Милочка Мэгги

Глава двенадцатая

Никогда не имея младших братьев или сестер, Мэри совсем не знала, как это – растить ребенка. Когда-то ее естественные материнские инстинкты использовались организованным порядком: будучи учительницей, она каждый день управлялась минимум с тридцатью детьми. У нее была склонность, смягченная всепрощающей любовью, воспитывать Милочку Мэгги в строгости. Каждое утро она мысленно искала колокольчик, чтобы возвестить дочке о начале дня. Она организовывала ее детские будни с учительской тщательностью и по-учительски рьяно раздавала указания.

– Сейчас мы пойдем на прогулку.

– Ешь свой вкусный обед, милая.

– Какую сказку мы почитаем сегодня вечером?

– Кое-какой хорошей маленькой девочке пора в кровать.

Когда Милочке Мэгги исполнилось три года, Мэри попробовала научить ее читать. Девочка ерзала, испытывала явное нетерпение, почесывалась, закатывала глаза и надувала пузыри из слюны. Мэри пришлось бросить свою затею.

– Она умненькая, – сказала она мужу, – но никак не может усидеть на месте столько времени, чтобы чему-нибудь научиться.

– Еще успеет насидеться на заднице, когда пойдет в школу. И потом, зачем ей так быстро всему учиться? Она еще и на горшок толком не ходит, а ты хочешь, чтобы она начала читать!

– Патрик, разве ты не веришь в образование?

– Нет. Я доучился до того, что в Америке считается шестым классом. И куда это меня привело? В дворники.

При этом в практичных вещах – вроде работы по дому – Милочка Мэгги была развита не по годам. Едва научившись ходить, она вытирала пыль, пока мать подметала пол, требовала дать ей вытирать тарелки, когда ее подбородок стал всего на дюйм выше раковины, пыталась заправлять кровать и постоянно спрашивала, когда ей разрешат готовить. Ее наградой за послушание было разрешение смолоть остатки мяса в механическом измельчителе. Наказанием же за шалости было лишение чести смолоть кофейные зерна к завтраку.

Пока Милочка Мэгги росла, родители каждое лето один раз ездили с ней на пляж. Она обожала океан. Поездка в открытом трамвайном вагоне была грандиозным событием, а посадка на лонг-айлендский поезд на станции Бруклин-манор приводила ее в радостный трепет. Самой захватывающей частью путешествия был проезд над водой по деревянной эстакаде. Мэри крепко держала дочь за руку, чтобы та не вывалилась из вагона.

– Может быть, на этот раз эстакада сломается, – с надеждой в голосе произнесла Милочка Мэгги, – и мы все упадем в воду.

– Боже правый, – воскликнул Пэтси, – ей хочется, чтобы она сломалась! Ей хочется, чтобы поезд упал в воду!

– Тише! – шикнула на них Мэри.

У Милочки Мэгги не было купальника. Она росла так быстро, что покупать купальный костюм ради одного пляжного дня в год было бы расточительством. Пытаясь следовать материнскому наставлению – не стесняться, потому что никто не смотрит, – Милочка Мэгги разделась под большим полотенцем, которое мать держала вокруг нее, словно мягкую бочку. Вместо купальника она переоделась в штанишки, которые стали ей малы, и заношенное платье.

Милочка Мэгги с радостными воплями помчалась к океану и, визжа от восторга, бросилась в первую же волну. Держась за натянутую веревку, она прыгала, окуналась в воду и приседала, чтобы волна перекатилась у нее над головой, и взвывала в притворном ужасе (на самом деле внимание ей льстило), когда какой-то мальчишка постарше подныривал, хватал ее за щиколотки и пытался утащить под воду.

Мэри с Пэтси сидели на полотенце: она – в воскресном платье и шляпке, чопорно сложив на коленях руки в перчатках, а он – опершись на локоть, по мужскому обыкновению разглядывая женщин в купальных костюмах. Он смотрел на их ноги в длинных черных фильдеперсовых чулках и рюшечках панталон, выглядывавших из-под юбок по колено.

