Глава 3 ЗОВ ПРИЗВАНИЯ

Что же дальше?

Обычная, казалось бы, судьба. Разношерстная родня. Внушительная галерея дедушек и бабушек. Поэтические предания, семейные легенды. Но этого явно недостаточно. Сколько биографий начинались точно так же и даже еще более причудливо. Поиски закономерностей ни к чему не приведут. Остается слепо довериться судьбе. А судьба явно благоволит этому мальчику с задорной челкой и темными глазами, и он отвечает ей взаимностью. Он хочет стать художником! Где они, истоки вдохновения будущего гения? Где первые проблески таланта, зов призвания?

Но, кажется, мы забежали немного вперед. Не все так просто, если даже кажется, что проще некуда. Желание Модильяни стать художником относится к тому самому критическому для семьи 1898 году. «Самый тяжелый период в истории семьи», как назвала его в своем дневнике Евгения.

Художником! А почему не депутатом от партии социалистов?

На сей счет существует романтическая полулегендарная версия. Согласно ей, творческая жилка обнаружила себя благодаря эмоциональному взрыву — более того, именно в форме бреда, во время сильного приступа тифозной лихорадки.

В «биографическом портрете» сына, который Евгения набросала в 1924 году по просьбе одного из первых «меценатов» Модильяни, доктора Поля Александра, говорится: «[Амедео] уже переболел плевритом, который подорвал его хрупкое здоровье. Но теперь речь шла об опасном приступе тифозной лихорадки, состоянии между жизнью и смертью. И вдруг — подсознательное желание, выраженное в бреду. Никогда до этого момента он не говорил о том, что, возможно, представлялось ему несбыточной мечтой. Шансов, что он будет понят в семье, пронизанной духом, пусть и просвещенным, но буржуазным, не было ровно никаких».

Выходит, прогрессирующая болезнь стала первым импульсом к занятиям живописью? Слова Евгении могут быть истолкованы именно так. Горящий в жару больной с закрытыми глазами говорил о никогда доселе невиданных картинах. Впрочем, существуют и более вразумительные, но зато менее поэтические толкования этого эпизода: обездвиженный долгой болезнью Дедо просто захотел чем-то заполнить свой досуг.

Сколько детишек повторяет с наивным упрямством то, что от них хотели бы услышать взрослые! Это могут быть смутные желания или капризы, навеянные прочитанной книгой, фильмом, разговорами друзей, чужим примером. В случае Амедео речь, несомненно, шла о чем-то более глубоком, хотя еще и не вполне осознанном. Но оно накрыло его мощной волной, с головой, решив его судьбу.

Желание было сильным и по своей двойственной природе напоминало умопомрачение или пророчество. Правда, дочь Амедео Джованна Модильяни значительно упрощает поэтическую версию этой легенды: «Согласно семейному преданию… Амедео напугал мать, разразившись неистовым и удивительным бредом о рисовании». Если Евгения считала, что лихорадочный жар позволил Дедо услышать глас судьбы, то Джованна говорит об этом как о «предании». И более того, указывает на источник его возникновения — семью Модильяни.

Не надо забывать, что Евгения писала свои воспоминания спустя четыре года после смерти Амедео. Она уже была усталой больной женщиной. Ей шестьдесят девять лет. Годы берут свое. Посмертная слава Дедо — слабое утешение для матери, потерявшей сына. Она живет в квартире на улице Джанболонья в обществе почти пятидесятилетней незамужней дочери и маленькой сироты Джованны. Позади — не-сбывшиеся мечты. Впереди — печальное осознание того, что все прошло, и покорное ожидание кончины.

Но вернемся в 1898 год. Амедео болел более двенадцати недель и впервые вышел на прогулку только в декабре. Это событие совпадает с освобождением из тюрьмы брата Эммануэле, которого амнистировали вместе с другими заключенными. Еще одно счастливое совпадение, из которого, впрочем, никаких далеко идущих выводов делать не следует.

Что может сказать Евгения своему сыну, который пожелал стать художником? Она ответила, как любая другая любящая мать: «Как только поправишься, я найду тебе учителя рисования». Этим словам поверить несложно. Куда труднее поверить другим: «Больной понял это по-своему и с того момента начал выздоравливать». Невероятно? Но не более вероятно и то, что только болезнь явилась толчком к пробуждению художественного дара Амедео.

