Милицейские были

Лейтенант Копийко

Очередное совещание участковых уполномоченных милиции было в разгаре. В темном, тесном, прокуренном и душном кабинете собралось человек тридцать народу. За письменным столом сидел полковник Гриценко — начальник райотдела.

За много лет работы в милиции он до тонкостей освоил несложные приемы руководства.

Назвав фамилию участкового, Гриценко обычно говорил:

— Ну, давай докладывай, что делаешь на своем участке!

Старший лейтенант Зубец подошел к столу. Откашлялся, привычным движением откинул со лба густую прядь волос, достал из кармана помятый блокнот, сделал глубокий вздох, как будто собираясь крикнуть во весь голос, и заговорил без передышки:

— У меня на участке сложилась острая оперативная обстановка: выявлено пять очагов самогоноварения. В двух очагах произведены аресты, на остальные наложены штрафы. Всего возбуждено шесть уголовных дел!

— Вот слышишь, Копийко, как нужно работать! — сказал начальник милиции. — А у тебя уже год нет оперативных показателей.

В углу кабинета из-за спин сидящих поднялся пожилой усатый мужчина в примятой форме.

— Да оно-то так, только, видите ли, какая штука… — прищурив глаза, начал издалека Копийко.

— Ну, объясни-ка, объясни, почему так плохо работаешь. Скажи, когда ты нам ум свой покажешь? — ехидничал начальник, явно собираясь на Копийко построить всю «политику» совещания.

— Так вот я и говорю: не нравится мне эта оперативная обстановка, о которой говорит Федор. Обнаружил какие-то там очаги… А у меня на участке «очагов» самогона еще с прошлого года нет. Правда, недавно бабка Феська из села Хомуты гнала самогон на поминки своего старика. Ну, я ее не трогал, пока она за упокой души пила. А потом собрал всех крестьян, поставил бабку перед ними, так она крестилась и божилась, что не будет больше гнать самогон. Так что ж, по-вашему, нужно уголовное дело на бабку заводить?

— Ты не крути мне с этой бабой. Почему нет оперативных показателей в работе?

— Так, товарищ начальник, ну хиба оця баба не оперативный показатель? Обсудили ее со всех сторон, и никто больше не гоне самогона. Ну, що с того, що Зубец два очага арестовал?

— Болтаешь, Копийко! При таком рассуждении мы не искореним самогона в районе!

Толстая шея начальника побагровела, а на крупном мясистом носу засеребрились капельки пота. Зубец стоял у стола, переминаясь с ноги на ногу, и не знал, молчать ли ему или продолжать доклад.

— Садись, Копийко, надоела мне твоя болтовня! Надо глубже разобраться с твоей работой и кончать!.. Иди на пенсию и там философствуй!

— А что со мной разбираться? Самогона на участке не найдете, профилактику провожу… — сказал Копийко, усаживаясь на стул.

— Продолжай, товарищ Зубец. С Копийко каши не сваришь.

Но не успел Зубец и слова произнести, как раздался звонок. Слушая сообщение, начальник милиции на глазах суровел.

— Звонили из сельсовета. В селе Липки ночью убили семью и хату подожгли, — сказал он. — Это на твоем участке, Копийко?

— Село Липки мое.

— Срочно выехать туда начальнику отделения уголовного розыска для расследования. Вижу, Копийко сам не разберется!

На второй день Гриценко докладывал по телефону:

— Да, да, мы уже раскрыли это преступление… Молодец Федоров, за одни сутки нашел убийцу и арестовал. Сейчас транспортирует его сюда. Подробности доложу, когда прибудет Федоров.

Переговорив с начальником управления, он откинулся в кресле и удовлетворенно улыбнулся. «Ах, и молодец этот Федоров! Таких бы мне побольше в уголовный розыск!»

А спустя два часа в кабинете уже был и сам именинник. Его молодое лицо заметно осунулось, но в глазах горели огоньки.

— Итак, делу конец, товарищ полковник, преступник уже в камере, — бодро сказал Федоров, усаживаясь на стул.

— Хвалю за оперативность!.. И кто же он?

— Местный житель, все его называют в селе дядько Грицько, по фамилии Бондарук.

— Признался или улики?

