Метамодернизм. Будущее теории

Наконец, чтобы не стать патерналистскими или покровительственными, нам нужно объединить Революционное счастье с Зететизмом или смиренным знанием, о котором я говорил в главе 6. Частью "философии как мета-ноэтики" Танабэ Хадзимэ была этическая приверженность конечности, которую он называл "великим состраданием" через "великое отрицание" (daihi daihi 大否大悲). Он утверждал, что признание того, что все мы ограничены, повреждены и достойны порицания, позволяет нам соединиться с конечностью других. Проблема не в том, что мы осуждаем других, а в том, что мы не осуждаем себя и, таким образом, морализируем без смирения. Мы все "проблематичны". Природа конечных существ - ошибаться. Поэтому мы должны исходить из взаимного признания наших слишком человеческих недостатков и промахов. Именно наши общие слабости служат источником нашего взаимного сострадания. Нас объединяют наши общие недостатки и общие страдания. Кто-то страдает больше, кто-то меньше; кто-то больше или меньше поврежден; и мы могли бы спорить о том, кому хуже или кто больше страдает, до самой смерти. Но все люди несовершенны и все страдают. Частично мы достигаем сострадания, признавая свои собственные ограничения и страдания и исходя из этого откликаясь на страдания других. Это взаимное признание, утверждает Танабэ, позволяет нам вместе работать над созданием лучшего мира.

Нет более фундаментальной задачи. Как выразился Корнел Уэст в памятной фразе Теодора Адорно: "Поиск истины, поиск добра, поиск прекрасного - все это требует от нас позволить страданию говорить".

Заключение

В целом я использовал эту главу как способ начать предварительную переоценку роли ценностей в гуманитарных науках. Самый прямой вывод из нее заключается в том, что призыв изгнать ценности из наших исследований ошибочен. Ни подчеркивание дихотомии "факт-ценность", ни акцент на этическом релятивизме на самом деле не избавляют от ценностей. Например, даже призыв исключить теологию из религиоведения сам по себе опирается на ценности - такие, как секуляризм или лаицизм. Но я хочу еще раз подчеркнуть, что эта проблема не является исключительной для религиоведения. Она отражает в микрокосмосе проблемы с социальными науками, якобы свободными от ценностей. Большинство исследований опираются на эпистемические ценности или глубокие этические концепции. Поэтому призыв к свободе ценностей не может быть оправданным.

Это не обязательно должно быть угрозой для "объективности", как кажется. Мне кажется, что "объективность" - это бесполезный термин, в котором слишком много призрачных противопоставлений. Как отмечают некоторые теоретики, "объективность" имеет очень разные смыслы, в том числе: беспристрастность или отсутствие личных привязанностей; бессубъектность; направленность на получение достоверных доказательств. Полное отсутствие личных привязанностей может быть несовместимо с ценностями (эпистемическими и иными), но ценности не угрожают другим формам объективности. То, что ценности привносятся в фрейминг-исследование, не означает, что его результат - лишь личное субъективное мнение ученого. Напряженный интерес к изменению климата может побудить человека изучать дождливую погоду, но этот интерес не делает собранную им информацию об осадках недействительной. Личный опыт расизма, бедности или сексизма может вдохновить ученого на исследовательский проект, но это не должно ставить под сомнение его результаты. То же самое можно сказать и о большинстве исследований в области гуманитарных наук.

Но тем, кто мыслит преимущественно ценностными категориями и в значительной степени отказался от понятий "факты", я хочу еще раз подчеркнуть, что никому не приносит пользы, когда ученые искажают факты в угоду заранее определенным политическим или этическим целям. В этом отношении сторонники ценностного нейтралитета правы - ученые иногда виновны в искажении исходного материала в угоду невысказанным ценностям. Критическая работа по выявлению этих предубеждений должна продолжаться. Но проблема не в наличии ценностей как таковых; проблема в фальсификации доказательств. На самом деле, ключевым следствием апелляций к свободной от ценностей социальной науке в целом является то, что они загоняют различные мотивы в подполье. Именно утверждение о том, что социальная наука должна быть аполитичной, заставляет ученых маскировать свою политику под фактические утверждения, презрительные осуждения или замаскированные моральные суждения. Именно представление о том, что социальная наука должна быть свободной от ценностей или этически релятивистской, заставляет ученых скрывать свои этические идеалы, политические интересы и теологические обязательства. Резюмируя, можно сказать, что именно эти апелляции к ценностной нейтральности порождают крипто-теологии и крипто-этику.

