Модильяни

Глава 15 ВСТРЕЧА СО ЗБОРОВСКИМ

Несмотря на бомбардировки, скудное питание и прочие неудобства, привнесенные войной, Париж пытался вести довоенный образ жизни. Розали Тобиа худо-бедно, но постоянно варила свои макароны в харчевне на улице Компань-Премьер. Как-то раз она совершила поистине героический поступок. Однажды, закупая продукты в центре города, далеко от Монпарнаса, она была застигнута врасплох воздушной тревогой. Тут же отключили электричество, и поезда в метро остановились. Туннели метро зачастую использовались в качестве бомбоубежищ. Транспорт не ходил ни внизу, ни наверху. Розали знала, что голодный Модильяни ждет ужина, и тогда она срочно приняла неординарное решение. Зная направления линий, она отправилась по рельсам пешком. В кромешной тьме по шпалам она дошла до своей станции на площади Данфэ-Рошро, что в двух шагах от ресторана.

В эти фантасмагорические военные ночи в Париже случались и другие невероятные истории. Когда сирены оповещали о воздушной тревоге и на улицах слышался клич: «Garde a vous!»[37] — многие парижане, вместо того чтобы укрыться в подвалах, выходили на улицы, отчасти играя, отчасти бравируя, не обращая внимания на самолеты, летавшие над городом. Модильяни тоже был в числе тех, чей темперамент шел наперекор рассудку — впрочем, иногда он был попросту пьян от того, что его не взяли ни в итальянскую, ни во французскую армии.

Другой необыкновенно предприимчивой женщине, Марии Васильевой, в эти годы, несмотря на светомаскировку и продовольственные ограничения, удалось превратить свое ателье в кабачок, впоследствии ставший очень известным. Родом из Смоленска, как и Цадкин, она была художницей. В 1905 году в возрасте двадцати лет с ученической сумкой, которую, как она говорила, ей пожаловала царица, Мария приехала в Париж. Она была мощного телосложения, носила большие сапоги, доходившие до колен, и напоминала Кота в сапогах. Несмотря на этот странный вид, она была очень высокого мнения о себе и говорила, что «прекрасна, как Мадонна». Писала оригинальные картины, что-то среднее между лубком по мотивам славянского фольклора и кубизмом, и даже открыла школу искусств в доме 21 на улице Мэн, одну из многих на Монмартре. Одним из учителей в ее школе был Фернан Леже, а учеником — Модильяни.

Мария утверждала, что именно она подсказала Амедео, чтобы он вернулся к живописи, поскольку из его опытов со скульптурой «не выходило ничего хорошего». Однажды она обратилась к нему со словами: «Пиши, я дам тебе все необходимое — холст и краски». В число тех, кто после смерти Модильяни заявил о том, что повлиял на его выбор в пользу живописи, полагая, что каким-то образом вмешался в судьбу Моди, необходимо включить и это забавное создание.

В то время как в школе Марии дела складывались на редкость удачно, в личной жизни все было наоборот. Она все время пребывала в поисках человека, за которого можно было выйти замуж, Мария хотела стать матерью. Однажды, когда она сидела на скамье в парке, к ней подошел пожилой человек небольшого роста, художник, который любезно заговорил с ней и пригласил ее в свое ателье. Он был очень предупредителен со своей гостьей, показал ей свои картины. Потом сыграл несколько пьес на скрипке, которой владел на достаточно хорошем любительском уровне. Между ними установились очень тесные отношения.

Марии так хотелось найти хорошего человека, что она даже отправилась в паломничество к Деве Марии Лурдской, чтобы поблагодарить ее за содействие в поисках любимого. Человек в парке, хотелось в это верить, был вроде бы тем, кто соответствовал этим чаяниям. Когда же пришел момент обменяться первым поцелуем, надежды Марии не оправдались: дыхание ее возлюбленного «походило на смерть». Действительно, жаль, поскольку этим возможным избранником был Анри Руссо, знаменитый Таможенник, один из лучших художников своего времени.

Огорченная очередной неудачей Мария обращается с новой молитвой к Мадонне, опубликованной в местной газетке: «Тебе, непорочная Дева Мария, мать Христа, молюсь, к Тебе обращаю мою молитву, как к родной матери. Пошли мне хоть кого-нибудь. Но только, умоляю, кого-нибудь помоложе… Постарайся доставить мне это удовольствие, пожалуйста, чтобы я нашла хорошего человека, с которым бы делила радости жизни…» Молитва, несомненно, не совсем традиционная, но зато очень трогательная.