Через час Пэтси подошел к кромке воды и велел Милочке Мэгги вылезать на берег. Так же под полотенцем она переоделась в сухую одежду. Потом они вместе пообедали тем, что Мэри захватила из дома в обувной коробке: бутербродами с колбасой, яйцами вкрутую, сладкими булочками и напитками, уже теплыми, которые Пэтси купил, когда они сошли с поезда. Пэтси предназначалась бутылка пива, Мэри – сельдерейный тоник, а Милочке Мэгги – бутылочка крем-соды.

После обеда Пэтси объявил, что собирается полчаса вздремнуть, а потом они сразу же поедут домой. Милочка Мэгги получила разрешение погулять по пляжу – вместе со строгим наказом ни от кого не принимать конфет.

Она побежала по берегу, перескакивая через вытянутые, а иногда и переплетенные ноги. Остановилась, заглядевшись на одну пару: влюбленные лежали на боку друг напротив друга и смотрели друг другу в глаза. Между их лицами было не больше дюйма. Смущенный взглядом девочки, молодой человек поднял голову.

– Давай, дуй, малявка.

– Куда дуть? – переспросила Милочка Мэгги.

– Она тебя не поняла, – лениво произнесла молодая женщина.

– Проваливай, – пояснил молодой человек.

– Усекла! – заявила Милочка Мэгги, довольная, что владеет нужным жаргоном. – Уже дую.

По пути домой через Лонг-Айленд Милочка Мэгги сидела между родителями и окунала руки в бумажный пакет с рокуэйским песком.

– Знаете, что? Я сегодня загадаю желание на первую звезду. Я пожелаю, чтобы, когда вырасту, жить в доме у самой воды и по ночам слушать волны, лежа в постели. А днем я могла бы прыгать в воду, когда захочется.

– Я тоже загадаю желание, – сказала Мэри. – Я желаю, чтобы все твои желания исполнились.

Милочка Мэгги обняла мать за локоть.

Пэтси смутно почувствовал себя лишним. Если ему не удавалось приобщиться к эмоциональной близости жены и дочери, наилучшим выходом было ее разрушить.

– Те, кто живет у воды, – заявил он, – всегда страдают от ревматизма, и у них выпадают зубы, потому что им приходится постоянно есть рыбу.

– Ну, не каркай, – ответила Милочка Мэгги.

– У нас не принято выражаться, – сделала ей замечание Мэри.

– И у нас не принято, – горько передразнил ее Пэтси, – так разговаривать с папочкой.

Мэри поняла чувства мужа. Протянув руку, она взяла у него с колен обувную коробку. В ней лежала мокрая купальная одежда Милочки Мэгги.

– Давай подержу. А то промочишь выходные брюки.

Вскоре после этой поездки Мэри объявила Пэтси, что осенью Милочка Мэгги пойдет в приходскую школу.

– В католическую школу она не пойдет, и точка, – заявил Пэтси.

– Я ее уже записала.

– Так выпиши.

– Ну же, Патрик…

– Это мое последнее слово. Она пойдет в государственную школу.

Пэтси ничего не имел против приходской школы. Ему просто нравилось спорить. Он уселся читать вечернюю газету. И внезапно вскочил, громко выругавшись.

– Я этого не потерплю! Ей-богу! Я этого не потерплю!

Мэри подумала, что он имел в виду школу.

– Все уже решено, – твердо возразила она.

– А как же Бруклин? – взревел Пэтси.

– Наша школа в Бруклине, – Мэри была сбита с толку. – Ты ведь знаешь.

– Да при чем тут твоя чертова школа? Бруклин больше не город. Так пишут в газете. Теперь это просто район Нью-Йорка!

– А ты подумай, каково людям в Нью-Йорке. Раньше это был отдельный город. А теперь – всего лишь район под названием Манхэттен. Как бы то ни было, Патрик, тебе ничего с этим не поделать.

