Мертвая зыбь

9

Джулия смотрела, как два убитых горем старика пьют крепкий кофе. Она одолжила белые фарфоровые чашки Эрнста с желтыми эландскими солнышками. Джулия решила сварить кофе, потому что у нее было такое чувство, что печальное событие просто необходимо скрасить хоть чем-нибудь приятным. Йон и Йерлоф сидели на диване и говорили об Эрнсте.

Разговор в общем-то был бессвязным, скорее — фрагменты воспоминаний, какие-то отрывки, вроде того как Эрнст напортачил в каменоломне, когда еще только начинал работать на Эланде. Или о том, как уже в старости он начал делать такие отличные скульптуры. Из этих рассказов Джулия поняла, что, за исключением нескольких лет во время войны, когда Эрнст был матросом, он всю свою жизнь проработал с камнем. Когда в шестидесятых годах каменоломня закрылась, Эрнст остался там на свой страх и риск. Он использовал уже наломанный камень или тот, который можно было легко достать с краев, поднимал его наверх и делал в своей мастерской настоящее произведение искусства.

— Он любил эту каменоломню, — сказал Йерлоф и посмотрел в окно. — Он не представлял своей жизни нигде, кроме как здесь. Если бы у него были деньги, он наверняка выкупил бы это место у Гуннара Льюнгера. Того, что из Лонгвика. Эрнст про камень все знал: какой он бывает, как его добывать, как обрабатывать.

— Лучше Эрнста надгробия не делал никто, — добавил Йон. — Если пройтись по кладбищу в Марнессе или там, в Боргхольме, их сразу заметишь.

Джулия сидела молча и перебирала стопку старых книг, лежавших на придиванном столике. Она внимательно слушала Йона и Йерлофа, но не хотела или не могла вмешиваться в их разговор. У нее перед глазами был мертвый Эрнст, таким, как она его нашла.

Раньше всех на место происшествия приехал тот полицейский — Леннарт Хенрикссон. Первым делом он достал из багажника машины покрывало, накрыл тело Эрнста и провел Джулию в дом. Он оставался с ней в доме, но по большей части молчал и, наверное, правильно делал, потому что Джулии от этого было только лучше. Может быть, оттого, что после исчезновения Йенса ей довелось выслушать слишком много пустых утешений, хотя она никого и никогда об этом не просила.

Кофе был выпит, разговор потихоньку сам собой затих, и Йерлоф спросил:

— Джулия, ты меня сможешь отвезти обратно?

— Да, конечно.

Она поднялась и пошла в кухню помыть чашки. Почему-то она почувствовала раздражение из-за вопроса Йерлофа.

«Я нашла Эрнста, задавленного камнем, — думала Джулия, — с запекшейся в уголках рта кровью, с вылезшими из орбит глазами. Но я же и раньше видела кровь, я видела мертвых. Бывало и похуже».

Пока Джулия перебирала в голове эти не самые приятные мысли, она внезапно вспомнила, вспомнила то, что могло быть важным. Она бросила мыть посуду и вернулась к отцу.

— Он тебе кое-что передал, — сказала Джулия, — я совсем забыла.

Йерлоф поднял на нее глаза.

— Я хочу сказать — Эрнст, — объяснила Джулия. — Я его встретила возле дома, когда приехала в Стэнвик, и я должна была тебе передать… Как раз перед тем, как Эрнст ушел, он сказал… — Джулия помолчала, припоминая слова Эрнста, — что-то странное, вроде того, что важнее всего палец, точнее, большой палец, а не ладонь.

— Большой палец самое важное? — переспросил Йерлоф.

Джулия кивнула.

— А ты не знаешь, про что он говорил?

Йерлоф задумчиво покачал головой, потом посмотрел на Йона:

— Может, ты сообразишь?

— Понятия не имею, — ответил Йон. — Может, игра слова какая или поговорка.

— Во всяком случае, это его точные слова, — сказала Джулия и вернулась на кухню.

