Михаил Орлов

Глава тринадцатая. «В МОЛДАВИИ, В ГЛУШИ СТЕПЕЙ»

«Дунет ветер, и ладья вновь поплывёт…»^{273} — писал Михаил Орлов. И ветер действительно дунул, а дальше — как в стихотворении Пушкина:

Куда? В Кишинёв! Сбылось то, о чём так долго мечталось — 3 июня 1820 года генерал-майор Орлов был назначен командиром 16-й пехотной дивизии, расквартированной на самой юго-западной окраине империи, в Бессарабии.

«Я, наконец, назначен дивизионным командиром, — сообщил он Александру Раевскому. — Прощаюсь с мирным Киевом, с сим городом, который я почитал сперва за политическую ссылку, и с коим не без труда расстаюсь. Милости твоего батюшки всегда мне будут предстоять, и я едва умею выразить, сколь мне прискорбно переходить под другое начальство. Но должно было решиться. Иду на новое поприще, где сам буду настоящим начальником»^{275}.

Закономерен вопрос: почему вдруг Александр I сменил гнев на милость и поддался на уговоры друзей и командиров Орлова? Ответ предельно прост: кажется, на турецких границах опять начинало пахнуть порохом, а значит, пора было вспомнить про опытных боевых командиров…

В то время Оттоманская империя находилась под угрозой гибели. «От реформ Селима[171] не осталось почти никаких следов, а Махмуд[172], сожалевший об этой неудаче, не решался ещё открыто взять на себя продолжение реформаторской политики. Янычары по-прежнему господствовали в Константинополе… Алжир и Тунис находились в чисто номинальной зависимости от Порты, и Европа не признавала вассальных уз, связывавших эти области с Турецкой империей. Багдадский пашалык фактически был почти совершенно независим. В Аравии ваххабиты продолжали оказывать упорное сопротивление войскам Мехмеда-Али. Последний, отделавшись от мамелюков, правил Египтом почти на правах независимого государя. В Малой Азии ускатский паша Чапван-оглу отвоевал себе нечто вроде королевства, из которого султан никак не мог его выбить; во внутренних областях шли вечные раздоры между деребеями; а на побережье господствовала всесильная олигархия Кара-Осман-оглу…»^{276}

Признаем, не всё понятно, но звучит жутко! Для полноты картины можно добавить, что постоянно волновалась Босния, что Сербия сделалась почти совсем независимой, а Черногория не только пользовалась независимостью, но и стремилась расширить свои границы; неспокойно было также в Молдавии и Валахии. А уж что тогда творилось в землях Эллады!

«Наконец, начал пробуждаться греческий народ, и это пробуждение проявлялось как в военных приготовлениях, так и в мирной пропаганде школ и газет. Если образовавшееся в 1814 году в Афинах общество Филомузы ещё скрывало свои политические стремления под оболочкой чисто литературной программы, то иначе обстояло дело с Дружественной гетерией[173]. Это было тайное общество, возникшее приблизительно около того же времени и ставившее перед своими членами задачу “военного объединения” не только всех греков, но даже “всех христиан Турецкой империи в целях торжества креста над полумесяцем”»^{277}.

Особенную надежду греческие повстанцы возлагали на единоверную Россию и её государя. Поэтому 31 марта того же 1820 года генерал-эфором — блюстителем «Верховной Власти», да ещё и с титулом «Благодетеля» — был признан генерал-майор князь Александр Ипсиланти[174], сын господаря Молдавии и Валахии, а ныне — командир бригады 1-й гусарской дивизии. Он был известен Орлову не только по Кавалергардскому полку, но и как флигель-адъютант императора. Князь участвовал в Отечественной войне и Заграничном походе, лишился в бою под Дрезденом правой руки, но продолжал служить.

Вот только отношения с русским государем складывались не так просто, как бы хотелось…

«Время Венского конгресса было особенно благоприятно для патриотических надежд греков. Их соотечественник граф Каподистрия[175] был доверенным лицом и ближайшим сотрудником Александра I по иностранным делам; благодаря его стараниям, в Венский трактат не была внесена статья, гарантирующая неприкосновенность Порты. Не только славяне, но и греки полагали, что “освободитель Европы” намерен сделаться и освободителем христианского востока: самое имя “Священного союза” вводило многих в заблуждение относительно цели этого учреждения и возбуждало уверенность, что этот союз может быть направлен против врагов Креста…»^{278}

К сожалению, это были только догадки и надежды. Министр Иоанн Каподистрия с горечью говорил своим соотечественникам, что Александр I «вовсе не намерен воевать с турками и расстроить свои отношения с Англией», хотя для пользы греков он и будет делать всё возможное. Но — в известных пределах.

Тем временем князь Ипсиланти, испросивши заграничный отпуск для лечения, отправился в Одессу, тогда ещё «заграницей» не являвшуюся, где стал заниматься подготовкой грядущего возмущения… Всем было понятно — по крайней мере очень многие на это весьма надеялись, — что если народ Греции восстанет, то вряд ли Россия сможет оставаться в стороне.

Можно понять, что совсем не случайно Александр I поручил 16-ю пехотную дивизию инициативному и отважному генералу — обстановка была тревожная. Михаил вскоре напишет в одном из своих писем: «У нас большие известия и отовсюду что-то возгорается похожее на предвозвещение общего пожара».

