Михаил Ромм. Способ жизни

Глава пятнадцатая. Ложечки нашлись

Однажды вечером Ромму позвонил председатель правления Всесоюзного общества культурных связей с заграницей (сокращенно — ВОКС), Владимир Семенович Кеменов. Он сказал:

— Мы в мае получили письмо от Михаила Александровича Чехова по поводу «Ивана Грозного».

— Ругательное?

— Наряду с положительными есть и отрицательные нотки. Это письмо опубликовали в нашем «Информационном бюллетене». Но у нас улица с двусторонним движением. На такие выпады необходимо отвечать.

— Так пусть Эйзенштейн и ответит. В чем проблема?

— Не хочет он.

— Почему?

— Говорит, неудобно. Мол, он автор, может быть необъективен. Просит, чтобы написали вы.

— Вот тебе и раз! Какое отношение я имею к «Ивану Грозному»?!

— Вы опытный режиссер, имеете отношение к кино. Авторитетная фигура. В данном случае это самое важное.

(В принципе собеседник мог еще напомнить, что Эйзенштейн хотел снять Михаила Ильича в третьей серии «Ивана Грозного» в роли королевы-девственницы, даже делал пробы. Так что кой-какое отношение к фильму Ромм все же имел.)

Короче, уговорил Владимир Семенович Ромма. Пообещал завтра прислать с курьером публикацию чеховского послания. Затем позвонил коллега В. И. Пудовкин, президент киносекции ВОКС, тоже просил написать.

^{Племянник классика литературы, артист Михаил Александрович Чехов}

^{[Из открытых источников]}

И, пока курьер везет Ромму экземпляр бюллетеня, расскажем вкратце, что собой представляет это издание.

Официально он называется «Бюллетень Киносекции ВОКС». Это 70 страниц убористого машинописного текста, расстояние между строчками — половина интервала, листы сшиты суровыми нитками. Напечатан он на стеклографе. Был такой копировальный аппарат, дальний предок современного принтера. Вот только качества, которые появятся у потомков, прародителю и не снились. Принцип действия стеклографа: матовое стекло смачивается клейкой светочувствительной жидкостью, и с него делаются копии. Способ не очень экономный, с одной зарядки можно сделать штук 25.

Не удивительно, что в наши дни бюллетень является подлинным раритетом, его нет в крупнейших библиотеках. После длительных поисков удалось обнаружить его в РГАЛИ, в фонде кинодеятеля М. Н. Алейникова (1885–1964). Этот человек — сейчас такого назвали бы «эффективным менеджером» — много сделал для становления советского кино. После Великой Октябрьской социалистической революции он руководил 4-й Госкинофабрикой, потом организовал кинофабрику «Русь», возглавлял коллектив «Межрабпомфильм», работал в «Совкино» и на «Мосфильме», написал ряд книг о теории и практике кинематографии. В разношерстном собрании Моисея Никифоровича сохранилось вообще много любопытного: от договоров на ремонт помещений до воспоминаний о В. Э. Мейерхольде. Есть здесь и информационный бюллетень ВОКСа № 1–2 за 1946 год (Ф. 2734. Оп. 1. Ед. хр. 110). На первой обложке указаны ответственный редактор С. М. Эйзенштейн и составитель Е. Смирнова.

Бюллетень весьма содержательный. Здесь много обстоятельных материалов о советском и зарубежном кино. Есть просто эмоциональные отклики. Вот телеграмма из Беверли-Хиллз: «„Иван Грозный“ — величайшая историческая картина, когда-либо сделанная. Его настроение, великолепие и красота превосходят все, виденное в кино до сих пор. Чарли Чаплин».

На следующей странице отзыв прославленного режиссера немого и звукового кино Жюльена Дювивье: «„Иван Грозный“ — это один из самых сильных и глубоких фильмов, виденных мной за многие годы. Он делает честь кинематографии, правительству, которое разрешило его постановку, и стране, где он был создан. Он дает нам веру в то, что мы можем ожидать от этой великой страны и ее артистов».