Однажды Марии повезло, и она почти уверилась в том, что наконец-то нашла мужчину своей мечты. Ее очередным избранником стал араб с огненными черными глазами, с которым она познакомилась совершенно случайно. Она привела его домой и даже прожила с ним какое-то время. Но отношения между ними прервались в тот момент, когда трепетный любовник, узнав, что подруга беременна, исчез без следа.

Успех ожидал Марию на поприще не художницы или матери семейства, а руководительницы школы искусств. Годы Первой мировой войны стали для нее подлинным триумфом. Мысль о переоборудовании своей мастерской в «подвальчик» оказалась счастливой. Посетителям предлагали чудесный борщ за пятьдесят сантимов. Иногда, когда хозяйка забывала предъявить счет, обед оказывался бесплатным. Среди постояльцев Марии были Сутин, Модильяни, Брак, Пикассо и даже некоторые политические деятели, среди которых следует отметить Ленина и Троцкого.

Естественно, эти странные гости доставили ей немало хлопот с полицией, ведь война есть война, и Париж был одержим шпиономанией. Пошли слухи, что Мария Васильева — любовница Троцкого. Ее стали подозревать в том, что она является кем-то вроде Маты Хари, однажды даже арестовали, и только помощь друзей вернула ей свободу.

Все, кто принимал участие в вечерах в подвальчике Марии, с большой теплотой вспоминали о ней. Когда наступал час светомаскировки и все общественные заведения закрывались, Мария ограничивалась тем, что запирала двери изнутри и занавешивала окна. Но вечеринка в подвальчике могла продолжаться до рассвета, когда жизнь в городе возобновлялась. Гости много спорили, пели, Модильяни читал свои любимые стихи, а хозяйка проходила между столиками, гадая по руке. Однажды Пикассо устроил пародию на корриду и, изображая тореадора, размахивал красной салфеткой. Одна из девушек с приставленными ко лбу пальцами под восхищенные крики присутствующих «Оле!» исполнила роль быка.

Амедео написал портрет Марии, отчасти симпатизируя ей, отчасти в счет долга за большое количество бесплатных обедов. Когда он принес картину, Мария поблагодарила его, обняла и… забросила портрет в угол, почти сразу позабыв о нем. После смерти Модильяни к ней пришел торговец и предложил за картину тысячу франков — по тем временам огромную сумму. Мария согласилась. Если бы она не торопилась, то спустя несколько месяцев смогла бы выручить за портрет в десять раз больше.

Мария Васильева продолжала играть важную роль в жизни Монпарнаса и после окончания войны, но пик ее активной деятельности прочно связан с этим страшным периодом. Когда война закончилась, о ней стали вспоминать реже. Всеми забытая, она умерла в 1957 году в пансионе в Ножан-сюр-Марне.

Благодаря совету Марии, а может быть и Беатрисы, или, что вероятнее всего, под воздействием лишений и невзгод военного положения Модильяни окончательно расстается с мыслью быть скульптором. Сохранились свидетельства, по которым он стал посещать курсы рисунка в академии Коларосси, в то время как его встречи с Бранкузи становятся все реже.

Амедео никогда не переставал рисовать. Он всегда делал это с необыкновенной легкостью, изящно, но в этот период его линия приобретает мимолетность арабески, что станет впоследствии его фирменным знаком. Теперь он выбирает модели для-своих портретов, руководствуясь ее плавным течением. Габриэль Фурнье в своих воспоминаниях рассказал о том, как Модильяни, сидя в «Ротонде», искал модель: «Уверенно держащийся на ногах, с благородно откинутой назад головой, он входил и на несколько мгновений застывал, быстрым взглядом охватывая весь зал целиком». Таким образом он сразу выбирал модель, после чего садился напротив, открывал синюю папку и буквально одним движением, почти никогда, за редким исключением, не отрывая руку от листа, проводил на бумаге линию. За несколько мгновений рисунок был готов.

Иногда Амедео оставался недоволен. В таком случае он никогда не исправлял свою работу, скомканный лист бумаги отправлялся в корзину для мусора, а Модильяни тут же начинал заново. Вспоминают, как он за вечер нарисовал около двадцати портретов. Когда он заканчивал работу, то тут же предлагал ее тому, с кого рисовал. Иногда ему давали несколько франков или стакан вина, чаще всего — ничего, если во время сеанса он чем-то не приглянулся своей модели.

