Мёртвые люди

Глава VII

Вернувшись домой, Витя прошел, не разувшись, в комнату, сел за стол и закурил. На полу остались грязные следы. К потолку потянулись ядовитые барашки сигаретного дыма. «Да плевать... разве это важно... - думал Витя, еще прошлой ночью натиравший полы до блеска, - Эту затхлость все равно уже ничем не вывести. Сгнившее не оживает.»

Он открыл ноутбук, встал и прошел на кухню - включил телевизор. Сделал погромче. Открыл настежь окна, чтобы в застоявшуюся квартиру проникли звуки улицы. Сейчас это было чрезвычайно невыносимо - чувствовать тишину.

Роняя пепел на клавиатуру, набрал пароль доступа к социальной сети, проверил сообщения: новых - ни одного. Проверил почту: кипа неосязаемых писем с предложениями легкого заработка - спам. Тоже ничего. Прислушался. Бормотанье телевизора, бьющий по карнизу дождь, оконная рама невыносимо скрипит от каждого дуновения ветра. «Все не так...» - решил вдруг Витя, схватился за края стола и перетащил его к раскрытому окну. На старом паркетном полу остались свежие, белеющие борозды от громоздких дубовых ножек, сделанной еще при Советах мебели. «Тут ему самое место. Должен быть свет. Это должно быть естественно». Но света уже почти не было. По-осеннему быстро, комнату охватил сумрак.

Было слышно, как во двор въехала машина, фарами осветив деревья, ожившими тенями поползших по стенам сумеречной квартирки. Машина с визгом остановилась, отчего у Вити нестерпимо зазвенело в ушах. Тени колыхнулись еще раз и утонули в темноте углов. Вите вдруг показалось, что, кроме него, в комнате есть кто-то еще. И, кажется, этот «кто-то» давно знаком. «Уходи отсюда!» - услышал он голос, звучавший точно так же, как и его собственный. «Уходи!..»

У Виталика и прежде случались головные боли, но такой силы, как теперь - никогда. Не раздеваясь, в промокшей куртке и кедах он лег на кровать, обхватив голову руками, прижав колени к груди. Чувство тревоги охватившее его, нарастало; голос в голове становился все громче:

-Уходи! Сейчас же!

«Это пройдет. Ничего страшного. Все пройдет...» - Витя бормотал, еле шевеля губами, уставившись в дальний темный угол пустой комнаты. Там, в углу, сгущаясь, вычерчиваясь из темноты, проступал чей-то силуэт. Присмотревшись, Витя к ужасу узнал в силуэте самого себя: сидящий на корточках, спиной прислонившийся к стене, руками обхвативший лысую голову, он еле заметно раскачивался из стороны в сторону.

- Почему ты не веришь в меня? Какой же ты все-таки мудак! - силуэт вдруг поднялся и шагнул к Виталику. - У меня нет никаких секретов. Ведь есть что-то большее, чем может вынести человек.

Витя не мог и шелохнуться. Боясь признать собственное безумие, он, разумеется, понимал, что все, что происходит сейчас, похоже на бред, но назвать это галлюцинацией он не мог. Слишком реальным было происходящее, слишком верно говорил его двойник.

- Ведь ты же понимаешь, что так продолжаться не может. - силуэт стоял напротив распахнутого настежь окна, заложив руки за спину. Неоновый свет ночных фонарей с улицы придавал его коже синеватый оттенок. - У всего есть свой конец. В том числе и у тебя. Что будет дальше, а? А я скажу тебе, что будет. В твоем кармане начнет гудеть мобильный. Ты возмешь трубку и отправишься на вечеринку, а вместе с тобой и — я. Ты будешь напрасно искать среди множества подобных фигур ту, которой уже нет. Ты будешь нестись по лужам, взбегать по ступенькам, тяжело дышать от слишком сильного сердцебиения, но не найдешь. Не догонишь. Не встретишь. А потом... потом она сама увидит тебя. И заберет с собой. Навсегда. Итак, - двойник повернулся лицом к Вите, - возьми трубку!

Виталик почувствовал, как в кармане его куртки завибрировал телефон. Он открыл глаза, вскочил с постели и оглянулся: в комнате никого не было. От ветра скрипели раскрытые рамы окон, на столе мерцал экран ноутбука. Он достал телефонную трубку и ответил на звонок. Из динамика мобильного до него тут же донесся шум вечеринки, бывшей, очевидно, уже в самом разгаре:

- Вить, ну ты где? - голос Лены тотчас снял всю сонливость.

- Я... а вы что, уже все собрались? - Витя вскочил с кровати, посмотрел на часы в углу монитора ноутбука.

- Ты на время вообще смотрел? Уже десять вечера, ты чего? Ты где? Я тебе уже раз десять звонила... у тебя все в порядке?

- Да-да, Лен. Я сейчас буду. Куда ехать?

- Да это почти возле универа, на Блюхера. Слышишь? Блюхера, 61, квартира тринадцатая, это на третьем этаже. Слышишь?

- Да-да, Лен, слышу. - Витя улыбнулся. - Уже еду.