Едва услышав о негативных замечаниях в чеховском письме, Михаил Ильич готов был броситься на защиту товарища. Он преклонялся перед гражданским мужеством Эйзенштейна. Ведь, создав вторую серию фильма «Иван Грозный», режиссер не побоялся дать отрицательную оценку диктатуре. Причем сделал это в опасных условиях. Буквально с риском для жизни.

Письмо оказалось объемистым, страниц 15 машинописного текста. С первых же строк Михаил Александрович определяет вектор своих размышлений:

И далее артист, пожалуй, излишне велеречиво, время от времени делая Эйзенштейну комплименты, развивает этот спорный тезис. Мол, в «Грозном» ему не хватает «максимума эмоций». Актеры играют в ущерб своему чувству, а чувство в театральном искусстве ценнее мысли. Форма же очаровывает нас, но оставляет холодными. Русским актерам присущи сильные и горячие чувства. Только необходимо уметь их вскрыть.

Племянник литературного классика рассказывает о своих методах, которыми пользуется при работе над ролями. Предлагает способы, призванные пробудить нужные для трагедии чувства.

В своем письме Михаил Александрович ведет очень профессиональный разговор об отношениях актеров и зрителей. Выводы его сложны. Они понятны лишь посвященным:

Для сравнения М. Чехов рассказывает о практике американских актеров и режиссеров. Приводит примеры затянутых, по его мнению, сцен в первой серии «Грозного». Дает советы, как усилить режиссерскую атмосферу.

Ромму было по-настоящему интересно читать это письмо. Оно подкупало, как любое проявление искренности. Отвечал на него Михаил Ильич, в отличие от визави, коротко и ясно. Суть дела сформулирована без всяких экивоков:

^{Кинорежиссер Михаил Ромм}

^{1 октября 1956}

^{[РИА Новости]}

Это взволнованное письмо было опубликовано в начале 1946 года. Со временем о нем забыли, не бог весть какое важное событие, чтобы о нем долго помнить. Однако через полтора года именно оно поневоле оказалось в центре некоего скандала.

Начался он во ВГИКе, когда замдиректор по учебной и научной работе П. П. Гридасов рассказал студентам на лекции о переписке М. Чехова и М. Ромма. При этом он руководствовался благими намерениями — показать, что творческие люди могут найти общий язык, несмотря на разные политические взгляды, возраст и расстояние.

Как назло, один из присутствующих на лекции оказался стукачом. Услышав о переписке Ромма с эмигрантом, он незамедлительно сообщил об этом в компетентные органы.

Наверное, доносчик в глубине души оправдывал свой поступок возникшим на подобные сообщения спросом. Объясняется это тем, что в 1947 году в СССР появился оригинальный общественный институт, который назывался «суд чести».

Это новообразование не заменяло обычного правосудия, оно существовало само по себе как очередной инструмент патриотической пропаганды.

Невольными инициаторами чудовищной заварухи, коснувшейся, помимо прочего, и сферы кино, стали видные ученые, супруги Н. Г. Клюева и Г. И. Роскин. Нина Георгиевна — иммунолог и микробиолог, Григорий Иосифович — гистолог-биолог. Оба профессора много лет работали над созданием противоракового лекарства для лечения злокачественных опухолей. Были близки к успеху, делали промежуточные публикации, как это принято в научном мире.

До поры до времени все у пары ученых шло хорошо. 13 марта 1946 года Клюева выступала в Академии медицинских наук с докладом о новом методе биотерапии рака. Сообщения об этом были во всех центральных газетах. В том же году один из солидных американских журналов опубликовал статью Роскина на эту тему. Имелись и другие примеры начавшегося с военных лет сотрудничества союзников в области медицины.

4 октября 1946 года академик-секретарь Академии медицинских наук В. В. Парин отправился в четырехмесячную служебную командировку в США, где участвовал в сессии ООН, посвященной международному сотрудничеству в разных областях. Перед отъездом Василий Васильевич подбирал материалы, способные авторитетно продемонстрировать успехи советской медицины. Клюева дала ему рукопись книги, которую вот-вот должны были издать у нас. Парин, причем предварительно посоветовавшись с главой советской делегации Молотовым, 26 ноября передал рукопись американским коллегам.