Моди редко подписывал рисунки. Он был невероятно импульсивным и непредсказуемым. Однажды вечером в «Ротонде» его спросили, сколько стоит рисунок изящной женской фигуры, который лежит в папке. Моди ответил: «Цена скромная». Покупатель скривил рот, возможно, рассчитывая на широкий жест со стороны художника — то есть надеясь заполучить рисунок даром. Почувствовав это, Амедео взял лист и порвал его на четыре части, бросил к ногам господина и сказал: «Вот так!»

И в этом весь Модильяни.

Характерной чертой его портретов первых лет войны является психологизм. Рисунок в основном менее изящен, чем на полотнах, которые были написаны ранее, но он более тщательно отделан и насыщен большей чувственностью. Нам точно известно, каков был метод его работы. В этом все свидетельства на редкость одинаковы. Амедео мало заботили церемонии, эти небольшие, невинно-маниакальные пристрастия некоторых художников: чисто вымытые кисти, лежащие в строгом порядке, хороший мольберт, полный набор красок, рулон приготовленных холстов. По сути, Моди последовательно шел к минимализму не только в своей живописи, но и в манере письма, часто отказываясь не только от мольберта, но и от палитры.

На портретах, даже если модель и не обнажена, она находится в помещении. Амедео сажал натурщицу или заставлял ее лечь, потом ставил два стула один против другого. На один садился сам, а на второй клал картон или натянутый холст. Подолгу разглядывал модель, запоминая, затем делал набросок карандашом или чернилами. Краски он носил с собой или брал взаймы — всего четыре или пять тюбиков, необходимых именно для этой картины. Из каждого тюбика он выдавливал немного краски на доску.

Жермена Сюрваж вспоминала, как однажды позировала для одного из его портретов: «Модильяни устроился в одной из комнат, где у меня стояло фортепьяно, и разглядывал меня, пока я по его просьбе играла Равеля. Потом посадил на стул и набросал эскиз моей головы, дорисовал платье и все это раскрасил. Этот портрет он сделал за несколько часов, не останавливаясь ни на минуту».

Ее муж Леопольд в 1945 году дополнил этот рассказ другими ценными деталями: «Он работал очень быстро, поскольку сюжет картины был тщательно обдуман заранее. Психологическое чутье позволяло ему в беседе ощутить характер модели… Задумав что-то, он немедленно садился за холст и резкими движениями делал набросок. Однажды он рассказал мне, что один из его поклонников заказал у него свой портрет и тут же выплатил аванс, желая, чтобы Моди сразу же принялся за работу. «Ваш портрет уже готов, остается только отделить его отсюда», — сказал художник, показывая на свой лоб. Как правило, Амедео начинал с линии, которую наносил тончайшей кисточкой, делая нечто похожее на свои знаменитые рисунки карандашом… Поначалу силуэт на холсте обозначали только сеточки и тени. Затем проступали окружающие предметы: стулья, столы, углы, проемы окон и дверей… Он никогда не очищал палитру, она постепенно утолщалась и тяжелела. Заканчивая работу, он напевал полные грусти средиземноморские и еврейские песни».

Спустя много лет Люния Чеховская рассказывала о своем первом сеансе позирования для Амедео: «Я была очень смущена тем, что позировала первый раз в моей жизни, но потом по прошествии времени это состояние прошло… Мне кажется, я все еще вижу его в рубашке с рукавами и взъерошенными волосами, он старался запечатлеть мое лицо. Время от времени он протягивал руку к бутылке граппы, и я замечала, как он пьянел. Он был так возбужден, что разговаривал со мной по-итальянски. Его движения были такими порывистыми, что краска брызгала ему на голову, когда он наклонялся вперед, чтобы рассмотреть меня получше. Я была напугана, и он, стыдясь, что смутил меня, посмотрел на меня очень ласково и стал вполголоса напевать какие-то итальянские песенки».

В достижении максимального результата Модильяни интересовало больше психологическое состояние человека, чем его физическое сходство с портретом. Это объясняет то, почему он так долго изучал объект, прежде чем начать работу, а потом во время сеанса очень редко смотрел на него. В отличие от тех рисунков, которые он выбрасывал и никогда не исправлял, набросав за мгновение, в живописные полотна Моди вносил изменения по несколько раз, пока результат не удовлетворял его. И тем не менее, несмотря на частую правку, работа всегда шла очень быстро. Ханка Зборовская говорила, что на портрет среднего размера Амедео требовалось «несколько часов» работы, то есть четыре— шесть часов, реже полдня. На более крупные картины, включая ню, времени уходило в три раза больше.

