СКАЗКА ПРО БЕЛОГО АРАПА

Сказывают, жил когда-то король, у которого было три сына. И еще был у короля старший брат, который царствовал в далекой стране. А звали того царя, королевского брата, Зелен-царем. И не было у Зелен-царя сыновей, а только дочери. Немало лет минуло с тех пор, как свиделись в последний раз оба брата. А двоюродные братья и сестры, королевичи и царевны, и вовсе друг другу знакомы не были. И так случилось, что ни Зелен-царь не знал своих племянников, ни король — племянниц, ибо страна, которой правил старший брат, находилась на одном краю земли, а королевство младшего — на другом. К тому же, в те времена почти во всех странах велись опустошительные войны, пути как по воде, так и по суше были мало изведаны и весьма путаны, а потому и нельзя было странствовать так легко и безопасно, как в наше время. Тот, кто отправлялся в дальние страны, нередко расплачивался жизнью за свое безрассудство.

Но не будем отвлекаться и начнем разматывать нить нашей сказки.

Говорят, царь, состарившись и захворав, написал брату-королю, чтобы тот прислал ему немедля достойнейшего из сыновей, которому мог бы он царство свое после смерти оставить. Получил король грамоту, призвал к себе всех трех сыновей и говорит им:

— Вот что пишет нам старший наш брат и ваш дядя. Того, кто себя достойным считает владеть столь великой и богатой страной, отпускаю я — пусть выполняет последнюю волю своего дяди.

Собрался старший сын с духом и говорит:

— Я так думаю, отец, что мне эта честь положена, ибо я старший из братьев. Поэтому прошу тебя денег мне выдать на расходы, платье дать на смену, оружие и коня верхового, чтоб отправиться мне без промедления.

— Хорошо, сынок. Если веришь, что сможешь добраться и что в силах править страной, выбирай себе из табуна любого коня, какой приглянется, денег прихвати, сколько понадобится, платье по вкусу, оружие по плечу — и счастливой тебе, сынок, дороги.

Взял королевич всего, сколько потребовалось, руку у отца поцеловал, принял от него грамоту к царю, попрощался с братьями, сел на коня и, веселый, пустился в дорогу.

Король, желая его испытать и никому не сказав ни слова, к вечеру надел на себя медвежью шкуру, сел на коня, обогнал сына по другому пути и схоронился под мостом. Выехал королевич к мосту, видит — навстречу ему с ревом выходит медведь. Взвился конь королевича на дыбы, захрапел, чуть было не сбросил седока. И, не в силах ни совладать с конем, ни продолжать путь, вернулся королевич обратно к отцу. Король же, опередив его, тоже домой прискакал, отпустил коня, шкуру припрятал, сидит, поджидает сына. Вот, наконец, является к нему сын поспешно, однако не так поспешно, как уезжал.

— Видно, забыл ты что-то, сынок, коли домой вернулся? — удивился король. — Недобрый это знак, насколько мне известно.

— Забыть-то я ничего не забыл, но у самого моста вышел мне навстречу медведь такой свирепый, что меня в страх вогнал. Еле спасся я из его лап и решил лучше вернуться к тебе домой, чем стать добычей хищных зверей. Пускай теперь кто хочет, тот и отправляется, а мне ни царства, ни другого чего не надо: ведь не жить мне, сколько свету стоять, всей земли не унаследую.

— Что ж, правильно решил, сынок. Видно, не для царства ты, и царство не для тебя; чем людей путать, лучше тебе, как сам говоришь, в стороне оставаться, потому, слава богу, был бы пруд, а лягушек хватает. Только не знаю с дядей твоим как быть? Сам видишь, нехорошо получается…

— Отец, — сказал тогда средний сын. — Я поеду, если позволишь.

— За моим позволением дело не станет, сынок; но большое диво будет, если и ты на попятный не пойдешь. Грех его знает, вдруг возьмет да и выскочит тебе заяц какой навстречу! Так и вижу, как вслед за братцем домой являешься. Позора тогда не оберешься. Но однако же попытайся. Посмотрим, как тебе удача послужит. Как говорится: всяк молодец своего счастья кузнец. Коли выйдет — хорошо, а нет, так что же? И с другими удальцами такое случалось…

Вот собрался средний сын в дорогу, принял из отцовых рук грамоту к царю, простился с братьями и на другой же день отправился в путь. Ехал он, ехал, пока не стемнело. А когда выехал к мосту, медведь тут как тут: мор! мор! мор! Конь под королевичем как захрипит, на дыбы как встанет, назад пятится. Увидел королевич, что дело не шуточное, махнул рукой на царство и со стыдом к отцу воротился. Как завидел его король, говорит:

— Ну, сынок дорогой, верно ведь сказано: защити меня от кур, а собак я не боюсь.

— Что это ты говоришь, отец, — сказал королевич с обидой. — Или медведи у тебя курами зовутся? Теперь я и впрямь верю брату, что этакий медведь может истребить целое войско… Сам удивляюсь, как я уцелел; не надобно мне ни царства, ни другого чего. Слава богу, еда-то для меня найдется у тебя в дому.

— Еда-то, конечно, найдётся, не о том, сынок, речь, — нахмурился король. — Только позор свой куда денете? Чтобы из трех сыновей, сколько их у отца, ни один ни к чему не был пригоден! Зря вы тогда еду переводите, дорогие мои. Болтаться всю жизнь, как лист на ветру, да хвалиться, что, дескать, королевич я — не к лицу молодцу… Как видно, нечего моему брату надеяться на вас; когда рак свистнет, исполнится желание его. Нечего сказать, хороши племяннички:

На пирог —

Со всех ног,

А из схватки —

Без оглядки!

Услыхал младший сын, покраснел со стыда. Вышел в сад и заплакал горько: до самого сердца дошли отцовы слова обидные. Не знает, бедняга, что ему делать, чтобы смыть позор. Вдруг видит он перед собой сгорбленную старуху с протянутой рукой.

— Что задумался, ясный королевич? — говорит старуха. — Прогони кручину из сердца, ибо счастье тебе улыбается отовсюду и незачем тебе горевать. Лучше подай старухе.

— Не серди ты меня, бабуся, — ответил королевич, — другая у меня теперь забота.

— Королевич, королевич, быть бы тебе царем! Поведай старухе, что тебя тревожит? Кто знает, может и я тебе пригожусь.

— Знаешь что, бабуся? Дважды два — четыре, а пять больше. Оставь меня лучше в покое, потому я и без того от горя света не вижу.

— Добрый королевич, не гневайся на старуху. Кто знает, откуда к тебе помощь прийти может…

— Что ты, бабуся, вздор мелешь? Неужто от тебя мне помощи ждать?

— Может и чудно тебе покажется, — сказала старуха. — Только знаешь что, свет-королевич, бывает, что всевышний проливает благодать свою и на немощных телом; видно так уж угодно ему. Не смотри, что я горбата и оборвана; чудесная сила дана мне заранее знать, что замышляют сильные мира сего, и часто смеюсь я над несмышленостью и слабостью их. Не верится тебе, верно ведь? Но избавь тебя бог от соблазна! Ибо немало глаза мои видели за те долгие века, что на плечах моих легли. Ох, королевич! Имей ты силу мою, облетел бы моря и страны, землю бы перевернул, весь бы свет в руках своих держал, и все бы по твоему хотению было. Но ишь ты, как разболталась немощная горбунья! Прости меня, господи, сама не знаю, что рот мой мелет! Свет-королевич, подай-ка старухе милостыньку!

Королевич, завороженный словами старухи, достает монету и говорит:

— Возьми, бабуся, от меня малость, от бога много.

— Тебе, дающему, да воздаст господь милосердный, — отвечает старуха, — и долгую жизнь пусть дарует тебе, ибо большая ожидает тебя удача. Скоро ты станешь царем, которому равного не было на земле, самым любимым, и славным, и могучим. А теперь, свет-королевич, будет тебе награда за милосердие твое. Не шевелись, прямо смотри мне в глаза и внимательно слушай, что я скажу: ступай к отцу твоему и проси у него коня, оружие и одежду, что были при нём, когда в женихах он ходил, и тогда доедешь ты, куда братья твои не сумели добраться. Ибо тебе свыше эта честь предназначена. Будет спорить отец твой, не захочет тебя отпускать, а ты стой на своем, знай проси его — и упросишь. Платье, о котором говорю, старое и поношенное, оружие — ржавое, а коня сам выбирать будешь: выставишь посреди табуна жаровню, полную жара; тот конь, что к жару подойдет и грызть его станет, вынесет тебя на царство и от многих опасностей убережет. Запомни же, что я сказала тебе, ибо может и встретимся мы еще с тобой где-нибудь на краю света; ведь гора с горою сходятся, а человек с человеком и подавно!