^{Академик, секретарь президиума Академии медицинских наук СССР Василий Васильевич Парин}

^{1 июня 1958}

^{[РИА Новости]}

До того времени руководство страны, считай Сталин, поддерживало исследования Клюевой и Роскина. Сначала, по просьбе ученых, им дали лабораторию, затем клинику со штатом 99 человек. Обещали обеспечивать необходимым оборудованием. 17 февраля 1947 года супругов вызвали в Кремль на заседание Политбюро. Там их похвалили за книгу «Биотерапия злокачественных опухолей».

И вдруг…

Предполагалось, что разработанный учеными препарат «круцин» (КР) способен излечивать рак. Таким научным достижением заинтересовались в других странах, в первую очередь в США, где рукопись Клюевой и Роскина была быстро опубликована. Узнав об этом, вождь не на шутку рассердился. Что за преступное безобразие! Он вознамерился вдолбить интеллигентам, что если они работают на народные средства, то результаты своих трудов обязаны отдавать народу, который их кормит и поит, а не заокеанским доходягам.

Страна переходила к режиму «холодной войны», к самоизоляции за «железным занавесом». Своим идеологическим знаменем Сталин сделал борьбу с «низкопоклонством перед Западом», космополитизмом. Как следствие, усиливалась тяга к всевозможной секретности и появлению советской инквизиции. 25 марта 1947 года Жданов представил Сталину проект совместного постановления ЦК ВКП(б) и Совета министров СССР «О создании судов чести в министерствах СССР и центральных ведомствах».

«Суды чести» были выборными органами. Их полномочия ограничивались вынесением обвиняемому «общественного порицания» или передачей дела следственным органам.

По форме эти новообразования копировали обычные народные суды: председатель, народные заседатели, общественные обвинители. Вот только общественных адвокатов не было: кто же согласится защищать людей, совершивших «антипатриотические» и «антиобщественные» поступки. Не станут же судить невиновных!

Первыми под раздачу попали Клюева и Роскин, «суд чести» над которыми продолжался три дня — с 5 по 7 июня. Он проходил в зале заседаний Совета министров. Присутствовали полторы тысячи человек, весь цвет советской медицины. «Подсудимым» объявили мифический «общественный выговор».

Куда как сильнее пострадал Парин. Василий Васильевич был арестован в конце февраля 1947 года, через несколько дней после возвращения из США. По слухам, его сначала привезли в Кремль, где Сталин устроил ему выволочку за то, что Парин якобы предал Родину. После чего академика доставили на Лубянку. Неизвестно, почему так долго длилось следствие, но приговор Василию Васильевичу объявили только 8 апреля 1948 года — 10 лет исправительно-трудовых лагерей. Суровое наказание. (По другой версии, наказание якобы еще хлеще: 25 лет ИТЛ.) И все это несмотря на то, что все свои действия за границей Парин согласовывал с министром иностранных дел В. М. Молотовым и министром здравоохранения Г. А. Митеревым.

Василий Васильевич отсидел около семи лет, был освобожден по амнистии в конце ноября 1953 года.

Профессора Клюева и Роскин стали первыми жертвами проводимой Сталиным и его прихвостнем Ждановым операции по борьбе с низкопоклонством перед Западом.

После выхода злополучного постановления о «судах чести» последние стали появляться где только можно. При этом руководители министерств и ведомств оказывались в двусмысленном положении. С одной стороны, не хочется, чтобы имя твоей епархии почем зря трепали в связи с негативными событиями. Поэтому хорошо бы «суды чести» проигнорировать. Мол, в нашем хозяйстве все спокойно, тишь, гладь да божья благодать.

С другой стороны, при отсутствии «судов чести» тебя могут обвинить в пассивности или даже утаивании всяких прегрешений от мудрого руководства и лично товарища Сталина. Вот и крутись. Некоторые хитрецы занимали выжидательную позицию, что тоже имело свои плюсы. Всего в 1947–1948 годах было создано свыше 80 «судов чести».