Дочь Джованна так объясняла это стремление своего отца побыстрее закончить работу: «Если вопрос, почему Модильяни пил, интересен только с точки зрения оценки психологического состояния художника, то ответ на вопрос, почему Модильяни должен был закончить картину за один сеанс, считая невозможным вернуться к нему еще раз, имеет фундаментальное значение. Возможно, осознание того, что у него впереди не так много времени, прибавляло художнику тревоги, навевая противоречивые и способствующие унынию чувства. Драматичное расставание с мыслями о скульптуре более всего, конечно, больше, чем кутежи и нищета, влияло на его веру в свои силы и выводило из равновесия».

Слова о том, что оплакивание мечты о скульптуре «подрывало его веру в себя», подтверждается множеством фактов. Амедео оказался перед непростым выбором. Он не мог отмахнуться от постоянных размышлений о своем призвании. Чтобы выжить, он должен рисовать то, что можно будет продать. Если бы он уступил вкусу своего времени, изображая, например, что-нибудь вроде тех натюрмортов, сюжеты которых были так популярны у кубистов — испанская гитара и бутылка вина на газете, — то, несомненно, одолел бы нужду. Ведь эти картины, как ему не раз говорил Гийом, ориентированы на вкус основной массы покупателей. Амедео же, когда речь заходила о том, чтобы рисовать натюрморты и даже пейзажи, не хотел об этом и слышать: «Мне, чтобы приняться за работу, нужен перед глазами живой человек».

По этому поводу у него вышел большой, ставший достоянием общественности, спор с Диего Риверой в присутствии писателя Рамона Гомеса де ла Серна. Ривера с большим пылом защищал пейзаж, Модильяни отбивался, крича: «Пейзаж! Не смешите меня, никакого пейзажа не существует». В тот день в «Ротонде» был и Пикассо. Опершись на спинку стула, он молча вслушивался в каждое слово спорщиков.

В годы войны на улице Игане, 6, была открыт любопытный салон, где устраивались выставки и поэтические чтения. Вначале на этом месте была мастерская швейцарского художника Лежена, которую потом по совету Блэза Сандрара преобразовали в центр искусств. В «зале Игане» выставлялись Пикассо, Модильяни, Кислинг, Матисс. Там можно было послушать фортепьянные пьесы Рикардо Винеса и другие музыкальные произведения, ставшие впоследствии известными, к примеру, музыку композиторов «Группы шести» — Сати, Орика, Онеггера, Пуленка, Мийо, Жермены Тайфер. Для Габриэля Фурнье этот зал «стал кульминационным эпизодом авантюр Монпарнаса. Все сколько-нибудь известное, что сегодня на слуху в литературе, поэзии и музыке, дебютировало на этой сцене, расположенной в глубине двора».

Моисей Кислинг вспоминал: «У меня остался каталог только одной выставки в знаменитом «зале Игане» под названием «La Lire et la palette»[38]. Среди участников были Кислинг, Матисс, Модильяни, Ортис де Сарате, Пикассо. Модильяни выставил пятнадцать портретов… Бедный великий Амедео».

Возможно, что именно на этой выставке поэт и по совместительству продавец предметов искусства, поляк Леопольд Зборовский, для друзей — просто Збо, в первый раз увидел работы Амедео. Леопольд был с женой Ханкой и другом семьи Люнией Чеховской. Леопольд и Люния сыграли большую роль в жизни Амедео, особенно в самый плодотворный и трагический для него период.

Зборовский был человеком благодушным, хотя у него, как и у любого другого творческого человека, не было недостатка в недоброжелателях. Русская художница Маревна, например, оставила о нем нелицеприятное воспоминание: «Польский поэт, которому нравилось нюхать кокаин, еврей, который с помощью наркотиков возомнил себя вторым Рембо».

По одним сведениям, именно Моисей Кислинг познакомил Модильяни и Зборовского. По другим, это сделала первая жена художника Фужиты, Фернанда Берри, еще одна женщина с необыкновенным характером. Однажды, когда ее муж наконец стал известен, один журналист, бравший у нее интервью, спросил: «Правда ли, мадам, что вы начинали как модель?» На что она спокойно ответила: «Модель? Скажите уж прямо, что я была на панели».