«Бред какой-то... - подумал он, снимая с себя сырой свитер. Достал из так и не разложенной сумки другой, как две капли воды похожий на прежний. Уже у двери, натягивая куртку, на мгновенье замешкался — телевизор все так же работал (слышен был приятный женский голос, какая-то реклама нового элитного поселка, «вам нечего бояться»), - я ненадолго...» - решил Витя и захлопнул дверь.

«Что-то стало с людьми — они все от меня отворачиваются...» - голова его снова загудела, словно тяжелый церковный колокол, человеческие фигуры в глазах размылись, превратившись в одно рябое отражение в огромной луже. Непрекращающийся дождь сёк по сгорбившимся силуэтам, прячущимся от непогоды за вырывающимися из рук зонтами. Торопящиеся в теплые, сухие дома прохожие уже не обходили скопившиеся на тротуарах лужи, но шли прямо — словно наперекор ненастью — лишь бы быстрее добраться до дома. Витя вдруг вспомнил, как он еще днем точно так же спешил, шлепая по пузырящимся зеркальным отражениям, за той самой, которую так глупо потерял, испугавшись непонятно чего. «Может быть, она и сейчас идет где-то рядом, так же торопится домой к чашке горячего чая... - думал Витя, глядя на прячущих лица прохожих. - Это просто непогода...»

Ему показалось, что, действительно, девушка, даже имени которой он не знал, но так отчетливо помнил всю ее — с головы до ног, спешит, стуча каблуками, всего в нескольких шагах от него. Не зная зачем, он подбежал к ней, но девушка оказалась — совсем не похожей, «чужой» - подумал Витя. Но в следующее мгновенье, он увидел свою «знакомую» уже на другой стороне проходящей мимо дороги. Игнорируя сигналы проезжающих мимо автомобилей, чуть было не попав под колеса визжащей тормозами машины, он перебежал дорогу и, не зная как окликнуть, догнал девушку и схватил ее за руку. Девушка вскрикнула от испуга и, злобно посмотрев на незнакомца, отдернула руку. «Простите, пожалуйста...» - выдавил из себя Витя, растерянно оглядываясь по сторонам. Теперь, к своему ужасу, он уже в каждой проходящей мимо него видел ее — свое наваждение - идущую под дождем, нежно улыбающуюся, тянущую за собой сгущающийся мрак.

Упав на колени прямо посреди улицы, зажмурив глаза, будто испугавшись увиденного, он забормотал что-то, слышимое только им.

- Молодой человек, с вами все в порядке? - он поднял голову и увидел возвышающуюся над ним старуху в прозрачном, местами порванном, дождевике. Лицо ее, испещренное морщинами, было похоже на сморщенный старый целлофан, которым и укрывалась старуха.

- Нет-нет, - виновато улыбнулся Витя, - все в порядке и, встав и отряхнувшись, поспешил к станции метро.

«Наркоман какой-то... - услышал он вслед старушечий голос, - совсем все с ума посходили...»

На станции было пустынно. Почти сразу, как только он вышел на перрон, подъехал поезд и перед ним распахнулись двери вагона. Голова все еще чертовски болела, но видения исчезли. Впрочем, в этот поздний час Витя был единственным пассажиром в вагоне. Легкое мерное покачивание электропоезда даже несколько успокоило его. В какой-то момент уже почти решив отказаться от встречи, теперь он чувствовал себя вполне сносно. Тем не менее, выходя на поверхность — под дождь и темное, беззвездное небо, он все еще боялся глядеть на прохожих.

До дома под номером «шестьдесят один» от станции — всего пара сотен метров — не так уж и много, но вполне достаточно для того, чтобы промокнуть до нитки, поэтому, подняв воротник и обегая лужи, Витя поспешил к месту встречи. Повернув за угол в темную подворотню, он услышал торопливый стук каблуков. Еле видимый силуэт девушки тотчас вернул его галлюцинацию. Несомненно, как ему казалось, - это была та самая, которую он так отчаянно искал. При свете, исходивших от окон внутри старого колодезного дома, расположенного так, что концы его образовывали почти замкнутый круг, можно было увидеть, что девушка держится за плечо, будто раненная. Эхо ее торопливых шагов с удвоенной силой раздавалось в ушах Виталика. К его удивлению, она зашла в тот же самый подъезд, к которому шел и он. Но к тому времени, как он добежал до двери, та захлопнулась, щелкнув электромагнитным замком. С домофоном долго возиться не пришлось и, зайдя в подъезд, Витя, перепрыгивая через две ступеньки, поспешил наверх, вслед удаляющимся шагам незнакомки. Он почти опоздал. Буквально взбежав на третий этаж, он успел только увидеть, как она, обернувшись, закрывает за собой дверь. «Но это она!» - чуть было не вскрикнул Виталик от охватившего его волнения. В это самое время дверь напротив с шумом распахнулась и на пороге появилась Лена.

- Нууу вот! О ком писали все календари! Явился-таки! Ну? Чего стоим как не родные? - прислонившись к дверному косяку, Лена пьяновато улыбалась.

Растерянный, будто еще решая, куда ему идти, Витя немного постоял и, зачем-то извинившись, зашел в квартиру, где уже вовсю шла студенческая вечеринка.

На самом дне дворового колодца, словно прижавшись к стене, прячась от дождя, стояла, сливаясь с темнотой, машина. В ней сидели двое. Пили кофе, курили, смотрели на маленький монитор.