Хотя самому Орлову новое назначение поначалу не очень понравилось. Перед отъездом в Кишинёв он писал князю Петру Вяземскому:

«Я еду, любезный друг, в дальний край, в тридесятое царство, и отдаляюсь от центра России с некоторым печальным духом, которого сам себе пояснить не могу. Хотя моё желание исполнилось, хотя я чувствовал бы себя обиженным, ежели б правительство не дало мне сего знака доверия, однако же я не могу без горести переселиться среди молдаван и греков, коих ни язык, ни образ мыслей, ни намерения, ни желания не могут согласоваться с моими чувствами. Я чувствую себя изгнанником. Я вне круга моего, я брошен без компаса на неизвестное море и отдаляюсь от отечества, не зная, когда в оное возвращусь, ибо моё намерение есть приковать себя к новой моей должности так, как прикован был к старой. Пожалей обо мне, ты, который, в пустыне варшавской, где никакое эхо не отвечает сердцу твоему, можешь чувствовать то, что я чувствую, и, следственно, понимать мои изречения… Жребий мой не слишком завиден, хотя многие может быть и завидуют. Какая бы разница, ежели б я получил дивизию в Нижнем Новгороде или в Ярославле. Я бы был как рыба в воде. Но что делать? Должно решиться, и я возьмусь за гуж от всех сих сердца и рассудка»^{279}.

А может, генерал несколько лукавил? Ведь это письмо он, во-первых, адресовал другу своему Асмодею, известному либералу, а во-вторых, в далёкую Варшаву, по пути к которой послание пройдёт не только через много рук, но и, что вполне возможно, через много любопытных глаз… Вот и писал он в том же письме про то, что будет «принуждён жить посреди низкого народа, коего и предрассудки мне неизвестны и нелюбопытны».

Александру Раевскому он в то же самое время сообщал совершенно иное:

«Посылаю тебе газеты (очевидно — зарубежные издания, поступившие в обход цензуры. — А. Б.). У французов загорается, и так это не кончится. В Турции также беспокойно. Янинский Али-паша[176] на 80-м году своей жизни, говорят, принял веру христианскую и грозит туркам освобождением Греции. Ежели б 16-ю дивизию пустили на освобождение, это было бы не худо. У меня 16 тысяч под ружьём, 36 орудий и 6 полков казачьих. С этим можно пошутить. Полки славные, все сибирские кремни. Турецкий булат о них притупился»^{280}.

Стоит обратить особенное внимание на идею «пошутить» — скоро она будет предложена на полном серьёзе… «Сибирские кремни» требуют своего объяснения — но это будет сделано несколько позже.

Покидая Киев, Орлов не имел возможности проститься с Раевскими: ещё в мае все они отправились в длительное путешествие на Кавказские Минеральные Воды и в Крым. Причём Софья Алексеевна и Екатерина поехали туда из Петербурга… Участие в поездке принимали и сыновья генерала, взявшие для этого отпуск. Кстати, в Екатеринославе[177], 26 мая, два Николая Николаевича забрали с собой — по дружбе отпросив его у главного попечителя колонистов Южного края генерал-лейтенанта Инзова[178] — только что прибывшего туда на службу и сразу заболевшего коллежского секретаря Пушкина, который будет сопровождать Раевских, а потом обессмертит эту поездку в своих стихах…

Милейший «Инзушка», как нарёк его Пушкин, напишет в Петербург одному из своих друзей:

«Расстроенное его здоровье в столь молодые лета и неприятное положение, в котором он, по молодости, находится, требовали, с одной стороны, помощи, а с другой — безвредной рассеянности, а потому отпустил я его с генералом Раевским, который в проезд свой через Екатеринослав охотно взял его с собою»^{281}.

Вывод прост: надо знать, с кем дружить… А наш герой встречался тогда с совершенно иными людьми. По пути в Кишинёв он должен был прибыть в город Тульчин Подольской губернии, где дислоцировался штаб 2-й армии, и представиться главнокомандующему графу Витгенштейну. Никаких проблем это не создало, так как граф давно знал Орлова, относился к нему по-доброму и сам не раз просил императора о назначении его дивизионным начальником.

Но были в Тульчине иные встречи, которые отразились на судьбе Михаила.

«В 1820 году, будучи назначен командиром 16-й пехотной дивизии, я проезжал через Тульчин, где на меня навалились Фонвизин, Пестель и Юшневский[179]. Все они чувствовали, что находятся в опасности и что подвергают ей себя понапрасну. Они заимствовали для своего общества систему иллюминатов, предусматривающую подчинение одному вышестоящему двух подчинённых с последующим дроблением на двое. Но подобная система требует величайшей продуманности и неуклонного её применения, к чему они были неспособны. Все звенья общества были перепутаны, и каждый его член был известен всем другим. После трёхлетней работы их оказалось примерно 80 человек. Они были рассеяны по всей империи, не имея связи между собой и без определённой цели, шумели по поводу и без повода…»^{282}

Так писал Михаил Фёдорович в своих показаниях. Якобы ничего серьёзного — мол, заигрались господа офицеры в модные тайные общества и конспирацию. Прямо совсем по-грибоедовски: «Шумим, братец, шумим!»

Вот только последующие действия Орлова, о которых он также пишет в показаниях, кажутся совершенно нелогичными:

«Таким образом, когда я прибыл в Тульчин, мне стали доказывать, что раз я знаю все их тайны, то и сам не должен оставаться вне опасности. Я уступил перед этими доводами. Происходило это в 1820 году в июле или августе месяце.

Во все последующие месяцы я ничего не слышал…»^{283}

Да, благородно — разделил опасность с товарищами. Прекрасно! А ведь между Орловым и этими товарищами — обратимся к тому же «Горю от ума» — «дистанция огромного размера»! В армии, даже в личных взаимоотношениях, служебное положение, как правило, учитывается.

Михаил Фёдорович был генерал-майор и дивизионный командир. Юшневский в то время пребывал в чине коллежского советника, чиновника 6-го класса; Фонвизин стал генерал-майором лишь в феврале 1820 года и тогда же принял бригаду в 12-й пехотной дивизии — то есть во всех отношениях (кроме возраста) был моложе Орлова; Пестель, состоявший при штабе 2-й армии, вообще был гусарским подполковником. Верится с трудом, что эти заговорщики стали убеждать Михаила Фёдоровича, что если он «знает все их тайны», то должен и делить с ними опасность… Нет, господа, людям такого уровня обычно предлагают не «разделить», но «возглавить»!