Как бы там ни было, по рассказам сестры Маргариты, Амедео выздоровел и уже в конце 1898 года вместе с другом Уберто Мондольфи разрисовал шкафчик. Рисунок представлял собой две головки и череп. Аналогичный эпизод вспоминал и Уберто, однако по его хронологии это произошло двумя годами раньше. Он рассказывал, что однажды они решили сделать что-то новое забавы ради. И на одной стороне шкафа нарисовали женскую голову и череп, чтобы представить «любовь во всей ее разрушающей силе». А на противоположной — старика с длиной бородой, символ «печального конца».

Словом, обыкновенная детская забава. Не стань Модильяни впоследствии художником, о ней сегодня никто бы и не вспомнил. Примечательно другое. Маргарита, как часто бывает, преувеличила, по наивности или страсти к мифотворчеству — неважно. Важно, что она слегка запуталась и исказила факты, относя вышеупомянутый эпизод к периоду после болезни. Ведь неожиданно возникшее предназначение нуждалось в доказательствах! Однако Джованна полагала, что прав был Уберто: этот эпизод произошел «за два года до тифа, когда у сына Мондольфи еще были время и охота для подобного времяпровождения».

В чем причина этих расхождений? Она проста. Боль не позволяет Евгении самой писать свои воспоминания, и она пересказывает их дочери. Вполне возможно, что это уменьшает ее откровенность. 13 декабря 1924 года Маргарита отправляет, наконец, доктору Александру «биографический портрет». При этом извиняется за задержку: «Причиной опоздания явилось слабое состояние здоровья моей матушки». Из этого следует, что автором записок является Маргарита, а Евгении отводится роль редактора, уточняющего кое-какие детали. Да, собственно, это не так и важно. В тексте воспоминаний появляется мотив чудесного осознания Амедео своего художественного призвания. Все это было бы очень похоже на святочную историю обретения веры, если бы не одна существенная деталь.

После смерти Модильяни были опубликованы разные биографические очерки и эссе о художнике, в том числе и такие, которые упрекали его родных в бездушии. Для Евгении они явились полной неожиданностью, она почувствовала себя уязвленной в самое сердце. «Абсурдная легенда превратила нежнейшую на свете мать в существо надменное и черствое», — пишет Маргарита, чтобы хоть как-то дезавуировать это обвинение и защитить честь семьи. Особенно в тот благословенный момент, когда работы Модильяни стали обретать очертания выгодного капиталовложения. «К нашему большому огорчению, — пишет Маргарита, — у нас нет ни одной работы Амедео… из Парижа были привезены только два рисунка».

Вот этот мотив не нуждается в толковании. В письме к доктору Александру обе женщины — конечно, Маргарита больше, чем Евгения, — неосознанно сетовали на то, что в торговле картинами и изготовлении с них репродукций не учтены их интересы.


Итак, вернемся в 1898 год. Первого августа Амедео начал брать «уроки рисования, к чему имел большую склонность». Об этом свидетельствует Евгения, добавляя: «Он уже чувствовал себя художником. Мне не хотелось потворствовать этому увлечению из опасения, что это может помешать его учебе. Иногда я просто хотела подбодрить его, чтобы немного отвлечь от чувства апатии и подавленности, в состоянии которой все мы в разной степени находились в то время».

Эти события превратили Амедео из посредственного гимназиста в молодое дарование. В лицее-гимназии Гверацци дела его были плохи. Амедео был рассеян, значительная часть предметов его не увлекала, и занимался он мало. Его итальянский на всю жизнь оставит желать лучшего. В немногочисленных письмах немало ошибок. Экзамены по итальянскому и греческому за 1897/98 учебный год придется пересдавать в сентябре. Евгения первая понимает, что происходит. И сама, возможно, по совету друга Родольфо Мондольфи берет на себя ответственность за будущее сына: учебе положен конец, Амедео должен полностью посвятить себя живописи.

А что с «уроками рисования»? У Амедео, хотя тогда это еще было всего лишь увлечением, уже появляется первый преподаватель, художник Гульельмо Микели. Его дочь Джина Микели вспоминала: «Модильяни болел тифом. Когда он вошел в гостиную, мама пошла ему навстречу и погладила по бритой голове, цриговаривая: «Какая хорошая головка у тебя получилась, Амедео». Больным тифом брили головы, чтобы не заводились вши. Это восклицание матушки Микели свидетельствует о том, что Амедео знали в семье еще до болезни. Стало быть, тиф не мог выявить его предназначения, а всего лишь усилил уже имевшееся желание.