В качестве альтернативы ученые должны стремиться к осознанию собственных ценностей и к тому, чтобы сделать свои мотивы явными. Проблема не в том, что мы выносим нормативные или ценностные суждения, а в том, что нам все еще необходимо раскапывать невысказанные или недотеоретизированные нормативные обязательства, которые лежат в основе конкретных подполей. Я согласен с Максом Вебером в том, что ценности имеют жизненно важное значение для определения исследовательских программ, и что нам также необходимо не допустить, чтобы наши надежды и страхи исказили наши выводы. Точно так же я согласен с Францем Боасом в том, что нам необходимо отказаться от представлений о культурном превосходстве и в этом смысле убедиться, что мы поняли другую культуру или историческую эпоху, прежде чем претендовать на то, чтобы судить о ней. (Это может быть полезным упражнением в смирении - представить, за какие моральные промахи нас могут осудить прошлые или будущие поколения). Нам нужно быть скромнее и меньше осуждать других.

Я также выступал против контрабанды ценностей, замаскированных под эпистемологическую критику. Но я также пытался продемонстрировать некоторые из многих возможных законных способов перехода от факта к ценности и наоборот. Повторюсь, проблема заключается не в сочетании этики и эпистемологии, а в путаных представлениях об их взаимоотношениях, которые можно прояснить, как только мы перестанем пытаться полностью запретить этику и дадим возможность свободно и безудержно анализировать ее роль в нашей работе. Как только этические нормы окажутся на поверхности, их можно будет подвергнуть тщательному анализу и обсуждению. (Хотя лучший способ изменить мнение людей - это, вероятно, истории, рассказы о личном опыте и особенно сочувственные анекдоты).

В связи с этим я утверждаю, что гуманитарные науки должны принять особую ценностную цель - человеческое процветание. Призыв к революционному счастью имеет конкретные последствия для ученых. Гуманитарные науки должны помогать нам процветать как человеческим существам. Во многих отношениях это возвращение к раннему представлению о цели гуманитарных наук и, в частности, либеральных искусств. При этом революционный характер цели обязывает нас признать, что многие люди на планете не в состоянии работать над своим полным расцветом, потому что их буквально не видят и не слышат, или потому что их экономическое положение ставит их перед рядом очень плохих "выборов".

По этой причине нам нужна политика сострадания и возвышения. Критическая этика добродетели перекликается с тем, что Пауло Фрейре называл в "Педагогике угнетенных" освобождающей педагогикой, направленной на критическое сознание, которое позволяет видеть социальные и экономические противоречия и, следовательно, преодолевать препятствия на пути к более полному становлению человека.129 Она также напоминает о том, что Хоркхаймер считал отличительной чертой различия между "традиционной" и "критической" теорией - а именно, что традиционная теория понимает себя в первую очередь как простое описание общества. В то время как критическая теория призвана изменить ее. Хотя пространство не позволяет более полно изложить конкретные политические проекты, которые можно было бы предложить, я имею в виду акцент на достоинстве, эгалитарной прямой демократии, отчужденном правительстве и, наконец, на том, что коренные активисты из племени цотциль называют "ичбайль та мук" или "помогать друг другу в достижении величия" в служении "лекиль кукслежаль" или "жизни, которая хороша для всех", основанной на "общинной связи с землей" и нашей нечеловеческой средой. Мое знакомство с "Революционным счастьем" - это предварительный жест в сторону того, как это может выглядеть.

Это также напрямую связано с работой, которую я продвигаю в этой книге. Мы все время пытаемся (и безуспешно) решить системные проблемы, обвиняя отдельных людей или наводя порядок в терминах. Однако для того, чтобы произвести значимые изменения, нам необходимо знать, как возникают социальные типы и как их свойства скрепляются вместе. Общий рефрен современной культурной критики заключается в том, что мы часто чувствуем себя в ловушке социальных категорий или несправедливых классификаций. Мы часто принимаем исторически обусловленные и изменчивые категории за универсальные или неизменные реальности - в результате чего социальные и природные виды сливаются воедино. Учитывая, что мы живем в вечно разворачивающемся, процессуальном социальном порядке, нам необходимо принять субъективность, способствующую постоянному самопреобразованию. По этим причинам я пытаюсь разработать гуманитарную науку, которая позволит нам ясно увидеть, как социальный мир производится в настоящее время, а также как мы могли бы производить его иначе.