Джулия и Йерлоф ехали в ее «форде» обратно к кемпингу, за ними следовал Йон на своем «пассате». Кальмарский пролив окутали серые гряды облаков, солнце не показывалось. Может быть, от этого казалось, что тот Стэнвик, который был вызван к жизни рассказами двух стариков, Стэнвик, где люди жили и работали круглый год, где каждый дом и тропинка носили собственное имя, опять погрузился в спячку. Все дома пустовали, навеки замерли крылья ветряной мельницы, и больше на берегу не лежали мотки лески и не сохли на деревянных шестах сети.

Когда Джулия повернула и остановила машину возле поля для мини-гольфа, Йон тоже припарковал свой «пассат» и подошел к ним. Йерлоф опустил окно, Йон заглянул и посмотрел на Джулию.

— Позаботься об отце.

В первый раз Йон Хагман обратился прямо к ней.

Джулия кивнула:

— Я попробую.

— Ты только не пропадай, Йон, — сказал Йерлоф. — Тут же дай мне знать, если увидишь кого-нибудь… кого-нибудь чужого.

«Чужой человек», — подумала Джулия и вспомнила кое-что из своего детства. Было это, наверное, году в пятьдесят каком-то. Тогда в Стэнвике, откуда ни возьмись, появился негр. Он улыбался во весь рот, но говорил на очень плохом английском, а по-шведски — вообще ничего. Дело было летом, он ходил от дома к дому с сумкой. Люди в поселке закрывали перед ним двери и не хотели пускать. Но когда в конце концов у кого-то хватило духу поинтересоваться, чего ему на самом деле нужно, то оказалось, что негр вовсе не злодей и не разбойник, а христианин из Кении, который продавал Библии и сборники псалмов. В Стэнвике не любили чужих.

— Да-да, созвонимся, — заверил Йон Хагман.

Джулия смотрела ему вслед, как Йон идет к дому, потом аккуратно, как будто это самое дорогое его достояние, берет метлу, подходит к полю для гольфа и, жестикулируя, опять начинает что-то объяснять Андешу.

— Йон рулил кемпингом двадцать пять лет, — сказал Йерлоф. — Сейчас здесь главный его сын Андеш, но он по большей части где-то витает. Так что по-прежнему Йону приходится самому прибирать, красить и вывозить мусор. Я считаю, ему пора угомониться, но он меня не слушает. — Йерлоф вздохнул. — Ну да ладно, как есть, так есть, — сказал Йерлоф, помолчав. — Сейчас мы можем заехать домой.

Джулия покачала головой.

— Я отвезу тебя в Марнесс, — заявила она.

— Мне бы очень хотелось взглянуть на дом, — попросил Йерлоф, — особенно теперь, когда мы поблизости и у меня такой хороший шофер.

— Вообще-то уже поздно, — заметила Джулия, — и я собиралась сегодня ехать в Гётеборг.

— А куда особенно торопиться? — ответил Йерлоф. — Твой Гётеборг никуда не денется.

Впоследствии Джулия едва ли могла точно припомнить, чья это была инициатива — ее или Йерлофа — переночевать в их прежнем доме.

Может быть, все решилось как-то само собой, в тот самый момент, когда Йерлоф прямо в пальто вошел в гостиную и с тяжелым вздохом рухнул в единственное кресло. А может быть, тогда, когда Джулия вышла наружу, чтобы отвернуть водяной кран под крышкой колодца, а потом включила главный рубильник на распределительном щитке в кухне. А возможно, позже, когда зажгла верхний свет, включила обогреватель и на плите забулькал кофе. Во всяком случае, между Йерлофом и ею появилось какое-то молчаливое соглашение насчет того, что они останутся в Стэнвике. Джулия набрала номер на мобильном, и Йерлоф предупредил персонал приюта, что сегодня вечером не вернется.

Потом Йерлоф прошелся вокруг дома.