— Ажур полнейший — улики первый сорт. Во-первых, его видели соседи, когда сбежались на пожар. Он сделал вид, что тоже прибежал тушить. Во-вторых, у него оказались окровавленные руки и костюм. Ну и, в-третьих, мотивы убийства его изобличают.

— Какие же?

— Убитая вдова имела сына-подростка. Все в селе знают, что отцом этого мальчика является Бондарук. Вот вам и мотивы.

— Ну, а что же говорит арестованный?

— Да знаем мы их, играет роль невинного ягненка. Но ничего, утром он у меня заговорит. Я им как следует займусь!

— Орудия убийства?

— Топор! Убил обухом. Он там же валялся, в доме, возле трупов.

— Ну, давай действуй. А то сегодня уже интересовалось начальство.

— Завтра пошлем подробную информацию.

— А куда ты дел Копийко?

— Оставил в селе побеседовать с людьми и выявить свидетельскую базу!

Обиженный, оскорбленный, уже немолодой человек три часа ходил по тесной, всего в несколько шагов, камере. Вначале он возмущался, ругался, а затем умолк, только тяжело дышал да разводил руками: «Ну, кто это мог сделать!»

Когда в маленьком зарешетченном окошке под самым потолком погас дневной свет и в камере стало темно, он почувствовал свое одиночество. Лег на деревянные нары, подложил под голову кулак, но сон не приходил. В голове роем клубились мысли. Как только он смыкал глаза, в воображении возникало родное село Липки, он забывал обиды и свое нелепое положение. Как хорошо ночью в Липках! Любил в такие летние ночи Бондарук посидеть на сухом бревне за плетнем, помечтать. Песни молодежи воскрешали в памяти его молодость.

Никто, кроме Бондарука, не знал так хорошо ночное село. Он наблюдал, в какой хате когда погаснет свет, где находятся ночные сторожа, слышал и различал самые тонкие шорохи, по одной только тени определял, кто прошел. И в тот трагический вечер Бондарук огородами, только ему известными тропками, направился к дому вдовы: он любил ее. Как и всегда, оглядывался, пригибался, чтобы никто не заметил. Не доходя до усадьбы Агафьи, он остановился перед необычным зрелищем: по соломенной крыше хаты ползли языки пламени. Бондарук остановился в нерешительности. В голове мелькнуло: «Что делать?» Он выпрямился, бросился с огородов на улицу и побежал, уже не пригибаясь и не оглядываясь. Скорей туда, к месту пожара! Он бежал, не глядя под ноги, не слышал, как учащенно билось его сердце, только ощущал горечь во рту от дыма. Бондарук перепрыгнул через плетень и оказался во дворе, ярко освещенном пламенем. Поразила его необычная тишина — похрустывала горящая крыша да слышалось мычание коровы в сарае. Сарай примыкал к дому, и крыша его тоже загорелась. Бондарук открыл дверь, и корова убежала. А где же хозяйка? Неужели все спят? Бондарук рванул дверь в хату — она оказалась открытой. Переступил порог и споткнулся: у двери лежало тело сына вдовы.

— Вовка, ты?.. Что с тобой?..

Но ответа не последовало. Он схватил безжизненного мальчишку, вынес на улицу. А во двор со всех концов уже бежали люди, поднятые сельскими сторожами для тушения пожара…

И вот он в камере, заподозренный в убийстве. Ему вспомнилось, как шагал он по улице родного села, а следом за ним шел милиционер с обнаженным пистолетом. Из дворов и окон его сопровождали презрительные взгляды односельчан.

Он схватился, неистово затарабанил в железные двери: — Откройте! Слышите, откройте! Я не виноват!

В открывшийся круглый глазок услышал грубый голос:

— Гражданин, прекратите истерику, иначе в карцер посажу!

— За что же, за что же вы меня… — И он медленно опустился на пол.

Копийко был потрясен совершенным преступлением. Десять лет работал он на этом участке и не помнит ни одного подобного преступления. И вдруг — исключительное по своей жестокости убийство. Какой должен быть озверелый преступник, чтобы убить беззащитную женщину и ее ребенка!

Копийко решил сначала лично разобраться в обстоятельствах совершенного преступления. Поэтому уже который час тщательно осматривал пожарище. Хотя крыша дома и сгорела, в хате все же многое сохранилось. Осматривал, пытаясь определить, сколько человек было в хате в момент убийства. Он сразу установил важное обстоятельство, что в доме ничего не взято. Родной брат убитой, который живет в этом же селе, категорически заявил: все вещи налицо, преступник ничего не взял. Это подтверждали и соседи. Значит, убийство совершено не на почве ограбления. С какой же тогда целью?

