Мир мой неуютный: Воспоминания о Юрии Кузнецове

Диана Кан. Полёт над пропастью

«Не говори с тоской: их нет, но с благодарностию: были!» Тем не менее несмотря на то, что с момента смерти моего учителя, каковым считаю Юрия Поликарповича Кузнецова, прошло уже несколько лет, я доселе как-то не могу по-настоящему уразуметь, что Кузнецова нет среди живущих. Что я никогда не увижусь с ним, никогда не прочитаю новых его стихов, что он никогда не прочитает моих… Жизненная текучка-бегучка худо-бедно отвлекает от ежеминутного осознания невозвратности случившегося. Вот так бегаешь-бегаешь и вдруг словно наткнёшься на невидимую преграду. И задохнёшься… Но опять отгонишь от себя страшную мысль. И где-то на задворках сознания попытаешься утешиться — что уж там, разве что-то так кардинально изменилось? Годами, будучи «невыездной» (не по политическим, по материальным причинам) далее собственной новокуйбышевской околицы, не виделась я с Юрием Поликарповичем, не вижусь и сейчас. Что изменилось? Между тем, изменилось ВСЁ.

Начать с того, что с уходом Кузнецова кардинально изменилось русское литературное поле. И без того оно агрессивно уничтожаемо последние десятилетия плотоядной «одноклеточной» масс-культурой. Но пока живут и работают русские писатели-классики, то как-то ещё остаётся надежда на возрождение некогда могучего русского духа… Кузнецов в моём его восприятии был — само олицетворение этого духа.

Последний раз, помнится, в мае 1998 года свиделись с ним в стенах редакции журнала «Наш современник», минут пятнадцать поговорили о том о сём… А следующее моё «свидание» с Кузнецовым состоялось на Троекуровском кладбище, когда в январе 2004 года принесла на его могилу погребальные белые розы. Положа руку на сердце, если бы не смерть Юрия Поликарповича, когда бы ещё вырвалась я в Первопрестольную?..

До сих пор не могу простить самарским своим коллегам-писателям, что, ослеплённые ненавистью к моим литературным успехам, они в апреле 1998 года скрыли от нас с Евгением Семичевым то, что в Тольятти приезжает со своим творческим вечером Юрий Поликарпович. Самарские писатели решили тогда сделать всё от них зависящее, чтобы не допустить нашей встречи с Кузнецовым. Что ж, английский принцип «рул энд дивайд» («разделяй и властвуй») был последние десятилетия в Самаре одним из ключевых в управлении писательской организацией со стороны немолодого, но подающего надежды прозаика, литфункционера Евгения Лазарева. При скудных наших с Евгением Семичевым семейных достатках наших хватило бы ещё на поездку в Тольятти, но никак не хватило бы на поездку в Москву. А ведь тогда, в апреле 1998 года, в Тольятти, это была, как оказалось, последняя возможность встречи моей с Юрием Кузнецовым. Это я поняла, когда уже стояла у его могилы…

Около могилы-то я стояла… Но всё равно — не верила! Укоренившееся во мне в последние годы сознание того, что где-то там, далеко, Юрий Поликарпович пишет стихи, думает, грустит, радуется, общается с друзьями и учениками, ухаживает за женщинами, в общем, живёт — такое сознание морально поддерживало меня в минуты грусти и печали. Да и разве ж для того, чтобы чувствовать духовную близость другого человека, надобно надоедать ему своим присутствием?..

На эти воспоминания, в жанре которых я, признаться, не сильна, меня сподвигла издатель журнала «Нижегородская провинция», писатель Любовь Петровна Ковшова из города Сарова. Она прямо спросила в письме, почему бы мне не попытаться вспомнить, каким был «мой» Юрий Кузнецов. Потому что у каждого из нас он — свой. Эти немудрящие заметки — результат этого предложения. Они не в коей мере не претендуют на исследование кузнецовского наследия. Это просто заметки кузнецовской прилежной ученицы — наверняка пристрастные, в силу того, что ученица Учителя почти боготворила. Впрочем, пристрастно (со знаком плюс или минус) почти всё, что сегодня пишут о Кузнецове. Для меня он был своеобразным поэтическим и жизненным ориентиром. В трудные моменты жизни я всегда мысленно спрашивала себя, если я поступлю так — что сказал бы об этом Юрий Поликарпович? Эта привычка мысленно «советоваться» в трудных вопросах с Кузнецовым сохранилась у меня и поныне… А тогда, в ноябре страшного 2003 года, узнав, что Кузнецов умер, я в какой-то момент поняла: для того чтобы выжить и творчески не сломаться, надо жить так, словно он и не умирал. Не знаю, насколько мудрым можно назвать такое моё «страусиное» решение, но тем не менее тогда оно спасло и поддержало меня.