Как бы то ни было, в тайное общество Орлов вступил, и вступил не просто так, «делить опасность», ибо в «Алфавите декабристов» Михаил значится как «член Коренного совета» Союза благоденствия — то есть находится в руководстве.

К тому же, несмотря на все уверения Орлова, рассчитанные на мнимую доверчивость молодого царя, так называемая Тульчинская управа, принявшая его в ряды Союза благоденствия, была весьма серьёзной и деятельной организацией.

«Тульчинская управа насчитывала не менее 30 человек, т. е. была самой многочисленной из известных нам управ Союза Благоденствия. По количеству членов она одна равнялась всему Союзу Спасения»^{284}.

Получив указания начальства и официально связав свою судьбу с тайным обществом, Орлов прямиком отправился к месту назначения — в Кишинёв.

Бессарабия, лежавшая между Прутом и Днестром, со знаменитыми по боевым делам прошлого крепостями Хотин, Бендеры, Аккерман, Килия и Измаил, отошла к России по Бухарестскому мирному договору, завершившему турецкую войну 1806–1812 годов. На вновь приобретённой территории стояла дивизия генерала Орлова, готовая в любой момент скрестить штыки с извечным противником, который вряд ли смирился с потерей этих земель.

В состав 16-й дивизии входили четыре пехотных и два егерских полка — три бригады. В известном письме Михаил нарёк свои полки «сибирскими кремнями». Почему? По названиям. Во времена Петра I вновь образуемым пехотным и драгунским полкам обычно давали имена тех городов, где они формировались. При Павле I полки назывались по фамилиям шефов и со сменой шефа их наименования периодически менялись. Потом, при Александре I, имена вновь стали давать по городам — но уже без разницы, имели ли они какое-то отношение к данным населённым пунктам или нет. Егерские полки были «номерными».

«Биографии» большинства полков дивизии были схожи друг с другом: Камчатский, Охотский и Якутский пехотные, а также 32-й егерский полки были сформированы в 1806 году — тогда-то о них, по словам Орлова, и «притупился турецкий булат». Потом они воевали с Наполеоном: одни в составе Дунайской, другие — 3-й Резервной армии; затем ходили в Заграничный поход. Камчатский и Якутский полки брали Париж; якутцы ещё и остались во Франции в составе корпуса графа Воронцова. За боевые отличия камчатцы и охотцы были награждены георгиевскими знамёнами. 31-й егерский полк был также сформирован в 1806 году, но участвовал в Шведской войне, в 1812 году воевал на территории Курляндии и Лифляндии, а в 1813-м осаждал Данциг.

Самым старшим был Селенгинский полк, сформированный в 1796 году, в начале царствования Павла I, да ещё и в сибирском Селенгинске. Боевое крещение полк получил в Отечественную войну, в составе 1-й Западной армии. Селенгинцы сражались при Островно, Смоленске, Валутиной горе и Бородине, так что в сентябре от полка остался один лишь батальон. Получив пополнение, полк участвовал в основных боях 1812–1813 годов, а в феврале 1814-го почти полностью погиб у французского города Мормана, где дрался в окружении…

Действительно, это были боевые, испытанные, надёжные воинские части.

А ведь после Заграничного похода прошло уже шесть лет — и время это не лучшим образом отразилось на победоносном русском воинстве. Недавний демократизм уступил место строгой субординации. Отважных отцов-командиров, водивших солдат в бой, сменяли жестокие «мастера фрунтовой эквилибристики».

В конце 1817 года дивизию принял генерал-лейтенант Кирилл Фёдорович Казачковский (1760–1829), отважный и опытный боевой генерал, делавший свою карьеру довольно медленно. Чином капитана он был награждён ещё за штурм Очакова, уже 28 лет от роду; только в 1807 году, за отличие в Прусскую кампанию, он получил чин генерал-майора и орден Святого Владимира 3-й степени; при Люцене, командуя 5-й пехотной дивизией, Казачковский самолично возглавил контратаку, был ранен и выбыл из строя до конца войны — наградой за мужество был ему чин генерал-лейтенанта. Это был человек старых правил; очевидно, сказывался и почтенный по понятиям того времени возраст: генерал, что называется, «дослуживал». Это не могло не отразиться на обстановке, сложившейся в соединении…

Ознакомившись с положением дел, Орлов был поражён отношением офицерского корпуса к личному составу, именуемому в ту пору «нижними чинами», и воистину роковыми последствиями этого отношения. В результате уже 3 августа, то есть буквально сразу, генерал подписал беспрецедентный приказ по дивизии — под нумером три. В нём говорилось:

«Г. Кишинёв Августа 3-го дня 1820 года.

Вступив в командование 16-ю пехотною дивизиею, я обратил первое моё внимание на пограничное расположение оной и на состояние нижних чинов. Рассматривая прежний ход дел, я удивился великому числу беглых и дезертиров, и устрашился, увидев, что начальство для прекращения побегов принуждено было приступить к введению смертной казни в сей дивизии, тогда как оная казнь в мирное время целой России неизвестна. Сие должно доказать каждому и всем, сколь велико то зло, для искоренения которого принята правительством столь строгая мера, противная столь общему обычаю отечества нашего»^{285}.

Михаил Фёдорович называет три причины, побуждающие солдат к побегам: «недостаток в пище и пропитании», «послабление военной дисциплины» и «слишком строгое обращение с солдатами и дисциплина, основанная на побоях».

Каждый из этих пунктов он подробно разбирает в своём приказе и даёт конкретные указания офицерам.

