«10 августа все части войск нашей гвардии, назначенные в поход… выстроились на Измайловском плацу. Общее начальство над ними принял великий князь, цесаревич Константин Павлович. В назначенный час на Измайловский плац прибыл император и произвёл смотр находившимся в строю войскам, которые затем и двинулись в поход.
Гвардейский отряд разделён был на шесть эшелонов, двигавшихся на близком друг от друга расстоянии и получивших приказание соединиться в городе Брест-Литовске»{48}.
Эшелоны были названы «сводными бригадами»; Кавалергардский полк следовал вместе с лейб-гвардии Казачьим и лейб-гвардии Гусарским полками, а также — с пешими лейб-гвардии Измайловским и Лейб-гренадерским, тогда ещё к гвардии не причисленным. Маршрут следования гвардии проходил через Лугу, Порхов, Великие Луки, Витебск, Минск и Несвиж…
Действительно, поначалу всё весьма напоминало загородную прогулку — в особенности для кавалерии. По той причине, что время выступления полка было «отдано на произвол полкового командира», кавалергарды поднимались не рано (обычно же в конных полках в летнее время побудку играли в 5 часов) и начинали движение во временной промежуток от 7 до 9 утра. Довольно скоро всадники догоняли стройные пехотные колонны, выходившие в путь с рассветом…
По требованию цесаревича пешая гвардия шла, как на параде, «в замечательном порядке», в ногу, соблюдая равнение и установленные дистанции между взводами, полувзводами и отделениями, причём — во всегдашней готовности развернуться в боевой порядок. Офицеры находились на своих местах и строго следили за соблюдением того, что у военных именуется «дисциплиной марша». Всё это было совершенно бессмысленно и только усложняло длительные переходы, а потому кавалеристы прониклись к пехоте сочувствием. Они спешно, на рысях, обходили марширующие колонны — без обычных шуток и подковырок, основанных на старинном убеждении, что «пеший конному не товарищ», и шли далее, к своим «назначенным квартирам». Если привал приходился на город или большое село, это действительно были квартиры, если же останавливались в поле, то разбивали бивак — становились лагерем. К вечеру, когда подходили пехотные батальоны, у кавалеристов давно уже стояли палатки, курился дым костров, варилась каша… Кормили нижних чинов, к которым относились и юнкера, весьма неплохо: одной говядины на день отпускалось полфунта.
Офицерам, как и нижним чинам, было разрешено не пудрить волос — за исключением тех дней, когда проходили через большие города. Единственным в отряде, кто не пожелал воспользоваться монаршей милостью, был его командир — государев братец Константин Павлович, ни на шаг не отступавший от установленной формы одежды. Каждое утро он, облачённый в конногвардейский колет, появлялся перед полками аккуратно и красиво причёсанным, с белоснежными от пудры волосами. Человек не только деятельный, но и взбалмошный, он не мог просто возглавлять одну из колонн или, паче того, ехать в коляске. Нет, изо дня в день великий князь буквально метался между колоннами гвардейского отряда, проверяя и контролируя одних, других, третьих… В результате к вечеру от пыли, пота, а то и дождевой воды пудра на его голове превращалась в твёрдую серую корку, которую потом приходилось долго размачивать. Но цесаревич, что было присуще всем Павловичам — от царствующего Александра до малолетнего Михаила, — обожал всяческую парадность и не мог себе позволить ни на шаг отойти от уставных требований.
Зато гвардейские офицеры смотрели на всё гораздо проще…
29 сентября цесаревич, неутомимо рыскавший вдоль гвардейских колонн, был поражён тем, что позади 1-го эскадрона Кавалергардского полка следовала изящная бричка с возницей-кирасиром (несмотря на отсутствие кирас, нижних чинов кирасирских полков именовали кирасирами) на козлах. На вопрос, кому принадлежит бричка, тот бодро ответил, что ротмистру барону Лёвенвольде 1-му.
В Кавалергардском полку служили тогда в чине ротмистров братья Карл и Казимир, которых, по традиции русской армии, именовали по номерам: Лёвенвольде 1-й и Лёвенвольде 2-й. Они принадлежали к древнему германскому дворянскому роду, представители которого в XIII веке переселились в Ливонию, а в начале XVIII столетия, после взятия Риги русскими войсками, присягнули на верность России и царю Петру. «Звёздным часом» этого семейства стали смутные времена Екатерины I, Петpa II и Анны Иоанновны, когда Лёвенвольде получили графское достоинство… Но всё проходит. По вступлении на престол Елизаветы Петровны граф Рейнгольд Густав, кавалер высших российских орденов, был приговорён к смертной казни, милостиво заменённой ссылкой в Соликамск; в опале оказались и его родственники… К началу ХГХ столетия от всего некогда блестящего и влиятельного рода остались лишь два брата, служившие в Кавалергардском полку, — бароны Карл и Казимир, истинные рыцари как по своему облику, так и по характеру, по манерам и душе…
Но к судьбам последних представителей рода Лёвенвольде мы вернёмся несколько позже, а пока продолжим рассказ… Константин Павлович выяснил имена «совладельцев» брички, коими оказались штабс-ротмистр Левашов и поручик Уваров 3-й, однофамилец полкового шефа.