Зборовский родился в маленькой польской деревне Залещики в марте 1889 года, стало быть, он был моложе Амедео. Когда они познакомились, ему было только двадцать шесть. Его достаточно зажиточные родители эмигрировали в Канаду, и Леопольд рос у старшей сестры. Он обучался литературе в университете Кракова, а в 1913 году приехал в Париж. За год до начала войны для совершенствования своего французского он женится на Ханке Чировской, очень красивой и чувственной молодой полячке из зажиточной семьи. Сорбонна находится в двух шагах от Монпарнаса, и Збо, проходя мимо «Ротонды», стал заглядывать туда все чаще. Он подолгу сидел за одним из маленьких круглых столиков с большой чашкой cafe-creme (что-то вроде капучино). Черная борода оттеняла его бледное лицо, и кто-то даже отмечал некоторое его сходство с Лениным. Действительно, иногда его путали с русским революционером, который тоже частенько наведывался в этот квартал.

Сведения о начальном периоде жизни Зборовского в Париже очень противоречивы, достоверной информации нет. По мнению Люнии Чеховской, Збо приехал в Париж только в июне 1914 года, в трагический момент убийства в Сараеве. Подозрительный иностранец сразу попал в поле внимания полиции и провел несколько месяцев в тюрьме.

Зборовский обладал настоящим талантом к trouvaillers[39] антикварных предметов, которые скупал там и сям за небольшую сумму и потом перепродавал. Но, разумеется, только на это прожить было нельзя. Одно время он, как говорят, устроился в одну фирму надписывать адреса по три франка за каждые пятьсот конвертов. Но у него были верный глаз и талант торговца. Ему удалось познакомить Модильяни с Полем Гийомом — скорее всего, это произошло в середине 1916 года. Гийом проявил к работам Амедео подлинный интерес, более того, занялся поисками покупателей. Но Зборовский сделал больше: он опередил своего конкурента, предложив Модильяни гарантированное вознаграждение — двадцать франков в день. Это было самое большее, что он мог сделать, и он не раз повторял своим знакомым: «Амедео — большой художник. Мне жаль, что у меня недостаточно денег, чтобы он рисовал, а не торговал своими рисунками в кафе».

Одно время, когда супруги Зборовские жили в скромной гостинице на бульваре Пор-Рояль, недалеко от Монпарнаса, Модильяни был бездомным и работал у них в комнате. Он приходил около двух пополудни, очень собранный, и тут же начинал рисовать. Сидел до шести, пил умеренно, изредка выкуривал одну сигарету.

С психологической точки зрения невозможно представить себе двух более непохожих людей, чем Зборовский и Модильяни. Леопольд — спокойный, серьезный, уравновешенный, его благородство зачастую побеждает стремление к наживе. Хорошо ухоженная борода, трубка, скромная, но всегда пребывающая в порядке одежда красноречиво говорят о том, что перед вами — добропорядочный буржуа. Модильяни, как мы знаем, даже не принимая в расчет его частые запои и наркотики, в душе остался мальчишкой. Он тоже великодушен, но больше от безалаберности, крайне неорганизован, его настроение очень неустойчиво. Он может подарить картину знакомому, а спустя несколько дней спросить у него, нашел ли он на нее покупателя. «Ты понимаешь, — говорил он, — мне нужны деньги». Только в одном два этих человека — Моди и Збо — были похожи: в их небывалой любви ко всему, отмеченному печатью гения и интеллекта. У обоих еще свежи воспоминания юности и мечты, доходящие до жертвенности, о самозабвенной отдаче всего себя, без остатка, искусству.

Амедео обладал настоящим талантом дружить с людьми, которые помогали ему и, более того, делали это охотно. Это был небольшой, но очень преданный ему круг людей. Все те, кто любил его, начиная с Жана Кокто, уже давно ушли из жизни. Но, по воспоминаниям современников, даже в последние дни войны было не так много тех, кто по-настоящему разбирался в его работах. Писатель Франсис Карко однажды получил в подарок от него ню и тут же повесил его над своей кроватью, невзирая на скандалы, которые постоянно устраивала из-за этой картины приходившая к нему убираться горничная. Карко — один из немногих, кто в те годы сказал хоть пару добрых слов о Модильяни. В основном Амедео был окружен стеной равнодушия, если не сказать враждебности.