Упоминание Евгении о том, что после первых уроков маэстро Микели настоящие занятия начались спустя «три или четыре месяца», таким образом, относится к началу 1899 года. Амедео Модильяни почти пятнадцать лет. Это — начальная пора его ученичества.

10 апреля 1899 года Евгения пишет: «Дедо бросил учение. Он не занимается ничем, кроме живописи, с необыкновенным пылом, который меня удивляет и восхищает… Его учитель очень им доволен. Я же не питаю иллюзий, но мне кажется, что для трех-четырех месяцев обучения он неплохо рисует». Примечательно, что насколько эмоционально признание матери, которую «удивляет и восхищает» пыл сына, настолько сухо ее замечание: «…он неплохо рисует».

Амедео все больше времени проводит в мастерской Микели — большой комнате с широкими окнами на первом этаже виллы Баччокки, что на улице Сьеппи. Ученики занимались там целый день, если не выходили на пленэр, чтобы «постичь реальность»: первозданную суть и форму вещей.


Первый учитель Амедео Гульельмо Микели был сыном типографа. В двенадцать лет потерял отца. Вот одна из причин, почему он стал рано зарабатывать на хлеб, помогая матери и младшей сестренке.

Еще одна рождественская сказка!

В двадцать два года Гульельмо женился на уроженке Ливорно Гульельмине Пагануччи. От этого брака родилось двое детей, но выжила только Джина. Каким-то образом молодому человеку удалось записаться на курсы Государственной школы живописи в Ливорно. Затем — в Академию изящных искусств во Флоренции, где его отметил знаменитый художник Фатгори.

Живопись в то время была довольно прибыльным занятием, рисовальщики декораций для оперы и театра пользовались спросом. Микели берется обучать детей. Часть из них на всю жизнь останутся простыми деревенскими ремесленниками, и лишь немногих озарит гениальность.

Маэстро учил тому, что знал и умел сам. Он считал, что живопись должна давать «ощущение реальности». Что рисовать надо фигуры, увиденные воочию, чтобы правильно передать их внешний вид. С художественной точки зрения Микели относился к стилю постмакьяоли — он старался изображать деревенские виды, домики, морские пейзажи, поля. Его художественный горизонт ограничивался жизненным опытом и интуицией, не выходившими за пределы Тосканы — местности, которая для него являлась не просто географическим понятием, но состоянием души. В конце века эта живопись не претерпела каких-либо изменений. Открытия европейского авангарда прошли мимо нее. Но дело было не только в отставании от времени. Италия, став единой страной, с художественной точки зрения деградировала в направлении глубокого провинциализма.

Уже в самом начале (1856 год) слово «макьяоли»[7] имело пренебрежительный оттенок. Однако можно сказать, что сторонники этого направления выделились на фоне других художественных течений Италии чем-то особенным, какими-то благородством и чистотой. Их живопись была целомудренной и простодушной, подчас чересчур эмоциональной, словно предвосхищая те недалекие времена, когда она потеряет актуальность. Это была типично семейная живопись с ее культом наивности и реализма. Масштаб ее был ограничен, но ведь и сама Италия по сути своей небольшая страна. В то время ее вполне можно было назвать слаборазвитой, виной чему было недавнее, так и не завершенное национальное объединение. Такому государству было сложно войти, как тогда говорили, в «сообщество великих наций».

С точки зрения изобразительности, в школе «макьяоли» идея естественности была доведена до примитивного уровня. Движение было светским, где-то поначалу даже новаторским по форме, но отвечало скорее общественным, чем художественным запросам, склоняясь в сторону общедоступности. Есть тут и связь с историей Рисорджименто с его утопической идеей объединения страны при неясности средств для достижения этой великой цели.

«Макьяоли» просто-напросто отстало от времени, хотя поначалу и было частью антиакадемического европейского переворота — переворота, который сломал каноны XIX века и открыл дорогу революциям века XX, в некоторых моментах предвосхитив их. Это выражалось во всплеске не столько таланта, сколько энергии, в попытках завоевать рынок и получить общественный резонанс, без которого невозможно претендовать на известность.

Возможно, самая большая неудача «макьяолистов» заключалась в том, что они обращали мало внимания на детали, что для французских импрессионистов стало определяющим. Но более всего разница ощущалась в культурном климате Италии и Франции. Упадок обозначился уже к 1870 году. Его отличительный признак — медленное истощение новизны «макьяоли» на фоне мощного художественного воздействия из-за границы, прежде всего из Франции.