- Я этого парня уже третий раз вижу. - произнес один из них.

- Какого?

- Ну этого, который прямо за нашей «карательницей» залетел... Слышал, кстати, чего она со следаком сделала?

- Так это она? А где наши были? - второй налил себе из термоса еще кофе.

- Девка — ума палата - ментов на наших натравила. Так пока они там друг друга проверяли, мать их, она «главному оперу города» весь череп разворотила. В общем, там не все так просто...

- А парень че? Знакомый какой, что ли?

- Да какой хер знакомый! Студент какой-то... Хотя черт его знает... Вот ты веришь в совпадения? И я не верю... Валить его надо...

- Че сразу валить? Надо у Андрюхи спросить.

- Валяй, спрашивай.

Поставив кружку с кофе на приборную панель, «второй» достал телефон и набрал номер:

- Товарищ майор... так точно... все спокойно, все спокойно... товарищ майор, установили, что за объектом наблюдает посторонний... никак нет, студент обычный... да нет, не подходил даже, вообще не разговаривал... ага... ну как с чего?.. вот, днем тоже рядом с ней был замечен... так че делать-то?.. ага... ну Андрюх, товарищ майор, пусть уж как-нибудь сами! Чего мы-то все своими жопами?.. Ага, понял. Отбой.

-Чего говорит? - спросил, зевая, напарник.

- Говорит, Пушкина вызывать. Пусть все сделает, а там его менты примут.

- Пушкин на «мокрое» не подпишется.

- Че не подпишется-то? Да и не надо. Так, хлопнуть разочек и все... Мы, чай, не НКВД какое-нибудь. - напарники синхронно улыбнулись и также синхронно закурив, выдохнули дым в лобовое стекло. - Ну и ночка надвигается: ни хрена не видно...

Зайдя внутрь, Витя оказался в большой квартире-студии, почти полностью задрапированной алого цвета бархатом. Жильем квартиру назвать было трудно: одно большое помещение больше напоминало опиумный зал времен Британской Империи. Какой-то парень, похожий на пьяного в стельку программиста, поднявшись на импровизированную сцену, что есть мочи лупил по африканским барабанам. На него никто не обращал внимания. Все уже давно сбились в небольшие стайки и, расположившись на диванчиках, повсюду расставленных, что-то живо обсуждали, пили, выпускали поверх своих голов облака дыма.

Лена, взяв под руку растерянного Виталика, увела его в самый центр залы и усадила на маленький потертый диван.

- Ну? - очевидно, Лена была уже пьяна: ее, даже сидящую, немного пошатывало.

- Что «ну»?

- Я так понимаю, тебе нужно выпить...

- Лен, я не...

- Никаких «не»! - она наклонилась к нему неожиданно близко, и губами прикоснулась к его шее. - Вииить... Все... стой... ты сиди тут, только никуда... - надув губы, она погрозила ему пальцем, - слышишь? Я сейчас принесу... - неуверенно встав с дивана, Лена поправила и без того безупречно сидящую юбку и, над чем-то смеясь, отправилась за дополнительной порцией спиртного.

Совсем рядом с Виталиком расположилась небольшая компания. Усевшись на диванчиках вокруг низкого стеклянного столика, на котором тут же появились пепельницы, блестящие комочки фольги и пачка папирос, трое парней и две совсем юные девушки начали без умолку болтать:

- Вчистую или с табаком?

- Мальчики, а можно мы тоже?

- Вась, сходи, пожалуйста, за пивком, а? Конечно, милые мои, не вопрос.

- Бог все-таки есть. Иначе кто бы придумал это для нашего счастья?

- Интересно, а бог курит? Мне кажется он должен выглядеть как Кит Ричардс.

- Тогда дьявол должен быть похож на Вуда.

- Какого еще Вуда?

- Элайджу Вуда. Давай две сразу раскуриваем.

- Или на этого... кто там Поттера играл? Ага.

- Который Гарри? Снитч, квиддич и реактивные метлы? Редклифф. Молод он как-то для дьявола. Вот это запах!

- А кто сказал, что он должен быть обязательно старым? Они же вообще там все, типа, бессмертные, все дела. Подлечи. - он передал папиросу. - Надо было через пипетку.

- Да в городе уже все пипетки скупили.

Небольшой смешок мгновенно перерос во всеобщий хохот.

- Стойте! Стойте! Тихо, ну!

Все замолчали и уставились на него.

- А давайте... это... ну у дьявола тогда заступник должен быть... Ну этот... кто там у Поттера?

- Олень вроде...

- Ну вот. Только хором... Три, четыре...

Окутанная плотным занавесом конопляного дыма, компания дружно выкрикнула: "Экспекто патронум!"

Дым развеял огромных размеров парень с упаковкой пива в руках. Естественно, он совершенно ничего не понял, когда все, глядя на него, разразились хохотом.

- Вы че? - смутившись, "великан" поставил пиво на столик...

- Вася! Ты - олень!

- Вася! Зачем ты от нас скрывал это?

- А ты можешь наколдовать еще бошек?

Разошедшуюся компанию было не остановить.