В связи с этим любопытна история об одном польском портном, которого Зборовский убедил приобрести пять чудесных полотен Моди за пятьсот франков. С учетом доли Амедео у Леопольда осталась сумма, достаточная для того, чтобы заплатить самые неотложные долги. Однако на следующий день портной вернулся и потребовал свои деньги обратно, оправдываясь тем, что картины не понравились его жене. Зборовский был вынужден продать кое-что из необходимых домашних вещей, чтобы собрать пятьсот франков. Когда спустя годы портной пришел опять, чтобы снова купить эти картины за любые деньги, Зборовский отказался даже принять его. Более удачливый цирюльник с Монпарнаса поддался на уговоры Ортиса де Сарате и купил два полотна за двести франков. Несколько лет спустя он продал их за сорок тысяч.

Другом семьи Зборовских, а также их соседкой была Лю-ния Чеховская, очень красивая девушка, которая конечно же ежедневно встречала Амедео. Очень многих интересует, какие взаимоотношения могли быть между ними. Одним из первых напрашивается ответ: любовными. Ее восторженные воспоминания об Амедео и исполненные чувственности портреты Люнии, всего около четырнадцати, включая тот из них, который он нарисовал за полгода до смерти, в июле 1919 года, дают почву для подобного рода подозрений.

Чеховская, однако, всегда отрицала, что их нежные чувства когда-либо переходили во что-то большее: «Слишком часто о Модильяни и обо мне писали глупости, что я когда-то была его любовницей или позировала ему обнаженной». Она говорила: «Я знала, что он меня любил, но я чувствовала по отношению к нему только дружбу». Должны ли мы верить этому? Люния была симпатичной молодой одинокой женщиной. Ее муж, друг детства Зборовского, был призван на фронт, затем объявлен «пропавшим без вести», но так и не вернулся. Она осталась одна, переехала в дом Зборовских, но за ней осталась квартира на улице де Сен. Вместе с Амедео они «часто блуждали по Парижу, и в эти дни он совсем не пил». Зная о той страсти, которую Амедео питал к понравившимся ему женщинам, разве можно исключить, что во время одной из этих романтических прогулок двое молодых людей, симпатизирующие друг другу, заходили в пустующую квартиру на улице де Сен?

В это же время произошел жутковатый случай, который упомянут в воспоминаниях Люнии, хотя и не относится напрямую к Модильяни, а скорее к Утрилло. После одного из своих ужасных запоев Морис был помещен в психиатрическую лечебницу. По просьбе Амедео Люния часто заходила проведать его. Утрилло был заперт в четырех стенах, где продолжал рисовать, сходя с ума от желания выпить. Однажды, в нарушение правил, женщине удалось тайно под одеждой пронести бутылку вина. Когда Утрилло узрел неожиданный подарок, он сделал резкое движение к нему, бутылка упала на пол и разбилась. В то, что произошло потом, почти невозможно поверить: Утрилло бросился на четвереньки и стал языком лизать пол, глотая вместе с жидкостью стекло и забыв обо всем на свете.

Любовные взаимоотношения с Люнией длятся довольно долго, поводов для свиданий и совместного досуга предостаточно. Но все же не она стала женщиной, которой в жизни Амедео суждено затмить Беатрису Хестингс.

В ряду известных нам любовных похождений Моди в годы войны стоит и связь с Симоной Тиру. Она родилась в провинции Квебек в семье канадца и француженки, ее родители были зажиточными людьми. Причем настолько, что Симона могла позволить себе жить в Париже без особых проблем. С Модильяни у нее было много общего: туберкулез, пренебрежение к любым доводам благоразумия, полное отсутствие заботы о деньгах, которые она кидала на ветер. Почти во всех воспоминаниях она предстает как скромная девушка, поклонница музыки, неплохая пианистка, очень милая. Одно из основных своих достоинств — необыкновенно красивую грудь — она выставляла напоказ при первой же возможности.

Симона сразу же влюбилась в Амедео, можно даже сказать, была им околдована. Какой-то подруге она похвасталась, что ей удалось соблазнить Модильяни, и он, случайно узнав об этом, пришел в неописуемый гнев. Однажды вечером, когда Симона и Амедео сидели за одним из столиков в «Ротонде», туда в компании Альфредо Пина явилась Беатриса Хестингс. Амедео сразу начал нервничать, произошла яростная ссора, бутылка разлетелась на куски, и один из них поранил бровь Симоне. Пролилась кровь, но оставшийся после этого случая шрам стал для канадки знаком ее нового положения.