Говорит старуха, и видит вдруг королевич, как окутало ее белым облаком и подняло всё выше и выше, пока вовсе не скрылась она из глаз. Содрогнулся королевич, обомлел от изумления и страха; когда же очнулся, то, полный веры в себя и успех свой, явился к отцу и сказал:

— Позволь и мне, отец, попытать счастья вслед за братьями. Будет ли мне удача, нет ли — наперед тебе обещаю, что как выеду из твоего дома, обратно уж не вернусь, хоть бы пришлось мне со смертью самой в пути повстречаться.

— Не думал я, не гадал, сынок дорогой, что от тебя придется такие речи слышать, — ответил король. — Братья твои малодушными оказались, и махнул я на них рукой. Что-то не верится мне, чтоб ты оказался храбрее. Но уж если ты так крепко стоишь на своем, то удерживать тебя не стану. Смотри же, как бы тебе не столкнуться в пути с напастью и тоже не сменять честь на позор, потому что тогда, прямо скажу, не будет тебе больше места в моем доме.

— Ну что же, отец, попытка не пытка. Поеду и положусь на свое счастье, как бог даст. Только прошу тебя, дай мне коня, оружие и платье, что при тебе были, когда ты в женихах ходил.

Услыхал король такие слова, и вроде не по вкусу они ему пришлись. Насупил он брови и сказал:

— Эге-ге, сынок дорогой, своими речами напомнил ты мне песенку:

Юный витязь, старый конь —

Не сдружиться им в пути!

Да и кто знает, где нынче кости того коня тлеют! Не человечий же век жить ему было! И кто только тебе такое в голову втемяшил?! Или, как говорится, за подковами дохлых лошадей гоняешься?..

— Отец, только того и прошу у тебя. Жив ли тот конь, нет ли, это ты мне предоставь! Я только знать должен, что отдаешь мне его.

— С моей стороны, пожалуй, бери, сынок дорогой, но только дивлюсь я, откуда коня возьмешь, коль его и на свете нет.

— Об этом я не печалюсь, отец; лишь бы ты согласие дал! Есть он, нет ли его, а уж если отыщу, моим будет.

Забирается королевич на чердак, достает оттуда узду, поводья, кнут и седло — все запыленное, иссохшее, древнее, как земля. И еще достает из кладовой одежду старую-престарую, и лук, и стрелы, и меч, и булаву, ржавчиной покрытые, и давай их чистить да тереть. Потом полную жаровню жару накладывает, идет к табуну и ставит жаровню среди лошадей. Выходит тогда из табуна кляча горбатая, лохматая, до того костлявая, что хоть ребра считай, и прямо к жаровне — мордой жар берет. Хватил королевич клячу уздой по голове.

— Ах ты, — говорит, — мерзкая животина. Из всего табуна тебе одной вздумалось жар глотать? Смотри, если снова грех попутает, не сдобровать тебе.

Начал он снова лошадей взад-вперед прогуливать, и опять кляча как кинется да как начнет жар с жаровни глотать! Снова хватил ее королевич изо всей силы уздой по голове и опять туда-сюда лошадей водит, приглядывается, не подойдет ли другой конь жар глотать. И в третий раз все та же кляча подошла, столько жару отхватила, что больше и не осталось. Совсем распалился королевич, снова хватил ее уздой, что было мочи, а потом набросил на нее поводья, надел узду и так про себя подумал:

"Взять или отпустить? Боюсь, как бы не засмеяли меня. Чем на таком коне, лучше пешим".

А пока стоял он да раздумывал — брать или не брать? — стряхнулся конь трижды и стал вдруг гладкий да холеный, да резвый, как трехлеток, и не было во всем табуне жеребца красивее. Глянул он королевичу прямо в очи и сказал:

— Садись на меня, господин мой, и крепко держись.

Сунул ему королевич удила в рот, вскочил на него — до самых облаков взвился под ним конь и опять на землю стрелой опустился. И снова взлетел до луны, и снова быстрее молнии на землю вернулся. И в третий раз поднялся он до самого солнца, а когда опустился на землю, сказал:

— Ну, господин мой, что скажешь? Думалось ли тебе когда-нибудь, что достанешь:

Солнце

Ногами,

Месяц

Руками

И корону будешь искать

За облаками?..

— Да что сказать, дорогой мой друг? В смертный страх вогнал ты меня. До того дух захватило, что и сам я не знал, где нахожусь, едва не погубил ты меня.

— Вот так же и у меня дух захватывало, господин мой, когда честил ты меня уздой по голове, и захотелось мне отплатить тебе за три удара твои. Как говорится: око за око. Теперь, думаю, уже знаешь ты меня и уродом и красавцем, и старым и молодым, и хилым и могучим. Поэтому стану я снова таким, каким видел ты меня в табуне. Отныне готов я сопровождать тебя, куда прикажешь. Ты только мне наперед скажи, как тебя мчать — с быстротой ветра или с быстротой мысли?

— Если помчишься как мысль, то погубишь меня: а если как ветер, то послужишь мне, добрый мой конь, — отвечал королевич.

— Хорошо, господин мой. А теперь садись на меня без боязни и помчу тебя, куда пожелаешь.

Сел королевич на коня, погладил его по гриве.

— Ступай, — говорит, — конек мой хороший!

Полетел конь плавно как ветер и через мгновенье опустился у королевского дворца.

— Добро пожаловать, удалец, — сказал король без особой радости. — Вот, значит, какого коня ты себе отобрал?

— Да уж как привелось, отец. Во многих местах придется мне побывать; не хочу, чтобы люди меня заприметили. Где верхом проеду, где пешим пройду, как сумею.

Сказав это, оседлал он коня, оружие к луке прикрепил, прихватил снеди и денег вдоволь, смену одежды в переметном мешке и флягу с водой.

Облобызал руку отца, взял у него грамоту к царю, простился с братьями и на третий день к вечеру отправился в путь, шагом пустив коня. Ехал он, ехал, пока не стемнело. Тогда у моста вышел ему навстречу со страшным ревом медведь. Ринулся конь на медведя, замахнулся королевич булавой, готовясь ударить, как вдруг слышит — говорит медведь человечьим голосом:

— Не бей, сынок дорогой, я это.

Слез королевич с коня, а отец обнял его, поцеловал и сказал так:

— Сын мой, доброго ты себе товарища выбрал. Если кто научил тебя, то хорошую тебе службу сослужил, а если дошел ты своей головой, то голова у тебя светлая. Ступай же теперь вперед, ибо достоин ты быть царем. Только запомни мой совет: понадобятся тебе в дороге люди и злые и добрые, но остерегайся рыжего человека, а еще пуще — безбородого. Не водись ты с ними, уж очень они опасны. И во всех превратностях конь, твой товарищ, надоумит тебя, как быть, ибо и меня он в молодости из многих опасностей выручал. И еще возьми с собой эту шкуру медвежью, крепко она тебе когда-нибудь пригодится.

Потрепал он по шее коня, поцеловал обоих и сказал:

— Езжайте с миром, дорогие мои. Один бог знает, когда еще свидимся!..

Вскочил королевич в седло, а конь снова обернулся молодым, каким любил его видеть король, сделал скачок назад, потом вперед, и:

Оба двинулись в дорогу,

Мы ж положимся на бога,

Потому что путь у сказки

Не короткий до развязки…

Едут они день, едут два и все сорок два, и вот заводит их дорога в лес, а в лесу выходит им навстречу безбородый человек и смело обращается к королевичу:

— Добрый день, удалец! Не нужен ли тебе слуга в дороге? По этим местам трудно одному ездить; того и гляди, зверь нападет, тропу жизни твоей оборвет. Я тут стежку каждую знаю и, пожалуй, в пути тебе пригожусь.