Копийко присутствовал при первичном допросе задержанного Бондарука. Хотя все и складывалось так, что его можно было подозревать, но возникли сомнения. Лейтенант изучил обстановку в доме. Рядом с трупом мальчика лежал топор, который принадлежит убитой хозяйке. Размер провалов черепов у вдовы и ее сына точно совпадал с размером обуха топора. Кровь на обухе такой группы, как и кровь убитых. Из этого Копийко сделал для себя вывод: убийца пришел в дом без орудия убийства; возможно, пришел, не имея цели убивать, а идея эта созрела уже в доме. Вот преступник и воспользовался топором, который лежал в хате на виду.

Однако причины убийства оставались загадкой. Лейтенант подумал: а не имела ли здесь место попытка изнасилования? Об этом говорила измятая постель и положение женщины, левая рука которой зажимала подол юбки, а правая как бы отталкивала кого-то от себя. Но он никак не мог себе представить, чтобы из-за неудавшегося изнасилования женщины разыгралась такая трагедия. Тем более было непонятно: зачем убит мальчик? Однако предположение о том, что в доме был мужчина, все усиливалось. Об этом свидетельствовал найденный окурок. Правда, окурок мог быть оставлен кем-либо из односельчан задолго до убийства. Но лейтенант уже установил, что днем и вечером никто к вдове не заходил. Это давало основание думать: окурок все же оставил убийца. А это имело важное значение.

Копийко знал, что арестованный Бондарук не курил и потому не мог оставить окурка. Лейтенант также знал, что Бондарук имел интимную связь с убитой, поэтому ему нечего было разыгрывать видимость попытки изнасилования. По мере изучения обстоятельств убийства усиливалось сомнение в правильности подозрений, возникших в отношении Бондарука. Однако другого человека, которого можно было заподозрить в преступлении, он пока не видел. Как ни старался хотя бы построить предположение на сей счет — из этого ничего не получалось. В его распоряжении имелся единственный немой свидетель, и тот лишь предположительно оставленный преступником.

Лейтенант тщательно изучил табак из окурка. Он установил, что такую махорку продавали в сельском магазине, и многие ее курили в селе. Поэтому определить лицо, которому принадлежал табак, было трудно. А вот маленький кусочек газетной бумаги представлял интерес. На нем можно было прочитать одно слово «доярок» и три обрывка слов — «соре», «райо» и «ока». Лейтенант все расшифровал: «соре» означало соревнование, «райо» — района, «ока» — молока. Это был обрывок статьи с соревновании доярок района по надою молока. Предстояло найти газету, от которой оторван этот кусочек для цигарки, и определить, кому она принадлежала.

…В доме Цвиркуна был полный хаос. Неделю назад он отправил жену в родильный дом, а сам бросил работу в колхозе и запил. Такие запои были у него и раньше, но все обходилось без происшествий. Теперь, получив полную свободу, Цвиркун уже не один день ходил пьяный. Вечером пьет, утром опохмеляется, и так сутки за сутками. Когда Копийко утром зашел к нему в хату, Цвиркун только закончил «причастие». В нос лейтенанту ударил тяжелый запах сивухи. Земляной пол был давно не метен; кровать в таком беспорядке, что трудно поверить, чтобы на ней мог спать человек; над столом, загрязненном остатками хлеба, гниющих овощей и картофеля, кружил рой мух. За столом, склонившись над стаканом, сидел Цвиркун. При появлении милиционера он вздрогнул, схватился со стула:

— Что, уже пришли?.. Я так и знал!

Он налил стакан мутной жидкости, выпил залпом, понюхал сухой кусочек хлеба.

— Ты что же при работнике милиции самогон глушишь!

— А, что там самогон!.. Наделал такое, что хуже самогона. — Цвиркун махнул рукой.

— Так что же хуже самогона?