– Ах нет? Я могу забрать дочку из приходской школы.

– И какая от этого будет польза?

– Это даст мне хоть раз сделать что-то по-своему, – Пэтси встал, схватил шляпу и бросился прочь из дома.

В баре было так многолюдно, что Пэтси едва смог протиснуться внутрь. Вокруг было полно ирландцев, горько клянущих аннексию Бруклина Нью-Йорком. Вину возлагали на англичан.

– Это разве не Англия виновата? – кричал здоровяк в квадратном котелке. – Ведь она постоянно бахвалится, что Лондон – самый большой город в мире! А Нью-Йорку-то и завидно. И что он делает? Крадет Бруклин, чтобы присоединить его к себе, и теперь самый большой город в мире – это Нью-Йорк!

– Пусть всегда будет Бруклин! – прокричал голос в толпе. Собравшиеся бурно зааплодировали и разразились сочувственными возгласами.

– Давайте за это выпьем! – выкрикнул другой голос.

Толпа хлынула к барной стойке.

– Что будете пить? – поинтересовался бармен у Пэтси.

– Что я дурак – пить за такие глупости?

– За счет заведения.

– Двойное на ржаном солоде. Без пены, – заказал Пэтси.

Бармен дал ему пиво. Бокалы взмыли вверх.

– За Бруклин! – провозгласил бармен.

Прежде чем все успели выпить, прозвенел еще один голос:

– Да здравствует Бруклин!

– Да здравствует Бруклин! – прокричала вся толпа в баре.

И пара прохожих на улице остановилась их поддержать:

– Да здравствует Бруклин!

Милочка Мэгги пошла в приходскую школу. К разочарованию Мэри, ее дочь оказалась не самой способной в классе. К облегчению Пэтси, она оказалась не самой глупой. Способности Милочки Мэгги были чуть похуже средних. Зато она нравилась монахиням.

Милочка Мэгги приходила в школу рано и оставалась допоздна. Она мыла писчие доски, вытряхивала из тряпок меловую пыль и наполняла чернильницы. По понедельникам, когда детям полагалось принести с собой осколок стекла, чтобы отскрести с пола чернильные пятна, Милочка Мэгги приходила с мешочком битых стекол, чтобы поделиться с теми, кто забыл принести свое. Для этого она каждую субботу собирала и била бутылки.

Иногда мать разрешала Милочке Мэгги взять обед в школу. Обычно это была пара бутербродов с колбасой. Милочка Мэгги всегда обменивала их на три сухаря, которые приносила на обед худенькая одноклассница, заявляя, что терпеть не может мяса и предпочитает простой хлеб. Нельзя было сказать, что ей было жаль ту девочку или что она отличалась избыточной щедростью. Просто ей нравилось делать подарки.

– Она из тех, кто любит отдавать, – со вздохом сказала сестра Вероника сестре Мэри-Джозеф.

– Хлопотная у нее будет жизнь, – сухо ответила сестра Мэри-Джозеф. – На одного дающего найдется десять берущих.

Каждый день, в десять утра и в два часа пополудни Милочка Мэгги поднимала руку и просилась выйти из класса. Сестру Веронику это неизменно раздражало. Однажды она нахмурилась и спросила:

– Перемена была всего полчаса назад. Почему ты тогда не позаботилась о своей нужде?

– Я позаботилась, – честно ответила Милочка Мэгги. – А теперь мне нужно позаботиться о своей лошадке.

Класс захихикал.

– Следи за языком, Маргарет, – резко бросила сестра Вероника.

Во дворе Милочка Мэгги с многочисленными «Тпру!» и «Стой смирно, малыш» отвязывала воображаемую лошадь от воображаемого столба. Потом она сама становилась лошадью. Она бегала по двору, подскакивая, гарцуя и фыркая. Потом она превращалась в лошадь на скачках с препятствиями и преодолевала воображаемые барьеры. Наконец, чтобы не обидеть самых смиренных представителей лошадиной породы, она изображала тягловую лошадь, запряженную в повозку, весившую не меньше сотни фунтов. Чтобы придать игре больше правдоподобия, она не гнушалась упасть на землю в притворном изнеможении и даже умереть понарошку.

