Модильяни

Глава 17 «Я НЕ ЛЮБЛЮ ЯГОДИЦ…»

Печально известная выставка на улице Тебу все же сослужила Амедео добрую службу. Скандал, сопровождавший закрытие выставки, стал широко известен в Париже. Имя художника было у всех на устах. Полиция закрыла чью-то выставку — такого еще никогда не было!

Годы войны не способствовали развитию рынка искусств. Поэтому невольная реклама, спровоцированная полицейскими, сделала свое дело. Несмотря на вечные проблемы, в первые месяцы 1918 года продажа картин Модильяни немного увеличилась. Одно из розовых ню, которое сегодня стоит миллионы, было куплено британским коллекционером Уильямом Кундигом за триста франков. Он, таким образом, провернул самую удачную сделку в своей жизни.

На авансцене появляется фигура небезызвестного Зама-рона, секретаря главной префектуры полиции. Он приобрел несколько полотен Моди за весьма скромную цену. Наведывался в квартиру Зборовского и некий банкир Шенемайер, а ведь когда в мире искусства начинают вращаться банкиры, это верный знак того, что назревают серьезные перемены. После не особенно долгих торгов Шенемайер приобрел серию портретов.

Последний год войны. Все еще не преодолены трудности военного положения. Люди не могут позволить себе никаких излишеств. Картины или предметы роскоши для многих по-прежнему не по карману. И все же грандиозные планы Леопольда Зборовского, похоже, начинают осуществляться. Не хватает самой малости. Да, Амедео вышел из безвестности, но чтобы переломить ситуацию, нужно что-то совсем другое. Кроме того, здоровье Моди в эти дни еще больше ухудшается. В конце февраля его молодая подруга при не самых подходящих для этого условиях понимает, что беременна. Это случилось уже не в первый раз. Предыдущая беременность прервалась — намеренно или в результате несчастного случая.

Збо пытается найти выход из сложившегося положения и отправляется со своим подопечным в путешествие на Лазурный Берег. Он надеется, что теплый южный воздух благоприятным образом скажется на здоровье Моди. Кроме того, есть надежда, что осевшие в Ницце богатые люди оценят картины Амедео и захотят купить их.

В начале апреля в Ниццу выехала довольно разношерстная компания: супруги Зборовские, Фужита со своей подругой Фернандой Берри — единственные, кого Леопольд не содержал, поскольку у Фужиты был свой меценат — странный Сутин и Амедео с семьей. Естественно, Жанна отправилась вместе со всеми, но в последний момент к ним присоединилась и ее мать, госпожа Эбютерн. Поскольку отношения между Жанной и ее семьей были более чем прохладными, последнее обстоятельство только накалило атмосферу.

Хаим Сутин, никогда ранее не выезжавший из Парижа, практически с нуля начинает познавать окружающий мир: отдых, море, южное солнце. Говорят, что именно в этой поездке он научился пользоваться зубной щеткой. Впоследствии он станет преданным поклонником чистки зубов. Фужита рассказывал, что Модильяни чуть было не опоздал на поезд. Все уже давно устроились на своих местах^ когда он все-таки явился. Оказалось, что в последний момент он задержался в вокзальном баре, чтобы взять в дорогу пару бутылок вина.

Вначале вся группа обосновалась в Ницце, потом в ее ближайшем пригороде Кань-сюр-Мер. Там Жанна вместе с матерью и Зборовскими разместилась на вилле под названием «Ле Павийон де труа сер», а Амедео и все остальные — на соседней, неподалеку. Разлука с Жанной его нервировала, и он пожаловался на это Леопольду. Тот, однако, с вниманием выслушивал горькие жалобы Моди, но не выносил продолжительных малоприятных сцен между ним и мадам Эбютерн.

Спустя несколько дней Модильяни устроился в отеле То-релли на улице де Франсе, 5, а его следующим пристанищем стал отель на той же улице, но уже в доме под номером 13. По мнению Сюрважа, речь шла о номерах, в которых, едва проводив очередного клиента, проститутки позировали для Амедео. Как-то сутенер обнаружил одну из своих подопечных позировавшей в обнаженном виде и стал настаивать на оплате услуг по обычному тарифу. Последовали разбирательства, наделавшие много шума и, разумеется, не улучшившие отношений Амедео с его «тещей».