— Может пригодишься, а может и нет, — отвечает королевич, глядя прямо в глаза безбородому, — но пока положусь я лучше на свое счастье.

Пришпорил он коня и поехал дальше. Едет по лесу, и в ущелье снова выходит ему навстречу безбородый, переодетый в другое платье, и говорит ему измененным голосом:

— Доброй дороги, путник!

— Доброго сердца тебе, как добр твой взгляд, — отвечал королевич.

— Что до моего сердца, то дай боже каждому такую доброту, — со вздохом говорит безбородый. — Но что проку? Хорошему человеку нету счастья; это известно. Не гневайся, путник, но раз уж об этом речь зашла, поведаю тебе как брату, что с самого детства у чужих людей я служу. И не так было б обидно, кабы отлынивал я от работы, а то ведь я тружусь, с каких пор себя помню. Тружусь, тружусь, а толку ни на грош. Потому в хозяева мне все горемыки попадались. А ведь как говорится: горемыке служишь, горемыкой останешься. Попадись мне хоть раз такой хозяин, как я понимаю, не знал бы, как и угодить ему. Уж не нужен ли слуга тебе, удалец? Ты, по всему видать, человек с достатком… Что же ты на пустяки скупишься, не возьмешь себе достойного слугу, в дороге помощника? Места эти опасные; кто знает, как еще дело обернется; может, не сдобровать тебе тут одному.

— А все-таки нет и нет, — сказал королевич, кладя руку на булаву. — Сам себе пока послужу, как сумею. — И снова пришпорив коня, поскакал быстрее. Едет он дальше по темному лесу, кончается дорога перед ним, и стежки все так перепутались, что и не понять королевичу, в какую сторону путь держать.

— Тьфу ты черт! Вот в какую переделку попал, — сказал он. — Это тебе не пожалуйте кушать! Ни деревни, ни города — ни души! Чем дальше, тем больше глушь. Словно сгинул род человеческий с лица земли. Зря я все-таки второго безбородого с собою не прихватил. Ежели он в матушку свою уродился, его разве вина? Правда, остерегал меня отец, но в большой нужде что будешь делать? Как говорится, плохо с плохим, а без плохого и того хуже.

И пока блуждал он, выходя то на тропинку, то на заброшенную дорогу, снова навстречу ему безбородый по-иному одетый, верхом на статном коне. И говорит ему безбородый, меняя голос, да жалостливо этак:

— Бедняга ты, бедняга, по опасной дороге пошел. Видать, чужой ты здесь и не знаешь этих мест. Счастье твое, что со мной повстречался, прежде чем спуститься по этому склону, а то пропал бы… Там, в расщелине, свирепый бык многих смельчаков загубил. Я сам, на что молодец, а намедни едва-едва от него ушел. Вернись-ка лучше назад или, если уж до зарезу идти надобно, возьми себе хоть кого-нибудь в помощь. Я и сам бы к тебе в услужение пошел, будь на то твоя воля.

— Да надо бы, добрый человек, — отвечал королевич, — но по правде тебе скажу: наказывал мне отец, еще когда я из дому отправлялся, чтоб сторонился я человека рыжего, а пуще того — безбородого; чтоб не водился я с ними ни за что на свете. Не будь ты безбородым, с радостью принял бы я тебя в услужение.

— Ну, уж если на то пошло, то знай, путник, что коня изъездишь, а такого слуги не найдешь, какого ищешь. Тут ведь одни безбородые и водятся. И потом, говоря начистоту, какой ты для себя от этого помехи ждешь? Видать, не слыхал ты такой поговорки, что на волосы и на бедность пенять не след. Да и то сказать, когда нет черных глаз, целуешь голубые! Благодари же господа бога за то, что нашел меня, и бери к себе в услужение. Если со мной хорошенько свыкнешься, нелегко потом от себя отпустишь, ибо таков мой характер, одно знаю — хозяину верой и правдой служить. Не раздумывай долго, а то нас ночь застигнет. И хоть бы еще конь у тебя был добрый, а на этой-то кляче, боюсь, далеко не ускачешь.

— Право, не знаю, безбородый, как быть, — отвечал королевич. — Сызмальства привык я отца почитать, и нанимать мне тебя вроде даже неловко. Но поскольку повстречалось мне уже безбородых двое и ты после них третий, то видать, и впрямь попал я в страну безбородых и выбирать нечего. Хоть кровь из носу, нанять тебя надо, раз уж тебе эти места так хорошо знакомы.

В два счета поладил с ним королевич, отправились они вместе, и вывел его безбородый на дорогу. Прошли немалый кусок пути, и делает вид безбородый, будто пить ему захотелось. Попросил он флягу у своего господина, приложил ко рту и тут же, скривившись, выплеснул всю воду на землю. Рассердился на него королевич:

— Ты что ж это, безбородый, делаешь? Не знаешь разве, какая в этих местах нехватка воды? В этакий зной мы сгорим от жажды.

— Прошу прощения, господин мой! Вода была затхлая, и мы заболеть могли. Но ты не тревожься: скоро выйдем к колодцу со свежей водой, студеной, как лед. Там передохнем малость, флягу прополощем и водой наполним на дорогу, потому впереди колодцы нам не очень-то попадаться будут и, того и гляди, соскучимся по воде.

Свернули они на другую тропку, продвинулись немного вперед — перед ними поляна, а от поляны рукой подать — колодец с дубовым срубом и откидной крышкой. Колодец глубокий, и ни колеса при нем, ни журавля, а только лестница до самой воды.

— Ну-ка, безбородый, теперь себя покажи, увидим, на что ты горазд, — сказал королевич.

Усмехнулся безбородый, спустился тотчас же в колодец, наполнил флягу и на бок себе прицепил. Потом, постояв немного на лестнице у самой воды, сказал:

— Ну и прохлада же здесь:

Не знаю беды

На берегу воды.

Хоть и вовсе отсюда не вылезай. Отпусти, господи, грехи тому, кто этот колодец выкопал, доброе дело он сделал. В этакое пекло прохлада дорогого стоит!

Еще постоял он немного, потом вышел и сказал:

— Боже мой, хозяин, знал бы ты, до чего мне легко стало, ну просто летать впору. Спустись-ка и ты на минутку, освежись; так тебе станет хорошо после этого, что сам себе покажешься легким, как перышко…

Королевич, совсем еще птенчик в таких делах, послушался безбородого и спустился в колодец. А пока он стоял там да прохлаждался — трах! безбородый захлопнул крышку, встал на нее и говорит злобным голосом:

— Алелей! Лукавого человека сын! Чего опасался, того не миновал. Здорово я тебя одурачил! А теперь признавайся, кто ты таков, откуда и куда путь держишь, а нет — в колодце тебя сгною!

Что было делать королевичу? Все рассказал он подробно, ибо кто же пуще всего жизнью своей не дорожит?

— Ладно. Это я и хотел узнать от тебя, змеёныш ты этакий, — сказал безбородый. — Только смотри, без обмана. А то ведь поймаю на лжи — не поздоровится тебе. Я и теперь спокойно порешить тебя мог, да жаль мне молодости твоей… Если хочешь еще на солнце смотреть, зеленую травку топтать, то поклянись на клинке меча своего, что во всем будешь мне послушание и повиновение оказывать, даже если велю в огонь броситься. И отныне буду я вместо тебя царским племянником, а ты — слугой моим. До той поры будешь мне служить, пока не умрешь и вновь не воскреснешь. И куда ни поедем с тобой, слова не смей проронить о том, что произошло между нами, а не то сотру тебя с лица земли. Хочешь жизнь сохранить — соглашайся! А нет — прямо скажи и найду я тебе расправу по нраву…

Тут королевич, видя, что попался в ловушку и выхода нет, поклялся безбородому в верности и послушании, положившись на милость божью. А безбородый, завладев грамотой, деньгами и оружием королевича, выпустил его из колодца, меч велел целовать на верность и сказал:

— Знай, что отныне зовут тебя Белым Арапом; и другого тебе имени нет.