Говорят, гордость — не очень хорошее чувство, но я горда и счастлива, что могу назвать Юрия Поликарповича Кузнецова своим Учителем, хотя он и не признавал в русской поэзии ученичества как такового и школ как таковых, называя всё это «французскими штучками». Что ж, это его право прижизненного классика, как и моё творческое право ученика считать своим учителем того или иного поэта. Главное даже не в литературе как таковой, ею я занималась и до встречи с Юрием Поликарповичем. Писала стихи о неразделённой и вследствие этого такой огромной любви. Говорят, что стихи были талантливые. Но что-то меня мучило, лишая душевного покоя.

И тут это оказавшееся для меня судьбоносным совещание молодых писателей в Москве в январе 1994 года. И я (повезло так повезло!) попадаю в семинар к «тому самому» Юрию Кузнецову, который «пил из черепа отца», многие стихи которого старательно, за неимением его книг, ещё в юности переписаны мной в заветную тетрадь. «Нет, я с тобою говорить не стану. / Вернусь домой и верный нож достану. / И в стол всажу… И верному ножу / Я про твою измену расскажу…» У каждой молодой девицы есть такая заветная тетрадь-исповедница, и я не исключение из правил.

Кузнецов немногословен, сдержан с нами, семинаристами, держит дистанцию и слегка отстранён. Неужели это он, такой спокойный на вид, автор обжигающих строк о леди Макбет: «…За то, что вам гореть в огне / На том и этом свете, / Поцеловать позвольте мне / Вам эти руки, леди!» Даже не верится! Молодые поэтессы-семинаристки (практически поголовно «лабающие» под Ахматову) шепчутся меж собой, что взрослели с книжками Кузнецова под подушкой… Им повезло больше, чем мне: ухитрились купить-достать кузнецовские книги. Признаться, я не любительница литературных сборищ. Но этот семинар-совещание — первый, последний и единственный на моём литературном пути — я не забуду никогда. Именно на нём произошло долгожданное осознание мной жизненного призвания. И именно Юрий Кузнецов, сам того не зная, помог мне в обретении того, без чего телесная жизнь, даже вкупе с попытками лирической самореализации, пуста и никчёмна. После встречи с Кузнецовым я поняла, что поэзия — это отнюдь не частное дело (что это «не вздохи на скамейке», я понимала и раньше), поэзия даже не столько литература, сколько один из видов СЛУЖЕНИЯ России, поле духовной брани за неё.

Именно тогда, проводя семинарский разбор наших «поэтических полётов», Кузнецов, устало вздохнув, словно обращаясь ни к кому и одновременно ко всем, уронил такую фразу: «Россия в пропасть летит, а о чём пишут молодые поэты?..» По причине молодости и проистекающей отсюда патологической занятости исключительно своим богатым внутренним миром, мы, естественно, писали преимущественно о любви, перемежая свои писания поэтической экзотикой в виде «брабантских кружев», «тосканских канцон» и т. д.

Думается мне сегодня, что именно эта эгоистическая сверхозабоченность собой и своими переживаниями стала причиной того, что иные из нас, кузнецовских семинаристов (и я в том числе!), по итогам семинара не обнаружили себя в списках принятых в Союз писателей России. Не буду кривить душой, для меня это был удар в самое сердце. Не потому, что — не приняли, а потому, что — именно Кузнецов! Тогда казалось, что после такого творческого фиаско я уже не оправлюсь. Мой оренбургский земляк-поэт Демурин, также бывший участником этого совещания, но в другом творческом семинаре, и, в отличие от меня, принятый там в Союз писателей, отечески-снисходительно посочувствовал: «Ну вот, уж так радовалась, что к Кузнецову попала, а тут такое… Лучше б ты к нам в семинар попала, у нас бы тебя приняли…». В молодой, оскорблённой в лучших чувствах запальчивости, я заявила земляку-поэту что-то в том духе, что пусть меня лучше не примет Кузнецов, чем примет кто-то другой…