Несмотря на теплый сезон, южное солнце и курортный образ жизни, Модильяни ходил в черной одежде, а его голову увенчивала старая знакомая — шляпа Борсалино. В Кань-сюр-Мер он присмотрел кафе, которое содержала некая Роза. Оно показалось ему подходящим местом для воссоздания атмосферы Парижа и привычек «Ротонды», включая и расчет с хозяйкой рисунками в обмен на стакан вина. Но Роза из Ниццы оказалась не более прозорлива, чем Розали из Парижа. Она брала рисунки Амедео и тут же забывала о них, а если и продлевала кредит этому странному клиенту, то только потому, что ее развлекало его общество. Спустя несколько лет она пополнит большую армию тех, кто, осознав, какое огромное счастье было рядом, будут рвать на себе волосы от отчаяния.

На Лазурном Берегу в эти месяцы было полно раненых. В гостиницах закончились места, и набережная на закате, как в лучшие времена, напоминала муравейник. Большинство здесь составляли беженцы, у которых было множество забот, очень далеких от авангардного искусства. Леопольд с утра до вечера крутился в поисках покупателей, стучался в двери немногочисленных галерей, больших гостиниц, модных ресторанов. Бывали дни, когда у него не было уверенности в том, хватит ли им денег на еду.

В Ницце Модильяни опять повстречался со своими старыми друзьями Леопольдом Сюрважем и Блэзом Сандраром. Последний вернулся с войны с одной рукой, и пустой рукав пиджака был пристегнут на груди булавкой. Сандрар подрабатывал у одного сценариста. Он оставил страшную запись об Амедео того времени: «Его можно было видеть в числе гуляющих по набережной Ниццы — величавый череп с прекрасными впалыми глазами, опущенными ресницами и мертвенно-бледными глазницами. Встречая его каждый день, я с ужасом осознавал: он превратился в тень себя самого. У него не было ни гроша». Возможно, Сандрар чересчур сгустил краски. Хотя здоровье Амедео было слабым, его внешний вид заметно улучшился.

Климат Лазурного Берега более благоприятен для здоровья, чем парижский. Но Модильяни нуждался еще и в хорошем питании и уюте. Желательно, чтобы при этом он поменьше курил и выпивал. Словом, необходим был образ жизни, абсолютно противоположный привычному. Но вся беда в том, что Моди никогда не прислушивался к голосу разума.

Место, время, условия — все было не тем. Возможно, солнце Ниццы напомнило ему Ливорно, но внутри его все оставалось неизменным. Размеренная жизнь не соответствовала его темпераменту, и его существование становится просто невыносимым. В разнобое голосов разума и призвания Модильяни различал только второй. Всю свою жизнь он положил на алтарь творчества. Он не мог жить иначе.

Его мать Евгения в письмах из дома умоляет его быть воздержанным, но все ее просьбы остаются втуне. Даже беспокойство любящей матери не может изменить губительного хода его жизни. Лишь одно лекарство способно повлиять на ситуацию, и Амедео грезит о нем долгие годы: это признание.

В Кань-сюр-Мер, как и в Париже, Модильяни переезжает с места на место: гостиницы, пансионы, виллы знакомых, комнаты друзей. В одном из писем, датированном 1945 годом, Сюрваж напишет: «В 1917/18 году он был у меня в Ницце. Устроился в моем доме, чтобы работать, поскольку хозяева гостиниц не могли вытерпеть его больше нескольких дней. Возвращаясь вечером, он шумел и пел, распугивая постояльцев».

В городке жил художник Андерс Остерлинд. Вилла Остер-линда граничила с участком Ренуара, которому было семьдесят семь лет, и он находился на пике своей славы. Амедео был принят в доме Остерлинда с большим радушием, и позже Андерс так вспоминал о нем: «Однажды Модильяни появился в небольшом сквере возле моего дома в Кань-сюр-Мер. У него было прекрасное телосложение итальянского принца, но он был грязным и усталым, словно грузчик в порту Генуи. Тенью за ним следовал поэтичный Зборовский, который питал к нему братскую привязанность и пытался оградить его от соблазнов Ниццы. Я счастлив был принять его и предоставил в его распоряжение лучшую в доме комнату, чистую и светлую, в которой, по правде сказать, он не мог уснуть. Он постоянно кашлял и хотел пить, ночи напролет пил воду из кувшина, а потом плевал на стены как можно выше, чтобы смотреть на то, как стекает слюна. В этой комнате, однако, он создал много рисунков и написал некоторые известные свои полотна, среди прочих — красивый женский портрет».