На следующий день был отдан приказ по гвардейскому отряду:
«…Как сей поступок показывает явное непослушание начальнику, от коего по Высочайшей воле сделаны были строгие подтверждения о неимении кавалерийским офицерам повозок, то на сие, сделав оным офицерам строжайший выговор, предписываю их арестовать и вести пешком за последним взводом Кавалергардского полка во время похода, содержа на полковой гауптвахте. А генерал-майору Де-Прерадовичу 2-му, который о сей повозке не был сведущ и на вопрос мой ответствовал мне, что, может быть, сие от него скрытно сделано, за каковое слабое смотрение и незнание, что происходит в командуемом им полку, в коем от него не должно быть ничего скрытного, отказывается на 24 часа от команды полком…»{49}
Приказ этот Константин Павлович диктовал в более спокойном состоянии, нежели накануне, когда «взгрел» командовавшего гвардейской кавалерией генерал-лейтенанта Кологривова, а потому приказ последнего, отданный сразу после разговора с цесаревичем, оказался гораздо жёстче:
«…1) Командиру полка г. ген.-майору Де-Прерадовичу за слабое смотрение отказать от командования и ехать назади онаго. Старшему по нему полк[овнику] кн[язю] Репнину принять командование. 2) Ротмистра барона Левенвольда 1-го и участвующих с ним в той повозке офицеров, как не повинующихся повелениям начальника, арестовать и вести их в последнем взводе. Повозку же со всею имеющеюся в ней поклажею кроме вещей, принадлежащих к мундиру, сжечь, а лошадей отдать в полки»{50}.
Насколько известно, повозку никто не сжигал; провинившимся офицерам пришлось пройти некоторое расстояние пешком — как тогда говорилось, «пехотой», зато генерал Депрерадович тут же написал рапорт, что он «болен простудою», и с комфортом поехал в обозе, ни о чём не заботясь и ни за что не отвечая. Конечно же, о происшествии незамедлительно сообщили полковому шефу, находившемуся при особе государя. Генерал-лейтенант Уваров подобрал соответствующий момент, чтобы в нужном свете рассказать Александру I о досадном недоразумении с цесаревичем. Известно, что отношения между августейшими братьями были весьма не простыми — недаром же впоследствии Константин Павлович променял столичный Санкт-Петербург на Варшаву, — так что 10 октября, после братского разговора tet-a-tet, великий князь прислал Депрерадовичу благодарственный рескрипт «за усердие к службе Его Императорского Величества». Государь патронировал кавалергардов, поэтому никому не следовало особенно их затрагивать.
Впрочем, не нужно представлять цесаревича Константина Павловича бесчувственным монстром. Да, он требовал порядка во всём, внешняя форма зачастую довлела у него над содержанием, но он был человеком добрым, великодушным, даже заботливым! Кто б знал, сколько раз на походе Константин распоряжался выдать нижним чинам по лишней чарке водки, сколько рублей раздал он им в награду за примерное поведение… Однако во имя требований службы, за ради «буквы устава», цесаревич не жалел людей — как не жалел он и самого себя, весь день мотаясь вдоль колонн с напудренной головой.
Зато когда полки подходили к какому-нибудь большому городу, то офицеры сами, без великокняжеских напоминаний, начинали приводить себя в порядок…
Как именно осуществлялся «процесс пудрения», впоследствии опишет князь Сергей Волконский. Хотя условия были другие (рассказанное им относилось к мирному времени, к тем блаженным ежегодным шести неделям, когда полк выходил «на траву», официально — «на травяное продовольствие лошадей»), но само действо было то же самое: «…въезжая в город, надо было пудриться. У четырёх из нас это происходило без больших сборов, часто и на чистом воздухе, кое-как, но у Чернышева это было государственное общественное дело, и как при пудрении его головы просто происходил туман пудренный, то для охранения нас от этого тумана и в угоду ему отведена была ему изба для этого великого для него занятия, высоко им ценимого. Чтоб — не в обиду ему быть сказано — на пустой его голове пудра на волосы легла ровными слоями»{51}.
Признаем, что в данном случае декабрист несправедлив к своему полковому товарищу, достигшему огромных высот государственной службы, зато процесс описан весьма наглядно…
Провинциальное общество, воспитанное на громких победах Екатерининского «золотого века», с горячим патриотическим восторгом встречало петербургских гвардейцев, идущих громить «корсиканское чудовище», «кровавого узурпатора», чтобы возвратить Европе мир, спокойствие и порядок. Исход грядущей битвы сомнения не вызывал, а потому, — думали отцы семейств, — как знать, не решится ли кто из мужественных воинов осесть после ратных трудов на покое в каком-нибудь изрядном поместье в Псковской или Витебской губернии, где у хозяев есть дочери на выданье? Это было бы так романтично! Недаром нечто подобное, только с поправкой на последующие исторические реальности, описал в «Войне и мире» граф Лев Николаевич Толстой: знакомство гусарского офицера графа Николая Ростова и княжны Марьи Болконской.
Так что не из одних лишь патриотических побуждений встречало губернское и уездное дворянство проходивших гвардейцев и армейцев балами, щедро угощало офицеров и нижних чинов, а потом терпеливо ожидало возвращения победоносных полков… И нет сомнения, что не один Чернышев старательно ухаживал за своей причёской, понимая, что в провинциальных городах есть не только девицы на выданье, но и весьма аппетитные вдовушки, и молодые жёны престарелых мужей… (Недаром впоследствии лейб-гусар Лермонтов воспел в стихах «тамбовскую казначейшу»!)
В общем, гвардия на войну шла весело. А тут ещё 8 октября в полк пришёл государев приказ, которым четверо из юнкеров, прослуживших по несколько месяцев — Михаил и Никита Лунины, Сергей Ланской 1-й и Сергей Колычев, — были произведены в корнеты. Полковой праздник по этому поводу был проведён прямо в поле, на подходе к Брест-Литовску, перед тем, как соединились все колонны гвардейского отряда.