Как ни странно, именно после этого фиаско я железно решила, откинув все сомнения творческого и материального характера, ехать на Высшие литературные курсы. Именно к Кузнецову. Многие мои оренбургские земляки, кои были посвящены в перипетии моего неудачного вступления в Союз писателей России, увидели в этом моём решении ехать на ВЛК к отвергнувшему мои стихи поэтическому «авторитету» безумную попытку «прыгнуть в пасть тигра». И добавляли что-то там ещё о моём непомерном гоноре. Но всё было гораздо проще и гораздо сложнее, чем просто моё уязвлённое творческое самолюбие. Недолгое пребывание на кузнецовском семинаре открыло вдруг передо мной то, к чему неодолимо потянулась мятущаяся душа. Я стремилась на ВЛК не столько для того, чтобы доказать Кузнецову свою творческую состоятельность, хотя и это стремление по молодости лет наверняка присутствовало. Я ощутила, что общение с ним нужно мне для того, чтобы стать настоящим поэтом, взорвав изнутри ту лирическую камерную скорлупу, в которой я давно уже задыхалась. И никто не мог помочь мне это сделать, кроме этого «жестокосердного» Кузнецова, как я его тогда в душе окрестила. Так я оказалась на ВЛК.

Увидев меня среди своих семинаристов, Юрий Поликарпович, как мне показалось, меня не узнал (мало ли молодых поэтов в России, и все на ВЛК к нему рвутся!), но позже, уже в процессе учёбы, я поняла, что он меня помнил, потому что как-то по-доброму сказал мне, что я «настырная». Я тогда не поняла, огорчаться мне или радоваться этому кузнецовскому определению. Но «настырность» моя на самом деле была просто непреодолимым желанием общения с Мастером, перед которым я творчески преклонялась ещё со времён своего подросткового возраста. Эта «настырность» была не что иное как страстное желание творческого общения, какого я не имела и не могла иметь в Оренбурге.

Как-то, уже после смерти Юрия Поликарповича, я наткнулась на афоризм, поразивший меня: «Злой человек может вредить двояко — делая зло и делая… добро». Мне вдруг открылось в тот момент, насколько добрым и человечным по своей природе был Юрий Поликарпович! Ведь он, даже казалось бы причинив мне зло (не принял в Союз!), в итоге сделал этим «злом» мне добро. Прими он меня в Союз писателей с первой же попытки, кто знает, поехала ли бы я, умиротворённая «признанием», в Москву на ВЛК? Наверняка так и осталась бы в Оренбурге и в конце концов попросту задохнулась в тамошнем безвоздушном пространстве… Именно поэтической оренбургской камерности я боялась больше всего, словно одержимая клаустрофобией. Как теперь понимаю, я боялась её даже больше сурового взыскательного Кузнецова, перед которым трепетала.

А первопричиной, по которой я отважилась «прыгнуть в пасть тигра», была та кузнецовская фраза про летящую в пропасть Россию и равнодушных к этому полёту над пропастью молодых поэтов. Эта фраза вошла в меня гвоздём (и наверняка не в меня одну!). Показательно и то, что такие и похожие слова я частенько слышала в Оренбурге от тамошних писателей, но эти слова оставляли меня почему-то равнодушной. Видать, имеет большое значение не только то, ЧТО сказано, но КЕМ сказано. Я часто вспоминала эту мельком, без всякого дидактизма, удручённо оброненную Кузнецовым фразу, вернувшись в Оренбург. И по мере того как я размышляла над ней, всё в моей неприкаянно-взбалмошной жизни стало вставать на свои места. Служение Родине для меня, дочери кадрового советского офицера, выросшей в военном городе-гарнизоне, не было отвлечённым понятием, хотя имело в детстве осознание не литературного, но военного наполнения. Понемногу жизнь моя стала обретать очертания и вектор. Во внезапно открывшемся мне наконец-то долгожданном смысле бренной моей жизни поэзии отводилась совсем иная роль — не светской салонной барышни, развлекающей эстетствующих «ценителей», но — защитницы и воительницы России. И всё последующее общение с Юрием Поликарповичем только укрепляло меня в этом открытии такой простой, казалось бы, истины. Но ведь на то они и простые вечные истины, что каждый из нас должен выстрадать их самолично.

Вот об этом, к сожалению небольшом по времени, личном былом общении с Юрием Поликарповичем Кузнецовым мне и хочется немного рассказать.