В воспоминаниях дочери Джованны тоже есть отрывок, посвященный этому времени: «Остерлинд несколько лет жил на юге с женой, прелестной Рейчел, у нее были красивые глаза. Рейчел медленно умирала от кишечного туберкулеза — следствия испанки… Модильяни часто навещал эту пару трезвенников и любителей чая, чтобы побыть в спокойной атмосфере. Сидя там за небольшим столом, он пил абсент… По вечерам Остерлинд частенько гостил у старого, наполовину парализованного Ренуара, передвигавшегося в кресле на колесах. Его лицо было покрыто сеткой от комаров, он был настолько скручен болезнью, что даже не мог самостоятельно высморкаться».

Ренуар был болен тяжелейшей формой артрита, самым пагубным образом отразившегося на руках. Его сын Жан рассказывал, что необходимо было специально крепить палитру на ладонях, чтобы отец мог ее удержать. Однажды один бестактный журналист задал вопрос художнику, как он может писать в таком состоянии. Ренуар сверкнул глазами и сухо ответил: «Пишу хером».

Модильяни тоже однажды пришел к маэстро вместе с Остерлиндом. Ренуар въехал в комнату в кресле с колесиками, который толкала горничная, и произошла встреча двух художников: старого, богатого и знаменитого француза и молодого итальянца без гроша в кармане, пока еще никому не известного. Оба они, однако, любили писать ню и обоим — трагический парадокс — было суждено скоро умереть, несмотря на разницу в возрасте. Ренуар уйдет в мир иной 17 декабря 1919 года в семьдесят восемь лет, и даже в свой последний день попытается нарисовать натюрморт. Конец Модильяни наступит месяц спустя, 24 января 1920 года. Ему будет только тридцать пять лет с половиной, и его последние дни жизни пройдут в тяжких страданиях.

«Вы пишете с радостью?» — спросил Ренуар Амедео. И, не дожидаясь ответа, сказал: «Пишите с радостью, молодой человек, такой же, с какой обнимаете женщину. Необходимо долго ласкать свои полотна, да, ласкать». Модильяни, смущенный или возмущенный этим откровением, молчал. Монолог Ренуара продолжился еще какое-то время, маэстро даже снял несколько картин со стены, чтобы молодой коллега мог посмотреть их вблизи, и пустился в рассуждения о fesses[47]. «Я ощупываю попки моих полотен перед тем, как признать, что они закончены», — сказал он.

Выслушав Ренуара, Модильяни вдруг резко воскликнул: «Moi, monsieur, je n’aime pas les fesses!»[48] Это сущая правда: лишь две ню Моди (обе относятся к 1917 году) показывают свои fesses. На всех остальных модель изображена спереди, лоно иногда совершенно открыто, иногда его прикрывает рука натурщицы.

Однажды в Ницце, когда Зборовский искал покупателей, ему повстречался один богатый торговец мясом, сколотивший себе состояние во время войны. Он заказал одно ню для своей спальни с условием, чтобы портрет был почти фотографическим и натурщица располагалась так, чтобы на переднем плане были ягодицы. Зборовский, памятуя об обмене репликами с Ренуаром, даже не рассказал об этом заказе Амедео.

Среди тех, кто так или иначе проявил свое великодушие по отношению к Модильяни, был русский скульптор Александр Архипенко, владевший обширным участком земли, одна половина которого была отдана под сад, вторая — под огород. Каждый раз, когда к нему наведывался Модильяни, ему дарили большой пакет, наполненный, к вящему удовольствию Амедео, фруктами и зеленью.