Можно сказать, что этим «пикником» завершилась казавшаяся столь беззаботной «загородная прогулка», ибо как раз в то самое время, когда отряд цесаревича Константина подходил к границе, перестала существовать союзная нам австрийская армия — четверть миллиона штыков и сабель.
Никогда ранее Австрийская монархия не имела столь многочисленного и отменно вооружённого воинства, как теперь, когда она вошла в состав Третьей коалиции. «Наступление австрийцев началось 9 сентября [28 августа, по русскому «старому» стилю] 1805 года. Они вторглись в Баварию, принудили курфюрста бежать в Вюрцбург, завладели Ульмом и стали поджидать французскую армию в ущельях Шварцвальда»{52}. Цесарцы[40] стояли именно там, куда, по их расчётам, должны были подойти французские войска. Генерал Карл Макк, барон фон Либерих, командовавший девяностотысячной армией, готовился дать генеральное сражение. В ожидании подхода неприятеля он занялся излюбленным делом немецких полководцев — составлением планов грядущей баталии — и за две недели безделья составил не то семь, не то восемь прожектов.
«Австрийцы иногда делают хорошие решения, но не умеют дорожить временем», — сказал Наполеон. Сам же он прекрасно понимал истину, сформулированную великим Суворовым: «Деньги дороги, люди дороже денег, время дороже людей», и ею руководствовался.
Прежде всего Наполеон отрезал Макку возможность отступления и буквально изолировал его в злосчастном Ульме, обрушив на австрийского полководца лавину ложной информации о силах, действиях и намерениях своих войск — и эта информация сильно смутила барона. Тем временем французские войска беспрепятственно перешли Дунай и заняли Мюнхен, готовясь задержать там русских; затем провели несколько успешных сражений против австрийцев, разделив их армию на две неравные половины, после чего уничтожили и разогнали ту её часть, которая оставалась под командой эрцгерцога Фердинанда, а ту, что оставалась с генералом Макком, сжали в кольце блокады — без продовольствия и связи с остальными войсками…
Далее случилось то, что должно было произойти. Там, где русский солдат стоит насмерть, француз бежит, а австриец сдаётся. Видя, что всё вокруг рушится и ждать подхода союзников придётся ещё долго, генерал Макк совсем потерял голову и сдался с остатками своего войска. 33 тысячи австрийцев положили оружие, отдав неприятелю 60 пушек и 40 знамён. Произошло это 20 (8) октября — как раз тогда, когда русские войска переходили границу. Стотысячная австрийская армия оказалась уничтожена и рассеяна за каких-то три недели…
Разумеется, ни Александр I, ни его главнокомандующий генерал Голенищев-Кутузов ещё ничего не знали о крушении наиболее сильной и многочисленной из союзных армий. Александр Павлович, первым из русских царей после Петра Великого покинувший пределы Отечества, направлялся в Берлин, чтобы привлечь на свою сторону прусского короля Фридриха Вильгельма III. Этот потенциальный союзник пребывал в положении легендарного буриданова осла: он панически боялся встречаться на поле боя с сильной наполеоновской армией, но и очень боялся опоздать к разделу лакомого «французского пирога» после неизбежного сокрушения Наполеона…
«13-го (25-го) октября Император Александр въехал в Берлин при пушечной пальбе. Весь гарнизон стоял под ружьём, население встретило русского Государя с восторгом. Ряды приверженцев Франции видимо редели, и Александр с полным успехом дал ход врождённой способности пленять людей. Сам король подчинился чарующему влиянию русского Императора, который с скромным и благоговейным вниманием ухаживал за королевой, сочувствуя её патриотическим мыслям и стремлениям…»{53}
Злоязыкие современники утверждали, что королева Луиза Прусская была готова на всё, но Александр не решился… Впрочем, и Фридрих Вильгельм III не решился открыто примкнуть к союзникам, так что подписанная 3 ноября 1805 года Потсдамская конвенция была не только тайной, но и не содержала обязательства Пруссии немедленно присоединить свою армию к союзным войскам. Не исключено, что слухи о поражении австрийцев уже достигли Берлина.
Несмотря на это, встреча теперь уже союзных монархов завершилась в духе приторного немецкого сентиментализма: Александр, Фридрих Вильгельм и королева Луиза спустились в мавзолей, где покоились останки Фридриха Великого[41], и царь в душевном порыве облобызал гроб прусского короля-полководца, разбитого русскими войсками в Семилетнюю войну, и над этим священным, как принято считать, гробом монархи поклялись в вечной дружбе.
К сожалению, данная клятва оказалась непрочной, на помощь союзникам Пруссия так и не пришла, ибо Фридрих Вильгельм рассчитывал вступить в войну после первой их победы — а таковой-то и не случилось… Когда через год Наполеон вошёл в Берлин, он также спускался в мавзолей венценосного полководца. При благоговейном молчании окружающих он взял с крышки гроба шпагу Фридриха II, а на её место положил свою, сказав с усмешкой, что такой обмен делает честь покойному. Пруссаки проглотили оскорбление!
В Брест-Литовске гвардейский отряд был переформирован — вернее будет сказать, перетасован, после чего кавалергарды с лейб-гвардии Казачьим и Лейб-гренадерским полками и шестью пешими гвардейскими орудиями вошли в состав 3-го эшелона. (Как известно, полевая артиллерия делилась на пешую и конную, и во втором случае расчёты на поле боя передвигались верхом, что значительно повышало мобильность и манёвренность подразделений. Зато менее подвижные «пешие» орудия были крупнее калибром и, соответственно, мощнее «конных».)
Вскоре характер движения русского отряда изменился коренным образом.