— Ни одной мышиной норки, — сказал он довольным голосом, вернувшись обратно в дом.[37]

Джулия молча и осторожно ходила по темноватому дому, как по музею. Здесь хранилась часть ее личной истории, но сейчас ей казалось, что она смотрит на экспонаты, выставленные в покрытых толстым стеклом витринах.

Что здесь было смотреть? В общем, немного. Пять небольших комнат, незатейливая мебель, выкрашенная в белый цвет, шесть незастеленных узких кроватей, крохотная кухня с окошком, между стеклами которого россыпью типографских литер чернела прорва дохлых мух. Выцветшая на солнце старая морская карта Северного Эланда, бюро с черно-белой фотографией шестидесятых годов: широко улыбающаяся Джулия, еще подросток, и ее сестра Лена рядом, — книжная полка в углу. Больше никаких личных вещей, почти пустые, безликие, как в арендованном доме, комнаты.

Доски пола были холодные как лед, явно не хватало ковриков. Не осталось почти ничего из того, что Джулия помнила с детства. Но все же кое-что сохранилось. Когда она открыла нижний ящик бюро в своей бывшей комнате, она нашла там фотографию в рамке: маленький загорелый парнишка в белой хлопчатобумажной майке застенчиво улыбался, глядя прямо на нее. Много лет эта фотография стояла на бюро, а потом кто-то положил ее в ящик.

Джулия достала фотографию и поставила на прежнее место. Она внимательно посмотрела на фотографию своего пропавшего сына, и ее опять потянуло выпить. Несколько стаканов согреют ее и позволят немного забыться. Глядишь — и дом перестанет казаться таким тоскливым. Но Джулии не хотелось, чтобы Йерлоф знал, что она пьет.

Йерлоф, казалось, не замечал ее чувств. Он медленно переходил из комнаты в комнату, как будто бы именно здесь находился его единственный настоящий дом. Так оно и было. После того как он вышел на пенсию, он жил здесь каждое лето и приезжал на выходные, сначала с Эллой, а потом один. Так было всегда, сколько Джулия помнила. Йерлоф стоял у калитки и махал вслед, когда они, дети, уезжали на материк после каникул.

«Сейчас не лето, я скоро уеду», — подумала Джулия, стоя в дверях и сжимая в руке ключи от машины. Но потом неожиданно она громко, так чтобы услышал Йерлоф, сказала:

— Мы с Леной обычно спали здесь, на двухэтажной кровати. Я — всегда наверху.

Йерлоф кивнул:

— Да, точно, здесь. Когда все собирались на лето, было тесновато, но никто не жаловался.

— Да, я помню только, как было здорово летом вместе со всей родней… По-моему, всегда светило солнце, — произнесла Джулия и посмотрела на часы. — Но сейчас нам пора укладываться.

— Уже? — спросил Йерлоф, поправляя фотографию парусника на стене. — Ты ни о чем меня не хочешь спросить?

— Спросить? — сказала Джулия.

— Ну да… — Йерлоф неторопливо снял покрывало с кресла в гостиной и сложил его. — Давай спрашивай.

Он опустился в кресло, и в этот самый момент Джулия услышала, как в кармане ее куртки, висевшей в прихожей, зазвонил мобильник. Сигнал прозвучал как-то неуместно в тихой комнате, и Джулия заторопилась ответить на звонок:

— Алло, Джулия.

— Привет, как дела?

Это была Лена. Наверное, единственная, кто знал номер мобильника Джулии.

— Ты нормально доехала?

— Ну да… Да, вполне.

А что еще она могла сказать? Джулия встретила свой обеспокоенный взгляд в отражении оконного стекла, и ей совершенно расхотелось рассказывать сестре о том, что случилось: про сандалию Йенса и смерть в каменоломне. В конце концов она просто сказала:

— Все хорошо.

— Ты с Йерлофом виделась?

— Да… Мы сейчас в доме.

— В доме в Стэнвике? Я надеюсь, вы не собираетесь там ночевать?

— Собираемся, — подтвердила Джулия, — мы включили воду и свет.