Пребывание на юге для Модильяни оказалось сопряженным с постоянными волнениями из-за мелких неприятностей: сплетни, постоянная смена места жительства, неудачи с покупкой картин, ложь, которой пользовался Зборовский, чтобы худо-бедно держать вместе эту разношерстную публику. В июле Фужита, Фернанда и Сутин вернулись в Париж. Жанна осталась с госпожой Эбютерн, которая была вовлечена в нескончаемые ссоры и скандалы с этим «типом». «Тип» был постоянно пьян, и более того, даже не заикался о женитьбе на Жанне. Однажды вечером, когда Амедео вернулся в состоянии хуже некуда, мадам Эбютерн умчалась в слезах в свою комнату, крича, что «не желает больше ничего знать ни о нем, ни о живописи, которая отняла у нее ее двоих детей».

В этой суматохе Амедео писал с какой-то одержимостью. По мнению его дочери Джованны, это были месяцы очень плодотворной работы, во время которых он написал портреты служанки из Каня, Блэза Сандрара, актера Модо, Сюрважа с женой и другие. Среди прочих была самая трогательная из его композиций: «Девочка в голубом». Девочка четырех или пяти лет со слегка наклоненной головой, с узкой лентой в волосах стоит в углу комнаты. Голубые платье и чудесные глаза просто и ясно отражают глубокую грусть.

Физическое состояние Модильяни понемногу улучшилось. Он был уже не так бледен, но все так же сильно болен. Его настроение, как всегда, неустойчиво. Внешне он вроде бы выглядит вполне спокойным, но это состояние обманчиво. Картины этого периода полны нежности, чувственности, трогательного внимания к мелочам. Его почерк обретает пластику, которой прежде не было.

По вполне понятным причинам он пишет много рисунков с простыми сюжетами: неизменно смущенные дети, поодиночке или парами. Сюжеты варьируются, рядом с детьми появляются портреты матерей — например «Цыганка с младенцем». Моди охотно рисует пейзажи с налетом Сезанна, признанные, однако, наименее оригинальными из всего того, что он создал. У них одинаковый фон — деревья на переднем плане, дома на заднем. Леопольд Сюрваж вспоминал: «Он нарисовал по моему совету, но против своей воли, два пейзажа, ворча: «В пейзаже мне нечего выражать».

11 ноября 1918 года закончилась война. Миллионы погибших, многочисленные, так и не разрешенные проблемы в международных отношениях. Европа — в преддверии новой войны, пламя которой вспыхнет спустя двадцать лет. Модильяни праздновал наступление мира вместе со своим другом Сюрважем. Он верил, что вместе с войной отойдут в прошлое и все жизненные тяготы, его талант наконец-то будет востребован, а картины высоко оценены покупателями.

29 ноября в больнице Сен-Рош в Ницце Жанна Эбютерн родила девочку. Ее назвали Жанной, как и мать, по-итальянски — Джованной. Амедео был так счастлив, что, выйдя из больницы, рассказывал о новорожденной всем, кто попадался ему на пути. Потом решил отметить это событие в бистро, а когда пришел в канцелярию записи актов гражданского состояния, где должен был зарегистрировать рождение девочки, было уже слишком поздно, и двери оказались закрыты. Амедео больше не вернулся, регистрация просто вылетела у него из головы. Джованну запишут на фамилию матери, и она получит фамилию Модильяни только благодаря случаю. Оставшись круглой сиротой, после преодоления многочисленных бюрократических препон, она будет удочерена тетей Маргеритой Модильяни.

У Джованны Модильяни жизнь сложилась не очень удачно. Она пробовала себя без особого успеха на разных поприщах — модели, журналистки, искусствоведа, переводчицы, включая, разумеется, неизбежное — профессию художницы. После лицея она поступила на филологический факультет университета во Флоренции. В 1939 году, когда ей исполнилось двадцать два года, расистские законы фашистов вынудили ее бежать во Францию. Во время нацистской оккупации она активно участвовала в движении Сопротивления.

Написала биографию своего отца, в которой пыталась разобраться в многочисленных клеветнических измышлениях о нем. Умерла она в 1984 году при обстоятельствах одновременно трагических и нелепых — поскользнулась в своем парижском доме, ударившись головой. За несколько месяцев до этого она сделала свое сенсационное заявление по поводу каменных голов, найденных в Ливорно накануне торжеств в честь столетия со дня рождения ее беспокойного родителя.

Каким отцом был Модильяни?