- Вася, я знал, что с тобой что-то не так. Сначала я думал, что ты скрытый гомосексуалист, но оказалось все значительно серьезнее: блядь, Вася, ты меня настораживаешь!

- Че сразу олень-то?

- Зачем ты спилил рога?

- Ты не хочешь об этом поговорить?

И вдруг все вместе запели

- Вася, плиз, подари мне тундру!

- Да идите вы в жопу!

- Ну не обижайся, олень... то есть, Вась... а ты действительно ничего не наколдуешь? Вдруг мы реально сейчас все окажемся в заднице!

Великан тяжело плюхнулся на край диван, с шумом открыл пивную банку и жадно глотнул:

- Вы и так уже все там.

«Это какое-то безумие... - подумал Виталик, покрываясь потом. Он чувствовал, как становится тяжело дышать, в висках все сильнее отдавался пульс. - Что я здесь делаю? Зачем?» Он оглянулся по сторонам, пытаясь отыскать взглядом Лену, но вокруг были только незнакомые лица, плывущие в густом гашишном тумане. Не в силах больше слушать хохот компании, что веселилась рядом, он встал, спросил у проходящей мимо девушки, где находится уборная и, едва протиснувшись между многочисленными «стайками» выпивающих студентов, зашел в туалетную комнату и закрыл за собой дверь.

"У него вид совершенно измученный. - стоя у зеркала намеренно долго, слишком долго, чем требуется для ополаскивания рук и пылающего от духоты лица, он смотрел на свое изображение. - Я ли это? Выйти отсюда, громко хлопнуть дверью и бегом на улицу. Нет. Не хлопать. Не закрывать. Не бежать. Только не бежать."

- Я больше наполнен смыслом, чем ты. То же выражение лица, тот же безучастный взгляд, скулы на худом лице играют совершенно в точности. - его отражение вдруг зажило какой-то своей, отдельной жизнью.

- Так как...

- Пойми, дурашка, нет ничего важнее. Крики слышишь ты за дверью? Это кричат не они. Дверь откроется и сюда войдут. И увидят меня. Потому что ты изображаешь меня. Потому что ты говоришь мои слова. Потому что ты оставляешь мои следы на полу.

- Господи! Что я несу!? - он схватился за голову, в точности как в зеркале.

- Господи, господи... я твой «Господи»! Сука! Сдохни прямо сейчас! Прямо здесь! Да где угодно! Не ты, сожранный червями, останешься! Останусь я! Вот с ним я говорил недавно, вот здесь я сидел и пил чай вот из этой еще не вымытой чашки, вот я есть еще среди всех! От тебя уже сейчас за версту тянет гнилью! Дотронься до меня! Ну же! Что уставился?

Зеркало холодное и на ощупь, как и должно быть, совершенно гладкое. Никаких изъянов. Ничего постороннего.

С неестественно громким смехом ввалились две девушки, еле стоящие на ногах, тут же замолкли, увидев у раковины Виталика, и снова брызнули смехом, согнувшись пополам , роняя раскрытые сумочки на черный кафель уборной.

- Простите.

- Не-не, все нормально. Просто терпеть затрахались...

Проходя мимо них, он почувствовал как его взяли за руку. Сильно пахло духами, алкоголем и потом. Брюнетка смотрела на него и, наверно, хотела что-то сказать, но слов не находила и пауза слишком затянулась.

- Простите. - Он вышел и вновь окунулся в полумрак набитой до отказа залы.

Увидев в одной из компаний своего старого университетского знакомого, - субтильного мехматовца Кичу (прозвище, полученное в награду за вполне безобидную фамилию - Кичко) Виталик присоединился к ней. Несмотря на то, что учился Кича на кафедре математических и компьютерных методов анализа, в душе он считал себя поэтом, поэтому имел привычку, ко всеобщему недовольству, громогласно читать стихи собственного сочинения, а после (когда нависает той степени тяжести тишина, при которой становится ясно, что стихи - дрянь) напиваться еще сильнее и впадать, если не в лирическое буйство, то - в математический коллапс. К тому же, как и всякий поэт, он частенько представлял свою трагическую (и, разумеется, внезапную) смерть, отчего непременно рыдал, что еще больше удручало (правда, только его одного). Кроме Кичи из всей компании Виталика больше никто не знал и, судя по всему, не особо хотели знать. Всем было просто все равно - все ведь люди как люди и неважно как зовут и чем занимается - был бы человек хороший. По большому счету никто даже не обратил внимание на его появление, за исключением двоих: Кичи и невысокого роста мужчины. Смуглолицый, с широкими скулами и колючим взглядом он, как показалось Виталику, выглядел так, как, должно быть, выглядели монгольские завоеватели. Среди всей шумной компании он выделялся не только своей восточной внешностью и строгостью одежды, но и тем, что внимательно слушал, но сам не говорил.

- ...и осталось существовать между шпал и уходящей пары рельс где-то на полпути в Адыгею. - худощавая рука Кичи потянулась к пепельнице.

- Что, пардон, осталось? - его слишком пьяный собеседник, казалось, не только не расслышал последних слов поэта-мехматовца, но и вообще не был уже способен что-либо понимать.

- По сути, симулякр. - струйка дыма в сторону.

- Чего, бля?