И. Большаков, который предпочитал бежать впереди паровоза, с грехом пополам нашел в своих рядах мальчиков для битья. Ими стали профессор ВГИКа П. П. Гридасов, тот самый, который перед студентами похвалил крамольную переписку Ромма с эмигрантом М. Чеховым, и уполномоченный «Совэкспортфильма» в Канаде В. В. Новиков…

Это прекрасно, однако для полноценного резонанса требуется рыба покрупней. Зачем ограничиваться малоизвестным Гридасовым, когда для весомости можно замахнуться на непосредственного участника переписки — Ромма.

Именно тогда Михаила Ильича Ромма со съемочной площадки пригласили в дирекцию «Мосфильма».

Услышав смехотворное обвинение в низкопоклонстве, Михаил Ильич опешил. Разумеется, он ни капли не испугался. Это какая-то абракадабра: попросили написать ответ на адресованное не ему письмо, и теперь за это хотят наказать. Зря стараются. Он найдет, что сказать и на «суде чести», и вообще на любом суде.

Когда развернулась кампания по борьбе с безродными космополитами, устраивались многочисленные собрания, на которых этих космополитов почем зря и прорабатывали. Причем ораторы на подобных зрелищах были двух типов. Одни клеймили своих коллег, невзирая на лица: называли фамилии, должности, состав «преступления» — скажем, пользовался псевдонимом. Другая часть ораторов старалась отделаться общими словами, порицала явление, избегая называть конкретных «носителей зла». В данном случае Ромм принадлежал ко второй категории.

Так или иначе, перерыв в съемках «Русского вопроса» пришлось сделать. Чуть ли не ежедневно Ромм был вынужден отправляться на собрания: то партийные, то профсоюзные, то в Театре-студии киноактера, то на «Мосфильме». Везде его прорабатывали, а ему оставалось отбрехиваться.

(Тут вкралось какое-то недоразумение. Сочинив письмо, Михаил Ильич предупредил Кеменова, что плохо знаком с дипломатическими тонкостями. Не знает, как положено заканчивать подобные послания. Поэтому написал несколько вариантов заключительных фраз разной степени дружелюбия, пусть Кеменов сам выберет из них оптимальный. Но, как рассказывал Ромм, из-за ошибки составительницы Е. Смирновой в бюллетене опубликовали все варианты «прощалок». Однако в публикации нет ничего подобного. Из оригинала письма (РГАЛИ. Ф. 2316. Оп. 2. Ед. хр. 71) убраны две последние фразы: «Мы все надеемся еще увидеть Вас в Москве и насладиться Вашим необычайным талантом» и «Позвольте поблагодарить Вас от имени всех московских киноработников и пожелать Вам здоровья и удачи в работе». При огромном желании эти любезности можно считать низкопоклонством перед Западом. Однако они не были опубликованы. Публикация кончалась предыдущим абзацем: «Мы очень хорошо помним Вас, Михаил Александрович, помним Чехова-Хлестакова, Чехова-Мальволио, Чехова — огромного актера. Нам приятно и радостно было читать Ваши строки, проникнутые самым горячим желанием добра, и нам в то же самое время грустно, что эти строки первая ощутительная весть от Вас». Не исключено, что про курьезную ошибку Е. Смирновой выдумали для красного словца.)

Как-то после очередного заседания парткома Ромма догнал в коридоре Всеволод Пудовкин. Он, кстати, был членом «суда чести».

— Слушай, Миша, — заговорщическим тоном произнес он, — зачем ты упрямишься? Не доводи ты дело до суда. Покайся, мол, виноват, допустил ошибку, и делу конец.

— С какой стати я должен каяться?! В чем?! Кеменов и ты как редактор бюллетеня дали мне поручение, я его выполнил. На суде так и объясню.

Тут уже опешил Пудовкин:

— Скажешь, что я просил? Но ведь ты меня подводишь!

— А ты меня не подводишь?

Встревоженный Всеволод Илларионович быстро связался с Большаковым и обрисовал сложившуюся ситуацию.

