Мир мой неуютный: Воспоминания о Юрии Кузнецове

Багаудин Узунаев (Казиев). Портрет на фоне Дагестана

На моей памяти в Дагестане побывало много русских поэтов, но лишь появление здесь Юрия Кузнецова было воспринято дагестанцами, вернее, теми из них, которые вообще следят за такого рода событиями, анализируют их, дают им словесные характеристики, как прибытие русского поэта на Кавказ в том смысле, который такие визиты получили ещё со времен Пушкина и Лермонтова. Именно такой исторический контекст, именно эти имена вызывала в памяти долговязая и в некотором смысле нескладная фигура Юрия Поликарповича, которую мне посчастливилось наблюдать в течение нескольких дней в Дагестане. То есть местные (а возможно и все иные) любители словесности смотрели на него с ожиданиями творческих результатов, с предвкушением поэтических плодов этого приезда и не просто плодов, а плодов первоклассных, таких же, какими в своё время наградили их великие Пушкин и Лермонтов.

Юрий Кузнецов несколько выделялся в нашей группе (я говорю в нашей не только как собкор «ЛР», но и как человек, духовно больше связанный с Москвой, чем с Дагестаном) и не только своей нескладной фигурой. Весь его облик: высокомерно поджатый рот, обращённый внутрь взгляд зеленоватых глаз, неспешная — как бы нехотя — походка… — ничто не обнаруживало, что в нём происходит какой-то творческий процесс, идёт незримая работа мысли, зреет лирическая эмоция… Творческая лаборатория поэта Юрия Кузнецова казалась безжизненной и мёртвой, запертой снаружи на огромный амбарный замок с поджатыми губами. Зато вовсю резвился его ученик Игорь Тюленев, который никак не мог справиться с возбуждением, охватившим его, похоже, ещё в самолёте. Казалось, единственный объект, способный вызвать хоть какую-то реакцию Юрия Поликарповича — это был ученик, всё комментировавший и обо всем судивший в слегка юмористическом — от возбуждения — тоне.

Поликарпыч (как назвал его Игорь) время от времени делал ему замечания, призывая быть более серьёзным и солидным. Со стороны оба они напоминали привычную пару московских дворов: строгий и невозмутимый хозяин и пылкий, любопытный дог, готовый обследовать всё, что ни попадётся на его пути. Надеюсь, Игорь не обидится на меня за такое сравнение, тем более что его огромная лохматая шевелюра и чисто внешне приводила на ум именно этот образ…

Поликарпыч внимательно наблюдал за всеми действиями и словами своего ученика, но по выражению лица никак нельзя было определить, одобряет ли их мастер или наоборот. И лишь, когда раздавался отрывистый окрик: «Ну хватит, замолчи!», — становилось ясно: Поликарпыч сердится… Приведу ради иллюстрации один эпизод. При осмотре Дербентской крепости — знаменитой Нарын-кала Игорь, немного опередив нас, остановился возле купола, который, как пояснил гид, принадлежал расположенному под землёй помещению гарема. Игорь стал развивать это совпадение, уверяя присутствующих, что его сюда, на это место, попросту «потянуло»…

Однако Поликарпыч заставил замолчать его, не дав развить богатую гаремную тему: похоже, женский вопрос был не из тех, который он мог позволить трактовать в юмористическом тоне. Я невольно вспомнил знакомые мне ещё со студенческих лет строки Кузнецова:

Человек, написавший такие стихи о жене, должен относиться к женскому вопросу очень серьёзно. Тут мы единомышленники. Недавно я стал объектом нападок прекрасного пола, написав статью «Дагестанки: одевание как способ раздевания», где возмущался тем, как откровенно выставляют наши землячки свои прелести — то ли через обтягивающие блузки и брючки, то ли через большущие — до копчика — разрезы… Мои оппонентки уверяли, что делают это вовсе не потому, что они испорчены или хотят заманить мужчин, а чтобы дать им возможность полюбоваться возвышенной красотой женского тела. А скромность? — возражал я. Ведь такая форма одежды совсем не оставляет места для проявления скромности, которая пока ещё не перестала быть добродетелью…