- Симулякр... ммм... то, чего на самом деле нет и, судя по всему, вообще не существовало. Ну или: изображение того, чего нет в реальности. - Худые пальцы сбили с сигареты пепел.

- Слушай, Стэйси, сфоткай нас, а? - изрядно подвыпивший молодой человек начал тормошить уснувшую рядом, на диванчике девушку. Стэээй...

- Зачем тебе фоткаться? - рука снова потянулась к пепельнице.

- Ну как это: она нас сфотографирует, и мы выпьем еще бутылочку, а после, глядя на себя трезвых на фотке, проверим где, в конце концов, этот ебаный симулякр.

Их раскрасневшиеся от духоты и алкоголя лица осветила вспышка фотокамеры.

- Думаю, после еще одной бутылки, симулякрами станем мы сами и уже вряд ли помнящими о каких-то там изображениях.

- Да пошел ты на хуй тогда со своими шпалами и рельсами!

Дослушать разговор до конца Виталику не пришлось: он увидел сидящую на прежнем месте Лену. Рядом, на столике, стояла початая бутылка и наполненный стакан. Второй, уже наполовину опустошенный, норовил выпасть из ее слабеющих от алкоголя рук. Витя сел рядом с ней и попытался забрать его.

- Не-не-не... - Лена замотала головой и, указав пальцем на порцию Вити, почти приказала, - Выпей!

Витя осторожно, чтобы не пролить, взял до краев наполненный ромом стакан и залпом выпил:

- Лен, прекрати... - он пытался взять ее за руки, но она вдруг посмотрела на него с нескрываемой злобой.

- Ты считаешь себя красивым?

- Да. Наверное. Почему ты спрашиваешь?

- Ты слишком самовлюблен. От тебя так и прет самовлюбленностью. Ты еще не мастурбируешь сам на себя?

- Хорошо. Нет, я не считаю себя красивым. Но и не урод.

- К тому, что ты - самовлюбленная, эгоистичная сволочь, ты еще и лжец каких поискать. Посмотри на себя: ничего, кроме безосновательной самонадеянности. Он все может. Вояка, слесарь и порноактер сразу. Типа "Бонд, Джеймс Бонд". И каждую блядь, уверена, называешь "деткой". Тебе кажется, что ты невъебенно крут, да? Ты давно на себя в зеркало смотрел, мистер Бонд?

- Как ответить так, чтобы ты не ругалась?

- Лучше молчи.

Она сделала большой глоток из своего стакана с ромом и вытерла губы рукавом белой блузки. Помада на губах смазалась, на белоснежном рукаве появился красный след.

- Ты помнишь как я приходила к тебе? Мы вместе готовились к экзамену. Днями и ночами напролет. Помнишь? Я тогда еще думала, что ты мне друг. Помнишь? Сука, какая же ты сука! Помнишь, как пополз слушок, маленький такой, да? Будто мы с тобой не только умные книжки читаем. Почему ты сказал моему парню, что мы спали? А? Ты свалил куда-то, в какую-то армию... ну и что теперь? Все? Думаешь - герой! Ты даже не представляешь что ты наделал!

- Лен, я даже не видел твоего парня. Я даже не знаю как он выглядит. Что за бред?

- Не ори на меня!

- Ты пьяная, давай поговорим после.

- Ты и сейчас врешь! Я же знаю, что он приходил к тебе! Зачем! Зачем ты мне всю жизнь испортил?! - она вдруг разрыдалась, совершенно обескуражив этим Виталика. Он попытался ее обнять, надеясь таким образом хоть немного успокоить ее, но тут же получил отпор: она оттолкнула его от себя и, совершенно неожиданно для него, вдруг влепила ему звонкую пощечину.

- Это... не так... - растерянно произнес Витя, чувствуя как жжет щеку, - все не так...

Лицо Лены вдруг исказилось, словно плохо настроенное изображение. Дымная, напитанная алкогольными парами и алеющим бархатом зала поплыла перед ним. В голове настойчиво заговорил его собственный, но такой отчужденный голос: «Уходи отсюда! Сейчас же!»

Ноги его подкашивались и все же, не обращая внимания на тающий позади голос Лены, теперь такой далекой и совершенно не важной для него, Витя добрел до маленькой прихожей, больше похожей на прокуренный тамбур вагона, и, сняв с вешалки куртку, вышел из квартиры.

Голос в пылающей огнем голове звучал все сильнее: «Тебя уже ждут... Тебя уже ждут... Тебя уже ждут...» Из памяти его вдруг стали словно выплывать картины прошлого. Нелепые, несвязанные между собой, словно дурной сон. Шатаясь, он буквально вывалился из подъезда под холодное ночное небо и, привалившись к обшарпанной стене старого дома-колодца, потащился, еле держась на ногах. Его бил озноб. Тьма вокруг, странные, причудливые силуэты то появляющиеся, то исчезающие, и дождь, будто прорвавшийся из бездны, падающий на него с чудовищной силой — это все, что ощущал Витя.

Одна из темных фигур, вытянутая и будто пропитанная темнотой, вдруг остановилась прямо возле него и, дохнув на него холодом, произнесла: «Последний сон...»

Витя почувствовал удар. Почувствовал как падает его тело — чужое и ненужное. Страха не было. Теперь уже поздно было бояться.