Министр кинематографии, который сам же эту кашу заварил, схватился за голову. Выходит, Пудовкин, будучи редактором пресловутого бюллетеня, знал о готовящейся публикации письма Ромма и не убрал его из номера. То есть является пособником переписки с эмигрантом. Значит, на скамье подсудимых будут сидеть два ведущих советских кинорежиссера. Но это не лезет ни в какие ворота. Если вдобавок учесть, что ответственным редактором является Эйзенштейн, фигура нынче весьма сомнительная. В сентябре 1946-го вышло постановление Оргбюро ЦК ВКП(б) о кинофильме «Большая жизнь», где о нем безо всяких экивоков сказано, что он не в ладу с историческими фактами, неверно представил Ивана Грозного и его опричников шайкой дегенератов. Выходит, на «суде чести» его имя тоже приплетут… Нет, этого категорически нельзя допустить! Отбой!

Таким образом завершилась маленькая, но противная эпопея. Снаряд просвистел рядом. После двухнедельного вынужденного перерыва съемки «Русского вопроса» возобновились.

Но…

Ложечки нашлись, а осадочек остался.

Раньше в доме Кузьминой и Ромма бывало много гостей. Они приходили с предупреждением и без предупреждения, трепались, смеялись, засиживались допоздна. Когда же пронесся слух о предстоящем судилище, о том, что Михаил Ильич будет предан остракизму, большинство знакомых забыли дорогу в их обычно манящую квартиру. На студии это тоже было заметно. Раньше люди, завидев Ромма, бросались к нему с распростертыми объятиями, засыпали вопросами, проходу не давали. Сейчас те же самые люди при виде Михаила Ильича ускоряли шаги, стараясь быстрее прошмыгнуть мимо, будто очень торопятся. Хорошо, если кивнут на ходу, а то ведь просто сделают вид, что не заметили.

В результате Кузьмина и Ромм разочаровались во многих знакомых, которым раньше доверяли. Круг их друзей стал значительно уже, чем прежде.

Это был самый горький урок, который вынесли супруги из несостоявшегося «суда чести». Рана саднила долго.

После того как инцидент разрешился, Михаил Ильич вновь появился на площадке и продолжил съемки «Русского вопроса».

В первые послевоенные годы все хорошо знали правила игры, и, как говорил Остап Бендер, никакие лекции не изменят этого соотношения сил. Методика оценки фильмов была отработана до мелочей — все решал исключительно Сталин. Без каких-либо сомнений, обсуждений. Как скажет, так и будет. Каждую субботу Большаков привозил вождю фильмы, тот смотрел, после чего давал указания. Понравилось — тут тебе положительная рецензия в «Правде» и следом во всех других изданиях. Не понравилось — извини, дружок, твоего фильма больше нет.

После постановления ЦК ВКП(б) о кинофильме «Большая жизнь» при Министерстве кинематографии был создан художественный совет. Аналогичные структурные образования существовали в той либо иной форме и раньше. Но этот оказался невероятно многолюдным, поэтому в обиходе его называли большим. В него входили авторитетные представители разных профессий, мастера своего дела: генералы, писатели, ученые, композиторы, не включили только киношников. Сталин счел, что для объективности необходим исключительно сторонний взгляд. Иначе станут хвалить друг друга. А тут все по-честному: главный редактор «Литературной газеты» В. В. Ермилов, историк Е. Н. Городецкий, руководитель хора имени Пятницкого В. Г. Захаров, другие товарищи. Руководил Большим худсоветом заместитель начальника управления агитации и пропаганды ЦК ВКП(б) А. М. Еголин. Наверное, эти люди разбираются в искусстве кино не хуже, чем Большаков или какой-нибудь Эйзенштейн.

Функции у нового худсовета весьма обширные: принимать сценарии к производству, утверждать актерские пробы, просматривать готовые фильмы. Свои заключения ареопаг должен был передавать ЦК, проще говоря, Сталину, который выносил окончательный приговор.

Иосиф Виссарионович на оценки членов худсовета обращал мало внимания. Они, например, одобрили хорошую картину Юткевича «Свет над Россией». Ему же она не понравилась. Причем он не высказывал никаких претензий. Просто, когда Большаков показывал картину Сталину, то, сидя сбоку, внимательно следил за его реакцией. Во время просмотра вождь несколько раз хмыкнул, возможно, не понравилось, как в фильме показан он сам. Это периодическое хмыканье казалось бедняге Большакову признаком подлинного возмущения, выражением крайней степени недовольства.