Так, выразив недоверие по поводу того, что могут найтись чиновники, обкрадывающие солдат, Орлов предупреждает: «Но ежели, сверх чаяния моего, таковые злоупотребления существуют где-либо в полках вверенной мне дивизии, то виновные недолго от меня скроются, и я обязуюсь перед всеми честным моим словом, что предам их военному суду, какого бы звания и чина они ни были»^{286}. Говоря про дисциплину, он также обращается к офицерам, рекомендуя им подавать нижним чинам пример ревностного отношения к службе, больше времени проводить с солдатами, занимаясь тем, что ныне именуется «воспитательной деятельностью». Далее следует вывод, не потерявший актуальности и в наши дни: «Когда солдат будет чувствовать всё достоинство своего звания, тогда одним разом прекратятся многие злоупотребления, и от сего первого шага будет зависеть всё устройство дивизии. Большая часть солдат легко поймут таковые наставления. Они увидят попечения начальства и сами почувствуют свои обязанности. Я сам почитаю себе честного солдата и другом, и братом»^{287}. Зато в следующем пункте командир идёт от обратного: «Я почитаю великим злодеем того офицера, который, следуя внушению слепой ярости, без осмотрительности, без предварительного обличения, часто без нужды и даже без причины употребляет вверенную ему власть на истязание солдат… Начальник, который жестокостью или несправедливостью побудит солдата к побегу, делается настоящим его убийцею»^{288}. Такие офицеры, предупреждал Орлов, будут навсегда отставляться от командования.

Официально в Русской императорской армии офицерам предписывалось, чтобы во время обучения солдат наказаниями не злоупотребляли. В «Воинском уставе о линейном учении», утверждённом в 1820 году, говорилось: «Строгость при учении употреблять только для нерадивых, но и тут поступать с умеренностью и осторожностью». Вот только понятие «нерадивый» каждый начальник мог трактовать по-своему… Тем более что высшее командование волновал конечный результат, а не средства и способы его достижения.

Приказ Орлова вполне можно назвать «революционным». Пройдёт немного времени, и 16 октября в Петербурге возмутится лейб-гвардии Семёновский полк — любимый полк Александра I. «Возмущение» это было вполне мирным, не пролилось ни единой капли крови: просто солдаты вышли на плац, отказавшись подчиняться командирам. Они требовали защиты высшего начальства. Причиной «Семёновской истории» станет воистину патологический садизм нового полкового командира. Вот как рассказывал об этом Матвей Муравьёв-Апостол:

«Шварц принялся за наш полк по своему соображению. Узнав, что в нём уничтожены телесные наказания, сначала он к ним не прибегал, как было впоследствии; но, недовольный учением, обращал одну шеренгу лицом к другой и заставлял солдат плевать в лицо друг другу; утроил учение; сверх того, из всех 12 рот поочерёдно ежедневно требовал к себе по 10 человек и учил их для своего развлечения у себя в зале, разнообразя истязания: их заставляли неподвижно стоять по целым часам, ноги связывали в лубки, кололи вилками и пр. Кроме физических страданий и изнурения он разорял их, не отпуская на работы. Между тем беспрестанная чистка стоила солдату денег, это отзывалось на их пище, и всё в совокупности породило болезни и смертность»^{289}.

Военный суд справедливо приговорил полковника Шварца к лишению чинов, орденов и дворянства — и смертной казни. Однако Александр I учёл былые заслуги этого сгубившего лучший полк Российской императорской гвардии офицера и распорядился «отставить его от службы, чтобы впредь никуда не определять» — не лишив ни чина, ни дворянского достоинства… Не зря ж нарекли государя Благословенным! Он умел миловать — и уже в его царствование Шварц возвратился на службу и даже был награждён орденом Святого Владимира 3-й степени… При Николае I Шварц не только дослужился до генерал-лейтенанта, получил несколько орденов, но и «Высочайшим приказом 14-го октября 1850 г., по сентенции военного суда, за злоупотребление властью, обнаруженное жестоким наказанием и истязанием нижних чинов, исключён из службы с тем, чтобы и впредь в оную не определять и с воспрещением въезда в обе столицы»^{290}. Александр II Освободитель оказался освободителем и лично для Шварца: в 1857 году ему было дозволено приезжать в Петербург, а через десять лет назначена пенсия. Как видим, целых три императора искренне заботились о человеке, «сделавшемся настоящим убийцею своих солдат»…

Зато девять нижних чинов — рядовых и унтер-офицеров, участников военных кампаний 1812–1814 годов, в том числе и георгиевских кавалеров (но теперь уже бывших), вся вина которых заключалась в том, что они выступили против бесчеловечного обращения, — были осуждены на то, чтобы быть шесть раз пропущенными через строй батальона, после чего сосланы на вечные каторжные работы в Сибирь. Лейб-гвардии Семёновский полк был раскассирован, его нижних чинов и обер-офицеров разогнали по отдалённым армейским частям.

Благословенный государь Александр Павлович — вряд ли с лёгкой душой — утвердил этот приговор и никого из нижних чинов, несмотря на их боевые заслуги и свою «ангельскую доброту», не помиловал.

А теперь сравните суть изложенного выше с приказом № 3 по 16-й пехотной дивизии. Как тут не воскликнуть «бабушкиными» словами[180], что генерал Орлов — «бунтовщик, хуже Пугачёва!»?! Так ведь наш герой не ограничился одним лишь написанием приказа. Документ заканчивался следующим указанием:

«Предписываю в заключение прочитать приказ сей войскам в каждой роте самому ротному командиру, для чего, буде рота рассеяна по разным квартирам, то сделать общий объезд оным. Ежели при объезде полков солдаты по спросе моём скажут, что им сей приказ не известен, то я за сие строго взыщу с ротных командиров»^{291}.