«Пленение армии Макка вынудило гвардию ускорить движение: приказано было идти форсированными маршами до 40–50 вёрст в день. Для облегчения марша австрийское правительство выставляло подводы для возки амуниции и добавочных лошадей для впряжки в обоз; так, для Кавалергардского полка — 17 бричек и 114 лошадей»{54}.
Вот ведь какая трогательная забота о союзниках… после того как жареный петух клюнул!
Но русским уже и без того пришлось сражаться — и побеждать. Героическое, с боями, отступление Кутузовской армии принадлежит истории, на её скрижалях золотом выбиты названия Ламбах, Амштеттен, Креме, Шёнграбен…
А что же наш герой? Неизвестно. Михаил Орлов пребывал тогда в звании эстандарт-юнкера и ничем прославиться не мог, ибо таковых, ему подобных, в полках тогда были десятки. Доблесть солдата — в повиновении. Вот и тянул он свою «солдатскую лямку», как все, или почти как все, потому как всё-таки он не был рядовым, да и служил в Кавалергардском полку — первом полку Российской кавалерии, да и рождён он Орловым, представителем знаменитого клана. И всё же пока нижний чин, да ещё и не в бою, а на походе, так что рассказывать о нём абсолютно нечего…
Нельзя сказать, чтобы разгром Австрийской армии произвёл на русское офицерство особое впечатление: после Альпийского перехода, когда союзники-цесарцы просто предали Суворова, отношение к ним было весьма отрицательным и доверия — ни на грош. И вообще, русские, давно уже не знавшие военных неудач, думали справиться с Наполеоном собственными силами.
«Трудно представить, какой дух одушевлял тогда всех нас, русских воинов, и какая странная и смешная самонадеянность была спутницей такого благородного чувства. Нам казалось, что мы идём прямо в Париж!»{55} — вспоминал генерал-майор Иван Степанович Жиркевич, выпущенный из кадетского корпуса подпоручиком в гвардейскую артиллерию осенью 1805 года.
Что знали и думали о происходящем простые солдаты — никого как-то не интересовало…
Местом сбора всех русских войск — уже побывавшей в боях армии генерала Голенищева-Кутузова и только что подошедшей из России Волынской армии графа Буксгевдена и гвардейского отряда цесаревича — назначен был моравский город Ольмюц. Здесь, на прекрасной во всех отношениях позиции, решено было дождаться неприятеля и разбить его наголову. План этот, весьма схожий с тем, что привёл Австрийскую армию к Ульмской катастрофе, был составлен в лучших австрийских традициях — из наивного расчёта, что воевать придётся с круглыми идиотами, которые с нетерпением ждут, когда же их разобьют. Но русский царь почему-то постоянно предпочитал своим полководцам союзников.
Вот что пишут о принятом плане французские историки:
«Оба императора (Александр I и Франц II, австрийский император. — А. Б.) снова начинали надеяться. Со своей соединённой австрийско-русской армией в 90 000 человек они рассчитывали отрезать Наполеона от Вены и, соединившись с эрцгерцогом Карлом, совершенно закрыть ему выход на юг; а эрцгерцог Фердинанд, подкреплённый 70 000 пруссаков, должен был отрезать ему отступление к северу. Таким образом, Наполеон должен был бы капитулировать подобно Макку»{56}.
Планы были составлены, войска готовились к сражению.
«10/11 ноября армия Кутузова вступила в Ольмюц, где находились Императоры; здесь Кутузов получил звание главнокомандующего союзной армией. 12-го вступил в Ольмюц 1-й эшелон гвардии в полной парадной форме, так как на это число был назначен смотр войскам обоими Императорами. 2-й эшелон, в котором находились кавалергарды, подходил к Тешену. Смотр, произведённый Императорами, а в особенности чарующий вид Александра Павловича, сделал огромное впечатление на войска: “после смотра все были уверены в победе больше, чем бы могли быть после двух выигранных сражений”[42].
После смотра союзные армии, численностью до 86 т. человек, из коих на долю австрийцев приходилось около 151/2 т., расположились биваком на весьма сильной оборонительной позиции у д. Ольшан»{57}.
Кстати, только теперь, когда русская армия изготовилась к сражению, генерал-майор Депрерадович соизволил почувствовать себя здоровым и вновь принял на себя командование Кавалергардским полком. Думается, что мало кто из генералов мог себе позволить подобные «шуточки» по отношению к Константину Павловичу…
Ожидаемого Ольмюцкого сражения не случилось.
Во-первых, в лагере очень скоро открылся недостаток продовольствия — австрийское командование не рассчитало, что война может перенестись на эти земли, и в Моравии не были созданы магазины — или «магазейны», как тогда назывались армейские склады. Обозы же к армии шли чрезвычайно медленно, а значит, позицию следовало менять, для чего необходимо было двигаться навстречу неприятелю.
Скорейшее генеральное сражение казалось весьма выгодно для Австрийской короны, война для которой уже была реально проиграна — армия разбита и разогнана, в рядах союзников оставалось лишь пятнадцать с половиной тысяч цесарских штыков. Так что исход баталии для императора Франца особого значения не имел: в любом случае пришлось бы идти на поклон к победителю — либо к Александру, либо к Наполеону. А так как продолжавшаяся война только разоряла земли империи, то лучше уж было поскорее определиться, кому кланяться…
Оно же было совершенно невыгодно для русских. «Старый лис» генерал от инфантерии Голенищев-Кутузов прозрел то, чего пока ещё не понимали другие полководцы: невозможно разбить Наполеона в решающей баталии в начале кампании. Следовало отходить, изматывать наступающего противника, уводить его от баз снабжения, разрывать коммуникации… Правильность этой тактики впоследствии подтвердится в Испании и в России. Но Александр I, оскорблённый Наполеоном до глубины души, хотел воевать и сокрушить своего обидчика.