Помните, как у Б. Окуджавы: «Сталин бровь свою нахмурит — трем народам не бывать». Не дожидаясь словесного разноса, Иван Григорьевич отодвинул «Свет над Россией» на задворки проката. Пошли слухи, будто фильм уничтожен, пленка смыта. Нет, выпустили ограниченным тиражом, время от времени он где-то шел, потом его даже показывали по телевидению, сейчас легко посмотреть в Интернете. Но такого резонанса, который возможен по горячим следам, фильм не имел.

Кстати, Большаков является действующим лицом фильма одного из лучших учеников Ромма Андрея Кончаловского «Ближний круг». Его роль исполнил Александр Феклистов.

Противоположный пример с «Русским вопросом». Члены худсовета смотрели его дважды, и он им не понравился. А чему там действительно понравиться? Прямолинейная агитка. Сталин же картину одобрил со всеми вытекающими отсюда последствиями: широкий прокат, премия.

Вряд ли Михаил Ильич не видел слабых сторон пьесы Симонова. Но тема актуальная, для пропаганды и агитации подходит как нельзя лучше. Вдобавок здесь для него имеется творческий интерес.

Ромм много размышлял о специфике кинематографа, о его связи с другими видами искусств, в первую очередь с литературой и театром. Он признавал, что литературные произведения идут впереди кино. Их трудно экранизировать так, чтобы фильм не уступал оригиналу, был адекватен ему.

Михаил Ильич из своих практических действий всегда делал обобщения, теоретические выводы. Позже он формулировал их в своих статьях и выступлениях, лекциях во ВГИКе. В этом отношении «Русский вопрос» дал режиссеру большую пищу для размышлений.

Ромм считал, что сила кинематографа заключается в его зрелищности. Надо не разжевывать, не объяснять каждое движение, а показывать, и тогда зрители дополняют видимый ряд размышлениями. Изображение — главная специфика кино. Даже с появлением звука, когда снимаются текстовые материалы, режиссер все равно обязан помнить о сопутствующем изображении монологов, диалогов. При неточном соответствии возможна потеря смысловой части слов, то есть содержания фильма.

Театр не предъявляет таких строгих требований к спектаклям. Работа Ромма над сценарием «Русского вопроса» лишний раз подтвердила это. О ней он потом часто рассказывал своим студентам.

Пьеса Симонова начинается с длительного разговора двух персонажей: секретарши владельца крупной нью-йоркской газеты Джесси и одного из редакторов Гульда. Из этой беседы театральные зрители узнают почти все фабульные обстоятельства. И то, что после командировки в Японию вернулся жених секретарши Смит, которому хозяин газеты хочет заказать антисоветскую книгу. После выхода книги он разбогатеет и женится на Джесси. И то, что раньше она была любовницей Гульда, а сейчас у нее завязались близкие отношения с владельцем газеты Макферсоном. И еще много чего.

^{Кинорежиссер Михаил Ромм}

^{1 февраля 1963}

^{[РИА Новости]}

Подобный диалог в одной декорации допустим в театре, однако в кино экспозицию требуется решать совершенно иначе. Снять театральную сцену с двумя актерами, как она поставлена в театре, в кинематографе недопустимо, получится скучно. Ромм разделяет этот разговор на семь частей, меняет их последовательность. Каждому фрагменту придуман свой антураж, и вот уже те же самые разговоры ведутся при встрече на аэродроме, в едущей по вечернему Бродвею машине, в вестибюле редакции, в лифте, в кабинете владельца. Еще существуют такие визуальные приемы, как панорама, смена планов, ракурсы, укрупнения… Перед каждой съемкой Ромм обдумывал мизансцену до мелочей. Ему хотелось во всем добиться совершенства.

