Мир мой неуютный: Воспоминания о Юрии Кузнецове

Елена Ермилова. Придите на цветы взглянуть

Сразу хочу пояснить, что речь не пойдёт о незаконченной поэме Кузнецова «Рай»; в ярких начальных строфах поэмы самого «Рая» нет ещё: есть рассказ о движении, трудном пути («Плач покаяния есть возвращение в Рай») и чуть намеченный просвет: «Всё засияло. Мы стали в пространстве другом». Но у Кузнецова — особенно в поздней лирике — есть удивительные стихи, к которым и хочется отнести вынесенную в эпиграф блоковскую строчку: «лёгкий образ рая» — отсвет, отблеск небесного сияния на вещах земных.

С начала до конца в поэзии Кузнецова отчётливо прослеживается идея связи: связь поколений, связь времён, связь земного и небесного, поэта и его народа. На этой, последней — вечной, наверно, в русской культуре теме «Поэт и народ» — следует остановиться чуть подробнее: очень уж любили наши критики писать об индивидуализме и гордыне Кузнецова. Мы со школьной скамьи знаем, какой это важный момент в самоопределении русского поэта:

Именно «призван», потому что это как бы уже и не вполне зависит от сознательного выбора и воли поэта: это призвание, поручение, задание. Попробуем внимательнее прислушаться к разъяснениям самого Кузнецова: «Я родился в прозаический XX век… И в нём оказался только один богатырь — русский народ. Но это богатырь, так сказать, рассредоточенный. Его нужно было сфокусировать в слове, что я и сделал. Человек в моих стихах равен народу» (здесь нет гордыни, ведь не только с величием народа соединяет себя поэт, но и с моментами его тяжелейшего духовного распада: «Я уже не поэт, я безглавый народ»).

У Кузнецова своё видение «призванности»: когда «враги и друзья ударили в сердце народа» — они попадают в поэта:

«Неподкупный голос» народа — теперь же открытая рана, которая поёт «от ветра», — то есть ненамеренно, как бы сама собой.

Может быть, не случайно так вышло, что во время армейской службы Кузнецов был связистом. И уже точно неслучайно в его поэзии возникает образ «связиста»: именно бывший связист передаёт нашим поколениям наказ «отцов»: «Спасите наши имена! Спасите наши времена!.. Одни вы — не спасётесь!» (стихотворение так и называется — «Связь»). Другой связист (из «Сталинградской хроники», 1995 г.), который замыкает своим телом оборванную связь полка, предстаёт для поэта высоким символом: в восстановлении разорванной связи горнего и дольного он видит высший смысл и назначение своей поэзии:

Может быть, в этом и есть призвание поэзии вообще и высшее достижение поэта: восстановить «связь», не дать угаснуть отсвету небесного в вещах земных. Это ставили сознательной целью символисты, но, видимо, у каждого подлинного поэта живёт тревога об омертвении, остывании земного, лишённого «подпитки» «высших смыслов». Эта тревога пронизывает поэзию Рубцова:

Если «над нами» не будет «таинственной силы», под нами — земной глубины, тогда остаётся «всё понимая, без грусти» брести в обессмысленном мире (ужас бездуховного «понимания» перекликается с «улыбкой познанья» кузнецовского «дурака», разъявшего тайну («Атомная сказка»).

Поэтому так притягателен для Рубцова образ Дионисия, узревшего «что-то Божье в земной красоте».

Общее для многих поэтов чувство «связи» у Кузнецова усугубляется его особой — глубокой и упорной — верой в поэтическое слово, в его право и власть, в том числе в реальность победы слова над злом («Всех затворил словами крепче замков и тут, Вот они, на бумаге, вот они, тут как тут!»). Рыцарской защите поэзии, её права и правоты, посвящено одно из самых последних стихотворений Кузнецова «Поэт и монах». «Монах» категорически утверждает изначальную греховность искусства («Искусство — смрадный грех»), «Поэт» вступает в спор, имея на своей стороне всё то же чувство «связи», отражение небесного в земном:

Отрицая «осязательность», монах, по мнению поэта, отвергает Боговоплощенье. Впрочем, Кузнецов в каком-то смысле снимает глубокую, сущностную антиномию: монах-то оказывается в конце концов и не монах вовсе, а скорее некая бесовская сила, и расточается в прах при имени Христа, «…и ходит страшным ходуном свистящий прах перед поэтом».