Французский император также жаждал генеральной баталии, а потому не без успеха провоцировал противника.
«Он сделал всё, чтобы возбудить смелость своих врагов.
Наполеон двинулся вперёд к Вишау, принуждая русских отступить к Ольмюцу. После небольшого сражения на аванпостах он, притворившись побеждённым, очистил эту позицию, чтобы тем вернее заманить неприятеля в невыгодную для него местность. Действительно, австрийско-русские войска заняли Праценское плоскогорье между Гольдбахом и Литтавой; их главная квартира была перенесена в деревню Аустерлиц»{58}.
Вот оно, то самое роковое слово, вскорости громом прогремевшее над Россией!
Военная хитрость Наполеона удалась — союзники ему поверили.
«Французская армия подавала все признаки скорого отступления. Поэтому у нас решено было наступать, чтобы воспользоваться положением врага. Хотя и не ожидали встретить сопротивления, всё же на всякий случай решили определить движение каждого корпуса. Это было поручено полковнику Вейротеру, так как он прекрасно знал местность, которую много раз объезжал»{59}.
Во время памятного Альпийского похода полковник Франц Вейротер, известный доктринёр и формалист, немало попортил Суворову крови, прокладывая для великого русского полководца малоудачные маршруты. На его счету также были несчастливые для австрийской армии сражения под Риволи (1796) и при Гогенлиндене (1800); но так как 30 октября у Кремса был убит генерал-квартирмейстер Шмит, то Вейротер занял освободившееся место. Вскоре выяснилось, что хотя австрийцы не единожды проводили на этой местности свои военные учения, однако планов этого самого Аустерлицкого поля у них… не было.
…Избегнем соблазна подробно описывать трагическое Аустерлицкое сражение, о котором и без того написано немало. Ведь нас в данном случае интересует судьба одного-единственного кавалергардского эстандарт-юнкера — и, разумеется, его товарищей — для полноты картины… В канун сражения, в ночь на 20 ноября (2 декабря) гвардейский отряд был разделён: большая его часть была определена в резерв и приблизилась к полю грядущего сражения, а меньшая — кавалергарды, лейб-гвардии Казачий полк и лейб-гренадеры получили приказание готовиться к победному параду. Так что в то время, когда все прочие войска собирались на сражение, кавалергарды надевали новые мундиры, пудрились, приделывали недавно привезённые из Петербурга чепраки[43]…
Александр I, которому не давали покоя лавры венчанных полководцев Петра I, Фридриха II, а в особенности — Наполеона, стал руководить армией через голову генерала Голенищева-Кутузова, официально не принимая на себя командование. Между тем его боевой опыт к тому времени не простирался далее проведения вахтпарада на Гатчинском плацу. Потому и неудивительно, что русский царь сразу же приказал наступать… А что ещё нужно делать на поле боя, как не атаковать?! Тем более когда поступать именно так предписывала австрийская диспозиция.
Александр I, его свита и главнокомандующий генерал Голенищев-Кутузов стояли на господствующих над полем боя Праценских высотах, которые занимала сильная колонна под командой австрийского генерала Коловрата.
«Наступать!» — бодро приказал император. Главнокомандующий предпочёл его не услышать. «Наступать!!» — повторил Александр громче и строже. Кутузов продолжал оставаться в бездействии, и тогда русский император обратился непосредственно к австрийцу, тут же отдавшему соответствующий приказ…
Союзники сошли с господствующих высот, бывших «ключом» к позиции, и вскоре Наполеон занял их, не потеряв ни единого человека. Русская армия оказалась рассечена надвое.
Есть и другой вариант развития событий, предшествовавших занятию французами Праценских высот. Мол, подъехав к Кутузову, Александр I спросил: «Что ж вы не начинаете, Михайло Ларионович?», на что полководец ответил, что собрались ещё не все войска колонны. «Так мы ведь не на Царицыном лугу[44], где не начинают парада, пока не придут все полки!» — остроумно заметил император. «Потому и не начинаю, государь, что мы не на Царицыном лугу, — отвечал Кутузов. — Впрочем, если прикажете…» Приказание было отдано — результат оказался тот же самый.
Кавалергардский полк не должен был участвовать в сражении, что очень расстроило его офицеров и, наверное, ещё больше юнкеров. В то время как другие полки дерутся, их офицеры зарабатывают себе ордена и чины — так считали они, — кавалергардам приходилось готовиться к параду, чтобы чествовать победителей. Однако…
«С рассветом на биваке услышали пушечный гул, и едва эшелон выступил, как получено было приказание Цесаревича поспешить на рысях. “Пройдя Аустерлиц, — говорит князь Репнин[45], — увидели мы весь горизонт, покрытый боем”{60}. Едва успел полк переправиться через Раузницкий ручей по плотине у Вальк-Мюле, как прискакал Цесаревич, обратившийся к полку со словами: “Выручайте пехоту!”
Поднявшись на берег, кавалергарды увидели перед собою семёновцев, окружённых кавалерией, отбивающих у неё свои знамёна. Кругом, ни вправо, ни влево, не видно было русских частей войск, видны были лишь кучки бегущих, а общим фоном этой картины служила почти сплошная стена французской пехоты.