Симона полюбила Моди пылко, с полной самоотдачей, без какой-либо инстинктивной женской хитрости — тайной подкладки любого чувства. Она была наивной и бесхитростной девушкой и хотела, чтобы Амедео вел себя с ней так же, не понимая его противоречивой и сложной натуры. Она никогда не могла осознать того, что если отношения Амедео с невыносимой Беатрисой худо-бедно продлились два года, то это значило, что он нуждался в смене декораций, эмоциональных взрывах. Но все эти всплески чувств никогда не являлись залогом вечной и безумной любви.

В одном из писем за 1919 год, опубликованных впоследствии Джованной Модильяни, Симона Тиру просит у Моди прощения. Здесь любовь обнаруживает себя с почти бесстыдной откровенностью, но этих строк достаточно, чтобы ощутить недолговечность этого союза: «Я Вас слишком любила и теперь так сильно страдаю, что умоляю об этой милости. Я буду сильной… Здоровье мое ухудшилось, туберкулез, к сожалению, делает свое дело… Мне хотелось бы только получать от Вас поменьше жестокости. Взгляните на меня по-доброму, умоляю. Утешьте меня немного, я очень несчастна и прошу только о малой толике участия, которая мне бы сильно помогла…»

Не так много усилий нужно для того, чтобы грусть и боль превратить в счастье, но этого не случилось. Более того, по непреложным законам равновесия в любви произошло обратное. Чем больше Симона навязывает себя Модильяни, тем более Амедео отдаляется от нее.

Один из эпизодов является хорошей иллюстрацией взаимоотношений Симоны и Амедео. В 1917 году Модильяни работал над двойным портретом семейства Липшиц, самым большим из своих полотен. Он рисовал уже пару недель, стояла плохая погода, несколько раз Симона приносила Амедео то шарф, то пару сухих ботинок: это была забота женщины о любимом мужчине, как символ жертвенности. Липшиц так поразился этой нежности, что сказал об этом Амедео. Модильяни небрежно обронил: «Ах, эта глупая курица…»

В этот год Модильяни, возможно, почувствовал, что наступил решающий момент выбора. Возможно, он нашел свой почерк, и это еще крепче привязало его к вредным привычкам, к еще большему саморазрушению. Беспокоившийся о его здоровье Липшиц советовал Модильяни уделять поменьше внимания любовным интрижкам и алкоголю. На это Моди ответил в гневе, что не хочет слушать назиданий, которыми ему докучала только мать. В другой раз тому, кто посоветовал ему воздержание, поскольку болезнь все усиливалась, Модильяни ответил фразой, ставшей впоследствии знаменитой: «Тем хуже! Предпочитаю короткую, но яркую жизнь».

Любовь к Симоне закончилась так же быстро, как и началась, после того, как она забеременела. Вот еще одна причина, почему финал этой истории был несколько иным, чем со многими другими девушками, которые несколько ночей или недель делили с Модильяни постель. В общем, связь Симоны и Амедео оборвалась так же, как и началась — кроватью. Когда он был сильно пьян и ноги не слушались, озабоченная Симона приводила его домой. Влюбленная самаритянка помогала любимому улечься в кровать, а не на пол. Во время одной из таких ночей, как сказал Роджер Уайльд, «уложив Модильяни на кровать, она легла рядом и таким образом забеременела. Не самый удачный итог несчастной любви».

Амедео был взбешен. Он отрицал, что это его ребенок. Скорее всего, такая реакция относилась не столько к будущему малышу, сколько к его матери. Решив положить конец неприятным слухам, Модильяни даже не выразил желания помочь бедной Симоне деньгами. Беременность была истолкована им, как часто и случается, однозначно: как оплошность подруги или ее страстное желание привязать к себе мужчину.

Оставшись без денег, больная Симона выбивается из сил, чтобы прокормить себя и своего ребенка, названного Серж Жерар. Она живет на бульваре Распай, 207, и работает помощницей медсестры в больнице Кошен. Пока она чувствовала себя хорошо, сын оставался с ней. Потом его взял на попечение ее друг Рольф де Маре, отослав в провинцию кормилице. Симона, как и Амедео, упорно отказывалась от лечения. Не могла выздороветь или не хотела? Здоровье ее ухудшалось, и в конце концов туберкулез доконал ее. Она умерла спустя год после смерти Модильяни.