Сели они каждый на своего коня — безбородый, как хозяин, впереди, Белый Арап, как слуга, за ним:

И пустилися в дорогу,

Мы ж положимся на бога,

Потому что путь у сказки

Не короткий до развязки…

Едут они, едут долго, и ночью, и днем, длинным путём, через тридцать земель, через тридевять морей, и приезжают, наконец, в то царство-государство.

Как только приехали, представился безбородый с грамотой королевской царю. Прочитал Зелен-царь грамоту, возрадовался, что племянник к нему явился, и тут же представил его своему двору и дочерям своим, которые приняли гостя со всеми почестями, положенными королевичу и царскому наследнику.

Увидев, что обман ему сходит с рук, призывает к себе безбородый Белого Арапа, говорит сурово:

— Ступай на конюшню и коня моего холь, береги, как зеницу ока. Если приду и увижу, что не все сделано, как мне по душе, не сносить тебе головы, а пока получай подзатыльник, чтоб запомнил слова мои. Зарубил себе на носу?

— Да, господин, — ответил Белый Арап, потупив глаза. И пошел на конюшню.

Этим хотел безбородый свой нрав крутой показать и вселить в Белого Арапа еще больше страха.

Когда ударил безбородый Белого Арапа, царские дочери были тут же. Пожалели они слугу и сказали безбородому с упреком:

— Нехорошо ты, милый брат, поступаешь. Ежели поставил нас господь над другими, то жалеть мы должны их; ведь и они, бедняжки, тоже люди!

— Ну, дорогие сестрицы, — с обычным своим коварством отвечал безбородый, — еще вам неведомо, что на свете творится. Если диких зверей не держать в узде, давно бы они человека растерзали. А надо вам знать, что большая часть людей — тоже звери, которых укрощать надобно, если хочешь чего-то от них добиться.

Что тут сказать? Только руками развести! Когда обрастет мамалыга кожей, упаси от нее боже! Как говорится:

Дай мне, господи, чего не имел,

Чтоб я сам подивился, до чего обнаглел.

Царевны повели речь о другом, но ни слова безбородого, ни родственное чувство не загладили в их сердце жестокого его обращения, ибо добро сторонится зла. Как говорится:

Лоза винограда — людям отрада,

А плоды бузины никому не нужны.

И стали они с той поры меж собой толковать, что, мол, ни в кого не удался он в ихнем роду, ни лицом, ни нравом; что Белый Арап, слуга его, много приятнее на вид и гораздо душевнее. Видно, сердце подсказывало, что не брат им безбородый, и не терпели они его. До того он им стал немил, что будь их воля, отступились бы от него, как от нечистого. Но нечего было делать, не хотели они царя огорчать.

Однажды, когда пировал безбородый за одним столом с дядей, сестрицами и гостями, поднесли им под конец салат необычайный. Тогда спросил безбородого царь.

— Доводилось ли тебе, племянничек, такой салат пробовать?

— Нет, государь, — отвечал безбородый. — Я как раз собирался спросить, откуда он у вас — уж больно хорош! Кажется, целый воз бы съел — не наелся б.

— Верю, племянничек, верю, но знаешь ли ты, с каким он трудом достается! Ведь только в Медвежьем саду, — слыхал, может? — тот салат растет, и редко кому удается раздобыть его и живым остаться. Из всех моих подданных один лесник только отваживается на такое дело. Да и ему кто знает сколько приходится изворачиваться, чтобы в кои-то веки достать мне самую малость — полакомиться.

Безбородый, решивший любой ценой погубить Белого Арапа, сказал царю:

— Государь мой, дядя, подивлюсь я, если не добудет мой слуга такого салата хоть из голого камня!

— Что ты, что ты, племянничек, — изумился царь. — Где же ему, незнакомому с нашими местами, этакую службу сослужить? Разве что жизнь его тебе в тягость?

— А вы за него, дядюшка, не тревожьтесь! Бьюсь об заклад, что достанет он мне точно такой же салат, и немало притом. Знаю, на что он способен.

Зовет безбородый Белого Арапа и говорит ему:

— Ступай скорее, в лепешку разбейся, а достань мне такого салата из Медвежьего сада. Иди, иди, время не терпит. Но смотри, если приказа не выполнишь, то и в мышиной норке от меня не скроешься.

Опечалился Белый Арап, пошёл на конюшню, стал коня своего по гриве гладить, приговаривать:

— Эх, конёк мой, знал бы ты, в какую беду я попал! Золотые слова отца моего, правильно он меня учил. Не послушался я его, и вот до чего дошёл, стал слугой проходимца и волей-неволей должен повиноваться, ибо голова моя в опасности.

— Господин мой, — отвечал ему конь, — отныне хоть головой о камень, хоть камнем по голове — один конец. Будь же мужчиной, не падай духом. Садись на меня — и в путь! Знаю я, куда тебя вынести; велик господь, вызволит нас из беды!

Белый Арап, приободрившись немного, сел на коня, доверился воле его — куда захочет, пусть вынесет.

Поплёлся конь шагом, пока не удалились они настолько, чтобы никто их не видел. Лишь тогда решился он силу свою показать и молвил:

— Господин мой, хорошенько держись за гриву, ибо

Полечу быстрее ветра,

Облетим с тобой полсвета.

Велик господь и хитёр бес! Ничего, найдем и на безбородого управу. Не поздно ещё.

Вознесся конь с Белым Арапом до облаков и помчался поперек земли:

Над лесными чащами,

Над хребтами горными,

Над морскими волнами.

А потом опустился плавно на прекрасный остров, что посреди моря, и встал у одинокой избушки, обросшей кудрявым мхом, в ладонь толщиной, зеленым, как лягушка, мягким, как шелк.

Слез Белый Арап с коня и к великому своему изумлению увидел на пороге старуху нищую, которой он перед отъездом милостыню подал.

— Ну, Белый Арап, верно ведь, — сбылись мои слова? Что гора с горой сходятся, а человек с человеком и подавно? Узнай же, что я святая Пятница и что известно мне, какая беда тебя сюда привела. Во что бы то ни стало хочет тебя безбородый погубить, потому и послал за салатом в Медвежий сад. Только выйдет ему это когда-нибудь боком. Оставайся здесь эту ночь, а я обдумаю, как быть.

Обрадовался Белый Арап, поблагодарил святую Пятницу за радушие и заботу.

— Не я, а твое милосердие и доброта помогают тебе, Белый Арап, — сказала святая Пятница и вышла, велев ему отдохнуть и успокоиться.

А сама пустилась, босая, по росе, в лесную чащобу. Нарвала сонной травы полон подол, отварила дома с ведром молока и ведром меда и поспешила в Медвежий сад. Там вылила она отвар в колодец, до самого верха полный воды. И видит Святая Пятница — со страшным ревом бежит без оглядки к колодцу медведь. Добежал, воду жадно хлебает, губы облизывает — вкусная вода, сладкая. Перестанет пить — снова рычит, опять хлебнет и опять зарычит, пока, наконец, не оставили его силы, и упал он, и заснул таким мертвым сном, что хоть дрова на нем коли!

Увидев это, поспешила святая Пятница к Белому Арапу, разбудила его среди ночи и сказала:

— Скорее надень на себя медвежью шкуру, что досталась тебе от отца, я прямо ступай к развилке, там тебе и будет Медвежий сад. Смело входи туда, рви салата отборного, сколько душе угодно, потому что с Медведем я уже разделалась. А если увидишь, что дело худо, что проснулся Медведь и на тебя бросается, кинь ему шкуру медвежью и беги что есть мочи ко мне.

Так и сделал Белый Арап, как велела святая Пятница. Лишь только забрался в сад — начал салат рвать, да с отбором, и такую охапку нарвал, что едва-едва взвалил ее на спину. Только собрался идти, а Медведь проснулся — и за ним! Белый Арап, видя, что плохо приходится, швырнул ему медвежью шкуру — а сам, с ношей на спине, наутек, прямо к святой Пятнице.

Поблагодарил Белый Арап святую Пятницу за всё добро, ему сделанное, поцеловал у ней руку, забрал салат, сел на коня -

И отправился в дорогу,

Мы ж положимся на бога,

Потому что путь у сказки

Не короткий до развязки…

Ехал он сколько ехал и вот, наконец, прибыл в то царство и отдал салат безбородому.