Позже, когда мы втроём, — Поликарпыч, Игорь и я, — сидя в машине, обсуждали эту тему, я понял, что наши взгляды на сей предмет совпадают, вернее, даже мои собеседники превосходили меня, придавая ему некую апокалиптическую окраску. Слушая спор, кто из них двоих внёс больший вклад в дело разоблачения греховной, разрушительной сущности женщины, я вспомнил строки из «Слова Даниила Заточника»: «… злые жены ни бога ся боят, ни людей ся стыдят…».

Поговорить основательно с Юрием Кузнецовым мне не удалось. Во-первых, мне мешал пиетет, который я испытывал к нему, как к своему давнему, ещё с литинститутских времён, кумиру. В ту пору — это было начало 80-х — он был только восходящей звездой. Владимир Павлович Смирнов преподаватель Литинститута, известный своим чутьём на всё подлинно талантливое и перспективное в литературе, сразу же обратил наше внимание на поэзию Юрия Кузнецова, делая каждую его подборку, не говоря уже о книгах, предметом обсуждения и споров. А споров возникало много. Например, я помню, какую бурную реакцию вызвала всего лишь одна строчка Кузнецова:

Признаться, мне и тогда было не совсем понятно, что может возмутить в этой мысли. Совершенно нормальная мысль для русского поэта, продолжателя традиций Пушкина и Лермонтова. Каждый из них по-своему тоже высказал такую же мысль. «Пора, мой друг, пора…» — обращённое к самому себе, разве не показывает одиночество поэта среди людей, среди поколения? И наступает момент, когда остаётся только из мнимой пустыни уйти в настоящую, «в обитель дальнюю трудов и чистых нег». А слова Лермонтова «Выхожу один я на дорогу…» — разве не о том же? Один… на дорогу… Одиночество — путь поэта… У подлинного поэта не бывает друзей, друзей не в смысле сочувствующих, дружески относящихся к нему людей, а в смысле людей, способных понять всю глубину его переживаний, его отношения и понимания жизни. Поэтому жалоба поэта, высказанная, может быть, в несколько экзальтированном тоне, не казалась мне ни тогда, ни тем более теперь чем-то вызывающим или оскорбительным…

Из достопримечательностей Дербента хочу вспомнить ещё одну. Джума-мечеть. Слово «джума» означает «пятница», то есть буквально это означает Пятничная мечеть, по дню, в который происходит всеобщая молитва. Считается, что это самая большая мечеть на Кавказе, построенная ещё в VIII веке. Во дворе мечети растут четыре чинары, которым… по 700 лет! Мы восхищённо смотрели на толстенные, в три обхвата, стволы и, казалось, наполнялись воздухом былого. Именно в этот момент произошёл, может быть, мелкий, но очень любопытный в контексте этого материала эпизод. Когда мы вошли во двор мечети, хозяева стали наперебой сообщать нам, что этим деревьям по семьсот лет. Но из-за специфического произношения слова «по семьсот» мы расслышали как одно слова «восемьсот» и уже повторяли между собой, что чинарам по восемьсот лет… Действительно, перед лицом стольких веков — что значит какое-то одно столетие?! Подумаешь, одной сотней лет больше, одной меньше… Велика ли разница?

И всё же Юрий Поликарпович однажды разговорился. Случилось это неспроста. Похоже, я задел его за живое. Дело было так. Между нами часто заходила речь о кумыках, об их истории, литературе, проблемах… А так как кумыки тюрки, то разговор этот расширялся до рамок русско-тюркских связей и отношений. Я осторожно предположил, что если эти связи оставили след в русской истории, языке, психике, культуре русских в целом, то могли ли они пройти бесследно для литературы?

Я высказался образно. Есть книга Н. А. Баскакова «Русские фамилии тюркского происхождения». А нельзя так сформулировать: русские поэты, писатели тюркского происхождения? Ведь таковых в русской литературе немало. Это и сам родоначальник и патриарх Державин, и Карамзин, и Тургенев, и Салтыков, и Бунин, и Куприн и многие другие.