Три первых эскадрона кавалергардов, пройдя Вальк-Мюльскую гать, развернулись вправо от неё и пошли в атаку на неприятельскую пехоту; командир 4-го эскадрона, князь Репнин, пошёл прямо перед собою против кавалерии Раппа; за Репниным последовал 5-й эскадрон и 1-й взвод шефского эскадрона, под командой корнета Альбрехта, отвозивший в Аустерлиц полковые штандарты и следовавший в хвосте полка. Французская пехота была опрокинута первыми 3-мя эскадронами кавалергардов, что дало возможность преображенцам и пешей артиллерии свободно перейти ручей. Репнин смял первую линию Раппа; она несётся назад под прикрытием своей артиллерии (3-х батарей). На выручку ей маршал Бессьер ведёт 2-ю линию — знаменитых “chevauxnoirs”[46]; но к Репнину из-за ручья спешит Оленин[47] с первыми двумя эскадронами конногвардейцев. Два эскадрона Бессьера обрушиваются на правый фланг Репнина и Оленина, четыре — на левый фланг. Началась общая свалка, продолжавшаяся несколько минут… Наконец Репнин и Оленин опрокинуты. Конная батарея Костенецкого[48] окружена неприятелем. Всё смешалось: прислуга дерётся уже в рукопашную, её выручает 3-й эскадрон (С.Н. Ушакова) кавалергардов; наша пехота, опасаясь бить по своим, не могла открыть огня.
Из конной батареи на этом берегу ручья осталось одно только орудие с полковником Костенецким; отстреливаясь, отходил Костенецкий; под его прикрытием скакала наша кавалерия назад через плотину»{61}.
Вот как оно было — наиболее точное описание подвига Кавалергардского полка, спасшего на поле Аустерлицкого сражения боевые знамёна и людей двух старейших гвардейских полков — лейб-гвардии Преображенского и лейб-гвардии Семёновского.
Кстати, стоит обратить внимание на специально выделенное в «Истории кавалергардов» слово «несколько»: «свалка, продолжавшаяся несколько минут». Далеко не всем из современных читателей ведомо, сколь быстротечны были кавалерийские схватки: обычно на поле боя противники сталкивались друг с другом, обменивались парой ударов — и разлетались в разные стороны… Никакого фехтования не было! А тут — рубились по несколько минут.
«Подвиг кавалергардов» — это, пожалуй, единственное, что мы помним сегодня из Аустерлицкого сражения. Между тем никоим образом не принижая героической самоотверженности этого полка, скажем, что его подвиг был одним из чреды не менее ярких боевых эпизодов.
К примеру, мы только что назвали имя артиллериста полковника Костенецкого, который обеспечил обратную переправу кавалергардов через Раузницкий ручей:
«На фоне общего поражения войск Костенецкий, подобно другим участникам битвы, явился бесстрашным и держался со своими орудиями до последней крайности. Обойдённый французами, он должен был поспешно отступать, понёсся впереди роты на неприятеля и, ростом исполин, одарённый силой Самсона, очистил себе путь, поражая неприятеля своей огромной саблей. Французы валились вокруг него, как колосья вокруг мощного жнеца. Достопамятная, необыкновенной длины и тяжести старинная сабля Костенецкого была выписана из Оружейной палаты Московского Кремля и подарена ему цесаревичем Константином Павловичем»{62}.
Или подвиг лейб-гвардии Казачьего полка, сражавшегося плечом к плечу с кавалергардами. Вот строки из полковой истории:
«Вдруг скачет к резерву нашему адъютант цесаревича и передаёт приказание его высочества — спешить на помощь гвардии… Настала для отступающей гвардии нашей решительная минута… Наполеон видел, как ускользает от него добыча, которую он считал уже своею, и вот вся масса французской кавалерии устремляется на наше левое крыло, расстраивает несколько батальонов и теснит лейб-гусар… Ещё мгновение, и вся гвардия наша обойдена, путь к переправе отрезан…
В этот момент являются лейб-казачьи эскадроны, проскакавшие 10 вёрст до места битвы… Увидя неприятельскую конницу, врезавшуюся в наши пехотные батальоны, лейб-казаки стремительно бросаются ей во фланг, и ряды её мгновенно смешиваются, расстраиваются… Не останавливаясь на этом успехе, лейб-казаки кидаются на вновь подошедшие французские колонны, и тут завязывается ожесточённейший бой… Штабс-ротмистр Филиппов, одушевлявший казаков своим примером, падает в голове эскадрона мёртвый, валятся с лошадей лейб-казаки один за другим, но вид смерти не уменьшает их мужества; напротив, они проникаются местью за своих собратов и ещё сильнее теснят врага. На помощь лейб-казакам подоспевают кавалергарды… Страшна была сеча тех и других с многочисленным неприятелем; она задержала ожесточённое наступление его масс, пока гвардейские полки успели перейти через ручей, и через лежащий по той стороне его широчайший овраг, и, поднявшись на возвышение, построиться в боевой порядок. Тотчас же выдвинуты орудия, загремели выстрелы… Тогда только отступили кавалергарды и лейб-казаки на левый берег ручья… Неприятельская кавалерия пыталась прорваться вслед за ними за мост, но, остановленная атакой лейб-казаков, принуждена была отступить на правый берег, с уроном»{63}.
Так почему же именно кавалергарды? Вопрос почти риторический для тех, кто знаком с классической русской литературой. Атаку кавалергардов описал в романе «Война и мир» граф Лев Николаевич Толстой.
Вспомним, как скачет по полю сражения гусар Николай Ростов и видит, «…как влево от него, наперерез ему, показалась на всём протяжении поля огромная масса кавалеристов на вороных лошадях, в белых блестящих мундирах, которые рысью шли прямо на него… Это были наши кавалергарды, шедшие в атаку на французскую кавалерию, подвигавшуюся им навстречу.