Пушкин наклонился над упавшим без сознания Виталиком и, пряча в карман кастет, усмехнулся: «Спи, моя радость, усни, в башне потухли огни... Твой последний сон... Вечный сон...»

Он поднял воротник куртки и, съежившись от сквозняка, поспешил прочь из темной, продуваемой подворотни. Но не успел он отойти и на десять шагов, как услышал позади себя визг тормозящей машины. Он оглянулся и тут же побежал изо всех сил: сзади него, из полицейского фургона выскочили омоновцы. Через мгновенье Пушкин уже лежал на мокром асфальте, с заломленными руками, прижатый берцем полицейского, и хохотал. «Я же знал, суки, я же знал!..» - кричал он изо всех сил, впрочем, и не надеясь на то, что его хоть кто-нибудь слышит.

Странное дело, но Витя совершенно точно знал, что не спит. И, вместе с тем, чувствовал, что что-то не так. Будто темнота, которая была прежде вокруг него, теперь вся в нем. Совершенно не чувствуя свое брошенное тело, он с интересом наблюдал как далекий, но все более яркий, свет приближается к нему, превращаясь из точки в поглощающее его пространство. Ему стало страшно. Свет стал причинять нестерпимую боль.

- Тсс... Свет... Этот свет слишком ярок. Слишком много его в глазах. Слишком много света... - его собственный голос теперь ему не принадлежал. Из него, как выливающееся из осколков зеркала отражение, появился его же двойник. Он то был отчетливо ощущаем, то вдруг пропадал где-то в глубинах искореженной памяти, вытаскивая оттуда все новые и новые образы. Голос его то затихал, то громоподобно вырывался, раскатываясь по странным видениям, липким, как самый кошмарный сон.

- Тсс... Только смотри...

Вводящий тонкий стальной стержень под верхнее веко старается сделать все аккуратно - так, чтобы болезненная процедура причинила как можно меньше боли. Лицо, наполовину закрытое медицинской маской, наполовину - большими, с толстыми линзами, старомодными очками - отражено на гладкой стальной поверхности острого инструмента.

- Тсс... тихо... тихо...

На его лбу проступили вздувшиеся от напряжения вены, зрачки глаз расширились и застыли, спина его выгнулась до предела, его рот перекошен и, кажется, он вот-вот завоет от боли... но -ни звука.

- Тирлим- бом -бом, тирлим - бом -бом, горит, пылает кошкин дом...

Процедура должна завершиться одним- единственным, точным и коротким ударом никелированного молоточка по краю блестящего стержня.

И все.

На этом все закончится.

Или нет?

- Я — твое детство. Теперь такое далекое и уже совсем чужое. Только отрывки, маленькие кусочки и каждый раз, пытаясь собрать их в единое целое, у меня получается новая картина, новое детство. Я помню стол свой письменный. Он стоял у окна. Я садился за него и смотрел во двор, в котором все: и малышня с мамками, и проезжающие машины, и пьяная дворовая шпана, - все вместе, все заодно. А я смотрел. И темно уже за окном. И различить можно только фонари да пару-тройку автомобилей в их свете. И снег все падающий и падающий. Мне не было скучно. Было тихо и покойно. Было хорошо.

Или я писал. Я открывал какую-нибудь книгу (все равно какую) и выбирал оттуда абзац вслепую, ткнув пальцем в раскрытый том, чувствуя выпуклость отдельных букв и целых слов и переписывал в чистую линованную школьную тетрадь. Мне нравилось это делать. С каждым днем я изводил все больше и больше бумаги. Толстой, Дюма, Твен, Пушкин - кто только не был хозяином тех строк, что выходили из-под моей руки. Но мне, мне казалось, что все это - мое.

Надо ли говорить, что я был этаким "домашним мальчиком"? Я был даже не "домашний", я был - "комнатный". Родители буквально выгоняли меня на улицу, чтобы их сын хоть немного дышал свежим воздухом. "Ну хоть пять минут-то ты можешь? Иди поиграй..." - говорила мама, вытаскивая меня из-за стола. У меня были наручные часы. Самые настоящие, взрослые. Откуда они у меня появились (красный циферблат и стекло сплошь в царапинах) - не помню. Помню, что я выходил, стоял у дверей подъезда, дышал свежим воздухом ровно пять минут, сверяясь по часам, и возвращался обратно. К книгам, столу, высокому для меня стулу (из-за чего ноги постоянно затекали), к тому самому двору за окном, который был мне более понятен и привычен. Так шло мое детство- в общем-то безмятежно и вполне счастливо.

Я - то, что должно сгореть...

Прикрученные к выпяченным наружу белеющим ребрам штифты слишком туги. Намертво припаянные к ним конструкции из покрасневшего металла похожи на сплетения прожилок крыльев стрекоз, когда сквозь них смотришь на далекий, затуманенный, белесоватый солнечный диск. Их поверхность шероховата, как язык кошки. Железная, громоздкая темнота за вывихнутыми плечами не дает ступить и шагу по собственному, расходящемуся кругами отражению под ногами. Дождь, идущий долгие-долгие годы, - теперь уже ливень, хлещущий со всех сторон. Укрывшись под навесом из бетона и стали многоэтажного панельного дома, скорчившись прямо на земле, сам превращенный в хлябь, от бьющего меня озноба, я слышу то, что не должен слышать...