8: Заключение: Становление метамодерна

Когда-то один человек отправился в далекий путь, чтобы научиться страху. За прошедшее время он становился все легче и ближе, искусством овладевали с ужасом. Но теперь, когда с создателями страха разобрались, пришло время для чувства, которое подходит нам больше. Речь идет о том, чтобы научиться надежде.

Эрнст Блох, Принцип надежды, том 1

Философов-метамодернистов не было, поэтому возникла необходимость стать одним из них. Я представлял себе всю эту монографию как своего рода инти- мативное философское упражнение, в ходе которого читатель учится дезинтегрировать понятия, практиковать деконструктивную бдительность, а затем достигать нового вида реконструктивной способности. Это дает частичную свободу от социальных типов, позволяя создавать новые, пока еще невообразимые концептуальные блоки для теории и общества в целом. В этом смысле метамодернизм - это своего рода витгенштейнианская терапия. Но если Витгенштейн пытался излечить патологии философии, чтобы вернуть нас к повседневности, то повседневные способы бытия также демонстрируют свои собственные патологии. Поэтому метамодернизм отличает себя от различных антифилософий тем, что улучшает и обыденные представления, превращая метамодернизм в своего рода "экзистенциальную терапию", которая применима как к философской сфере, так и к повседневности.

Скажем так: пройдя эту терапию, досконально усвоив это движение мысли, человек становится метамодернистом. Опять же, приставка "мета" в первую очередь указывает на более высокую позицию абстракции, взгляд сверху - или, если использовать другую метафору, на самоосознание того, как мы запутались во временном горизонте нашего исследования. Как постоянный критик, это неизбежно была критика самого себя и моих собственных философских формаций. Но, пройдя этот путь вместе, дорогой читатель, если ты со мной, мы оба теперь можем быть метамодернистами, то есть союзниками в коллективном проекте продвижения вперед. Метамодернизм не фиксирован. Он растет и развивается. И поскольку он осознает свое положение и ограничения, он способен выйти за эти пределы.

С точки зрения модернизма метамодернизм может выглядеть как постмодернизм: потому что он отвергает застольные апелляции к объективности; потому что он отвергает очищение ценностей от фактов; потому что он подрывает европоцентризм; потому что он настолько скептичен, что даже стал скептичен по отношению к скептицизму. Он также может быть похож на постмодернизм, потому что утверждает антиэссенциализм, отказывается от реализма, радикализирует сомнение и углубляет лингвистический поворот. И самое главное, он может быть похож на постмодернизм потому, что на самом деле серьезно относится к постмодернизму, пытаясь сформулировать и проработать постмодернистские философские утверждения, вместо того чтобы отвергать их как простое мракобесие. Такая практика - необходимый первый шаг к проработке недостатков постмодернизма.

С точки зрения постмодернизма метамодернизм может выглядеть как модернизм: потому что он сомневается в скептической доксе и негативных догматизмах постмодернизма; потому что он возвращает доказательства в оценку ценностей; потому что он подрывает европоцентристский универсализм, не отказываясь от обобщений. Он может быть похож на модернизм благодаря своей попытке сформулировать систему, предоставить возможность перевода и создать продуктивные теории, а также благодаря своему призыву к состраданию и эмансипирующему (пусть и скромному) знанию. Самое главное, он может быть похож на модернизм, потому что формулирует себя ясно и с минимумом жаргона - стиль общения, необходимый для того, чтобы прорваться через чушь и найти путь вперед из ловушки бесконечных, вечных (пере)поворотов и поверхностных ребрендингов.

Однако, как мы должны теперь знать, метамодернизм работает как через постмодернизм, так и через модернизм и, по сути, не сводится ни к одному из них. На самом деле постмодернизм воспринимался прежде всего как отрицание модернизма. Эти ограничения заложены в его основной формулировке. Это прошлое - всего лишь пролог. В дальнейшем метамодернизм стоит особняком.