Кавалергарды скакали, но ещё удерживая лошадей. Ростов уже видел их лица и услышал команду: “Марш, марш!”, произнесённую офицером, выпустившим во весь мах свою кровную лошадь…
Это была та блестящая атака кавалергардов, которой удивлялись сами французы. Ростову страшно было слышать потом, что из всей этой массы огромных красавцев людей, из всех этих блестящих, на тысячных лошадях, богачей, юношей, офицеров и юнкеров, проскакавших мимо его, после атаки осталось только осьмнадцать человек»{64}.
Это прозвучало настолько красиво и убедительно, что поверил даже такой известный впоследствии военный историк, как Антон Антонович Керсновский. «От Кавалергардского полка осталось всего 18 человек», — написал он в «Истории Русской армии», в главе «Наполеоновские грозы. Император Александр I».
Возникает вопрос: как появилось это число — «восемнадцать»?!
Известно, что в 1804 году в пятиэскадронном Кавалергардском полку числилось по штату: шеф командир полка, оба в генеральских чинах; пять полковников, эскадронных командиров, а в каждом эскадроне было по одному ротмистру, штабс-ротмистру, поручику и корнету — то есть всего 25 офицеров в строю; плюс — полковой казначей, полковой адъютант — ещё четверо. Таков был офицерский состав по штату. Если же говорить о нижних чинах, то на каждый эскадрон приходилось 132 рядовых, 12 унтер-офицеров, 2 эстандарт-юнкера и один эскадронный вахмистр; в полку были также ещё трубачи и литаврщики… Не будем заниматься долгими математическими расчётами (всё равно мы, кавалеристы, в этой науке ничего не понимаем!) и, сославшись на документы, скажем, что в день 20 ноября 1805 года в рядах Кавалергардского полка было порядка 800 палашей.
Как известно, в том бою были убиты два кавалергардских офицера, четверо ранены, а семеро, также раненых, взяты в плен. Безвозвратные потери среди нижних чинов — убитых, умерших от ран и пропавших без вести — 154, ранено — 72.
Откуда же граф Толстой (a propos[49], в прошлом — артиллерийский офицер, сиречь — математик) взял эти «осьмнадцать человек»?
И тут мы дерзнём предположить, что великий русский писатель ничегошеньки не знал о кавалергардах — хотя его отец и числился в этом полку[50]. Чтобы это понять, следует внимательно прочитать «классические» строки, и тут же приходят соответствующие выводы…
Во-первых, Льву Николаевичу кажется, что и в то время полк продолжал комплектоваться исключительно дворянами, хотя некоторая неуверенность по этому поводу у него есть. Недаром же он пишет про массу «огромных красавцев людей», «блестящих, на тысячных лошадях, богачей, юношей, офицеров и юнкеров» — но мы-то ведь знаем, что из восьмисот человек могли иметь «тысячных лошадей» только офицеры, которых было, повторим, порядка тридцати, да и то далеко не все из них были богачами…
А вот как проявляется неуверенность автора: «Крайний кавалергард, огромный ростом рябой мужчина…» Да кто же в то время мог именовать рядового солдата «из сдаточных» мужчиной?! Солдат, нижний чин, мужик — в конце концов! Если мужчина — значит, из благородных. Но на всякий случай автор сделал его рябым, так сказать, снизил образ…
Зато граф Толстой без всякого сомнения усаживает всех кавалергардов на вороных коней, тогда как, по приказу Александра I, кони одинаковой масти были заведены в полках только в 1823 году. При этом Кавалергардскому полку были определены гнедые кони, а вороные — лейб-гвардии Конному. Хотя «тяготение» к такой масти наблюдалось в этих полках и ранее…
И уж совсем непростительная ошибка появляется в описании цесаревича — по воле писателя Константин оказывается на поле Аустерлицкого сражения «в каске и в кавалергардском колете». Только подумать, что Константин Павлович, при его педантическом отношении к соблюдению всех установленных правил, появился бы на сражении в чужом мундире, носить который он, шеф лейб-гвардии Конного полка, не имел никакого права!
Тем более что, как свидетельствует современник, «Кавалергардские офицеры не любят Константина Павловича, и наоборот, он их также не жалует, тогда как он в Конной гвардии души не знает. Причиной сему то, что общество офицеров Кавалергардского полка, по образованию своему и приличию, было выше офицеров Конной гвардии, среди коих постоянно находился шеф их Константин Павлович, тогда как кавалергардские всегда обегали его»{65}.
Не стоит изучать историю по художественным произведениям — даже по классическим! Поэтому мы возвращаемся к нашей документалистике…
«Полк был расстроен, почти на половину уничтожен, большинство офицеров перебито и взято в плен, но он не был разбит: он ещё слушался своего командира; по переходе через плотину остаток полка быстро собрался по “аппелю”[51] и построился на левом берегу Раузницкого ручья. Гвардия Наполеона не решилась преследовать… Подоспела пехота Бернадотта[52] и тоже остановилась… Знамёна нашей гвардии не были поруганы…
Полк, впервые увидавший огонь, кровью своей запечатлел Царское слово — быть ему первому в списках нашей кавалерии»{66}.
…Интересно, подъезжал ли маршал Бернадот к своим передовым порядкам (французские маршалы нередко так делали, равно как и командиры наших русских корпусов), и видел ли его тогда издалека эстандарт-юнкер Орлов? Ведь не пройдёт и десяти лет, как они встретятся в совершенно иных условиях…
В этом бою, в знаменитой кавалергардской атаке, по какому-то нелепому капризу судьбы, были убиты два офицера, имевшие в полку старших братьев — ротмистр барон Казимир Лёвенвольде 2-й и только что произведённый в чин корнета Никита Лунин 2-й.