Ну, это вообще можно воспринимать как подстрекательство! Недаром же два года спустя, когда Орлову были предъявлены пункты обвинений за подписью главнокомандующего 2-й армией, в них значилось:

«…Таковое поведение дивизионного командира с нижними чинами и чтение перед ротами приказов, отданных по дивизии 1820 года за № 3 и 27 и 1822 года за № 3 не только уничтожили законную власть частных начальников, но и произвели неуважение к ним нижних чинов»^{292}.

То есть, считал граф, если бы с приказом дивизионного командира были ознакомлены только офицеры, это было бы ещё нормально… Орлов, однако, не думал, что издевательства над нижними чинами являются проявлением «законной власти» и что можно уважать начальника, который относится к тебе, как к скотине. (Кстати, это общее заблуждение руководителей, уверенных, что люди относятся к ним гораздо лучше, чем они сами — к этим людям.)

Разобравшись в обстановке, Михаил понял, что необходимы решительные преобразования. Солдаты жили плохо. Командиры не брезговали ни «безгрешными», ни «грешными» доходами, так что и без того скудный солдатский котёл в полках был беднее обычного. Офицеры часто посылали подчинённых работать в хозяйствах окрестных помещиков, а заработанные деньги по большей части присваивали. Уровень дисциплины был крайне низок. О том, что рядом лежали оккупированные турками земли, что сама эта территория недавно отбита у османов, не вспоминали. Караульную службу несли из рук вон плохо, боевая подготовка сводилась к «шагистике» и отработке ружейных приёмов… Зато солдат жестоко наказывали за любую мелочь, малейшее упущение, а то и просто по причине дурного настроения командиров. Офицеры нередко мордовали солдат собственноручно; весьма часто провинившихся пускали «по зелёной улице» — то есть наказывали розгами, по несколько раз проводя сквозь строй батальона…

Дурное содержание, бессмысленная жестокость, отсутствие реальной воинской дисциплины и привели дивизию к такому состоянию, что в ней, вопреки законам империи, была введена в мирное время смертная казнь. Но и это не помогало: несмотря на большую вероятность быть пойманными, нижние чины всё равно бежали за рубеж — затем, чтобы хоть как-то изменить эту постылую жизнь.

В одном из документов того времени, относящемся не к дивизии Орлова, а к соседней с ней 17-й пехотной, приведён такой факт: рядовой гренадерской роты, «служащий 12 лет, бывший уже в двух войнах и имеющий три раны, прибавил, что он хотел застрелиться, но как христианин предпочёл умереть от руки басурманов и потому бежал, зная, что они режут головы; но, имея несчастье быть пойманным, просит, чтоб его расстреляли»^{293}.

Общаясь с офицерами, Орлов видел, что далеко не все они одобряют укоренившиеся порядки. Солдаты — в особенности старослужащие, с георгиевскими крестами и знаками отличия ордена Святой Анны, с медалями за 1812 год — рассуждали, что служить бы и рады, только бы чуточку полегче было…

Понимая, что в преддверии тех событий, которые вскоре могли бы развернуться в оккупированных Османской империей странах, времени у него совсем немного, генерал и решил обращаться непосредственно к солдатам, как Суворов — перед решительным сражением. Так появился этот ставший знаменитым приказ. Он нашёл отклик во многих сердцах, ибо списки его разлетелись по всей России — в противном случае всё так и потонуло бы в ротных канцеляриях… В то время, когда жили по принципу «девятерых забей — десятого выучи», этот приказ показался глотком свежего воздуха.

Радикальные меры, предпринятые Орловым, вскоре принесли ожидаемый им результат, о чём свидетельствует приказ по дивизии № 27, подписанный генералом ровно через два с половиной месяца после 3-го приказа — 18 октября:

«С несказанным удовольствием видел я из собранных сведений по прошедшему месяцу, что число побегов чрезвычайно уменьшилось. Со всей дивизии бежало в сентябре только 16 человек, когда в августе бежало 37, а в июле — 49. Столь важный успех приписываю я попечительности гг. полковых командиров, которых я от всего сердца благодарю…

Теперь мы можем судить из опыта, к чему ведёт доброе обхождение с подчинёнными. Едва начали управлять частьми[181], нам вверенными, с отеческой попечительностью, и большая часть побегов уже прекратилась. Ещё шаг, и наша дивизия, порицаемая сперва пред всеми прочими, послужит вскоре для них примером верности и устройства. Я прошу господ полковых командиров и всех частных начальников вспомнить, что солдаты такие же люди, как и мы, что они могут чувствовать и думать, имеют добродетели, им свойственные, и что можно их подвигнуть ко всему великому и славному без палок и побоев. Пускай виновные будут преданы справедливому взысканию законов, но те, кои воздерживаются от пороков, заслуживают всё наше уважение. Им честь и слава, они достойные сыны России, на них опирается вся надежда отечества, и с ними нет врага, которого не можно было бы истребить…»^{294}

Орлов рекомендует офицерам чаще общаться с нижними чинами, входить в их нужды, воспитывать их в уважении к деяниям великих русских полководцев — Суворова, Румянцева, Кутузова… Заканчивался приказ словами: «Чтоб каждый солдат надевал с гордостью почтенный русский мундир, чтоб он с уверением[182] владел своим ружьём, и чтоб на каждом шагу его видна бы была гордая поступь русского солдата — первого по мужеству из всех солдат вселенной»^{295}.

И опять — указание прочитать приказ во всех ротах…

Можно подумать, что всё было очень хорошо, а далее будет ещё лучше. Но, к сожалению, нововведения далеко не всем пришлись по сердцу. Понятно, что молодые — и не очень — «прогрессивные», так сказать, офицеры восхищались орловскими приказами; а что «фрунтовики-бурбоны», «закоснелые в невежестве», этими приказами возмущались. Но гораздо больше, чем тех и других, вместе взятых, было таких офицеров, которые этих приказов просто не поняли. Как так?! Проснуться утром — и начать жить совершенно по-другому, совсем не так, как привыкли, и ждать какого-нибудь нового каприза нового начальника?