— Папе ни в коем случае нельзя мерзнуть, — сказала Лена.

— Ничего, не замерзнет, — ответила Джулия и тут же устыдилась. — Мы тут сидим разговариваем…. А в чем дело?

— Ну… Я насчет машины. Звонила Марика, ей надо ехать на какие-то театральные курсы в Дальсланде[38] в следующие выходные, так что ей понадобится машина. Я ей пообещала, что все будет нормально. Ты же ведь не собираешься оставаться на Эланде?

— Я тут еще побуду, — ответила Джулия.

Марика была дочерью Ричарда от первого брака. Джулии раньше казалось, что у Марики и Лены довольно паршивые отношения, но, похоже, сейчас они ладили, коль скоро Лена собиралась одолжить Марике их с Джулией машину.

— А сколько именно?

— Трудно сказать… несколько дней.

— Но все-таки несколько — это как? Два дня, три? — спросила Лена. — Ну во всяком случае машина будет здесь в воскресенье?

— В понедельник, — выпалила Джулия.

Какой бы день недели Лена ни назвала, Джулия все равно бы прибавила еще один.

— Тогда приезжай пораньше, — попросила Лена.

— Я попробую, — ответила Джулия. — Лена…

— Хорошо, передай привет папе и пока.

— Лена… Это ты положила фотографию Йенса в ящик? — спросила Джулия, но сестра уже отключила телефон. Джулия вздохнула и защелкнула свой.

— Кто звонил? — поинтересовался Йерлоф.

— Твоя вторая дочь, — ответила Джулия, — я тебе привет должна передать.

— Ага, — изрек Йерлоф. — И что она хочет, чтобы ты на всех парах неслась обратно?

— Ну да, она так за мной приглядывает.

Джулия устроилась в гостиной напротив Йерлофа в противоположном углу. Ее чай из бузины с медом стоял рядом на столе. Он почти остыл и горчил, но она все-таки его пила.

— Она что, действительно за тебя беспокоится? — поинтересовался Йерлоф.

— Наверное, — ответила Джулия и подумала: «Она за машину беспокоится».

— Да здесь никакого сравнения с Гётеборгом — спокойно и безопасно, — сказал Йерлоф и улыбнулся. Но потом, наверное, он вспомнил о том, что случилось в каменоломне, и посерьезнел. Он замолчал и посмотрел в пол. Джулия тоже молчала.

Воздух в доме постепенно нагрелся. А там, снаружи, уже наступила ночь, было около девяти. Джулия подумала: «Есть ли в доме постельное белье? Наверное, все-таки должно быть».

— Я не боюсь смерти, — внезапно сказал Йерлоф. — В молодости я много лет ходил в море. Тогда и боялся — мелей, мин, штормов, а теперь я слишком стар… А прочие страхи, наверное, ушли, когда Элла оказалась в больнице. Той осенью, когда она ослепла, а потом ушла от нас.

Джулия молча кивнула. Ей не хотелось думать о смерти матери.

Йенс мог выбраться из дома и уйти в туман тем сентябрьским днем по двум причинам. Причина: Йерлофа не было дома, а вторая — Элла прилегла и заснула после обеда. У нее была хроническая усталость, заметно усилившаяся тем летом, которая, казалось, вытянула из Эллы всю ее энергию. Что это за болезнь, никто не понимал, и в первую очередь врачи. Лишь год спустя был поставлен диагноз: оказывается, у Эллы был диабет.

Йенс сгинул, а его бабушка прожила еще несколько лет. Но она больше уже никогда не была прежней, перестала улыбаться и постоянно корила себя, что уснула в тот день.

— Смерть становится чем-то вроде друга, когда ты уже старый, — произнес Йерлоф. — Во всяком случае — знакомцем. Я бы хотел, чтобы ты это знала, чтобы ты не считала, что я с этим не справлюсь… Я про Эрнста.

— Хорошо, — ответила Джулия.

Но вообще-то у нее не было ни времени, ни желания размышлять над переживаниями Йерлофа.

