой культуры, не менее, а, пожалуй, еще более трагичным по своим последствиям оказалось то, что она безотчетно оказалась втянутой в круг популярного фрейдовского психоанализа, в результате чего ее постоянно заставляли задумываться над своим детством — а для сироты нет, пожалуй, худшей терапии, чем неустанный анализ собственного «я». Однако люди, рассматривавшиеся актрисой в качестве родителей — Страсберг, Миллер, Крис, Гринсон, — уговаривали и даже заставляли ее заниматься этим анализом. И Мэрилин, чтобы удовлетворить их, подвергалась психотерапии. А это лечение — вместо того чтобы помочь ей — вызывало в ней еще больший страх. Даже странно, что актриса не сломалась раньше, поскольку всякий раз, когда она пыталась вырваться за пределы заколдованного круга детства, рядом с ней всегда оказывались люди, которые черпали выгоду из того, что постоянно вбивали ей в голову: ты все еще послушная и покорная деточка. Во вторник утром, 31 июля, Мэрилин позвонила Элизабет Куртни, помощнице модельера Жана Луи, чтобы та пришла как можно быстрее и сделала последнюю примерку платья, придуманного для нее Жаном. «Она была очень счастлива», — вспоминала Куртни, и у актрисы была на то причина, поскольку речь шла о свадебном наряде. В тот день после обеда, закончив полуторачасовой сеанс у Гринсона, Мэрилин возвратилась домой и провела несколько часов возле телефона, позвонив, в частности, в цветочный магазин, местный винный погребок и поставщику продовольственных товаров.

«Я хочу, — сказала она в июньском интервью, — чтобы мужчина любил меня всем сердцем — так же, как мне хотелось бы любить его. Я пыталась, пробовала, но до сих пор такой любви у меня не случалось». Сейчас было похоже на то, что ее мечты наконец сбудутся.