Всемирная выставка 1855 года в Париже прошла с необыкновенным успехом, увенчанным оперой Джузеппе Верди «Сицилийская вечерня». На выставке некоторые тосканские художники, оставив ненадолго кафе «Микеланджело» во Флоренции, открыли для себя Коро. Они привезли отголоски этого откровения в Италию. Среди тех, кому посчастливилось «подогнать» под себя новую живописную манеру, оказался и Джованни Фаттори.

Новым вызовом художественным и социальным канонам явился «Завтрак на траве» Мане на парижском Салоне 1863 года. В течение долгого времени картина диктовала законы изображения обнаженного женского тела. Большой друг и покровитель «макьяоли» критик Диего Мартелли начал изучать эстетику и технику импрессионизма. На флорентийскую выставку в 1878 году он привез две работы Писсарро. Происходит переоценка ценностей, нашедшая отражение во взглядах многих итальянских художников: Альберто Пазини, Нино Коста, Антонио Манчини, Джованни Болдини, Антонио Фонтанези, Федерико Зандоменеги, Алессандро Зеццоса. Она коснулась не только художников, но также писателей и поэтов. Поэт Джованни Чена приехал во французскую столицу в апреле 1900 года. В нескольких письмах к своей знакомой, опубликованных «Новой Антологией», он пишет: «В общем, мы действительно в самом центре мира. Возможно, он слегка безумен, но никто не может сказать, что это хаос. Париж — ревущее горнило, в котором куется будущее».

Итальянцы Костетти, Северини, Виани, Сакетти, Маньелли, Карра, Де Кирико, Буччи, Оппи, Личини уже жили в Париже или собирались туда. Таким образом, новые веяния доходили до Апеннин, но в объеме явно недостаточном для того, чтобы усвоить их. Раздавалась и критика: итальянцы, покинувшие свою маленькую страну с ее провинциальными нравами, утратили свое лицо, но ничего не приобрели взамен. С точки зрения общественно важных событий, стилей и направлений в живописи, это были годы, летящие не менее стремительно, чем в наши дни.

Живя в Ливорно, непросто быть в курсе тех событий, которые переживало современное искусство. А Гульельмо Микели, казалось, не беспокоили не только кризис, спровоцированный этими переменами, но и сами новые веяния. Возможно, он о них даже и не догадывался.

Время от времени в мастерской Микели появлялся старый Фатгори. Ему было семьдесят лет, и его редкие седые волосы, старомодные баки, одеяние из плотной серой ткани, которое он носил даже в жаркое время, придавали ему вид старого тосканского крестьянина. В одном полном горечи письме он признается, что предпочел бы иметь меньше «офранцуженных» среди учеников, потому и поощрял своих мальчиков рисовать маленькие пейзажи, полные света и чувства, с четко различимой цветовой гаммой. Микели почитали — он знал технику живописи, знал немногочисленные эффекты построения перспективы и распределения света. Его учениками вместе с Модильяни были Джино Ромити, Бенвенуто Бенвенути, Манлио Мартинелли, Ренато Натали, Аристиде Соммати, Ландо Бартоли и Оскар Гилья, который, как мы увидим далее, займет особое место в жизни Амедео. В отношении Джованни Фаттори Амедео на всю жизнь сохранит чувство глубокого уважения. Старый художник останется в его глазах Маэстро, и, несомненно, немаловажное значение в этом сыграет давнее воспоминание о том, как Фатгори, навещая мальчишек, занятых рисованием, наклонился посмотреть выполненный углем натюрморт Амедео, который Микели в целях поощрения повесил на стену. Фаттори повернулся к Модильяни и похвалил его.


Каким учеником был юный Модильяни? Кто был с ним рядом во время его обучения? Быстротечная жизнь художника распорядилась так, что большинство его товарищей того времени в своих мемуарах могли припомнить лишь забавные случаи, незначительные эпизоды, незамысловатые слова, которые рисуют перед нами подростка, жадно и быстро учившегося, ветреного и слегка замкнутого, взявшего от старого Микели все, что можно и что ему пришлось по душе.

Один из его ровесников, Манлио Мартинелли, рассказывает, что однажды они с Модильяни и другими мальчиками из группы, в куртках, завязыванных на талии хлястиком от пальто, кое-кто в штанах по колено, с беретиками на голове и ящиками с красками через плечо, собирались «рисовать вид Арденцы с железнодорожным мостом. Там какой-то мальчишка начал с удивительной меткостью кидаться в нас камнями, стремясь попасть в ящики с красками, так, что после мы должны были под аркой долго приводить все свои принадлежности в порядок». В другой раз во время прогулки по сельской местности под Ливорно с ящиками на плече пара молодых художников услышала от одной хозяйки вопрос — «не продают ли они гребенки».