Несмотря на то что он позабыл о регистрации своей дочери, это событие очень воодушевило и обрадовало Амедео. Осознавая возложенную на него ответственность, он выразил намерение вести более благопристойную жизнь. Какое-то время ему удается сдержать свое слово: пьет он меньше, почти не употребляет наркотики.

Но светлое событие, озарившее их жизнь, однако не добавило Жанне и Амедео и капли практичности. Они оба не имеют никакого опыта ухода за детьми. Их надежды взять заботы о маленькой Джованне в свои руки разбиваются о самые элементарные трудности.

Первая жена Блэза Сандрара Фелиция пишет: «Я видела ее (Жанну) последний раз накануне Рождества после рождения ребенка. Они искали кормилицу, поскольку мать не знала, что делать с новорожденным. После родов прошло только три недели, но она уже выглядела очень усталой». Кормилицу, в конце концов, нашли — ею оказалась итальянка, эмигрировавшая из Калабрии.

Все обещания Амедео измениться оказались пустым звуком, и не только потому, что он был не в состоянии держать слово, данное в момент радостного возбуждения. Такова сила инерции однажды выбранного образа жизни. Это — единственная сила, влияние которой сильнее чувств и слов. Это — сама судьба.

Когда он объявил о своем желании измениться, оно было совершенно искренним. Но вот первая волна эмоций улеглась и вернулось то, что было для него естественным ходом вещей на протяжении последних десяти лет. Цена любого обещания не дороже творческих дерзаний. Всегда найдутся нужные слова, чтобы оправдать свои слабости.

Новый, 1919 год Амедео встретил вместе с Сюрважем. Жанна осталась дома с ребенком. Во время новогодней ночи Моди послал письмо вернувшемуся в Париж Зборовскому: «Дорогой друг, обнимаю Вас, если бы я мог, то я хотел бы обнять Вас… как в день Вашего отъезда. Мы кутим с Сюрважем в «Золотом петушке». Я продал все свои картины. Поскорее пришлите деньги. Шампанское льется рекой. Посылаем Вам и Вашей милой жене наилучшие пожелания с Новым годом. Hic incipit vita nova[49] — Модильяни».

Рядом с подписью Амедео Сюрваж добавил несколько поздравлений на русском языке. Записка содержит подначку: «Я продал все картины». Постоянно витающий в мыслях о продажах Леопольд в это какое-то время верит. Даже несмотря на очевидное противоречие с последующими словами: «Поскорее пришлите деньги».

Во время своего отсутствия в Париже Модильяни послал своему меценату десяток писем с разного рода просьбами, главная из которых — о деньгах. Важность этих документов не столько в новостях и подробностях жизни Дедо, сколько в интонации, в настроении, сквозящем между строк. В этих письмах много задушевности, есть даже что-то похожее на дружеские чувства, но не хватает, однако, тепла настоящей близости. В то время когда Поль Гийом стал заниматься его работами, Модильяни написал портрет с чересчур эмоциональным посвящением «Novo Pilota». Возможно, в этом титуле было некоторое преувеличение, а может — и скрытый упрек. История охлаждения Моди к Збо полна недомолвок. Речь идет не о расхождении по принципиальным соображениям, а именно о недомолвках, мелочах.

Амедео написал несколько изящных портретов Леопольда, но доверительного отношения, как это было с Гийомом, между ними так и не было. В записках, посланных в Париж, повторяются только настойчивые просьбы о деньгах: «Спасибо за деньги», или «Спасибо за 500 франков и, прежде всего, благодарю за быстроту». «Я на мели. Идиотская ситуация, конечно, но поскольку ни Вам, ни мне не нужно, чтобы я остался без денег и не смог работать, то вот мое предложение: пришлите телеграфом на адрес Сюрважа 500 франков… я буду возвращать по 100 франков в месяц. Стоит сказать, что за пять месяцев Вы можете удерживать с меня по 100 франков из того, что мне причитается за месяц…»

Между двумя меценатами, Зборовским и Гийомом, не было никакого сходства. Они были разными людьми. У Гийома с Модильяни были очень кратковременные, исключительно деловые отношения. Они не особенно заботились об интересах друг друга. Зборовский же опекал достаточное количество художников, но больше всего его тянуло к Модильяни. Он тратил на него свои время и деньги, включая и те, которых у него еще не было. Когда Моди понадобились деньги, Збо продавал домашнюю мебель, заставлял работать свою жену и Люнию. Словом, использовал все свои ограниченные возможности. Но ничто не способствовало сближению между ними дальше определенной черты.