Во время перекура между занятиями на творческом поэтическом семинаре Высших литературных курсов, когда нависла затянувшаяся пауза, которую никто из нас, кузнецовских семинаристов, не решался прервать в присутствии Кузнецова, я неожиданно для самой себя расхрабрилась и сказала:

— Юрий Поликарпович, у нас вчера Владимир Демурин (оренбургский поэт, мой земляк и однокашник по ВЛК. — Д. К.) женился.

— В который раз? — с короткой усмешкой остудил мой оптимизм Кузнецов.

— В третий… — слегка растерялась я, а стоящий тут же Владимир Демурин не без гусарства меня поправил:

— Вообще-то, в четвёртый!

— Эх, молодёжь! — скептически хмыкнул Кузнецов. — Не хватает ума жениться раз и навсегда.

— Юрий Поликарпович, не всем так везёт, как вам, — не без обиды, поскольку в то время как раз только что вышла замуж во второй раз за однокашника по ВЛК Евгения Семичева, сказала я.

— При чём тут везение? — улыбнулся Кузнецов. — Дело не в этом, просто время на женитьбы терять — всё равно что шило на мыло менять.

Первое семинарское обсуждение на поэтическом семинаре ВЛК — всегда обсуждение судьбоносное. Оно спускает тот глянец гениальности, с которым практически каждый второй (если не первый!) вээлкашник приезжает в Москву. Это обсуждение расставляет акценты и делает дальнейшее общение сокашников более конструктивным. К первому своему обсуждению на ВЛК я готовилась, можно сказать, загодя — перестала спать за неделю до оного, так волновалась. И было отчего волноваться. Во-первых, я знала, как жёстко, подчас даже ожесточённо, обсуждают друг друга поэты. Тут не захочешь, да вспомнишь Дмитрия Кедрина: «У поэтов есть такой обычай / вкруг сойдясь, оплёвывать друг друга…» Ну, до плевков, конечно, не доходило, но желающих самоутвердиться на костях и стихах ближнего хватало.

Странное дело, из тех, кто наиболее рьяно самоутверждался таким образом, как показало время, ничего путного в литературе не получилось. Потому что хорошее чувство соревновательности в поэзии (особенно среди молодых) — дело хорошее, также хорошее дело — желание творчески самоутвердиться. Вот только делать это надо лишь и исключительно за свой счёт, не топча потенциальных творческих соперников, а соревнуясь с самим собой в попытке взять ту или иную творческую высоту. Мысль не новая, но почему-то часто молодые не берут её в расчёт и многое теряют. Да что многое? Творческую судьбу и первородство творческое теряют, разменивая её поначалу на злобу-зависть по отношению к более одарённым коллегам, а потом и вовсе, поняв что терять им в литературе нечего, меняют окончательно это творческое, пусть и небольшое, но богоданное первородство на чечевичную обывательскую похлёбку.

Итак, моё первое обсуждение на ВЛК. Как бы много и как бы неприязненно ни обсуждали меня на оренбургских литобъединениях, но это семинарское обсуждение я запомнила навсегда. Во-первых, меня удивило то, что вроде неглупые и более того — позиционирующие себя знатоками в литературе люди говорили такую несуразицу, на которую и отвечать-то нечего. Например, один эпигон стихов Бродского обвинил меня в том, что на моих стихах имеется налёт одесского юморизма. Между тем я слишком уважаю поэзию, чтобы как-то так с легонца-юморца относиться к тому, что пытаюсь писать сама и что пишут другие. Остальная «стая товарищей» (недаром словосочетание ВЛК отдаёт чем-то «волчьим») тоже в стороне не осталась, на мне изрядно оттопталась. Ну да мне не привыкать, от битья только злее в работе становишься. Не хотелось бы обижать моих друзей и поклонников моих стихов, но, честно говоря, тем, что я творчески состоялась, я обязана в первую очередь моим многочисленным завистникам. На врагов мне как-то не везло, ведь враг — это человек, которого ты, несмотря ни на что, уважаешь. Враг — это человек, достойный тебя, и уж во всяком случае умный и талантливый. Нет, такие, как правило, становились моими если не друзьями, то товарищами, во всяком случае. Но меня жутко ненавидела всевозможная бездарь, много причинив незаслуженного зла. И часто обвиняя меня во всевозможных грехах по принципу Геббельса — чем невероятнее, тем больнее. Однако как бы ни было горько, подобные геббельсовские инсинуации (а вовсе не похвалы!) помогали мне никогда не почивать на лаврах, помогали одолевать себя и идти вперёд. Воистину, наших недоброжелателей попущает нам Бог.