Царь и его дочери очень удивились, а безбородый, задрав нос, спрашивает:

— Ну, что теперь скажете, дядюшка?

— Что и сказать, племянничек? Имей я такого слугу, вперед себя бы его пропускал.

— Потому и дал его мне отец в дорогу, — сказал безбородый. — Только из-за его смышлености. Разве иначе взял бы я его с собой, чтоб он у меня в ногах путался.

Несколько дней спустя показал царь безбородому дорогие каменья в сказал:

— Случалось ли тебе, племянничек, когда-нибудь такие большие и красивые самоцветы видеть?

— Видал я, дядя, всякие каменья, а таких, по правде сказать, не видел. И где только чудо такое водится?

— А где же и быть ему, племянничек, как не в Оленьей роще? Сам Олень-то усыпан каменьями драгоценными, что намного крупнее и краше этих. А во лбу у него самоцвет — будто солнце горит. Но никто подойти к Оленю не может, ибо заколдован он, никакое ружье его не берет, а уж он-то кого приметит, живым не отпустит. Стоит ему только глянуть на человека, на зверя ли, как тот сразу же мертвым на месте падает. И множество людей и хищных зверей всяких бездыханно лежат в Оленьей роще по этой только причине; видать, и впрямь заколдован он, холощен до отлучения или бес его знает что, раз уж такой опасный. А все-таки знай, племянничек, что находятся люди сатаны сатанее: не смиряются, хоть ты их убей. Сколько от него натерпелись, а всё их к той роще тянет; присматриваются, нельзя ли Оленем завладеть. И у кого храбрости много, а счастья и того больше, находит в роще камень-другой из тех, что Олень роняет, когда отряхается каждые семь лет, и лучшего промысла такому счастливцу и не надо. Несет тогда камешек ко мне, а уж я за него ничего не жалею; еще и радуюсь, что заполучил. Знай, племянничек, что камни эти драгоценные служат украшением моего царства. Ни в одном другом государстве нет таких больших и чудесных каменьев, и слава о них облетела весь мир. Немало царей и королей наезжает ко мне для того лишь, чтоб на них полюбоваться, и никто не может понять, откуда они мне достались.

— Государь мой, дядя, — сказал тогда безбородый, — ты уж прости меня, но до чего же люди у вас тут робкие… Бьюсь об заклад на что угодно — доставит мне мой слуга шкуру того Оленя с головой и всеми его драгоценностями.

Тут же зовет он Белого Арапа и говорит ему:

— Ступай в Оленью рощу, делай что хочешь, только достань мне шкуру Оленя и голову со всеми его драгоценностями. И не вздумай хоть камешек с места сдвинуть, а главное большой самоцвет, что во лбу у него, ибо тогда не жилец ты на белом свете. Ступай же, и времени не теряй.

Видит Белый Арап, куда безбородый гнет, но делать-то что? Грустный поплелся он на конюшню, потрепал коня своего по гриве и молвил:

— Конек ты мой милый! Снова хочет меня погубить безбородый. Уж если на этот раз живым останусь, значит так на роду мне написано. Только, право, не знаю, вывезет ли меня теперь мое счастье.

— Не горюй, господин мой, — отвечает конь. — Была бы голова здорова, а забот на нее не оберешься. Может, велено тебе жернов на мельнице ободрать и шкуру его на царство отдать?

— Нет, конек мой милый, еще того пострашнее.

— Только вели, господин мой, — говорит конь, — за мною дело не станет. Не робей. Известны мне козни безбородого. Захоти я только, давно бы его проучил, но пускай еще попрыгает. Ты как думаешь? Ведь и такие еще нужны иногда, чтобы люди уму разуму набирались. Ты себе так представь, будто дедовский грех искупать приходится. Как говорится, отец с матерью крыжовник едят, а у сыновей оскомина. Ну, довольно думать; садись на меня с надеждой на бога, ибо велика его сила, не даст он нам долго страдать. Ничего не поделаешь! Что суждено, то на лбу написано. Однако придет конец и твоим страданиям!

Сел Белый Арап на коня, и шагом пошел конь, пока не удалились они настолько, что никто их приметить не мог. А потом понатужился, отряхнулся по-богатырски и сказал:

— Держись крепко, господин мой, сейчас опять полечу

По путям заоблачным,

Над лесными чащами

И хребтами горными,

Сквозь поля туманные

Прямо к морю синему,

Там, где диво дивное,

Где живет волшебница

Фея милосердная

На цветущем острове!

Сказал — и помчался с Белым Арапом

По путям заоблачным,

Над лесными чащами;

и дальше наперерез

От небесных туч до солнца,

Мимо месяца златого,

Мимо ярких звезд лучистых;

а потом опустился плавно, как ветер

На цветущем острове,

Где живет волшебница,

Фея милосердная.

А когда ветер утих, очутились они снова у святой Пятницы. Как увидела святая Пятница Белого Арапа у своей двери, вышла ему навстречу, говорит приветливо:

— Что, Белый Арап, верно, снова нужда ко мне привела?

— Правда твоя, бабуся, — отвечает Белый Арап, задумчивый и бледный, краше в гроб кладут. — Хочет меня безбородый во что бы то ни стало погубить. Хоть бы уж смерть поскорее, сразу бы от страданий избавился: чем такая жизнь, во сто крат лучше умереть.

— Что ты, Белый Арап, — сказала святая Пятница, — никогда не думала, что такой ты малодушный, а теперь вижу, что ты трусливее женщины. Да не стой, как мокрая курица. Оставайся у меня эту ночь, и я помогу тебе. Велик господь, не станет он потакать безбородому. Но только ты потерпи, сынок, ибо немало бед у тебя позади, немного уже впереди. До сих пор трудно тебе было, но и впредь будет не легче, пока не избавишься от безбородого, с которым хлебнешь еще горя; но из всех испытаний выйдешь невредимым, и будет тебе удача.

— Может, оно и так, бабуся, — отвечал Белый Арап, — но только слишком уж много напастей на мою голову валится.

— Сколько бог пошлет, Белый Арап, — сказала святая Пятница. — Видать, так уж тебе суждено, и не на кого сетовать, ибо не все так, как человек думает, а как бог хочет. Зато когда станешь всесильным, — будешь в суть вещей вникать и верить угнетенным и несчастным, ибо сам теперь знаешь, почем фунт лиха. А до той поры терпи, Белый Арап, только терпеньем ты его доконаешь…

Что было сказать Белому Арапу? Возблагодарил он господа бога за все — за доброе и дурное, а также святую Пятницу за гостеприимство и помощь.

— Вот теперь разумно говоришь, сынок. Кто бы что ни толковал, а уж когда суждено с бедой повстречаться, догоняй, коли она впереди, а если позади, то дожидайся. Да что говорить? Таков мир, и как ты ни крути, таким он и останется. Плечом не повернешь его, хоть разорвись. Но подумаем лучше, как нам быть с Оленем; поди, безбородый ждет тебя, не дождется. А разве он не господин? Ты его слушать обязан. Как говорится: там коня привязывай, где хозяин велит.

И вот достает невесть откуда святая Пятница маску и меч Стату-Палма-Барба-Кота[15] вручает Белому Арапу и говорит:

— Бери, Белый Арап, очень тебе это пригодится там, куда мы пойдем. А теперь — за мной. С божьей помощью справимся и с этим делом.

Когда запели петухи, отправились святая Пятница и Белый Арап в Оленью рощу, выкопали яму в рост человека у источника, к которому всегда в полдень приходил Олень воду, пить; напившись, ложился тут же и спал непробудно до заката солнца. Потом вставал, уходил восвояси и не показывался больше у источника до следующего полудня.

— Вот и готова яма, — сказала святая Пятница. — Ты, Белый Арап, оставайся в ней весь день. Вот что тебе делать надо. Надень маску и не выпускай меча из рук. В полдень придет Олень к источнику воду пить. Когда ляжет он и заснет по своему обыкновению, с открытыми глазами, ты из ямы тихонько вылезешь и так изловчишься, чтобы одним взмахом меча голову ему снять. Потом обратно бросайся в яму и не выходи оттуда, пока не зайдет солнце. Будет тебя Оленья голова по имени звать, будет просить, чтобы показался ты, но не вздумай этого делать: как уставится она на тебя смертоносным взглядом — прощайся с жизнью. Когда же закатится солнце, знай, что умер Олень. Смело тогда выходи, шкуру с него сдери, голову бери целиком, как есть, и приходи ко мне.