Во время пребывания Модильяни на юге Франции произошли перемены к лучшему. Первое — Зборовский продал в Марселе коллекционеру и торговцу Жаку Нетге сразу десять полотен Моди за 500 франков. Среди них была «Девочка в голубом», которая спустя несколько лет одна будет стоить четыреста тысяч. Событие более чем обнадеживающее, учитывая, сколько времени эти полотна пьшились на складе.

Вторая улыбка фортуны — частный визит Збо к Ренуару с просьбой о помощи и совете относительно своих двух молодых протеже Модильяни и Сутина. В начале беседы Леопольд несколько рискованно напомнил старому художнику имя Амедео и их бурный разговор несколько месяцев назад. Ренуар, однако, был столь великодушен, что не обиделся, а, наоборот, оценил гордость молодого и неизвестного коллеги. Зборовский продемонстрировал ему несколько работ Амедео, и маэстро, не высказывая никакого прямого суждения, в знак симпатии подарил ему две свои картины, прекрасно зная им цену. Меценат, разумеется, очень выгодно воспользовался данной любезностью.

В эти дни Амедео ограбили — стащили бумажник с документами. Возможно, это были североафриканские солдаты, с которыми он пил в бистро. Денег было не много, значительно хуже обстояло дело с документами. Их потеря грозила немалыми проблемами — ограничения передвижения, предпринятые во время войны, еще оставались в силе. Это происшествие заставило Моди оставить Ниццу и вернуться в Париж. Урегулировать вопрос с документами благодаря своему статусу итальянского депутата ему помог брат Эммануэле.

Сам Амедео пишет в письме, что «история с документами благополучно завершилась благодаря моему брату. Сейчас я могу поехать, куда захочу. Я хотел остаться еще ненадолго, чтобы вернуться в июле». К этому периоду относятся несколько открыток и коротких писем Дедо к матери: «Я здесь, недалеко от Ниццы. Очень счастлив. Как только устроюсь, пришлю тебе окончательный адрес». Или: «Дорогая мама, большое спасибо тебе за твое сердечное письмо. Малышка чувствует себя хорошо, и я тоже. Меня не удивляет, что такая хорошая мать, как ты, почувствовала себя бабушкой вне зависимости от каких-либо документов. Посылаю тебе фотографию. Я поменял адрес, писать надо: 13, улица Франсез, Ницца».

Суммы, которые посылает Зборовский, теперь становятся достаточно значительными, что должно было прибавить Амедео уверенности в своих силах. По сведениям Сюрважа, в среднем Леопольд присылал около шестисот франков в месяц, чего, конечно, было бы вполне достаточно, чтобы содержать маленькую семью, сумей Моди ими правильно распорядиться. Но его психологическая и даже физическая неспособность тратить деньги не изменилась даже тогда, когда он стал главой семьи. По резонным словам Кислинга: «Если у тебя есть две тысячи франков в месяц и тысячу девятьсот из них ты тратишь на алкоголь, то тебя ожидает нищета».

Спустя несколько дней после того, как он их получал, деньги кончались, и Модильяни вынужден посылать новые письма-просьбы: «Дорогой Збо, я — грешник или дурень, это очевидно: готов признать мою вину (если вина есть) и мой долг (если он будет), но речь вот о чем: если я не полностью на мели, то совсем в затруднительном положении. Вы послали мне 200 франков, из которых 100, естественно, пошли Сюрважу, без помощи которого я был бы совсем без гроша. Но теперь…»

И так каждый месяц. Он верен себе: ни жизненные передряги, ни появление семьи его не изменили. Точно так же как рождение Джованны не внесло порядка в его жизнь, любовь к Жанне оставила все на своих местах. Он не смог или не захотел измениться.

Модильяни оставил не так много свидетельств о себе. Он не был прилежным и, за исключением пяти известных юношеских писем, не привык фиксировать свои мысли. Единственная возможность узнать его получше — это его картины.