В Рукописном отделе Пушкинского Дома хранится письмо командира батальона 32-го егерского полка подполковника А.Г. Неймана, написанное им генералу Орлову в то время, когда над командиром 16-й дивизии уже сгустились тучи… Оно исполнено весьма неразборчивым почерком, в некоторых местах чернила проходят через страницу насквозь, искажая на ней написанное. Однако вполне возможно понять то, что нам нужно:

«…Вспомните приказ, который [неразборчиво] мне при вступлении вашем на дивизию, и просили моего совета, вспомните, что я вам отвечал. Скольких бы неудовольствий избавили вы меня и себя, если бы послушались? Советовал я когда-нибудь тиранить солдата? Защищал ли жестокости? [неразборчиво]; но правила моего управления не произвели буйства неповиновения, пренебрежения начальников и пр. Позвольте сказать вашему превосходительству. Вы худо знаете солдата. Эпоха управления вашего ещё не настала. Вы имели похвальное намерение [неразборчиво] доверенность и любовь нижних чинов…»^{296}

Нейман, как и многие иные, считал, что Орлов «заигрывает» с солдатами и подрывает авторитет офицеров. (В принципе та же мысль звучит и в приказе графа Витгенштейна.) Офицеры также могли думать, что «его превосходительство чудит», чему не особенно удивлялись: Орлов был гвардеец, а в гвардии к нижним чинам отношение традиционно было барственно-снисходительное — так ведь и солдаты там были специально отобранные, не только по внешним данным, но и по личным своим качествам.

Не будем идеализировать тот «человеческий материал», из которого делались «чудо-богатыри» Русской императорской армии. При рекрутской системе помещики старались сдавать в солдаты худших — если не по внешнему виду, для которого при приёме рекрутов существовали определённые критерии, то по нравственным качествам — уж точно. «Солдатчина» считалась суровым наказанием, срок службы достигал 25 лет, вот и старались господа сбагривать бездельников, пьяниц, смутьянов, нечистых на руку людей. Но далее рекрута воспитывал «здоровый воинский коллектив», помогая ему поскорее «изжить» все отмеченные недостатки: нет, наверное, смысла объяснять, как в этом суровом коллективе молодых солдат приучали трудиться наравне со всеми и не зариться на чужое…

К сожалению, отбор и подготовка офицерского состава, особенно в армейской пехоте, также оставляли желать лучшего.

Мы имеем весьма романтичное представление об армии эпохи 1812 года. Блистательные «молодые генералы своих судеб», благородные офицеры-помещики, etc. Но если обратиться к очень интересной книге Дмитрия Целорунго «Офицеры русской армии — участники Бородинского сражения», оттуда можно почерпнуть много неожиданных статистических данных. (При Бородине сражалась только часть русских вооружённых сил — но, думается, и по всей армии картина будет почти такая же.) Так, «…основная масса офицеров (77 процентов) не была владельцами или наследниками крепостных и недвижимости, а на долю офицеров-помещиков приходилось всего 3,8 процента от общего числа офицеров… По нашим данным, 20,8 процента офицеров-помещиков лично владели не более 20 крепостными мужского пола и 36,1 процента владели от 21 до 100 крепостными»^{297}. Да ведь нищета всё это была, милостивые государи! Отсюда и уровень развития соответствующий, и желание хоть как-то денежку прикопить…

Из той же книги можно узнать, что 66,8 процента офицеров армейской пехоты умели только читать и писать, на чём и заканчивалось их образование; подавляющее большинство офицеров начинало службу в своих же полках юнкерами, а то и солдатами. Нравы армейского офицерства были достаточно простые и грубые, а потому не удивительно, что дисциплина поддерживалась за счёт палки и кулака. Признаем, что в то время, да при том контингенте совсем обойтись без этого было нельзя — вот только всё должно было быть в меру… Но кто эту меру сразу определит?!

Наверное, всё-таки Михаилу Фёдоровичу прежде всего нужно было как следует поработать с офицерами, разъяснить им свою позицию, предупредив, что это не минутный каприз нового начальника, а постоянная его политика, проконтролировать выполнение приказов… Это ж только в сказках все приказы выполняются неукоснительно и немедленно!

Насколько помнится, в Западной Европе Средних веков бытовало такое правило: «вассал моего вассала — не мой вассал». То есть командиру следует руководить своими непосредственными подчинёнными. В данном случае командиру дивизии — командирами бригад и полков, своим штабом, требуя от них, чтобы они должным образом воздействовали на собственных своих подчинённых.

А тут вышло так, что солдаты вдруг получили право жаловаться на своих командиров, толком ещё и не понявших, что к чему и что им следует делать — и этим правом, разумеется, сразу же стали пользоваться (солдаты — народ ушлый, недаром «суп из топора» варят!). Это здорово нарушило субординацию, существенно ударив по авторитету целого ряда командиров, и тем самым вызвало негативное отношение многих офицеров к дивизионному начальнику.

Беда Михаила была в том, что он, не имея опыта не только полкового, но даже и эскадронного командира (командование «летучим» отрядом, разумеется, не в счёт), сразу же взвалил себе на плечи дивизию… Слова подполковника Неймана: «Вы худо знаете солдата» содержат в себе горькую правду.

Орлов со своими приказами явно поторопился — однако обстановка на турецкой границе была предгрозовая и следовало срочно наводить порядок.