Святая Пятница вернулась домой, а Белый Арап засел в своей яме. К самому полудню слышит Белый Арап приглушенный рев — Олень приближается. Подошел Олень к источнику, жадно потянул студеную воду; опять взревел и снова воду пьет, и снова ревет, и снова пьет, пока мочи не стало. Принялся он тогда, словно бык, через голову землю бросать, а потом, трижды землю копытом взрыв, тут же на лужайке растянулся; пожевал жвачку, пожевал, да так захрапел, что только держись.

Услыхал Белый Арап, вышел тихонько из ямы и как рубанет мечом по оленьей шее — далеко откатилась голова от туловища. А сам, себя не помня, бросился обратно в яму, как научила его святая Пятница. Брызнула оленья кровь, забулькала, растеклась во все стороны, хлынула в яму, где Белый Арап стоял, едва не захлестнула его; забилась голова Оленья в предсмертных судорогах, жалобно застонала:

— Белый Арап, Белый Арап! Много я о тебе наслышан, а самого не видал. Выйди, Белый Арап, покажись хоть раз, только бы увидеть тебя, узнать, что достоин ты тех сокровищ, что тебе оставляю. Увижу тебя — с радостью умру.

Но Белый Арап словно воды в рот набрал, сидит себе в яме, еле ногами шевелит в запекшейся крови, что яму почти до краев заполнила.

Кричала голова, кричала, а Белый Арап знай молчит, не показывается. Вот, наконец, наступила тишина. А когда закатилось солнце, вышел Белый Арап из ямы, шкуру с Оленя осторожно снял, чтобы камушка с места не сдвинуть, голову взял целиком, как была, и отправился к святой Пятнице.



— Ну, Белый Арап, — сказала святая Пятница, — выходит, что и с этим делом мы тоже управились.

— Да, — отвечал Белый Арап, — с помощью божьей и твоей удалось нам, бабуся, послужить безбородому, сроду бы мне его не знать, видеть бы мне его как свои уши, да и того не надо, потому что в глазах у меня и так темно.

— Бог с ним, Белый Арап, не горюй, найдётся и на него управа, ибо какова заслуга, такова и награда, — сказала святая Пятница. — Ступай, отнеси ему все, рано или поздно выйдет оно ему боком.

Поблагодарил Белый Арап святую Пятницу, поцеловал у нее руку, вскочил на коня -

И отправился в дорогу,

Мы ж положимся на бога,

Потому что путь у сказки

Не короткий до развязки…

И где только он ни проезжал, со всех сторон народ сбегался, ибо камень большой во лбу Оленя так сверкал, что, казалось, Белый Арап солнце с неба достал и в дорогу с собою взял…

Короли и цари выходили Белому Арапу навстречу, наперебой умоляли отдать им сокровища, предлагая взамен: кто — денег без счета, кто — дочь свою и полцарства, а кто — дочь и все свое царство, но Белый Арап бежал от них, как от огня, продолжая путь к своему господину.

Однажды вечером, когда сидел безбородый вместе с дядей и сестрицами в высокой башне, увидели они вдалеке сверкающий сноп лучей — чем больше он приближался, тем сиял ярче и ослепительнее. И внезапно все живое пришло в движение, толпы за толпами сбегались, недоумевая, что за диво приключилось. А это Белый Арап шагом ехал на своем коне со шкурой и головой Оленя. А когда приехал, все безбородому и отдал.

При виде таких сокровищ все словно окаменели, не зная, что и сказать. И было чему подивиться!

Но безбородый не растерялся. С обычным своим коварством обратился он к царю:

— Ну, дядя, что теперь скажешь? Сбылись мои слова или нет?

— Что сказать, племянничек? — развел руками царь. — Скажу, что будь у меня столь добрый и верный слуга, усадил бы я его за стол рядом с собою, ибо дорогого он стоит.

— Не дождется, — злобно сказал безбородый. — Этого не сделаю хоть бы он выше себя подскочил. Кто он — брат моей мамы, что ли, чтоб ему почести воздавать? Я так думаю, дядя, что слуга есть слуга, а хозяин — хозяин, и все тут. Потому и приставил его ко мне отец, что смышленый он, а иначе на кой он мне дался? Эге-ге, не знаете вы, что за чертово семя этот Белый Арап. Пока уломал я его, душу он из меня вымотал. Только меня и боится. Как говорят: страх огороды бережет. Другой господин на моем месте каши не сварил бы с Белым Арапом во веки веков. Зря ты всем потакаешь, дядя. Ты, я вижу, слишком к людям доверчив. Потому и не дают тебе олени драгоценных каменьев и медведи — салата. Зато мне никто на борщ дуть не станет. Увижу, что кошка балуется, так хвост прищемлю, что траву будет грызть и не пикнет. Ежели, дядя, с божьей помощью меня поскорее на свое место посадишь, увидишь тогда, как переменится царство: не будет застоя в делах, как теперь. Знаешь ведь, как говорится: человек место красит… Может, и был ты в молодости резв, да на старости изъездился. Немудрено, что и в делах порядка нет…

Под конец замолол у безбородого язык, словно жернов, так что голова у царя кругом пошла; позабыл он и Белого Арапа, и Оленя, и все на свете.

А царевны смотрели на братца, как собака на кошку, и был он им люб, как соль в глазу. Чуяло их сердце, что человек он без чести и совести. Но как было наперекор отцу идти? Что ж, гуляй безбородый… Как говорится: нашел село без собак и гуляет без палки. Иначе не скажешь.


Несколько дней спустя устроил царь в честь племянника большой пир, на который созвал самых знатных гостей: царей, королей, воевод, правителей городов и других именитых людей.

Незадолго до пира стали царевны безбородого упрашивать, чтобы позволил он Белому Арапу за столом служить. Не посмел безбородый отказать им, позвал Белого Арапа и в присутствии царевен дал согласие, но с уговором: пусть все время за спиной своего господина стоит, а на других чтоб и глаза поднять не смел; а не то он ему на месте голову снесет.

— Слышал, слуга недостойный, что я сказал? — закричал безбородый, показывая клинок, на котором Белый Арап поклялся ему когда-то в верности и послушании.

— Да, господин, — со смирением отвечал Белый Арап. — Как твоей милости будет угодно.

А царевны и на этом сказали безбородому спасибо.

В самый разгар пира, когда гости, отведав доброго вина, порядком уже захмелели, постучалась вдруг вещая птица в окно; постучалась и говорит женским голосом:

— Кушаете вы, пьете и веселитесь, а о дочери Рыжего царя и думать не думаете!

И тут же вылетел хмель из всех голов, пропало у гостей веселье, и каждый понес, что только на ум пришло: одни говорили, будто Рыжий царь, у которого лютое сердце, льет кровь человеческую, как воду; другие — что дочь его ведьма и что это по ее вине столько людей погибает, третьи поддакивали, уверяя, что она-то и прилетела в облике птицы и стучится теперь в окно, чтобы и тут людям покоя не давать. Еще другие говорили, что как бы то ни было, а уж птица-то не к добру и что, видать, кем-то она подослана выследить, что в домах у людей делается. Кто потрусливее, тот себе за пазуху плевал, заклиная птицу обернуться на голову того, кто ее подослал. Словом, одни твердили одно, другие другое, и немало было сказано про дочь Рыжего царя, но никто толком не знал, где правда и где ложь.

Безбородый, внимательно выслушав всех, покачал головой и сказал:

— Упаси, боже, от людей, которые даже тени своей боятся, Видать, вы честные гости, утят пасете, если не знаете, чьих это рук дело.

И внезапно, устремив взгляд на Белого Арапа, безбородый подметил — или только показалось так — на лице его улыбку.

— Ах ты, слуга коварный и лживый! Значит, известно тебе обо всем, а от меня утаил! Иди же немедля, что хочешь делай, разорвись, а доставь мне сюда дочь Рыжего царя! Ступай и не вздумай ослушаться, а не то в порошок сотру!