Впоследствии, в сибирской ссылке, Михаил Лунин напишет:
«Мой брат и я были воспитаны в римско-католической вере. У него была мысль уйти в монастырь, и это желание чудесно исполнилось, ибо он был унесён с поля битвы, истекающий кровью, прямо в монастырь братьев-миноритов, где и умер, словно младенец, засыпающий на груди матери»{67}.
Карл Лёвенвольде не напишет ничего, ибо ему была уготована судьба не менее славная, нежели его брату — только несколько лет спустя… Пока же, в финале сражения, именно он командовал кавалергардскими пикетами, прикрывавшими отступление союзной армии с Аустерлицкого поля. Получив известие о смерти брата, ротмистр отвечал с ледяным спокойствием: «Ничто не препятствует и мне положить свою жизнь на алтарь Отечества», и продолжал стоять под неприятельской картечью, пока последний русский солдат не перешёл через плотину…
«На левом берегу Раузницкого ручья стоят остатки Кавалергардского полка. На противоположном берегу, на холме, стоит Наполеон, окружённый многочисленной свитой. У подножия холма — его гвардия с мамелюками, только что вернувшимися из своей последней атаки. Рапп приказывает подвести пленных офицеров к Наполеону. На вопрос Наполеона: “Кто старший?” — ему назвали князя Репнина. “Ваше имя?” — спросил Наполеон. — “Князь Репнин”. — “Вы командир Кавалергардского полка императора Александра?” — “Я командовал эскадроном Кавалергардского полка”. — “Ваш полк честно исполнил долг свой”. — “Похвала великого полководца есть лучшая награда солдату”. — “С удовольствием отдаю её вам. А что это за молодой человек с вами?” — “Это сын генерала Сухтелена[53]. Он служит корнетом у меня в эскадроне”. — “Он слишком молодым вздумал тягаться с нами”. — “Молодость не мешает быть храбрым!” — смело ответил Сухтелен. — “Хороший ответ, молодой человек! Вы далеко пойдёте”.
Кавалергардские офицеры нашли в шалашах французской главной квартиры самый радушный приём и попечение о своих ранах»{68}.
Император Наполеон оказался прав: в 1813 году, всего 25 лет от роду, Павел Сухтелен[54] принял Волынский уланский полк и через несколько месяцев был произведён в генерал-майоры за взятие французского города Суассона…
Мы помним, как из-за неосторожных… так скажем… слов в письме Наполеона Александру I развалился, ещё не создавшись, несокрушимый союз Франция — Пруссия — Россия.
«Это хуже, чем преступление. Это ошибка», — сказал один позабытый ныне французский юрист, и вскоре его слова приписали Талейрану. Что ж, если преступления искупаются понесённым наказанием, то ошибки следует пытаться исправить. Именно поэтому император Наполеон поспешил проявить великодушие по отношению к русским пленным.
«Раненого князя Репнина перевезли в аббатство Мельк, где ему отвели удобное помещение и обеспечили хороший уход. Княгиня Варвара Алексеевна[55], следовавшая за мужем и бывшая в это время в Тешене, получила доступ к больному. В Брюне[56] Репнин снова был представлен Наполеону, который даровал свободу ему и его товарищам, сказав, что возвращает их императору Александру. Комендант Брюна (Pannetier), однако, отказывался отпустить пленных, прежде, чем они дадут честное слово не воевать против Франции. Военный министр Бертье, к которому была препровождена жалоба князя Репнина на коменданта, держался такого же толкования слов Наполеона. Тогда Репнин заявил, что “он присягнул служить своему Государю до последней капли крови, и потому предложения принять не может”. Всё это замедлило освобождение пленника»{69}.
Легко ли проигравшему оценить благородство победителя, даже просто поверить в наличие такового? Благородный жест сильного подчас представляется слабому как ещё большее его унижение. Вряд ли освобождение пленных прибавило русскому царю симпатий к французскому императору — скорее наоборот…
Александр I, как умный человек, прекрасно осознавал степень своей вины в происшедшей Аустерлицкой трагедии, а потому старался проявить максимально возможную заботу о собственном воинстве — так, чтобы это увидели и оценили все. Участники сражения были осыпаны наградами — даже после победы поощрения вряд ли бывают столь щедрыми. В Кавалергардском полку генерал Уваров был удостоен орденов Святого Александра Невского и Святого Георгия 3-го класса; генерал Депрерадович и полковник князь Репнин — ордена Святого Георгия 3-го класса; все прочие эскадронные командиры, а также адъютанты Уварова — ротмистр Балабин и поручик Чернышёв — ордена Святого Владимира 4-й степени; все раненые офицеры — золотых шпаг «За храбрость», все прочие офицеры — Аннинских крестов на шпаги. Все юнкера и один унтер-офицер были произведены в офицеры. К тому же, что было очень важно, все участники похода не в зачёт получили жалованье за треть года…
Итак, Михаил Орлов возвращался в Петербург корнетом гвардии — этот чин был им получен 9 января 1806 года. Ничего более об участии нашего героя в Австрийском походе и сражении при Аустерлице мы сказать не можем, хотя, по утверждению князя Волконского, Орлов «в этом сражении замечательной храбрости был по отличной его храбрости произведён в корнеты»{70}. Но в том «сражении замечательной храбрости» все кавалергарды, вся Российская императорская гвардия, были героями…
«Гвардия вступила в Петербург 7 апреля в 12 часов дня. Встреченная у Средней Рогатки[57] Государем, она прошла церемониальным маршем до Зимнего дворца. Во главе войск шли кавалергарды. После парада полк занял новые казармы, построенные у Таврического дворца. Государь пожаловал нижним чинам по фунту говядины, по чарке вина и по 1 рублю»{71}.