В чём-то же выразилось их тюркскость непосредственно в тексте, в его построении, в самом способе их мышления и чувствования… Почему бы не исследовать этот вопрос. Юрий Поликарпович решительно стал возражать против этого, увидев в моих словах покушение на целостность русской литературы. Отдалённый намёк на некие, по его выражению, «татарские» проявления он согласился признать лишь в творчестве Куприна, определив их как несколько более повышенный темперамент. Что же касается русских писателей с тюркскими фамилиями, то они, по его мнению, уже полностью переняли русскую психологию и в них «татарским духом» уже давным-давно и не пахнет. Тем не менее, после моих объяснений, что меня это интересует вовсе не с политической точки зрения, а с чисто исследовательской — он согласился, что, может быть, заняться этим стоит, но добавил, что поколебать устои русской литературы мне всё равно не удастся… Особенно любопытно мне было услышать от него, что, оказывается, никому из нерусских по происхождению поэтов (прозаикам он ещё сделал какую-то скидку) писать по-русски в точном смысле этого слова никогда не удастся, ибо, подчеркнул Юрий Поликарпович, это даётся с молоком матери… Но ведь именно об этом я говорю: тюркская или еврейская психология нерусского автора так или иначе находит своё выражение в русском тексте, в русских словах, в их строе, сочетании, особом подборе…

Юрий Поликарпович сделал признание, что русские как бы делятся на северных — лесных и южных — степных, отнеся себя к последним, так как родился он Ставрополье. Но я понимаю и северных тоже, сказал он, подразумевая под словом «понимаю» — испытываю родство, душевную близость… Я заметил ему на это, что тогда он должен понимать и тюркскую душу, которая также формировалась под влиянием степных просторов, не зря же русские называли их иначе «степняками».

Что ж, это его позиция, позиция великого поэта и над нею тоже стоит поразмыслить…

Но Юрий Кузнецов не только молчал и время от времени одёргивал Игоря Тюленева. Он и читал стихи. Два раза. Первый раз три стихотворения, а второй раз одно, третье из тех трёх, что читал он в первый раз, так как молва о нём уже успела распространиться по республике, и слушатели попросили его прочитать именно это стихотворение. Оно о Сталине. О том, как он отказывается утверждать на должность главы мира Черчилля и Рузвельта. Эти двенадцать строк вызывали всякий раз просто бурю восторга, что, кстати, весьма знаменательно. Дагестанцы уважают «крутых» мужиков, каковым Сталин, безусловно, в их глазах является, мужиков, способных разобраться с оппонентами не парламентскими методами, а по-свойски, по-мужски…

Я не знаю, какие впечатления унёс в своей душе русский поэт Юрий Кузнецов, побывав в Дагестане, — человек он, как я уже говорил, замкнутый, нелюдимый. Наверное, когда-нибудь мы узнаем об этом. Может быть, появятся стихи, если же не появятся, то это тоже будет своеобразным впечатлением…

Но как бы там ни было, а я, как и все, кто встречался, общался с Юрием Кузнецовым, был счастлив видеть его здесь, в Дагестане. Прощаясь, мы сердечно обнялись. По крайней мере я. Последнее, что я сказал ему было: «Спасибо, что приехали…». Юрий Поликарпович ничего не сказал, только посмотрел поверх меня на обступившее нас горы и качнул головой с неопределённым выражением лица.

Вскоре самолёт с нашими гостями взмыл в небо и стал точкой. Нам, оставшимся внизу, сделалось вдруг очень грустно. Точка — это всегда грустно.

г. Махачкала

___________

Этот материал был написан и впервые опубликован в газете «Литературная Россия» при жизни Юрия Поликарповича Кузнецова. 

Багаудин Гаджиевич Узунаев (Казиев) родился 11 ноября 1957 года в селении Параул Дагестанской АССР. Окончил Литинститут. Начинал как поэт. Прославился в Дагестане острыми судебными очерками.