- Успокойся же, я просто взгляну на тебя изнутри...

Он лепит серебристую ленту скотча на рот. Он выламывает руки так, что слышен хруст ломающихся костей. Он с размаху бьет по лицу, чтобы привести в чувство. Огромными лапами пытается убрать налипшие комья грязи с белого лица, аккуратно вытирает сломанный нос, из которого хлещет кровь, чем причиняет еще большую боль. Ее слышно даже через скотч.

Кто-то проходит мимо. Спешит домой. Чашка горячего чая с лимоном. Наполненная ванна. Телешоу в кресле возле торшера и заспанная жена. Завтра отправлять ребенка в школу после осенних каникул. Спать.

По лезвию стекают капли. С усилием, но все же. Ничего не испортить. Прочерченная от ключиц до самого мечевидного отростка буква "Y" становится красной. Все лишнее смывает проливной дождь. Тело бьется. Оно все чувствует. Чувствует. И в этом все дело. Лапы медленно, но уверенно разверзают грудную клетку. Капли дождя разбиваются о розоватую мякоть легочной сумки, судорожно наполняющейся сыростью осеннего ночного воздуха. Перед тем, как окончательно угаснуть, глаза видят перед собой вырванный из груди бьющийся, окутанный синими прожилками багровый комок, от которого исходит пар.

Прижав сердце к груди, он не уходит и даже не подымается с колен. Напротив, не обращая внимания на ливень и грязь, смешанную с кровью и человеческими потрохами, он ложится рядом и кладет свою бритую наголо огромную голову на плечо уже безжизненного тела.

Когда все начинается и солнце карабкается вниз по горе...

- Мне часто снится Кучум. Это конь. Я никогда его не видел, но мне о нем рассказывала моя бабушка. Самый верный друг. Однажды, во время войны, когда бабушке не было и пятнадцати, он спас ей жизнь. Она возила муку с элеватора в деревню. Каждый день, с утра и до глубокой ночи они с Кучумом возили мешки с мукой. И оба падали от голода. В одну из зимних ночей, в дороге их настигла пурга. Моя бабушка, маленькая двенадцатилетняя девочка, уже не пыталась найти дорогу до деревни, и с облегчением вздохнула - по крайней мере, - это не самый плохой конец всем страданиям. Было жалко только Кучума. Она, надеясь хоть как-то согреть своего друга, накинула на него свой овчинок - глупая выходка маленькой глупой девочки. Сама же, свернувшись на санях клубочком, закрыла глаза.

Проснулась она уже в жарко натопленной избе. Кучум сам нашел дорогу. Моя прабабушка, не надеявшаяся увидеть свою дочку живой, услышала топот возле крыльца. Выглянув в окно, она увидела черную, занесенную снегом морду Кучума. Странно, но бабушка даже не подхватила простуду. И на следующий день они снова вместе поехали на элеватор. И так до самого конца войны.

...тогда свет подается на ужин.

Чувствуя каждую, бьющуюся в агонии, клетку своего исковерканного тела... шаг... теперь второй.... раскаленные добела железные конструкции, сложенные за плечами как огромные крылья, врезавшись острыми своими концами в промокшую мякоть асфальта, оставляют на нем глубокие борозды... ключицы выпятились и треснули ребра; бурый цвет, наполняясь воздухом, нехотя струится по металлическим стержням, сомкнутым на оголенных костях. Еще чуть-чуть... потерпи... еще несколько шагов... вот и неоновая вывеска... и дверь... железная, проржавевшая уже по краям, слишком тяжелая для слишком ослабленных рук...

...но это - единственная возможность хоть сколько-нибудь отдохнуть от ноши за плечами... давай же...ну!

Дверь поддалась с третьего раза на удивление легко... как будто ее толкали изнутри. А может так и было в действительности?

Действительности?

За ней - коридор, затянутый старыми обоями в завитушках каких-то несуразных цветов.Его освещает единственная лампа, настолько тускло светящая, что конца коридора не видно.

Но его слышно.

Сминая крыльями старый, исполосованный прежде сотнями других крыльев паркет все же нужно идти дальше. То есть найти этот чертов конец.

И он находится - стоит только этого захотеть всей своей разливающейся мерзостью душой.

За дверью - залитый красным светом куб с мерцающим шаром под конусообразным потолком. Помещение, объятое лицами, обращенными друг на друга вдруг вытянулось. Рядом - подобие барной стойки, над которой плывет голова, замотанная испачканным бинтом, трясущаяся на невероятно худой шее. По стойке, по пролитым горящим напиткам, носками красных туфель отодвигая опорожненные бутылки, идет ярко накрашенная девушка. Кроме красивого нижнего белья на ней нет ничего. Она улыбается сидящим у ее ног теням. Из глазниц вылетают огромные бабочки-фараоны и тотчас падают замертво, будто подкармливая синие языки пламени уже облизывающие всю стойку. Лицо ее - единственное освещенное полностью, остальные - то и дело чахнут во всеобщем мареве и вновь появляются из него.