Нужно внимательно всмотреться в творческий путь Кузнецова, чтобы ясной стала закономерность его итога — того глубочайшего открытия, которое и позволило поэту решиться на подвиг, — поэму о Христе. В поэме и в ряде поздних стихотворений явственно ощущается глубокая потрясённость человека своим личным открытием, как итогом трудного пути. Отсюда настойчивость его призыва и право на него:

Мотив «связи» настойчиво возникает на всём протяжении его творчества.

Соотнесённость земного и небесного чаще воплощается в трагические чувства: «Это снова небесная битва отразилась на русской земле» (93-й год). И подвиг солдата как бы совершается одновременно в двух планах:

Один из любимых образов-символов Кузнецова — «вздох» — по сути тоже образ «связи»:

В стихотворении-притче «Молитва» умирает последний старец, от него остаётся только вздох, но «как прежде, молится сей вздох сквозь дождь и снег».

Мотив «покаяния» усиливается в поздних стихах Кузнецова («Стыд и скорбь моего окаянства / Стали тягче небес и земли») и его покаянный вздох следует тем же общим путём:

(Собственный «вздох» поэт позволяет себе сопроводить лёгким оттенком шутки.)

Нельзя не заметить в некоторых поздних стихах Кузнецова сгущающуюся смертную тень. А вместе с тем — всё отчётливей проступает образ светлой печали — уже как бы за гранью и природных бурь, и гражданских битв, а если воспользоваться его замечательным образом-оксюмороном — «после вечного боя» (название одного из его сборников). Это как бы просветление «по ту сторону боли» (так определял Б. Поплавский общую ноту поэтов своего крута): это не значит, что боль изжита и преодолена, она продолжает жить в душе и обостряет чувство подлинного, «должного» бытия, «где вещи мира источают Бога».

Взгляд поэта медлит, останавливается на самом хрупком и преходящем в земной красоте — на цветах и юности. Поэт как будто выполняет обещание, данное раньше: «И легко и звонко запою», он создаёт свою сказку, а это, в сущности, просто мир,

Поэт не придумывает свой «рай на земле», но, стирая наслоения, восстанавливает подлинную красоту мира. Этот «лёгкий образ рая» просвечивает в стихотворениях «След человека», «Косынка», «Девичий смех», «То не лето красное горит», «У рубежа», «Пыль солнца земля отряхает», «Узоры» и др.

У Кузнецова есть чудесное (по-моему, лучшее из поздних) стихотворение «Анюта» с таким эпиграфом:

Забытая песенка.

Это самое печальное и самое светлое стихотворение — из тех, что создаются «по ту сторону боли», «после вечного боя». Здесь «память смертная» овеяна чистым и лёгким светом случайного и таинственного женского образа: «Где она, весёлая Анюта? Я и не видел никогда». Жизнь даёт только знаки её присутствия («Это не Анютины ли глазки / В чистом поле смотрят на меня?»), а встреча с ней происходит уже по ту сторону жизни:

Песенка возвращается в конце, замыкая круг:

Только теперь:

Вечная женственность? «Донна Анна в смертный час твой встанет»? — Да, в облике юной девушки из русского городского фольклора, конечно, — «Та самая Анюта»!

Особняком стоит маленькая поэма «Красный сад». Где-то «за тридевять земель» существует этот сад. «И творит певучие молитвы / Тихий хор его благоуханий».

Здесь именно и только цветы — герои поэмы.

Тот, кто хорошо помнит общий тревожный и суровый колорит большинства его стихотворений, царившие в них резкие звуки и образы, будет поражён тем, как мог поэт с таким пристальным вниманием и с таким умилённым восторгом разглядеть душу каждого цветка в этом таинственном саду: каждый из них неповторимо своеобразный, особенный, а вместе они — как самое прекрасное, что даёт земля, — обращены к небу и получают его отклик.

«Красный сад» служит прообразом Райского сада, как бы возмещая незавершённость начатой Кузнецовым поэмы «Рай».

Думаю, что это большая радость для читателя, что с нами остался вот этот Кузнецов, человек, остановленный «таинственной силой» у самого края бездны — бездны отчаянья — и сумевший на этой грани так воспеть хвалу миру и его Создателю.

Елена Владимировна Ермилова родилась 22 марта 1934 года в Москве. В 1956 году окончила МГУ. В 1959 году защитила кандидатскую диссертацию. В 1989 году выпустила книгу «Теория и образный мир русского символизма».