Другие повествуют об Амедео того времени как о поклоннике прерафаэлитов, очарованном Бодлером, Д’Аннунцио и Ницше. Старый Микели иногда с добродушной насмешкой называл своего ученика «сверхчеловеком». Ренато Натали, которого Амедео потом снова встретит в Париже, вспомнит, что одним из излюбленных мест его были «кривые переулочки старого Ливорно», и добавляет: «Амедео ненавидел рисовать пейзажи. Больше всего ему нравилось смотреть в музее картины любимых мастеров, например, сиенцев». Модильяни и правда испытывал стойкую неприязнь к пейзажам и нарисовал их всего четыре, очень похожих между собой, немного в манере Сезанна: на переднем плане деревья, на заднем — дома.

Манлио Мартинелли рассказал, что как-то весенним утром 1900 года ученики пошли рисовать вид сельской местности между Арденцей и Антиньяно. Микели попросил их изобразить «ракурс пейзажа». Амедео нарисовал его без деревьев и, самое главное, без света. «Господи, да ты не видишь света! — воскликнул обескураженный учитель. — Давай кисти и краски, я покажу тебе, как это делается». Но, прежде чем исправлять, наклонил голову и отложил кисти, пробормотав: «Ладно уж, оставим так…»

Ученики и сам маэстро ощущали, что этот красивый мальчик, немного застенчивый и скрытный, чем-то неуловимо отличается от них. Ни темперамент, ни привычки, ничто не намекало на более необычную, чем у других, судьбу. Иная манера вести себя, возможно, была следствием социальных отличий, ведь, несмотря на потрясения в его семье, в глазах других мальчиков ее положение было благополучным. Джино Ромити говорит о «высоком социальном статусе» Амедео, другие описывают его «буржуазное достоинство», Аристиде Соммати отмечает, что как-то в доме Модильяни он с большим удивлением попробовал чай «с ароматом ромашки». По воспоминаниям Натали, «Амедео принадлежал к семье, которая нам, юным беднякам, казалась богатой и в то время еще была благополучной». Эта семья производила впечатление образованной еще и оттого, что в доме Модильяни «говорили на двух или трех языках: французском, испанском, английском». Всех удивляла энергия и несокрушимая целеустремленность матери, «женщины высокой культуры».

По воспоминаниям Сильвано Филиппелли, Амедео производил впечатление мальчика из буржуазной семьи, воспитанного в любви и достатке, но готового терпеливо переносить строгости маэстро Микели. К этому периоду относится едкое замечание Маргериты о своем младшем брате: «Под дурным влиянием одного старшего товарища, небесталанного, но лишенного какого-либо следа нравственности, хрупкий подросток увлекся вульгарным романом под предлогом поиска новых ощущений. Он также начал увлекаться спиритизмом…»

«Вульгарный роман», осуждаемый Маргеритой, заключался в интересе Амедео к служанке из дома Микели, к которой мальчик испытывал страсть, часто сопровождающую первые любовные опыты. Об этом кратком романе в школе много судачили. По мнению фотографа Бруно Миньяти, который тоже был в числе товарищей Дедо, он «был очень закрытым, очень скромным. Он краснел по пустякам, но охотно говорил о женщинах. Будучи еще мальчиком, уже обладал эротическими наклонностями. Он хотел устроить праздник в честь служанки Микели, бледной девчушки с черными как уголь глазами. Порой, когда мы все шли прогуляться по улице Деи Лаватои или по улице Сассетто, где находились веселые дома, Дедо держался позади всех. Ему было стыдно…». Евгения тоже вспоминает о «множестве выкуренных сигарет и раннем интересе к служанкам». Никто, однако, не говорит, кто была эта бледная девушка с черными глазами, что за история приключилась с ней, о ее будущем, почему спустя двадцать лет никто не смог подробнее узнать об этой мимолетной любви, о настроениях и чувствах того времени, которые толкнули синьорино Дедо в ее объятия. Потом будут другие увлечения. Красота Амедео, которая не претерпела изменений почти до самой смерти, была слишком необыкновенной, такого типа, который всегда нравится женщинам. Мужественные черты прихотливым образом перемешивались в нем с изнеженными, почти женственными — своеобразная комбинация высочайшего по соблазнительности качества.

Загрузка...