Только не нужно представлять себе, что командир дивизии лишь тем и занимался, что придумывал «революционные» приказы, не выходя из собственного кабинета. Вот строки из его письма князю Вяземскому, написанного 15 октября:

«Мы здесь смирно живём, то есть не я, а все другие. Что же касается до меня, то я проехал уже 600 вёрст верхом и сажусь ещё на коня, чтоб проехать снова 800. Объезжаю всю границу, мне поверенную, и только после моего возвращения отдохну немного. Моя жизнь, друг мой, мне нравится, хотя она и не весьма приятна с первого взгляда. Много занятий, много трудов, много движения. А это мне и нужно. Дни молодости улетели безвозвратно. Я об них не жалею. Дни старости только бы не так скоро явились…»^{298}

Поездки эти не только помогали генералу ознакомиться с положением дел в полках, но и заставили его пересмотреть кое-какие собственные свои установки, свидетельством чему «Секретная инструкция для полковых командиров № 791», датированная 13 ноября 1820 года. Вот некоторые из неё фрагменты:

«1-е. Всякий полковой командир должен иметь в полку и власть и силу, ибо на его единственной ответственности лежит порядок и устройство. Но из сего не следует, что он может быть тираном своих подчинённых, ибо подчинённые такие же люди, как и он, и служат не ему, а отечеству…

4-е. С одной стороны, сказать: учите солдат во что бы то ни стало и поставьте их в самое скорейшее время на ту точку совершенства, которое требуется, — это значит позволить забить половину армии, чтоб плохо выучить другую. Но с другой — сказать солдатам в нынешнем их положении: вы освобождаетесь от всех телесных наказаний — это значит разрезать одним махом узел дисциплины и дать вольное стремление всем их страстям. То и другое опасно, но то и другое можно согласить…

7-е. Обращение в пороках, то есть в пьянстве, в воровстве такого рода, которое называют обыкновенно шалостью, в лености и проч. — всё сие может быть предупреждено строгим надзором и исправлено взысканием, зависящим от полкового командиpa, которому позволено наказывать до 100 палок; все случаи, требующие большего наказания, предаются на рассмотрение бригадных командиров…

9-е. Все наказания шомполами, тесаками и проч. уничтожаются. Римляне позволяли себя бить, но только виноградною или лаврового палкою. Вот пример великого народа для другого, не менее его славного победами и деяниями…»^{299}

Ну что ж, «виноградных палок» для сохранения римских традиций в Бессарабии было предостаточно…

Между тем если бы Орлов, как следует осмотревшись на новом месте, начал бы свою деятельность именно с этой «Секретной инструкции…», то всё у него могло получиться гораздо успешнее. Но это — общая болезнь неопытных начальников: приходить «со своим видением» и сразу же пытаться всё сделать так, как он считает правильным и полезным. А надо бы — просто осмотреться, не принимая никаких решений до окончательного понимания происходящего.

Как мы помним, Михаил Орлов по дороге в Кишинёв заезжал в Тульчин, где официально вступил в Союз благоденствия. В своих показаниях он пишет:

«У меня под началом было два офицера, которые входили в общество: Раевский[183], майор, содержащийся под арестом в Тирасполе, и Охотников. Последний умер. Это был превосходный и храбрый молодой человек (ибо, государь, можно быть благородным человеком и принадлежать к тайному обществу). Раевский очень умный и душевный человек. К несчастью, от одного стакана пунша он теряет контроль над собой и способен наделать много глупостей. Все глупости, которые он говорил или совершал, всё это происходило под влиянием вина. Я пользовался этими двумя офицерами главным образом для того, чтобы знать, как обстоят дела в частях дивизии, и они очень помогли мне уменьшить число злоупотреблений. Кроме того, они ревностно заботились о солдатах. Оба вызвали ненависть многих лиц»^{300}.

Ну что тут можно сказать? Из всего тайного общества и было-то в 16-й пехотной дивизии лишь два человека: один умер, другой, и без того заключённый в крепость, плохо реагировал на алкоголь (заметьте, пьяницей он не назван!), а потому мог чего лишнего и сморозить… Впрочем, всё, чем занимались члены тайного общества, — это помогали командиру дивизии и «ревностно заботились о солдатах». Ну а близость их к командиру не могла не вызывать чей-то зависти, отсюда — ненависти и оговоров… Всё предельно просто, и обвинять некого.

Вышесказанному можно было бы даже поверить, если бы не стало известно, что в Союз благоденствия входила так называемая «Кишинёвская управа».

«Мало исследованная Кишинёвская управа Союза Благоденствия, которой руководил генерал-майор М.Ф. Орлов, представляет большой интерес для историка декабристского движения. Это — одна из самых активных, живущих напряжённой жизнью организаций тайного общества, деятельно готовившаяся к выступлению. Она раньше других повела пропаганду среди солдат. Тут вместе с Михаилом Орловым работали такие выдающиеся члены тайного общества, как Владимир Федосеевич Раевский, генерал Павел Сергеевич Пущин[184], адъютант Орлова ротмистр К.А. Охотников, полковник А.Г. Непенин[185] и ряд других. В тесном общении и дружбе с ними был находившийся в 1820–1823 гг. в Кишинёве в политической ссылке А.С. Пушкин, член масонской ложи “Овидий”, возглавленной генералом П.С. Пущиным; масонская ложа была связана с Кишинёвской управой…

По-видимому, Кишинёвская управа членов Союза Благоденствия организовалась через полковника Ф.А. Бистрома[186], который в главной квартире в Тульчине дал “Зелёную книгу” полковнику А.Г. Непенину, позже ставшему командиром 32-го егерского полка… Непенин подписал “Зелёную книгу” и принял в Союз Благоденствия майора И.М. Юмина[187]»^{301}.