Но это я сейчас, задним умом, понимаю, что всё, что Бог ни делает — к лучшему. А тогда, видя, как терзают мои стихи, написанные кровью молодого сердца, умевшего (и даже любившего!) страстно страдать (за что меня обвинили чуть ли не в сатанизме), глядя на то, как трусливо самоустранились в этой травле (а кое-где её и с удовольствием поддерживают) мои земляки-поэты из Оренбуржья — Курушкин и Демурин, я в отчаянии подумала о том, что выход мне, теперь, пожалуй, только один… Потому что мнение Юрия Кузнецова о моих стихах, хоть он ещё и не высказывал его, так как он выносит его после всех «прений», мне заведомо известно: Кузнецов не принял меня год назад в Союз писателей России.

За мои стихи тогда вступился только поэт из Самарской области Евгений Семичев, с которым я на тот момент едва-едва была знакома. Но его голос в защиту моих стихов потонул в дружном хоре обвинителей… В общем, тучи сгустились донельзя над моей буйной головушкой, но я решила выпить сию горчайшую чаша до дна и выслушать «приговор» Кузнецова, не суливший, судя по азарту однокашников, мне ничего хорошего. Каково же было моё изумление, когда Кузнецов в своей речи (до этого, давая вволю высказываться своим семинаристам, он не проронил ни слова) сразу отмёл все обвинения меня в сатанизме. «Нет, никакой это не сатанизм, это просто ярко выраженный поэтический темперамент», — сказал Кузнецов к моему огромному удивлению. Но глядя, как надеждой загорелись мои глаза, Юрий Поликарпович тут же добавил педагогическую «ложку дёгтя» в этот мёд: «Вы не всегда владеете своим темпераментом, Диана, это плохо, это недостаток мастерства, а вам пора становиться мастером, для этого есть все задатки…» У меня закружилась голова и всё поплыло вокруг. Остальное я помню смутно, потому что очнулась окончательно только на кухне в общежитии, чистя картошку для супа. Заглянул один из моих сокурсников с семинара прозы и, уважительно глядя на меня, протянул: «Поздра-а-авляю!..». Я поняла, что весть о моём удачном обсуждении уже гуляет по коридору, но, чтобы продлить триумф, я прикинулась непонимающей: «Ты о чём?..» — «Как о чём? Сам Кузнецов тебя хвалил, вот это да!..». Хотя не припомню, чтобы Кузнецов меня особо хвалил, он вообще не был склонен, как истинный профессионал, к восторгам по поводу каких-либо стихов. Он просто указал мне путь, по которому я должна была пытаться двигаться. «Диана, пора становиться мастером…» А вот реально помочь мне обрести поэтическое мастерство (то есть тот дар глагола, о котором Цветаева говорила, что поэт — это равенство души и глагола) помог мне мой будущий муж Евгений Семичев.

Меня тогда не только как поэтессу, но и как женщину, очень тронуло его рыцарское отношение во время моего творческого «избиения». Хотя, как Семичев признался мне впоследствии, это было отнюдь не шагом рыцаря по отношению к даме, а просто словом поэта в защиту другого поэта. В общем, мне предстоял длительный путь по пути мастерства, который, как я теперь всё яснее понимаю, у истинного поэта конца не имеет, ибо истинный поэт учится всю жизнь. Обсудив всех семинаристов в первый год обучения по одному разу, на второй год ВЛК Юрий Поликарпович в самом начале учебного года сказал, что посвятит весь второй учебный год исключительно лекционным занятиям с нами. А обсудить вторично планирует только двух поэтов — Евгения Семичева и Диану Кан. Эта новость также мигом облетела весь общежитийный наш коридор, на нас, к тому времени уже находящихся практически на пороге московского загса, посматривали с уважением, смешанным с завистью.