Обратно в класс Милочка Мэгги влетала растрепанная, раскрасневшаяся и сияющая. Если сестра Вероника и хмурилась, когда девочка уходила, то всегда улыбалась ее возвращению.

Сестра Вероника говорила сестре Мэри-Джозеф:

– Она приносит с собой в класс запах ветра.

– Жаль, сестра, что после пострига вы бросили писать стихи, – заметила сестра Мэри-Джозеф.

Правила ордена запрещали монахиням выходить за пределы монастыря в одиночку. Им приходилось выходить друг с другом или с кем-то из мирян. Выходя за покупками, монахини часто брали с собой детей. Компания Милочки Мэгги пользовалась особой популярностью. По субботам, когда она утром приходила в монастырь, монахини притворялись, что ссорятся из-за того, кому из них она достанется. Это приводило девочку в радостный трепет.

Сестре Веронике нужны были новые туфли. Милочка Мэгги отправилась с ней в обувной магазин. Опустившись на коленки, она помогала монахине с примеркой. Она мяла кожу на носах и озабоченно спрашивала:

– Вы уверены, что они вам впору? Для всех пальцев хватает места?

– Дитя мое, ты истреплешь их прежде, чем я пройду в них по улице.

Как и остальные монахини, сестра Мэри-Джозеф носила на пальце обручальное кольцо, ведь она была невестой Христовой. С годами оно стало ей мало. Милочка Мэгги сопроводила монахиню к ювелиру, чтобы тот спилил кольцо.

Милочке Мэгги нравилась сестра Мэри-Джозеф, но девочка ее побаивалась, потому что та часто говорила неожиданности. Сопровождая сестру Веронику, Милочка Мэгги держала монахиню за руку, шла вприпрыжку и все время болтала. С сестрой Мэри-Джозеф она шла очень тихо – ни руки, ни прыжков, ни болтовни. Милочка Мэгги изо всех сил старалась идти в ногу с широко шагавшей монахиней. Они прошли три квартала в полном молчании, когда сестра обычным тоном спросила:

– Как зовут твою лошадку?

Девочка вздрогнула, не понимая, откуда монахине все известно. Она исподтишка взглянула на нее. Монахиня смотрела прямо перед собой.

– Какую лошадку?

– Ту, которую ты держишь на школьном дворе.

– Драммер.

Монахиня кивнула.

«Это значит, – озадачилась Милочка Мэгги, – что ей понравилось имя? Или что она меня подловила?»

Они молча прошли еще один квартал. Потом сестра Мэри-Джозеф произнесла с обычной для себя прямотой:

– В школе я играла в баскетбол.

– Да ладно! – с ходу выпалила Милочка Мэгги. – То есть, – она сглотнула от волнения, – вы правда играли?

– А почему нет? – сердито отозвалась монахиня.

– Ну, ведь сестры все время молятся.

– Ах нет, мы иногда берем выходной, чтобы у нас поболел зуб или еще что. Как у всех.

– Мне никто никогда не говорил…

– Маргарет, ты меня боишься?

– Уже не так, как раньше, – улыбнулась монахине Милочка Мэгги.

Когда мистер Фридман, ювелир, начал пилить кольцо, Милочка Мэгги обхватила монахиню руками и спрятала лицо в складках ее рясы.

– Маргарет, что случилось?

– Он словно пилит меня саму, – девочка вся дрожала.

– Палец не отпилю, – пообещал мистер Фридман, – только кольцо.

– Дыши поглубже, Маргарет, и будь смелой, – подбодрила ее сестра Мэри-Джозеф, – оглянуться не успеешь, как все уже закончится.