Эта книга началась с вскрытия постмодернизма, и я хотел бы воспользоваться моментом, чтобы убедиться, что мы ясно понимаем, что это значит. Был общий поворот к отрицанию, который на протяжении целого поколения сгущался в квазидвижение, названное его противниками "постмодернизмом", но траектории и сроки которого были гораздо длиннее, чем те, которые обычно приписывают этому движению. Большинство позиций, связанных с постмодернизмом, были сформулированы теоретиками, которые рассматривали себя как антагонистов с несовместимыми философскими обязательствами. Действительно, многие из теоретиков, наиболее сильно ассоциирующихся с постмодернизмом, сами критиковали постмодернизм. Хотя нетрудно утверждать, что "настоящий постмодернизм" так и не был опробован, тем не менее, реальность в появлении. Ученые в самых разных областях рассматривали постмодернизм как сонаправленное движение и либо перенимали некоторые идеи, которые популярно приписывались ему, либо определяли свои работы в полемическом противостоянии с тем, чем, по их мнению, был постмодернизм. Именно это послужило основой для возникновения постмодернизма как научной парадигмы.

Теория социальных видов позволяет нам быть более конкретными. Если постмодернизм1 был миметически обоснованным архитектурным движением, то постмодернизм2 - это свободное скопление скептических доксов в определенном наборе гуманитарных и социальных научных дисциплин, слабо закрепленных комбинацией динамических номиналистических и миметических процессов. Его общие свойства были получены в результате классификации, редактирования и компиляции под заголовком "постмодернизм", особенно в англо-американской вторичной литературе. Затем он развивался, имитируя созданный таким образом бриколаж. Постмодернизм2 был прежде всего академической парадигмой, которая удовлетворяла потребности университета, находящегося в процессе самореформирования, и она нашла себе применение, переформулировав различные скептические загадки и связав их с освободительной политикой. Его свойства были стабильны лишь постольку, поскольку негативные доксы, приписываемые ему, контролировались учеными из разных дисциплин. Стоит также отметить, что многие из ключевых мыслителей, чьи труды были собраны в постмодернистский канон, такие как Бодрийяр, Делез, Деррида, Фуко, Иригарэ и Рорти, родились в 1920-1930-е годы. Это были даже не бумеры, а поколение Элвиса Пресли и Джеймса Дина. Справедливости ради следует отметить, что в последнее время предпринимаются отчаянные попытки найти последних живых европейских философов, которые повторили май 68-го, и сделать из них либо тренд, либо соломенного человека, но эти мыслители все же представляют интеллектуальную борьбу старшего поколения. Созданная ими научная модель была полезной, но сейчас она устарела. Пришло время обобщить их идеи, определить их и двигаться дальше.

Иначе говоря, существуют различные возможные способы определения постмодернизма или науки под знаком негатива. Но из гетеро-генного множества явлений, называемых постмодерном, я вычленил особую нить - автокритику самой философии, выраженную в небольшом наборе фундаментальных проблем. Соответственно, эта книга исходит из пяти "постмодернистских" проблематик: 1) антиреализм; 2) дисциплинарная автокритика; 3) лингвистический поворот; 4) широкий климат скептицизма; и 5) этический нигилизм; и, серьезно и диалектически проработав каждую из них, мы создали нечто новое, имеющее ценность независимо от того, что оно собой представляет.

вдохновения. Удивительно, что в результате получилась новая модель научной работы в гуманитарных и социальных науках, которая работает за счет отказа или инверсии всего того, что, как предполагается, делает такую науку невозможной. В конце концов, мы принимаем их самые яростные формулировки и, принимая их или выворачивая наизнанку, превращаем их в основу для нового пути вперед.

Это стало пролегоменом к любому будущему метамодернизму. Эту книгу трудно обобщить. Мне часто казалось, что каждая глава могла бы стать отдельной монографией. (Это почти само собой разумеется, но чтобы получить максимальную отдачу от этого проекта, необходимо прочитать сами главы, а не только их краткое изложение). Тем не менее, ниже мы повторим ее составные части в обратном порядке. Для этого я подготовлю почву, сделав последнюю ремарку.