К «вакхическим» забавам своих семинаристов Юрий Поликарпович относился без одобрения, но в то же время и без осуждения. А поклонений Бахусу в общежитии Литературного института, на седьмом вээлкашном этаже, хватало. Как же, собралась разношёрстная компания поэтов и прозаиков со всех градов и весей российских. Кое у кого уже кое-что издано и как минимум каждый первый полагает себя областным (краевым) классиком. Доселе памятна мне попавшаяся тогда на глаза в общежитии тоненькая самиздатская коллективная книжечка стихов молодых поэтов под претенциозным названием чуть ли не «Классики Крыжополя»! Но полагая себя несомненным гением, каждый слушатель ВЛК тем не менее жаждет признания новых сокурсников. А для этого надо как минимум познакомиться. Для знакомства же надо как минимум распить бутылку спиртного. К сожалению, традиции общежитского творческого общения таковы, каковы они есть: вас попросту не поймут, если вы за знакомство предложите не выпить, а поесть, предположим, тортика. Кстати, и по цене выгоднее было бы… Ну да, не нами заведён вакхический обычай литинститутовского знакомства, не нам и осуждать его. Да и как осудить молодых, полных жизни и честолюбивых надежд провинциальных литераторов, вырвавшихся из своих родных захолустий на столичные просторы и поневоле испытывающих головокружение от московской атмосферы? По мере того как все перезнакомились, «вакхическое» общение, конечно же, сошло на нет, вытесненное проблемами творческого характера и нелёгкого материального выживания в столице на более чем скромную стипендию. Но не для всех.

Некоторые так вошли во вкус, что никак не могли остановиться. К таким вот «разгулявшимся» принадлежал и ныне, увы, покойный поэт Владимир М. из Челябинской области. Мы все на ВЛК были потрясены, когда узнали, что во время одного из своих разудалых загулов М. угодил под поезд метро. Ему не довелось отделаться лёгким испугом, и он попал в больницу, после которой хромота у него так и осталась, зато мозги, кажется, встали на место. Володя М. перестал пить, чему все мы, его сокурсники, были несказанно рады, потому что, несмотря на творческую конкуренцию и непростые отношения между собой, все мы тем не менее прекрасно осознавали свою общность — ну хотя бы провинциалов в столице. Поэтому известие о том, что Володя после долгой «завязки», что говорится «развязался», было не из приятных.

Каким-то образом слухи о хмельных его приключениях дошли до Юрия Поликарповича. На одном из семинаров Кузнецов с укоризной попенял нам: «Что же вы, друзья-поэты, не остановите М., нельзя же так?». Все мы растерянно переглянулись, и неловкость воцарившегося молчания нарушил Евгений Семичев: «Юрий Поликарпович, кто же способен остановить того, кого даже поезд метро не остановил?..» Кузнецов отрешённо посмотрел в окно. А мы продолжали виновато молчать, хотя ручаться могу, что не было среди нас, обитавших в литинститутовском общежитии, ни одного, кто бы в той или иной форме не пытался воздействовать на Володю М. в смысле антиалкогольной пропаганды.

Отдельной темы заслуживает финансовое выживание студентов в столице. Потому что как только заканчиваются привезённые с собой деньги, тут же со всей насущностью встаёт вопрос — что дальше? Несмотря на то, что Литинститут, пожалуй, один из немногих вузов, где студентов в дополнение к стипендии во второй половине 90-х годов кормили бесплатно обедами, финансовый вопрос стоял более чем остро. Первое после приезда время жируя на привезённых из дома харчах и с азартом предаваясь обсуждению творчества друг друга, мы мало задумывались о завтрашнем дне с житейской финансовой его изнанки. Но уже на одном из первых семинарских занятий Юрий Поликарпович вдруг сам, безо всяких просьб с нашей стороны, сказал: «Кому ещё не исполнилось 35 лет, назовите себя, постараюсь, чтобы вам дали творческие стипендии на следующий год…» Подходящих по возрасту нас оказалось человек шесть или семь. Пока Юрий Поликарпович записывал наши данные, Евгений Семичев обиженно сыронизировал, имея в виду себя: «Ну что ж, а кому за тридцать пять лет — то не жаль и помирать…». Юрий Поликарпович, занятый записями, казалось, пропустил эту реплику мимо ушей. Но как стало ясно в дальнейшем, он запомнил её, потому что через год помог Евгению Семичеву — единственному поэту из нас, провинциалов, кто во время своей учёбы на ВЛК не получал никакой материальной поддержки со стороны своей Самарской областной писательской организации — получить более весомую, уже не юношескую, а «настоящую» творческую стипендию Союза писателей России…

А пока, записывая наши имена, Юрий Поликарпович честно предупредил, что не может точно обещать, дадут нам стипендии или нет. Да мы и сами знали, что шансов немного, поскольку литература тогда (да и сейчас!) финансируется по «дважды остаточному» принципу. Финансируемая традиционно остаточно российская культура из невеликих своих достатков вынуждена ещё и «остаточно» помогать писателям, выделяя им творческие стипендии, соискателей на которые куда больше, чем самих стипендий. И тем не менее у Юрия Поликарповича оказалась счастливая рука (а скорее всего — сильный авторитет в правлении Союза писателей России, которое пошло навстречу его просьбе). И все мы, не достигшие 35 лет его семинаристы, стали творческими стипендиатами Союза писателей России, что очень помогло нам побольше думать именно о творческой, а не житейской составляющей нашей учёбы в Москве.