Судьба ее сына, Сержа Жерара, по прозвищу Заза, почти неизвестна. После смерти Симоны одна из ее подруг, Камилла Сандаль, отправилась в Нормандию, чтобы забрать ребенка у кормилицы. На обратном пути в купе вошли немолодой военный пенсионер и его жена. Они оба были очарованы красотой и жизнерадостностью малыша, которому было чуть больше трех лет. Камилла поведала им его историю, и это усилило симпатию супругов, которые не так давно потеряли своего ребенка. Поезд приехал в Париж, но решение было принято: пара усыновит ребенка, если анализы покажут, что Серж Жерар не унаследовал от родителей врожденный туберкулез. Любовь будущей матери к малышу, которую она ощутила с первых минут знакомства, была такова, что она, не желая слишком привязываться к будущему сыну, отказывалась от свиданий с ним до тех пор, пока не были готовы анализы.

Впоследствии семья приложила невероятные усилия для того, чтобы ни Камилла Сандаль, ни кто-нибудь другой никогда не узнали их настоящего имени и адреса. Условия усыновления Сержа Жерара были такими строгими, что даже Джованна Модильяни ничего не смогла разузнать о судьбе своего единокровного брата. Годы спустя Камилла получила в конверте фотографию мальчика десяти лет, очень красивого и необыкновенно похожего на Модильяни. На конверте не было никаких адресов или печатей. Серж Жерар никогда не узнал, кто был его отец.

Заботы и небольшие деньги Зборовского не улучшили психологического состояния Амедео. Нервные срывы, резкие перепады настроения, которые происходили от нестерпимого желания компенсировать чувство неуверенности в себе, приводили к скандалам и эксгибиционистским эксцессам. Такое поведение, которое вначале было одним из способов самозащиты, стало явным признаком ухудшающегося здоровья. Со временем алкоголь и наркотики перестали играть роль неудавшегося мятежа и вошли в привычку. Даже если бы он осознал, какой ущерб наносит своему здоровью, Амедео отказался бы от более благопристойного образа жизни. Он был обречен.

Именно в эти два или три года, которые предшествовали смерти, по Монпарнасу, довольно замкнутому сообществу, распространились слухи о том, что Модильяни — peintre maudit[40]. Основа слухов — не очень чистоплотная сплетня, которая и по сей день сопровождает его имя. Стали говорить, что туберкулез уничтожил его здоровье и что только с помощью наркотиков он пополняет свои силы, чтобы любыми путями и любой ценой стать знаменитым. Эти предположения абсурдны и нечисты, все было намного сложнее.

Когда у Модильяни не было своего помещения, он работал в комнате, которую ему предоставлял Лео Зборовский в своей квартире на улице Жозефа Бара, 3. Он часто оставался там обедать. Девушка четырнадцати лет, Полетта Журден, которая была вхожа в дом Зборовских и по-семейному звалась «малышкой Полетт», часто позировала для Амедео. Она вспоминала, что ни для какого другого художника, кроме Модильяни, Леопольд Зборовский не пошел бы на такие невероятные жертвы. Збо забросил литературу, хотя «продать картины Модильяни было почти невозможно, а сам художник зачастую был просто невыносим».

Вот еще один из примеров его неуравновешенности. Однажды, когда должен был состояться сеанс, в назначенное время Зборовский так и не дождался Амедео. Натурщица была уже раздета, все готово, но художника не было. Встревоженный опозданием Моди Леопольд пустился на его поиски и дошел до квартиры Амедео. Модильяни валялся на диване, бесцельно уставившись в потолок. В ответ на все расспросы он либо молчал, либо ругался. В конце концов он решил заговорить и признался, что у него больше нет красок. Накануне Леопольд снабдил Амедео всем необходимым, но несколько часов спустя Модильяни продал краски и купил вина. С большим трудом Леопольд убедил его в том, что все произошедшее следует забыть, что вначале надо немного поесть, а это можно сделать у него дома. Они покинули квартиру Модильяни и по дороге купили новые краски.

Конечно, возможности Леопольда как мецената были ограничены, но скромность средств окупалась бескорыстной жертвенностью, великодушием, а также его особым чутьем, которое сочеталось с непонятно на чем основанной надеждой на чудесное возвращение вложенных средств.