— Жизнь продолжается, — констатировал Йерлоф и отхлебнул чаю.

— Можно сказать и так, — ответила Джулия.

Они помолчал пару минут.

— Ты хотел, чтобы я тебя кое о чем спросила? — сказала Джулия.

— Ну конечно, спрашивай.

— Например?

— Ну… Может, тебе интересно знать, как называлась та круглая скульптура, которую кто-то спихнул в каменоломню? — спросил Йерлоф и посмотрел на Джулию. — Ну такой странной формы камень… Полицейские из Боргхольма не спрашивали или, может, Леннарт Хенрикссон?

— Нет, — заверила Джулия и, немного подумав, продолжила: — Мне кажется, они вообще ее не видели. Они в другое место смотрели — на колокольню и… — Она замолчала. — А что мне вообще за интерес до этой скульптуры? Что в ней такого особенного?

— Можно сказать и так, — сказал Йерлоф. — Уже довольно интересно то, как она называлась.

— Ну и как же?

Йерлоф набрал побольше воздуху, откинулся на спинку кресла, выдохнул и сказал:

— Эрнст этой штуковиной не особенно гордился. Он считал ее неудачной и грозился разбить, поэтому он и назвал Кантовым камнем. Ну, если можно так сказать, в честь Нильса Канта.

В комнате опять стало тихо. Йерлоф со значением посмотрел на Джулию, как будто бы ожидал от нее какой-то реакции. Но Джулия совершенно не понимала, в чем собственно дело. Все, на что ее хватило, — так это сказать:

— Нильс Кант. Ага.

— Ты что про него раньше никогда не слышала? — спросил Йерлоф. — Неужели никто при тебе про него не упоминал?

— Нет, насколько я помню, — ответила Джулия. — Но мне кажется, что фамилию Кант я когда-то слышала.

Йерлоф кивнул.

— Семья Кант жила здесь, в Стэнвике, — сказал он, чуть помедлив. — Нильс — это сын, как это говорится, паршивая овца. Но когда ты родилась, его здесь уже не было, он после войны пропал с острова.

— Ага, — снова протянула Джулия.

— Куда он направился — неизвестно, — продолжал Йерлоф.

— А что же такого ужасного сделал Нильс Кант? — спросила Джулия. — Он что, кого-нибудь убил?

Нильс Кант стоял с дробовиком, держа на мушке двух чужих солдат, палец — на спусковом крючке. Почему-то было удивительно тихо: ни щебета птиц, ни даже обычного шороха ветра, — все как будто застыло. Нильс видел только солдат и мушку на стволах дробовика.

Солдаты медленно, но одновременно, как по команде, встали. Было похоже, что ноги не держали их от усталости, потому что они с трудом поднимались, помогая себе руками. И потом также медленно подняли их вверх. Но Нильс не стал опускать оружие.

— Что вы здесь делаете? — спросил он.

Солдаты лишь смотрели на него, держа руки над головой, и ничего не отвечали.

Тот, который стоял ближе к Нильсу, отступил на полшага, повернул голову к другому солдату и остановился. Он вроде казался моложе остальных, но у обоих лица выглядели как маски из серой пыли, приставшей земли, с глубоко запавшими, окруженными черными тенями глазами. Белки и у одного и у другого были испещрены красной сеткой полопавшихся сосудов, и было невозможно сказать, сколько им лет на самом деле, — оба смахивали на столетних стариков.

— Откуда вы взялись? — опять спросил Нильс.

Никакого ответа.

Нильс быстро посмотрел вниз, но не увидел ни ранцев, ни вещмешков. Серо-зеленая форма солдат выглядела здорово потрепанной: до белизны вытерта на коленях, кое-где небрежно зашита. У того солдата, что стоял ближе к Нильсу, на одной штанине зияла большая дыра.