«Русский вопрос» вышел на экраны страны 8 марта 1948 года. Это был первый фильм о «холодной войне». Следующий — «Железный занавес» американца Уильяма Уэллмана — вышел через два месяца, 12 мая. Зрителям предложили хорошо щекочущую нервы историю предателя Гузенко, которому с большими мытарствами удалось с женой и ребенком остаться в Канаде.

Партия и правительство остались довольны новой работой М. Ромма. Пять лет спустя выразитель их взглядов И. Г. Большаков в брошюре, посвященной послевоенному советскому кино, писал:

За пьесу «Русский вопрос» Симонов получил четвертую Сталинскую премию. Экранизация принесла на следующий год аналогичные премии М. Ромму (у него это была третья), Б. Волчеку, Е. Кузьминой, М. Астангову, М. Названову и Б. Тенину.

Хочется добавить несколько слов насчет «судов чести», которые в разных модификациях просуществовали до 1960-х. Было бы странно, если бы столь масштабное явление советской общественной жизни не отразилось в искусстве.

^{Проект постановления Оргбюро ЦК ВКП(б) «Об ошибках, допущенных в кинофильмах „Поезд идет на Восток“ и „Русский вопрос“ на польском языке»}

^{7 февраля 1949}

^{[РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 132. Д. 251. Л. 44–45]}

Во-первых, чтобы не пускать дело на самотек, Сталин после возникновения этого карательного органа поручил К. Симонову создать произведение на данную тему. Константин Михайлович откликнулся пьесой «Чужая тень».

Писал без куража, мысли его занимала другая, по-настоящему интересная работа. Но, как истинный профессионал, делал все на совесть. Чтобы не ошибиться в деталях, поехал в Саратовский институт микробиологии, познакомился там накоротке с научными сотрудниками, понаблюдал за их работой. Закончив пьесу, даже не показывая театрам, сразу отослал ее Жданову. Мол, ваше задание выполнено, остальное меня не касается. Константин Михайлович был уверен, что партийный идеолог передаст «Чужую тень» Сталину. Однако никакой реакции не последовало. Только через восемь месяцев — за это время и Жданов умер — вождь позвонил автору. Высказав свое мнение, он предложил переделать финал пьесы. В варианте Симонова главного героя за низкопоклонство перед Западом ожидало суровое наказание. Иосиф Виссарионович посоветовал сделать развязку менее кровожадной — нужно, чтобы ученый осознал свою ошибку и перековался.

Драматургу эта подсказка была только на руку, он и сам хотел сделать оптимистическую концовку. Поэтому после разговора с лучшим другом советских писателей охотно переделал. Однако пьесу эту по-прежнему не любил, можно считать, от нее отрекся.

Если Симонов писал «Чужую тень», выполняя пожелание вышестоящих товарищей, то драматург Александр Штейн решил поддержать шумную пропагандистскую кампанию против космополитизма добровольно, по велению сердца. Действовал он весьма активно: написал пьесу «Закон чести» и на ее основе киносценарий «Суд чести». Картину снял на «Мосфильме» режиссер Абрам Роом.

Что касается пьесы Штейна, из-за важности темы ее поставили во многих театрах страны, и это был тот редкий случай, когда Симонова кто-то опередил. (Кстати, до сих пор неизвестно, почему «Чужая тень» дошла до Сталина только через восемь месяцев.)

Сюжеты обеих пьес похожи донельзя, поскольку оба выросли из реального процесса над Клюевой и Роскиным.

Хотя Александр Штейн писал без принуждения извне, он тоже был недоволен своим творением, точнее, тем, что здесь проявилась ущербность его гражданской позиции. Прототипы действующих лиц прозрачны, почем зря выставил людей в неприглядном виде. Осознав это, он пытался как-то загладить свою вину. Однажды узнал, что жена осужденного В. Парина работает детским врачом в находящейся рядом с его домом детской поликлинике. Штейн вызвал ее якобы к больному сынишке. Врач приходит, видит — ребенок совершенно здоров, она в полном недоумении. Тут Александр Петрович и признался в том, что хотелось поговорить с ней, излить душу. Однако Парина его слушать не пожелала, ушла. Не понравилось ей, что драматург вызвал ее обманным путем, прикрываясь ребенком.