Помимо всего прочего, в Ницце Амедео пишет большую часть портретов Жанны. Некоторые критики полагают, что их отношения были сложными и что Амедео ею пренебрегал, откладывая регистрацию брака. Подтверждением этому может послужить один эпизод, рассказанный Ансельмо Буччи, который однажды вечером ужинал вместе с Амедео у Розали: «Там его и нашла жена, и он, поев очень мало, как все алкоголики, начал оказывать ей преувеличенное внимание, расспрашивать и ласкать на виду у всех. Потом они направились естественно в «Ротонду». На перекрестке бульваров Распай и Монпарнас он распрощался со своей женой, обняв ее и страстно поцеловав. И еще раз помахал ей рукой издалека. Я удивился, а он объяснил мне: «Мы вдвоем идем в кафе, а моя жена идет домой, как истинная итальянка. Так у нас принято».

Красноречивые свидетели этого страстного и странного союза — более двадцати портретов Жанны, самое трогательное признание в любви мужчины к женщине. На портретах Жанна всегда разная, однако ни в одной из этих картин нет глубокого чувства близости, ощущения взаимности. Из всех его женщин Жанна — единственная, кого Амедео никогда не рисовал обнаженной. Она позировала в тишине, спокойная, забыв обо всем на свете, счастливая от ощущения близости возлюбленного, увлеченного своей работой.

С момента их встречи работоспособность Модильяни возросла, причем значительно. Он посылает Леопольду от четырех до шести картин в месяц. За 1918–1919 годы Амедео напишет девяносто одну картину, по подсчетам Артура Пфанштиля. И около ста двадцати, по мнению Амбролио Черони.

В одном из писем, посланном Зборовскому, есть очень странный постскриптум: «Пришлите мне, если это возможно, некоторые картины и не забудьте дело площади Равиньян. Модильяни». Джованна справедливо интересовалась: «Что это «за дело площади Равиньян»? Возможно, в его старой мастерской были работы, которые надо было забрать? Установить это теперь довольно сложно».

Из множества гипотез, которые пытаются разгадать эту маленькую загадку, убедительнее всего та, что принадлежит одному из биографов Модильяни, Пьеру Сишелю. Письмо Амедео написано в начале 1919 года — война только что закончилась. Возможно, что в эти дни Амедео получил весть о том, что во время войны его давняя подруга Эльвира-Кике была расстреляна немцами как шпионка. Тут же он мог вспомнить эпизод, когда разгневанный хозяин дома выставил его из квартиры на площади Равиньян. И несколько портретов при этом были, если так можно выразиться, конфискованы в качестве компенсации за долги. «Дело площади Равиньян» могло быть попыткой вернуть картины, поручением Зборовскому оплатить старый долг с опозданием в несколько лет.

Если принять это предположение, то можно допустить, что эти полотна должны были быть крайне запущены: потускневшие краски, пятна, коррозия или плесень. Модильяни возвращался в Париж, и у него могло возникнуть желание обновить их. Этот постскриптум может поставить точку, хотя и с большим опозданием, в истории о датировке портретов Кике — это 1919 год, через два года после ее смерти.

И снова Моди посылает Зборовскому письма с Лазурного Берега. В них практически все сводится к денежным просьбам или новостям. За малым исключением в одном из последних посланий. После того как Амедео благодарит Зборовского за игрушки, посланные маленькой Джованне («Немного рано, пожалуй…»), он заканчивает письмо такими словами: «Теперь мне ничего не остается, как громко воскликнуть с Вами вместе: «Ça ira[50]» — во славу всех людей и народов. Полагаю, что человек — это мир, который стоит нескольких миров и что самое страстное его желание — стать знаменитым. Non omnibus sed mihi et tibi[51]. Модильяни».

Доверительный тон и воодушевление этих строк объясняются полученной Амедео новостью о том, что один английский джентльмен, разыскавший Зборовского после просмотра картин разных художников, объявил: он потрясен работами Пикассо и Модильяни. Джентльмену было всего двадцать два года. Его имя вскоре станет известным — это Сэчеверелл Ситвелл, брат Осберта Ситвелла, директора известного британского журнала «Arts end Letters». Ситвелл предложил организовать в Лондоне выставку современных парижских художников. Зборовскому эта идея понравилась, о чем он и сообщил Модильяни. 31 мая 1919 года полиция Кань-сюр-Мер выдала ему пропуск, и Амедео вернулся в Париж. На Лазурном Берегу остались Жанна с дочкой и калабрийская кормилица.