Повесил голову Белый Арап, пошел на конюшню, потрепал по гриве коня, поцеловал и сказал так:

— Дорогой друг, снова ввергнул меня в беду безбородый. Новое теперь выдумал: вынь да положь ему дочь Рыжего царя. Совсем как говорится:

Прошу покорно за стол,

Коль со своим угощеньем пришел…

Видать, конец мне приходит. Кто знает, что еще со мной приключится. С безбородым худо-плохо, но как-то тянул лямку. А от Рыжего, ей-богу, не знаю, унесу ли голову. И бес его ведает, где этот Рыжий царь находится с дочкой своей, что к тому же и лютая ведьма, каких больше нет! Будто черт наколдовал — не успеешь из одной беды выкарабкаться, попадаешь в другую. Видать, родила меня матушка в недобрый час, или как уж сказать, чтобы перед господом богом не согрешить. Знаю я хорошо, что мне сделать надо, чтобы раз навсегда от всего избавиться… Но привык я влачить жалкую жизнь мою. Как говорится: не дай человеку, боже, сколько он вытерпеть может.

— Господин мой, — сказал конь, нетерпеливо заржав. — Полно тебе сетовать. Настанет после непогоды и вёдро. Если бы вздумал каждый по всякому случаю себя жизни решать, на всех бы дорогах только трупы валялись. Имей же терпенье! Почем знать, может и обернется к тебе счастье лицом. Человек, пока сил хватает, с волнами жизни бороться должен, ибо знаешь ведь поговорку: не приносит год, что приносит час. Кому жить суждено и удача назначена, тот сквозь огонь и воду пройдет, невредимым останется. Как в песне поется:

Был бы я счастливым сроду,

А уж там — в огонь и воду.

Положись на меня, хозяин, знаю я, как тебя к Рыжему царю доставить. Уж носила меня нелегкая в те края, вместе с отцом твоим, когда молод он был. Садись же на меня и хорошенько держись, ибо теперь сразу покажу я чудесную силу мою, безбородому назло, чтобы сердце у него ядом облилось.

Вскочил на коня Белый Арап, громко заржал конь и взвился вместе с ним.

Над лесными чащами

До высот заоблачных;

а после прямиком

От небесных туч до солнца.

Мимо месяца златого,

Мимо ярких звезд лучистых.

И вот уже начал опускаться плавно, как песнь, и, опустившись,

Дальше двинулись в дорогу,

Мы ж положимся на бога,

Потому что путь у сказки

Не короткий до развязки…

А покамест посмотрим, что произошло за столом у царя, когда умчался Белый Арап.

"Ах, так! — подумал безбородый, дрожа от злости. — Не знал я, кто ты таков, а то давно бы тебя порешил!.. Но если жив буду и не умру, отплачу тебе, голубчик!.. Достанет тебя мой меч!"

— Смотрите же, дядя, и вы, честные гости, как черта выкармливают, не зная, с кем дело имеют! Уж на что я, кажись, малый не промах, а одурачил меня Белый Арап! Хорошо сказал, кто сказал: где крепость сильнее, там и черт злее воюет.

Царь, дочери его и гости так и обомлели от этих слов. Безбородый продолжал браниться, не в силах сдержать свою ярость, а в это время Белый Арап, тревожась о том, что ожидает его впереди, ехал да ехал по пустынным и трудно проходимым местам.

Только собрался он по мосту через широкую реку переправиться — ан, муравьиная свадьба через мост спешит. Что было делать Белому Арапу? Остановил он коня, сам с собою совет держит: пройду по мосту — кучу мурашек растопчу; в воду кинусь — на дно вместе с конем пойду. А всё-таки лучше уж в воду, чем столько неповинных тварей загубить. Сказав "господи, помоги", бросился он в воду с конем, вплавь перебрался на тот берег и невредимым продолжал свой путь. Едет он, едет, как вдруг догоняет его летающий муравей, говорит ему:

— Белый Арап, коли уж ты добрый такой, на мосту над нами сжалился и веселья нашего не омрачил, то и я хочу сослужить тебе службу. Возьми это крылышко, и если понадобится тебе моя помощь, подпали его. Я тогда со всем своим племенем к тебе на выручку поспешу.

Взял Белый Арап крылышко, за пазуху спрятал, муравью спасибо сказал за обещанную помощь и поехал дальше.

Едет он, едет, вдруг слышит жужжание. Смотрит вправо — ничего не видит, влево — и того меньше. После вверх посмотрел — что такое? Над головой пчелиный рой кружится, мечется как ошалелый, не знает, куда опуститься. Сжалился Белый Арап над пчелами, снял с головы шляпу, положил на землю, а сам отошел в сторонку. До чего же обрадовались пчелы!

Вмиг слетелись они и всем роем собрались в шляпе. Белый Арап, очень довольный, кинулся туда-сюда, не успокоился, пока не отыскал гнилую колоду, выскоблил в ней для летка отверстие, как сумел; колышков потом понатыкал, протер изнутри мятой, желтым донником, мелиссой, вьюнком и другими пахучими травами, приятными для пчел, взвалил колоду на плечи, высыпал осторожно пчел из шляпы в колоду, опрокинул улей отверстием вниз, лопуха настлал на него от дождя и солнца и, оставив его посреди поля, меж цветов, поехал дальше.

Едет он, едет, радуясь, что доброе дело сделал, как вдруг прилетает царица пчел и говорит:

— Белый Арап, раз уж ты добрый такой, ради нас потрудился, нам жилье построил, то хочу и я услугу тебе оказать. Возьми это крылышко. Если понадобится тебе моя помощь, подожги его и я тотчас же к тебе на выручку поспешу.

С радостью взял Белый Арап крылышко, спрятал за пазуху, поблагодарил царицу пчел за обещанную помощь и поехал дальше.

Едет он, едет, видит — сидит у лесной опушки великан, греется у костра из двадцати четырех саженей дров и, знай, кричит во всю глотку, что погибает от стужи. Выглядел он страшилищем: лопоухий, губы толстые, отвислые. Когда дул он, то верхняя губа выворачивалась за макушку, а нижняя накрывала брюхо. Все, к чему прикасалось его дыхание, вмиг покрывалось инеем толщиной в ладонь. Невозможно было к нему подойти, ибо дрожал он так сильно, что, казалось, сам черт его тряс. И хоть бы дрожал он один, а то ведь вся природа, все твари окрест тряслись ему в лад: ветер стонал, как безумный, охали деревья в лесу, вопили камни, выл хворост, и даже дрова на костре трещали вовсю от мороза. В дуплах деревьев прижимались друг к дружке белки, дули себе в когти, рыдали в кулак, проклиная час своего рождения. Словом, мороз на весь мир — и все тут. Постоял Белый Арап чуток, поглядел — уже на губах у него сосульки выступили. И не в силах удержаться от смеха, изумленно сказал:

— Чего только не увидит человек, пока живет! Ну-ка, адово семя, сознавайся, не Жерила[16] ли ты? Молчишь? Видать, так оно и есть, коли сам огонь вблизи тебя замерзает, до того ты тепленький!

— Смейся, Белый Арап, смейся, — отвечал Жерила, весь дрожа. — Но только там, куда едешь, все равно без меня не обойдешься.

— Так ступай со мной, — сказал Белый Арап. — Еще и согреешься в пути, вредно тебе на одном месте стоять.

Увязался Жерила за Белым Арапом. Вместе кусок пути отмахали, видит Белый Арап новое диво, еще большее: пожирает великанище борозды за двадцатью четырьмя плугами и вовсю кричит, что с голоду подыхает.

— И смех, и грех, — говорит Белый Арап. — Чего только не бывает на свете! Наверное, это Флэмынзила[17], обжора, бездонный мешок, ненасытная утроба, которую вся земля прокормить не в силах.

— Смейся, Белый Арап, смейся, — говорит Флэмынзила. — Только там, куда идешь, без меня дела не сделаешь.

— Если так, ступай и ты с нами, — сказал Белый Арап, — не на спине же тебя таскать.

Увязался Флэмынзила за Белым Арапом, втроем дальше отправились. Прошли немного — видит Белый Арап новое диво, еще большее: стоит чудище воду выхлебал из двадцати четырех прудов и одной речки, на которых полтыщи мельниц вертелись, и во все горло кричит, что сохнет от жажды.