Метамодернизм - это постапокалиптическая философия гуманитарных наук, и он был задуман в длинной тени многих дисциплинарных панегириков. Но если гуманитарные науки и умирают, то это медленно прогрессирующая и давно ожидаемая болезнь. Действительно, ученые сетуют на "кризис" гуманитарных наук и предсказывают их гибель уже более восьмидесяти лет. Временная структура гуманитарных и социально-научных дисциплин, похоже, едва успела сложиться, как уже появились предсказания о скором крахе. Эти проклятия были и правы, и неправы, поскольку одни показатели (например, количество студентов) свидетельствуют лишь о скромном спаде, а другие говорят о том, что гуманитарные и социальные науки пережили массовую потерю культурного престижа. Но и количество студентов не является лучшим показателем здоровья. Мы также не должны игнорировать все экономические факторы - отказ от финансирования государственного образования, наступление на стаж и рост числа адъюнктов, акционирование университета, восхождение нового административного среднего звена, приоритет степеней STEM и бизнеса - которые привели к понятным бедам.

Однако, как я уже неоднократно отмечал, положение гуманитарных наук усугубилось тем, что мы пережили особый кризис легитимации, вызванный доминированием постмодернистского афлекта, который манифестировался в парадигмальных формах теоретизирования в целом ряде дисциплин. Многие из нас поменяли решение проблем на их проблематизацию. Обратили критическое мышление вовнутрь, пока оно не превратилось в круговую расстрельную команду. Отвергали возможность интеллектуального прогресса ради нарративов упадка. Овладевали подозрительностью, пока подозрительность не овладевала нами. Многие профессора стали экспертами в том, чтобы отвратить студентов от того самого энтузиазма, который изначально привлек их к гуманитарным и социальным наукам. Некоторые из них были необходимыми корректировщиками, но многие - разъедающими. К сожалению, даже когда эта интеллектуальная клика ослабевает, она угрожает укоренить некоторые из своих самых непродуктивных привычек мышления.

В результате, в частности, профессорам гуманитарных наук стало трудно оправдывать свои позиции в университете в целом (например, зачем финансировать постструктуралистский литературный анализ, а не инженерный, особенно если первый говорит нам, что любая интерпретация одинаково валидна). Есть причины, по которым после целого поколения автокритики типичная привилегия профессора гуманитарных наук - быть игнорируемым обществом в целом. Хотя в академии было много хорошего под знаком негатива, она способствовала созданию карикатуры на пупкоглазых, бесконечно деконструирующих себя интеллектуалов из башни из слоновой кости.

В ответ на этот кризис легитимации данная книга представляет собой попытку амбициозной защиты и систематической переоценки гуманитарных наук. Я утверждал, что мы должны деколонизировать и демонтировать наши ака- демические силосы, потому что традиционная структура дисциплин и их областей исследования устарела, избыточна и приводит к различным ненужным тупикам. Мы также должны усовершенствовать лучшие стороны постмодернизма, не поддаваясь его подводным камням. Мы не можем решить все проблемы на уровне научных абстракций. Организация тоже будет важна в ближайшие дни. Но участие в этом совместном труде может привести к множеству полезных результатов.

Таким образом, я представил новую научную модель, которую мы можем взять с собой на улицы и восстановить видение гуманитарных наук как образа жизни, направленного на плюралистические формы человеческого, и обязательно многовидового, процветания. Одна вещь, которую разделяли классические гуманисты и современные антигуманисты, - это представление о том, что быть человеком - это в определенном смысле быть лишенным сущности. В фундаментальном отношении мы являемся самосоздающимися сущностями. Наш мозг "пластичен". Наши тела можно тренировать. Наш разум можно расширить. Наши добродетели можно культивировать. Мы можем стать лучшими людьми. Мы можем научиться жить более осмысленной жизнью. Мы можем строить более справедливые общества и более сплоченные сообщества. Мы постоянно развиваемся, а значит, наша работа никогда не будет закончена. Мы можем продвигаться к смиренному познанию себя и других. Гуманитарные науки могут помочь нам в этом. Позвольте мне в последний раз попытаться рассказать вам, как это сделать.