Юрий Поликарпович вообще как-то без лишних слов понимал всю сложность физического выживания писателя, да ещё студента, в столице. Поэтому всегда под предлогом того, что ему или некогда, или не голоден, он отдавал свои талоны на питание в институтской столовой своим семинаристам — то одному, то другому.

Как я уже говорила, Юрий Поликарпович всегда держал дистанцию со своими «семинаристами». Он никого особо не выделял, со всеми говорил на «вы» и корректно. Да мы и сами были не последние идиоты, чтобы не понимать, КТО наш Мастер. Несмотря на его холодноватость, вээлкашные поэты любили его беззаветно — не только как гениального поэта, что как говорится, само собой разумелось, но и как редкого по нашим временам настоящего русского порядочного человека. Нечастая кузнецовская похвала в адрес того или иного слушателя ВЛК сразу становилась известной всему курсу и делала того, кто её удостоился, героем времени.

До сих пор я жалею, что не удосужилась записать лекции Юрия Поликарповича. Эта наша дурацкая беспечность — жить так, словно тысяча лет впереди! А между тем эти кузнецовские лекции — настольная книга для поэта, чтобы мозги его встали на место и эмоциональная «интернациональная» мешанина в голове уступила место стройному русскому мировоззрению.

Расскажу только об одном таком, весьма показательном эпизоде. Однажды, услышав не очень лестное мнение Кузнецова об Ахматовой, которую я в своё время чтила чуть ли не наравне с Пушкиным, я не стерпела. Думаю теперь, что тут сыграла роль «женская солидарность», весьма кружившая ещё мне голову в то время. Как же! Одни сплошные мужики захватили в свои твёрдые ручищи литературный процесс, нас, бедных женщин, за людей, то бишь за поэтов, не держат — то в Союз не принимают, то снисходительно отзываются… Где, спрашивается, справедливость? Ну и я, что говорится, набралась дерзости и попеняла Юрию Поликарповичу: «За что вы так Ахматову не любите?» Кузнецов пристально, словно впервые увидел, глянул в мою сторону: «Диана, вам надо учиться внимательнее читать… Цитату вспомните: „И если когда-нибудь в ЭТОЙ (Кузнецов слегка сделал ударение) стране поставить задумают памятник мне…“ Это сегодня мы то и дело слышим о России — „эта страна“, не ново, Ахматова ещё когда ТАК называла Россию…» Это был один из моментов истины, ради которых и стоило ехать к Кузнецову на ВЛК. «Эта страна» — ЭТА. Одно слово из трёх букв вдруг открыло мне мою любимую Ахматову несколько иначе. Мне вдруг приоткрылась трагедия, заключённая не в многих строчках, а втиснутая в одно слово. Кузнецов одним своим замечанием научил меня ЧИТАТЬ стихи. Конечно, слово ЭТА выдаёт некий момент отстранённости автора от своей страны, не говорим же мы о родной матери — «эта мать». Но ещё ведь ЭТА страна — СССР, советская, а была ТА страна — дореволюционная Россия, которую Ахматова застала в силу возраста, и которую считала родной. Так, благодаря Кузнецову я открыла для себя Ахматову не только как автора стихов о несчастной любви, но как поэта, чью глубокую гражданскую трагедию открыл мне Кузнецов…

Вообще, оценки Юрием Поликарповичем творчества того или иного поэта были суровы, но, если вдуматься, эта суровость была справедливой и обоснованной. Он учил нас читать и воспринимать поэзию не читательскими, эмоционально-любительскими глазами, но — пристальным поэтическим взором, который должен видеть стихи насквозь. Чтение стихов должно было стать не праздным времяпрепровождением, но — творческой мастерской каждого из нас.