Как видим, далеко не всё так просто… Вообще, движение декабристов до сих пор оставляет немало загадок, хотя, казалось бы, проведено следствие, состоялся суд, да и многие из членов тайного общества после своего поражения «развязали языки», рассказывая обо всём, что было… и о том, чего не было. На самом деле истины не искал никто, ни подсудимые, ни судьи, ни даже император Николай I. Государю совсем не нужно было, чтобы в стране — и в особенности за рубежом — знали о наличии в России разветвлённого антиправительственного заговора с причастностью многих известных имён. По этой причине целый ряд представителей известных фамилий, а также обладателей генеральских эполет оказался как бы и непричастен… В планах своих и требованиях декабристы обнажали многие язвы современного общества — нужно ли было императору, чтобы об этом говорили вслух? Пожалуй, наиболее выразительным примером можно назвать тот факт, что декабристы планировали отмену крепостного права, как явления экономической отсталости, но это их требование трактуется как некий «человеколюбивый жест», не больше, что даёт право современным разоблачителям обвинять декабристов в том, что никто из них своих крепостных не «эмансипировал». Невольно вспоминаются рассуждения одного из героев «Белой гвардии» М.А. Булгакова: «Дай, думает, освобожу мужиков, чертей полосатых! Сделаю им приятное…»

Но всё, что делалось, совершалось отнюдь не с целью «сделать приятное» кому-то, а в интересах России. Политика Александра I не вызывала сочувствия в широких кругах русского офицерства, да и образованного общества…

Как пишет историк, первой задачей Орлова «…по принятии начальства над 16-й дивизией было категорически запретить употребление на учениях палок, шомполов и тесаков, его вторым делом — призвать В.Ф. Раевского[188] к управлению уже раньше учреждённой при дивизии ланкастерской школой. И затем в продолжение всего двухлетнего времени своего командования дивизией он широко и энергично действовал в этих двух направлениях… Дивизионная ланкастерская школа под руководством В.Ф. Раевского развилась блестяще, и то, что делалось в ней и что вскоре погубило Раевского, делалось, конечно, с ведома и одобрения Орлова. Не ограничиваясь Кишинёвом, Орлов основал ряд таких же училищ в тех городах и местечках дикой тогда Бессарабии, где были расположены отдельные части его дивизии, и тратил на них немало собственных денег»^{302}.

15 июня 1820 года генерал Инзов, главный попечитель колонистов Южного края, был назначен исправляющим должность наместника Бессарабской области. Местом его пребывания стал Кишинёв, куда Иван Никитич вскоре и переехал из благодатной Одессы. А 21 сентября, после продолжительной своей поездки с семейством генерала Раевского по Северному Кавказу и Крыму, сюда приехал Александр Пушкин. Наверное, первый визит, который он сделал — после, разумеется, визита к своему начальнику, в доме у которого он поселился, — был визит к Орлову. Очевидно, гость и хозяин достаточно быстро нашли общий язык, потому как уже через несколько дней они отправили в Петербург совместно написанное послание, адресованное всем «арзамасцам»:

«В лето 5 от Липецкого потопа — мы, превосходительный Рейн и жалобный Сверчок, на лужице города Кишинёва, именуемой Быком[189], сидели и плакали, вспоминая тебя, о Арзамас, ибо благородные гуси величественно барахтались пред нашими глазами в мутных водах упомянутой. Живо представились им ваши отсутствующие превосходительства, и в полноте сердца своего положили они уведомить о себе членов православного братства, украшающих берега Мойки и Фонтанки…»^{303}

Совсем скоро Пушкин стал в доме Орлова своим человеком, о чём свидетельствует майор Раевский:

«Орлов по привычке говорил очень свободно. За обедом у него редко было менее 15 или 20 человек: два брата Липранди, Охотников, майор Геевский, я, несколько свитских офицеров, А.С. Пушкин были всегдашними посетителями. Бригадный генерал Пущин и Волховский часто обедали и проводили вечера у него»^{304}.

Особое внимание обратим на фамилию Липранди — представителей давно уже переселившегося в Россию старинного испанского рода.

Старший из братьев, Иван Петрович[190], будучи офицером квартирмейстерской части, участвовал в Шведской кампании, Отечественной войне и Заграничном походе, потом, служил в оккупационном корпусе, помогая префекту парижской полиции Видоку в поисках заговорщиков-бонапартистов. В январе 1820 года он, в чине подполковника, был определён в Камчатский пехотный полк — кажется, причиной тому была какая-то парижская дуэль, — хотя здесь, как о нём говорили, он «занимался изучением восточного вопроса».

Младший его брат, Павел Петрович[191], офицер лейб-гвардии Гренадерского полка, очевидно, пребывал в это время здесь в отпуске.

Иван Петрович очаровал Пушкина своей образованностью: он знал многие европейские, восточные и классические языки, занимался различными областями науки, собрал и привёз обширную библиотеку, которой поэт свободно пользовался. К тому же он был прекрасным рассказчиком и много чего рассказал Александру о войне, о своих парижских приключениях и многочисленных дуэлях… Скорее всего, именно он явился прообразом Сильвио в пушкинском «Выстреле».

«По свидетельству Липранди, Пушкин особенно близок был с Охотниковым и с В. Раевским. Дружба с будущими декабристами, ежедневное общение с ними вдохновили поэта на такие вольнолюбивые стихотворения, как “Кинжал”, “Послание В.Л. Давыдову”, “Послание П.С. Пущину”. В это время у поэта возник замысел поэмы о новгородце Вадиме, возглавившем восстание против Рюрика»^{305}.

Нередко наведывался Пушкин и к самому генералу Орлову, которого он уважал чрезвычайно, даже робел перед ним, хотя тщательно скрывал это за нарочитой развязностью. Обычно он приходил к Михаилу Фёдоровичу в вычурных бархатных шароварах, усаживался, развалясь, на диван и вёл с хозяином долгие беседы на политические темы…

…Можно сказать, что провинциальный Кишинёв в то время просто изобиловал романтическими героями — кроме вышеназванных, осенью того же года сюда приехал князь Александр Ипсиланти, готовящийся поднять знамя восстания на землях Эллады. Он стал весьма частым и очень желанным гостем в доме своего былого однополчанина…