Метамодернистская этика: Революционное счастье. Постмодернизм закрепился в академии прежде всего как разновидность морализаторства, связанная с набором скептических доксов. Под знаком таких негативных лозунгов, как логоцентризм, эссен- циализм, расизм, фаллоцентризм и т. п., он предложил мощный набор этических норм. Но они, как правило, не признавались этикой, поскольку были сформулированы в негативном ключе. Сторонники ценностного нейтралитета и этического релятивизма пристыдили ученых, заставив считать, что демонстрация достоинств сродни признанию недостатков. Поэтому ученые загоняли свои ценности в подполье, чтобы они всплывали только в виде упрощенных осуждений или этических суждений, тайком подсунутых в качестве эпистемологической критики.

Проповедь презрительной версии ценностного нейтралитета лишь увековечивает проблему, которую он пытается решить. Вместо того чтобы подавлять свои ценности, нам нужно вывести их на поверхность и заставить работать на нас, потому что только признав их, мы сможем честно и открыто к ним обратиться. Кроме того, наш страх перед ценностями не нужен. Существует множество способов перейти от "есть" к "надо". Действительно, как только эти пути будут признаны, мы сможем увидеть различные законные средства, с помощью которых можно связать факты и ценности. Это не означает, что важны только ценности, но, напротив, эмпирические данные оказываются связанными с некоторыми ценностными утверждениями, так же как некоторые ценностные утверждения оказываются связанными с тем, как мы представляем эмпирические данные. Более того, один из важнейших способов перехода от фактов к ценностям - это признание заявленной цели. Это позволяет выносить беспристрастные суждения по отношению к этой цели.

Поэтому я предложил в качестве цели для гуманитарных наук отрицание негативной этики постмодернистской критики и, таким образом, открытие критической добродетельной этики, направленной на процветание человека и многих видов. В книге "Революционное счастье" говорится, что если вы хотите прожить жизнь, которую стоит прожить, и если вы можете признать, что другие хотят сделать то же самое, это изменит ваш взгляд не только на ваши личные привычки, но и на всю научную деятельность. Существует множество способов, с помощью которых можно представить себе эвдаймонию, но я утверждал, что центральной добродетелью является сострадание. Итак, одна из отправных точек постмодернизма - предполагаемый "этический нигилизм" - уступила место более продуктивной форме Революционного счастья, которая требует не только переориентации на этику, но и переориентации на знание. Чтобы гуманитарные науки могли реализовать свой потенциал, им необходима эпистемологическая позиция, не переходящая в эпистемологическую самоуверенность или незрелый скептицизм.

Метамодернистская эпистемология: Зететизм. Постмодернизм отождествляется с универсальным скептицизмом, но, как мы видели, его скептицизм не зашел достаточно далеко. Он остался привязан к негативным догмам, которые загнали его недоверие в предвзятые области. Мы должны были скептически относиться к такому пресыщенному скептицизму. Универсализировав сомнение, мы научились сомневаться в своих собственных сомнениях. Это привело к пересмотру эпистемологической позиции - цетизму, который представляет собой приверженность недогматическому, смиренному знанию. Зетическое знание - это знание как социальный вид или процесс, а не как конечная точка.

Политизированный скептицизм потерпел неудачу и как политика, и как эпистемология, и теперь настало время эмансипирующего знания. Метамодернистский дзетицизм в сочетании с абдукцией помогает нам понять, как конкретно следует строить и оценивать теории (и другие научные обобщения). Он показывает нам, как мы можем добиться прогресса как в позитивном, так и в негативном знании (увеличение доказательств и опровержение альтернативных гипотез). Отклоняясь от поиска определенности и одновременно избегая философских неврозов, которые возникают из-за того, что мы представляем себя невоплощенными.

В то время как сознание, Зететизм предполагает, что мы можем добиться большего философского прогресса, постулируя (предварительно) взаимозависимое совместное возникновение тела и разума. Имея в руках абдуктивное умозаключение, мы также знаем, как мир служит своей собственной моделью и как абдукция направляет наше внимание на обнаружение его корреляций и признаков. Для этого нам нужна полуотика.

Метамодернистская семиотика: Гилосемиотика. Постмодернизм регулярно связывают с лингвистическим поворотом. Путь к развязке лингвистического поворота в некоторых отношениях заключается в его усилении, а не в отказе от него. Мы подходим к миру семиотически, но, как и наши собратья-животные, мы не заключены в рамки языка. Гилосемиотика - натурализованная, материальная семиотика - исследует не только то, как мир функционирует в знаках, но и то, как деятельность по созданию и интерпретации знаков функционирует в животном и растительном мире.