Модильяни приехал после годового отсутствия, чтобы снова ощутить дух Монпарнаса и любимой «Ротонды». Выглядел он гораздо здоровее — солнце юга, как он утверждал, вылечило его легкие, и теперь он чувствовал себя значительно лучше. Вдохновленный идеей выставки в Лондоне, он очень много работает. Как это уже случалось с ним в прошлом, хорошая новость ввергает его в состояние эйфории. От путешествия в Великобританию он ожидает огромного успеха, долгожданного признания и богатства.

Он пишет несколько портретов Люнии Чеховской, с которой встречается почти каждый день. Ей, как пишет сама Люния, он поверяет свои мечты, можно сказать, поражающие своей ясностью: Амедео мечтает вернуться в Италию, жить рядом с матерью, он уверен, что климат Италии улучшит его самочувствие. Возможно, в этом он и не ошибался. Хотя не было таких лекарств в мире, которые способны его вылечить. Он говорил также, что хотел бы иметь большой дом со столовой и гостиной, чтобы наблюдать за тем, как растет его дочка. Рассказывал, что очень страдает вдали от своего родного Ливорно.

После окончания сеанса Люния и Амедео шли в «Клозери де Лила» послушать стихи или ужинали у Розали на улице Компань-Премьер. Люния вспоминала: «Лето было очень жаркое, после ужина мы гуляли в Люксембургском саду. Несколько раз бывали в кино или бродили по Парижу. Однажды он повел меня на одно из уличных представлений, чтобы показать Ля-Гулю, любимую модель Тулуз-Лотрека — она входила в клетку с дикими зверями. Он вспоминал прошлое, рассуждая о художниках, теперь ставших знаменитыми. Мы подолгу бродили, останавливаясь время от времени у ограды Люксембургского сада. У него было много еще чего на душе, и это никак не давало нам расстаться. Он говорил об Италии, в которую так никогда и не вернется, о дочке, которую не увидит, и никогда, ни разу, не говорил со мной об искусстве».

Между Амедео и Люнией в эти месяцы возникают доверительные отношения, окрашенные в томно-ностальгические тона. Действительно ли дружба между двумя восторженными и вольнолюбивыми существами ограничивалась несколькими романтическими ночными прогулками по Люксембургскому саду? Какова все-таки природа отношений Люнии и Амедео? Увы, ответа на этот вопрос мы никогда не получим, как и на многие другие вопросы, касающиеся жизни Дедо.

Непродолжительный период свободы заканчивается 24 июня, когда Жанна телеграфирует из Ниццы, прося прислать денег на обратный билет и на оплату кормилицы-калабрийки. «Приедем в субботу экспрессом в восемь», — уточняет она. В этом коротком сообщении она ничего не пишет о том, что снова беременна. Почему Жанна решила вернуться в начале лета, хотя было бы лучше провести его на берегу Средиземного моря?

Жанна Эбютерн — загадочная девушка, о характере которой мы можем судить лишь по ее поступкам, поскольку не осталось ни писем, ни других свидетельств, фиксирующих ее мысли и чаяния. И все же почему она решила вернуться? Только ли из-за новой беременности? Или ее положение беспокоило ее значительно меньше, нежели Амедео — ведь она достаточно хорошо знает его, чтобы засомневаться в его верности?

Видимо, дело в другом. Возможно, Жанна думала в первую очередь о себе и была напугана мыслью о той, теперь уже двойной, нагрузке, которая спустя несколько месяцев ляжет на ее хрупкие плечи. Она должна будет заботиться о себе, о своем возлюбленном, должна будет устроить маленькую Джованну и подумать о новом малыше. Этот бесконечный груз проблем потребует от нее мобилизации всех душевных и физических сил. Молодое сердце учащенно бьется — ей некому доверить свои тревоги. Никто не сможет разделить их — ни близкая подруга, которой у нее нет, ни Амедео, который сам не знает, как найти выход из этой ситуации, ни мать, которая только от одной вести о новой беременности дочери придет в ужас. Жанна садится на поезд, который идет в Париж, прекрасно осознавая: она в который уже раз в своей недолгой жизни должна рассчитывать только на себя!