Из дальнего угла, где сидят две рослые фигуры в одежде, похожей на полицейскую форму, доносится свист и, после, клекот. Так фигуры, похоже, приветствуют девушку, сбросившую с себя последнюю одежду. Это - скопец. Танцующий, извивающийся на барной стойке, он медленно встает на четвереньки мочится и целует в губы посетителя, захлебывающегося от выпитого. Рев. Всеобщее ликованье.

Начавшийся гвалт втягивает в себя последний воздух так, как должно быть черная дыра всасывает в себя галактики.

...слышащий хруст надвигающейся ночи...

- В одной из далеких- далеких зим, пряча от крепкого мороза нос за воротником армейского бушлата, я смотрел как над белоснежным полем мелькали огни. После до меня доносился грохот, а потом вкрадчивый шорох снарядов. Огней было так много, что я мог видеть далеко от меня стоящие здания, выплывающие из темноты и снова в нее погружающиеся. Когда все стихло, я позволил себе сползти на ржавое дно траншеи и, улегшись на спину, закурил. Пальцы тотчас онемели, как только я снял шубенки, чтобы чиркнуть спичкой. Сквозь дым я смотрел на то, что было прямо надо мной - застывший, заключенный в узкую, черную раму траншеи кусок испещренного звездами неба. Тогда я почему-то подумал, что оно вот-вот разобьется и мириады осколков засыплют меня. Должно быть, чертовски забавно: быть заживо погребенным под разбившимся небом. Докурив, я огляделся: в длинной траншее, уткнувшись носами в поднятые воротники, прислонив отяжелевшие головы к дулам автоматов, сидели такие же, как и я, солдаты. Ждали.

Ждали.

Никаких криков, когда мы бежали. Никаких. Только хрип задыхающихся от колючего воздуха, еле разборчивый мат от неудобной амуниции и глубоких сугробов. Тишина, озлобленный мороз, озлобленные мы и темнота впереди. Ничего на самом деле и не было, кроме этой темноты.

...видящий как поедаются звезды...

- Тсс...

Всеобщее ликование. Рев и грохот от бьющихся о воздух мертвых ладоней. На самом верху, куда смотрят, захлебываясь, тысячи выплывших из темноты, задранных голов, у самого края, свесив маленькие пластмассовые ножки сидит годовалый ребенок... плачет и со злостью плюет вниз. Руки льнут к стене, когти царапают ее, соскабливая с поверхности известь и обнажая въевшиеся друг в друга тела. Умиление и тут же взбунтовавшаяся нежность вызывают неодолимый приступ голода и тела обретают головы. Многорукие, цепкие, плетущие из себя ожившую паутину они льются наверх - туда, где еще можно насытиться. Там что-то поблескивает, что-то отражает собранный по самым темным углам свет, в точности как лужи во время дождя отражают самые темные ночи.

Ему невыносимо чувствовать свое лицо. Огромная, оголенная голова ревет и пытается закрыться маленькими пухлыми ручками, пахнущими козьим сыром и вереском. Ожившие волны переплетенных, обглоданных рук все ближе, несут уже раскрывшиеся и воющие глотки - хлябь, вылившаяся из того, что принималось за последнее укрытие, но оказалось совершенно противоположным - поглощающее, изголодавшееся безумие. Он не в состоянии это вынести - он сдирает свое обозленное лицо как приставшую тряпку и швыряет в подбирающееся к ногам.

Рвущееся наружу тело пылает от раскалившихся до бела крыльев, расправленных за разломанными плечами. От взмахов огонь становится только сильнее, выталкивая на самый верх и освещая то, что видеть нельзя. Но руки приобретают силу и, вцепившись в дряблое детское тело, вырывают его остатки из выхаркивающих глоток. Они неистовы. Они плюются осколками собственных резцов, рассекавших пищу. Они тянутся, горят и воют.

Ребенок еще дышит. Сорвавший с себя лицо, он судорожно втягивает последний воздух и видно как двигаются бледные пучки носовой мышцы. Он пытается что-то сказать. Он смотрит прямо и без сожаления. Но дальше - за спину - туда, где уже ничего не может быть. Разливающий по разорванным клеткам кислород, последний глоток воздуха. Последние, отразившиеся в зрачках пылающие очертания и возвышающаяся темнота ними.

Это единственное, что осталось - с порхающими в горящих руках бабочками, развернуться и встретиться с собственным началом. С тем, что - я. Не будущее, не прошлое и не настоящее. Невыносимое и не обретаемое - так стоит перед прыжком воздушная гимнастка, так смотрит та, ради которой испепеляется мир. Она улыбается. Она знает, что все это ей совсем ни к чему - просто так выдумана реальность. Ей светло и удобно и тень за ее спиной - как лучшая постель. Падай... Падай... Ее тело зовет к себе и нет ничего, что могло бы помешать с ней согласиться... Она свободно соскальзывает в пропасть и, падая, вслед за ней все наконец-то становится на свои места. Все наконец-то обретает свободу.

- Я - то, что стерло себя из памяти.

- Я - пропасть. Я - уже больше, чем ничто и никто. Никогда. Тсс... Шуршащий ветер по чужому лицу. Приятная, последняя и бесконечная прохлада падения. Никогда больше. Никогда.