Помимо решения ряда философских проблем, гилосемиотика имеет и практическое значение. Перед лицом разворачивающихся кризисов, связанных с изменением климата, массовым вымиранием, экономическими потрясениями и возможным завершением эпохи антропоцена, в которой человек занимает ведущее положение, раздаются многочисленные призывы к многовидовому сосуществованию. Как бы ни были ценны эти призывы, они часто наталкиваются на проблемы, когда нечетко определенное понятие "агентности" выводится из сферы людей и некритично переносится на животных или объекты. Хилосемиотика решает проблему лучшего толкования агентности, предоставляя философские рамки для межвидовой коммуникации, которые связаны с текущими исследованиями в этологии животных и смежных областях. Таким образом, гилосемиотика - это только первый шаг, но он имеет значение для процветания нескольких видов.

Кроме того, гилосемиотика дает представление о значении, которое будет ценно для исследований в различных дисциплинах. Смысл - это умозаключение. Мы должны мыслить в терминах асимметрии между производством знаков и их принятием, добровольными и непроизвольными знаками, созданием смысла и его интерпретацией. Нам нужно поднять минимальную онтологию и базовую семантику вместе; показать, как разумные существа интерпретируют свое окружение и как сообщества сигнальных организмов приспосабливают к нему свои знаковые системы. Таким образом, этот рассказ о значении позволяет нам увидеть, как люди соткали вокруг себя богатую семиосферу в терминах социальных видов.

Метамодернистская социальная онтология: Социальные виды. Эта монография началась с признания того, что многие академические дисциплины переживают кризис в отношении своих дисциплинарных объектов. Ответ, предлагаемый здесь, состоит не в том, чтобы отвергнуть кризис, а в том, чтобы его разрешить. Это было сделано по двум причинам. Во-первых, мы должны принять эти стратегии разрушения, потому что дезинтеграция концепций сама по себе является ценным корректором овеществления и неуместной конкретности обычных способов подхода в гуманитарных науках.

Часто нам нужно знать, что мы не заключены в категории, которые использовались для нашего определения. Поэтому деструктивная критика необходима - не только для дисциплины, но и для отдельных ученых - чтобы расчистить почву и разрушить наши старые представления, прежде чем мы сможем достичь одновременной деконструктивной энергичности и способности к реконструкции, которых требует наша работа.

Во-вторых, предоставление этой деконструктивной критики позволило нам раскрыть фундаментальную природу самих категорий, а также механизмов, которые их производят и поддерживают. Вместо фиксированных и овеществленных представлений о наших дисциплинарных объектах мы теперь можем видеть социальный мир в терминах социальной онтологии процесса с временными зонами стабильности, которые я называю "социальными видами".

Я описал социальные виды как 1) социально сконструированные 2) динамические кластеры

3), которые разграничиваются причинно-следственными процессами, закрепляющими важные кластеры. Социальные виды имеют тенденцию быть высокоэнтропийными и niḥsvabhāva (взаимозависимыми), а также пересекаться друг с другом. Более того, я выступал против

Стандартные оппозиции между социально сконструированным и реальным, культурой и природой, социальными и физическими свойствами. Основу данной монографии составляет попытка сформулировать последствия этой социальной онтологии для исследований в области гуманитарных и социальных наук.

Эта социальная онтология процесса предлагает новые модели для сравнения, фокус на процессах закрепления, а не на распознавании образов, и внимание к тому, как социальные виды населяют миры людей и других существ. Она предлагает новую исследовательскую парадигму, которая, признавая разнообразие и изменения, фокусирует внимание на процессах стабилизации и гомогенизации. Она раздваивает язык и социальные виды, чтобы мы могли изучать и то, и другое. Она также подразумевает, что мы должны отказаться от концептуального анализа как способа обучения. Вместо этого мы должны исследовать дисциплинарные категории как исторически запутанные, разворачивающиеся властные кластеры с конечным набором закрепляющих процессов. Из обломков дисциплинарных объектов я стремился построить новую модель исследования, но эта теория социальных видов требует, если вообще требует, повышенной рефлексивности по отношению к нашим категориям анализа. Последующие тома, написанные мной и (я надеюсь) другими, продемонстрируют ценность этого способа анализа.