Нильс никак не мог успокоиться, хотя держал в руках дробовик. Чтобы контролировать себя, он попробовал размеренно дышать через нос. Взять себя в руки было необходимо для того, чтобы не промазать, если понадобится стрелять. Невидимый обруч, жесткий, как самая крепкая сталь, охватил его голову и начал сжиматься все сильнее и сильнее, напрочь лишая его способности ясно мыслить.

— Nicht schieben, — опять пробормотал первый солдат.

Нильс не понимал, что он говорил, но ему показалось, что язык похож на тот самый, на котором Адольф Гитлер вещал по радио. Тогда, значит, они немцы и сбежали от войны. Как они здесь оказались?

«Наверное, на лодке, — подумал Нильс. — Добрались сюда на лодке по Балтике».

— Вы должны… пойти со мной, — сказал он.

Нильс говорил медленно, так чтобы солдаты его поняли. Он здесь командует, они должны подчиняться, потому что у него в руках «хускварна». Он кивнул им и спросил:

— Вы понимаете, что я сказал?

Ему все равно нравилось говорить, даже если они его и не понимали. От этого Нильсу было не так страшно и голова меньше болела. Он подумал о том, как придет вместе с ними в Стэнвик и все сочтут, что он настоящий герой. Вообще-то ему было наплевать, что скажут односельчане, — это не играло никакой роли, но матушка стала бы им гордиться.

Первый солдат тоже кивнул и медленно опустил руки.

— Wir wollen nach England fahren, — сказал он. — Wir wollen in die Freiheit.[39]

Нильс посмотрел на него, он понял только одно слово «Англия», оно точно так же звучало и по-шведски, и то, что эти солдаты не англичане. Он был более чем уверен, что они немцы. Солдат, стоявший позади, опустил руку и потянулся к карману.

— Нет.

Его сердце бултыхнулось в груди и ударилось о ребра. Солдат засунул руку в карман, движение, как показалось Нильсу, было слишком быстрым, настолько, что он едва успел проследить за ним взглядом. Надо что-то делать, и Нильс приказал:

— Руки вве…

Остаток фразы заглушил внезапный грохот, дробовик дернулся в руках.

Из ствола показался короткий дымок и в следующую секунду как будто перебежал на солдата перед Нильсом.

Нильс вообще-то не собирался стрелять, он случайно сжал в руках дробовик сильнее, чем нужно. Но «хускварна» выстрелила — солдат получил полный заряд дроби и рухнул, как подкошенный.

Через завесу порохового дыма Нильс видел его как тень, которая упала вниз и осталась лежать в траве.

Дым рассеялся, и опять ни звука. Но солдат по-прежнему лежал на земле, его китель был разворочен дробовым зарядом. Несколько секунд казалось, что с ним ничего не произошло, а потом из всех оставшихся от дроби ранок хлынула кровь. Глаза солдата остекленели, было видно, что он умирает.

— Вот черт… — прошептал Нильс, — дело сделано.

Мало того: он застрелил не того солдата. В карман-то полез другой, а досталось этому. Нильс застрелил человека так же легко, как будто бы это был кролик. Да, это сделал он, и никто другой.

Солдат моргнул, его руки дернулись, он попробовал приподнять голову, но не смог. Он коротко вздохнул, закашлялся и перестал дышать. Кровь залила его форму. Его глаза широко раскрылись и застыли, уставившись в небо.

Второй солдат по-прежнему стоял позади, с окаменевшим лицом, с какими-то пустыми глазами, рука замерла возле кармана. В левой руке он держал что-то маленькое. Наверное, он достал это перед самым выстрелом.

Никакого оружия, что-то совсем небольшое, какой-то красно-черный камушек, блестящий и сверкающий, хотя солнца не было.

Нильс сжимал в руках дробовик, а солдат свой маленький камушек. Они смотрели друг другу прямо в глаза. Нильс смог выстрелить, смог убить. Первоначальная паника исчезла, и он был холоден и спокоен. Нильс полностью контролировал себя.

Нильс выдохнул, шагнул вперед по направлению к солдату и кивком указал на камень.

— Давай его сюда, — негромко сказал он.