К концу нашей учёбы Юрий Поликарпович как-то сказал: «У меня на даче кран течёт, кто сможет помочь починить?» Вот, наверное, был момент, когда те из наших мужчин-поэтов, кто не владел азами сантехники, горько пожалели о своём неумении. Ведь это же была единственная предоставившаяся за два года учёбы на ВЛК возможность реального общения с Кузнецовым в неформальной, так сказать, обстановке. Как бы то ни было, делегированы на починку крана и утверждены Кузнецовым были поэт из Луганска Владимир Казмин и Евгений Семичев. Шебутной, но при этом очень обаятельный Вова Казмин, как человек сантехнически «бывалый», прямо со слов Кузнецова поставил «диагноз» текущему крану и даже раздобыл где-то некую блестящую деталь-штуковину, которую авторитетно называл «сгоном». И вот во время оно, в час назначенный-полуденный погожим майским днём Казмин и Семичев поехали с Юрием Поликарповичем на Киевский вокзал, чтобы добраться до кузнецовской дачи и починить кран. Наши вээлкашники с нетерпением ждали их возвращения. Ко мне в комнату периодически заглядывал кто-то из сокурсников и интересовался: «Ну как, ещё не приехали?» Я и сама сгорала от любопытства. И вот в десятом часу вечера явился Семичев. Жена Володи Казмина Светлана, приехавшая к мужу на побывку, строго спросила Семичева: «А где Вова? Кран-то починили?..». «Нет, кран не починили, сгон не подошёл, — отвечал Семичев, — потом немного выпили с устатку, не хватило, пошли в магазин, а я по пути сбежал домой в общагу… Им-то что, они мужики здоровые, их и литром водки не свалишь, а я если ещё чуть выпью, до дому не доеду…». Спустя ещё несколько часов в общагу заявился и Володя Казмин — он был задумчивый, с тем же пресловутым «сгоном» с руках. «Где Семичев? — изобразил он гнев, чтобы реабилитироваться перед строгой женой. — Мы с Юрием Поликарповичем его там ищем, думаем, куда девался, а он тут спит-почивает…». Тем не менее гнев Вовы был явно только для проформы. А самому ему явно не терпелось поведать то, как и о чём они говорили с Юрием Поликарповичем…

Кран Вова поначалу честно пытался отремонтировать, но — увы, судьба в этом ему не благоприятствовала. Кран оказался крепким орешком, и с устатку, как водится, мужчины решили выпить по сто грамм. Разговорились. Володя Казмин когда-то служил в Афганистане, Юрий Поликарпович — на Кубе, так что разговор преимущественно шёл об армии. Конечно, как порой бывает, когда русским людям есть о чём поговорить, выпивки не хватило. Собрались сходить в ближайший магазин, который находился за несколько километров от посёлка. По пути Семичев отстал и… уехал в Москву. Юрий Поликарпович и Владимир Казмин долго и безрезультатно искали Семичева в лесу. Стояла тихая майская ночь, хвойный лес вокруг, тишина… Слушая Володю Казмина, я для себя мысленно экранизировала его рассказ, как всегда делаю, когда мне интересно. Идя по лесу, Юрий Поликарпович и Володя Казмин взяли в руки длинные прямые ветви и устроили при лунном свете нечто вроде импровизированного богатырского поединка, где вместо мечей были ветви хвойных деревьев. Двое высоких русских красивых мужчин богатырского сложения, бьющиеся при лунном свете деревянными мечами. Я ахнула, слушая Володю и представив себе эту картину так въяве, словно бы сама присутствовала там… А потом снова и снова удивлялась в душе тому, что суровый и застёгнутый на все пуговицы Кузнецов может быть таким большим ребёнком. Хотя при этом умом понимала, что, конечно же, если бы Юрий Поликарпович, несмотря на свой жизненный опыт и литературный статус, в душе не оставался русским романтиком, он бы вряд ли мог быть оставаться таким уникальным поэтом — всегда новым и всегда неожиданным, с чистотой и свежестью восприятия, которые есть только у детства.

…Образ летящей в пропасть России при всей его трагической пронзительности — как образ именно русского полёта над бездной — я часто ощущаю во сне. И верю, что нет и не может быть такой смертельной пилотажной петли, из которой Россия не вырвется опять в зенит, пока она способна рождать таких поэтов, как Юрий Кузнецов. Стихи Кузнецова — воистину звёздный свет, который светит нам во мгле смутной России сквозь время и пространство даже после гибели «источника своего излучения».

г. Новокуйбышевск,

Самарская обл.

Диана Елисеевна Кан родилась 10 мая 1964 года в Термезе. В 1990 году окончила журфак МГУ. Позже продолжила образование на Высших литкурсах. Автор поэтических сборников «Високосная весна», «Согдиана», «Подданная русских захолустий» и других книг.