Мой акцент на кластерах власти и каузальных процессах, закрепляющих такие типы, указывает на важные (и взаимосвязанные) вопросы о каузальности и власти, которые я вычеркнул из рукописи не потому, что мне нечего было сказать, а потому, что у меня их было слишком много. Поясню: большая часть академического теоретизирования и морализаторства предполагает асимметрию власти. Однако консенсус по поводу того, что такое власть и как ее следует исследовать, был весьма ограничен. В той мере, в какой существует хоть какой-то консенсус в разных дисциплинах, власть либо понимается в терминах доминирования/подчинения (а-ля Фуко плюс или минус Грамши) или предполагается, что это нечто вроде причинно-следственной связи - власть индивида должна быть равна его способности вызвать изменения в поведении другого человека. Хотя этот подход нуждается в уточнении, он предполагает, что чем лучше мы сможем понять природу причины и следствия, тем лучше мы сможем понять власть, и наоборот. Между тем в последние десятилетия в естественных науках произошел ряд фундаментальных переосмыслений теории причинности. Отсутствие фундаментальной теории причинно-следственных связей, соответствующей нашему предмету, препятствует созданию чего-либо подобного в гуманитарных науках. (Гуманитарные науки - это не физика, но многое можно почерпнуть из философии медицины). То, что я представляю себе в качестве следующего проекта, будет способствовать этому на обоих фронтах - предоставлению новой теории причинности для гуманитарных наук (которая обязательно будет опираться на социальную онтологию процесса, сформулированную в этой рукописи) и изучению ее последствий для новой теории власти.

Метареализм. Наконец, я начал эту книгу с утверждения, что конфликт между реализмом и антиреализмом - это прежде всего призрачная оппозиция, как и мнимый дуализм между реальным и социально сконструированным. Реальное - это контрастирующий термин, который требует уточнения конкретного обратного значения (например, ссылки на "реального Наполеона" вводят в заблуждение без уточнения того, какие еще возможные Наполеоны рассматриваются). Под "реальностью" часто понимают независимость от разума, но социальные виды зависят от разума и также реальны. Это привело к созданию теории различных видов зависимости от разума и различных способов существования реальности, которая позволяет нам преодолеть бесполезное противопоставление реалистов и антиреалистов и излечить нас от этого специфического философского невроза.

Многие споры между реализмом и антиреализмом сводятся к степени доверия к тому, что философ, о котором идет речь, считает текущей "научной парадигмой". Но теперь, когда мы знаем, что наука сама по себе является социальным видом, мы можем избавиться от мысли, что она придерживается единой парадигмы или что ее теории и постулируемые сущности поднимаются и падают вместе. Это не "антинаука". Мы можем гордиться научными открытиями, использовать различные научные методы и восхвалять отдельных ученых, не изображая ложной целостности и не овеществляя "науку" как таковую. Отрицание единства науки как категории означает, что многие споры о социальном конструировании конкретных научных "фактов" (например, обсуждение "социального конструирования" пептида TRF) являются локальными проблемами, имеющими значение прежде всего для тех научных областей, в которых они возникают и которые эмпирическим путем пытаются ответить на вопросы такого рода.

Отказ от сциентизма, маскирующегося под реализм, подразумевает необходимость в более совершенной эпистемологии и социальной метафизике, которые метамодернизм и стремился обеспечить.

Философия гуманитарных наук, основанная на социальной онтологии процесса, которая способна проследить разворачивание деэссенциализированных основных категорий во всей их сложности. Она предлагает набор осязаемых методов для производства скромного, эмансипирующего знания. Это зететическое знание в горизонте конечности. Я не ожидаю и не хочу быть последним словом ни по одному из этих вопросов, и некоторые из моих идей будут развиваться. Метамодерн-изм - это не догматизм. Он не желает и не воображает ортодоксии. Проблема с системами возникает, когда они представляют себя как полностью самодостаточные или всеобъемлющие. Метамодернизм не претендует ни на то, ни на другое.

Метамодернизм стремится стать вспышкой озарения в пасмурную ночь. Это начало разговора, а не его конец. В нем заключены мощные силы, как разрушительные, так и оздоровительные, с которыми придется поработать. Весь этот проект представляет собой разбрасывание семян. Если метамодернизму суждено осуществиться, несколько человек должны решить вырастить из этих семян то, что я не могу себе представить.