— Будто не знаете… Не хотел я, понимаешь, а вот вышло… Эта стерва! — Цвиркун ударил рукой бутылку с самогоном, она упала на пол, разбилась. — Пьяный я был. Такой, как и сейчас, вот вижу тебя, а не соображаю… Э… Нет, соображаю! Знаю, почему ты пришел. Арестовывать меня! На, бери, бери, говорю, удирать не буду. — Цвиркун поднял руки, попытался встать со стула.

— Не валяй дурака, расскажи толком, как было дело?

— Как же толком? Понимаешь, бабу свою отвез в родилку. Пошел к вдове. А она, стерва, дулю мне показала. Как Григория — так принимает, а мне дулю, понимаешь? Я и так и сяк, а она меня гонит, обзывает разными погаными словами. Вот и взяло меня за сердце. Да так, что я и не знаю, что со мной произошло. А тут под руками топор оказался. Когда ударил обухом, вижу, баба того… Я с испугу бросился бежать из хаты, а тут сын ее навстречу. Вот это так удрал, думаю, сын ведь докажет, что я его мать убил. Я и сына… А затем стал да и стою. Что же я наделал, думаю? Не знаю, что мне в голову взбрело, взял да и подпалил хату. А сам бежать. — Цвиркун навалился всей грудью на стол. — Бог ты мой, что же я наделал!

— Давай будем оформлять доказательства убийства!

— Какие еще тебе доказательства!? Я ведь говорю, что я убил. Что тебе еще надо? Бери меня как доказательство!

— Тебя я успею взять. Ты вот скажи, что ты куришь?

— Вон на окне махра.

Лейтенант увидел пачку махорки и рядом газету, ту самую, от которой оторвано на цигарку.

— Значит, в доме вдовы ты курил?

— А как же!

— Окурок это твой?

— Мой, чей же еще!

— Вот это уже доказательство. Ну, а в какой ты сорочке был?

— А вон там в сенях я ее спрятал, она в крови.

— Это тоже доказательство. Ну, а теперь давай протокол писать.

— Да пиши, черт с тобой!

Федоров, начальник уголовного розыска, сидел темнее грозовой тучи. На душе его скребли кошки: шуточное ли дело, вчера целый день провозился с арестованным Бондаруком! Допрашивал его, призывал к благоразумию и чистосердечному признанию, а потом предъявлял показания людей, видевших его у хаты вдовы. Но ничего не помогло: Бондарук стоял на своем, категорически отрицая свою причастность к убийству. А когда увидел, что его доводы не принимаются в расчет, замкнулся, отделываясь молчанием и только изредка произнося: «Я ни в чем не виноват».

Все же Федорову казалось, что арестованный вот-вот сдастся, его воля к защите сломлена, он даст показания о совершенном убийстве. Однако на очередной вопрос Бондарук все так же спокойно ответил: «Я ни в чем не виноват». Отправив арестованного в камеру, Федоров придумывал новые приемы воздействия при возобновлении допроса утром. Но придя утром на работу, он узнал, что Копийко привез настоящего убийцу. Изучив эти материалы, начальник уголовного розыска убедился: он допустил ошибку, заподозрив Бондарука в убийстве вдовы Агафьи. Поэтому он, мрачный и поникший, ожидал вызова начальника милиции.

Федоров из тех работников, которые не так легко признают свои ошибки. В другом случае он возражал бы, отстаивал свои убеждения, еще совершил бы не один нажим, чтобы заставить Бондарука признать свою вину. Но материалы, привезенные лейтенантом Копийко, были настолько убедительными и бесспорными, что он не мог против них возражать. Он только косил глаза на Копийко и тайно ненавидел его. А Копийко сидел в углу, на том самом месте, на котором сидел и на совещании, он чистил перочинным ножом ногти. В противоположность Федорову Копийко никогда не хвастался самыми хорошими результатами своей работы. Если он и испытывал удовлетворение, то только радовался молча. Он открыто выражал недовольство, когда его хвалили.

— Я вам не теленок, чтобы меня ласкать…

…Начальник райотдела милиции, склонясь над столом, часто курил. Шея и лицо его были багровыми. Это вернейший признак того, что начальник находится в нервном возбуждении. Когда зашел к нему начальник уголовного розыска и участковый Копийко, полковник сказал:

— Подвел ты меня, Федоров! За незаконное задержание Бондарука начальник областного управления обещал записать выговор! Хорошо, что Копийко нашел убийцу!

— Так вы ж просили, чтобы я ум свой показал…