— Вот чертова образина, — говорит Белый Арап. — Лютое брюхо, бездонная бочка, которых не могут напоить все источники земли! Экое болото, верно, в желудке у него! Видать, это и есть знаменитый Сетила[18], пожиратель вод, сын засухи, под зодиаком Водолея рожденный, знаком жажды безмерной отмеченный.

— Смейся, Белый Арап, смейся, — сказал Сетила, пуская воду из ноздрей и ушей, как из мельничного желоба. — Но только без меня все равно зря едешь!

— Так ступай же и ты с нами, — отвечает Белый Арап. — Перестанешь в воде плесневеть, от лягушечьей пакости избавишься, мельницам дашь вертеться, хватит дурака валять! Господи, боже мой, от этакой сырости лягушки в животе разведутся!

Увязался Сетила за Белым Арапом, дальше отправились вчетвером. Еще кусок пути отмахали, видит Белый Арап новое чудо, еще чудесней: стоит уродина, с одним только глазом во лбу, а глаз — с решето. Откроет уродина глаз — ничего не видит, тычется сослепу, а закроет — все видит, хоть днем, хоть ночью землю до самых недр проглядывает.

— Все на свете, — заорал он как полоумный, — вижу я продырявленным, что твое решето, и прозрачным, как вода; над головой тьму-тьмущую вижу видимого и невидимого; видно мне, как трава из земли растет; как солнце за гору катится; как месяц и звезды в море тонут. Вижу деревья вершинами вниз, скотину — ногами вверх и людей — с головой меж плеч; и еще вижу, чего видеть никому не желаю — рты вижу, на меня разинутые, и невдомек мне, чему вы дивитесь — своей красоте, что ли?

Хлопнул себя Белый Арап ладонью по губам и говорит:

— Не приведи господь с сумасшедшим встретиться, уж очень беднягу жаль! Хоть смейся над ним, хоть плачь. Но видать, уж таков он отроду. Может, это и есть знаменитый Окила, родной брат Орбилы, двоюродный брат Кьорилы, племянник Пындилы, из деревни Китилы, через дорогу от Нимерилы, или из города Сэ-л-каць, по соседству с Каутац-ши-де-ур-мэ-ну-й-май-даць[19]. Словом, один только есть на земле Окила, что весь свет навыворот видит — не так, как все люди, только себя не видит — до чего пригож! Урод — кривой рот, во лбу один глаз, чтоб не сглазить как раз!

— Смейся, Белый Арап, смейся, — покосился на него Окила, — только там, куда идешь, не поздоровится без меня. Не так-то легко дочь Рыжего царя раздобыть, как тебе кажется. На чертов праздник отдаст тебе ее царь, если меня там не будет.

— Ступай же и ты с нами, — сказал Белый Арап. — Не за ручку же тебя вести, как слепого.

Увязался Окила за Белым Арапом. Дальше отправились впятером. Отшагали еще кусок пути, видит Белый Арап новую диковину, всех чудней: ублюдок какой-то из лука на птиц охотится. И думаете, вся его сила и сноровка в одном только луке? Не тут-то было! Владел он таким искусством и такой прытью, каких сам черт не вообразит: когда хотел, так раздавался вширь, что всю землю руками охватывал. Или так страшно вытягивался, что рукою доставал до луны, до звезд, до солнца и до чего хотел. И ежели случалось ему, стреляя из лука, промахнуться, то птица все равно от него не спасалась: рукою хватал ее на лету, сворачивал шею со злости и живьем проглатывал вместе с перьями. Вот и на этот раз лежала перед ним груда птиц, которых пожирал он с алчностью изголодавшегося орла. Изумился Белый Арап и спросил:

— А этого, черт возьми, как еще звать?

— Вспомни, тогда скажу, — ответил Окила, улыбаясь себе в усы.

— Поди догадайся, как его окрестить. Назову Пэсэрилой[20] — не ошибусь… Лэцилой — и того меньше… Лунжилой — тоже… А вот — Пэсэрь-Лэци-Лунжила — самое, пожалуй, подходящее имя при его повадках да нраве, — сказал Белый Арап, тронутый участью бедных пташек. — Видать, это и есть знаменитый Пэсэрь-Лэци-Лунжила, сын стрелка и внук лучника, пояс земли и небесная лестница, гибель пернатых и бич людей, а то как же назвать иначе?

— Смейся надо мной, Белый Арап, смейся, — сказал Пэсэрь-Лэци-Лунжила, — а лучше бы над собой посмеялся, ибо не знаешь ты, какая беда тебя ждет. Думаешь, так уж и дастся тебе в руки дочь Рыжего царя? Видать, неведомо тебе, что за чертова ведьма она: захочет — жар-птицей обернется, хвост покажет — ищи ветра в поле. Если меня там не будет, то зря себе ноги бьешь.

— Ступай же и ты с нами, — ответил Белый Арап. — Может статься, ухватишь Жерилу за чуб, носом в солнце уткнешь, пусть хоть на столечко согреется, перестанет лязгать зубами, как старый аист, у меня от этого спину сводит.

Увязался Пэсэрь-Лэци-Лунжила за Белым Арапом, дальше отправились вшестером. Где пройдут — беда и разор: Жерила леса и рощи огню предает, Флэмынзила землю с глиной пожирает и клянется, что помирает с голоду, Сетила воду выхлебывает из болот и прудов, так что рыба на суше бьется, лягушки стоном стонут, сетуя на жестокую засуху, Окила все навыворот видит и такую несет околесицу, что только держись:

Плел такие небылицы,

Что со смеху подавиться.

Тыщи глупостей таких,

Что хоть выноси святых,

А Пэсэрь-Лэци-Лунжила приманивал пернатых и глотал без разбору — с пером, без пера — так что никто уже не отваживался домашнюю птицу близ дороги держать.

Один только Белый Арап зла никому не причинял. Но как товарищ все с ними делил, и убыток и прибыток, и приветлив был с каждым, ибо нуждался в них, направляясь к Рыжему царю, о котором твердила молва, что был он лют и жесток до крайности — с людьми обращался хуже, чем с собаками. Но как говорится: на бездушного бессовестный нужен. Думаю, из пяти неумытых, что за Белым Арапом пошли, хоть один на Рыжего управу найдет. Нарвется Рыжий царь и на людей, не только на чурбанов, как до сих пор. Однако не стану вперед забегать. Кто его знает, как еще оно обернется?

В этом мире, как на грех,

Все идет ногами вверх,

Лишь немногим суждено

Молоть на мельнице зерно.

Зато уж у тех немногих — и хлеб, и нож в руках; режет как и сколько хочет, комар носа не подточит. Как говорится: кто может — кости гложет, а что нет — не разжует и котлет. Вот то-то же и с Белым Арапом и его товарищами: может, удастся им дочь Рыжего царя добыть, а может и нет; покамест идут они да идут, а уж дальше будет, как счастье присудит. Мне-то что? Мое дело — сказку сказывать, а ваше — слушать.

Идет Белый Арап со своими товарищами, идет и наконец-то

К царству привела дорога,

Мы ж положимся на бога,

Потому что путь у сказки

Не короткий до развязки…

И как только прибыли, все шестеро — на царский двор: Белый Арап впереди, остальные позади, один другого наряднее и пригожее — нитки и лохмотья за ними стелются, как за войском папуковым[21].

Явился Белый Арап к Рыжему царю, поведал, кто они, откуда и зачем прибыли. Изумился царь дерзости и бесстыдству оборванцев, пришедших за его дочерью от кого бы то ни было. Однако не ответил он ни так, ни этак, только попросил переночевать под его крышей, надеясь, что до утра надумает, как ему быть… А сам втихомолку вызвал своего верного слугу и приказал уложить гостей в доме из раскаленной меди, чтобы заснуть им навеки, по примеру других женихов, может, почище этих.

Разжег царский слуга под медным домом костер — двадцать четыре сажени дров; огненным жаром раскалился дом. Когда же настал вечер, приходит слуга к гостям, просит располагаться на ночлег, а вещий Жерила товарищей в сторону отводит, на ухо им шепчет:

— Мэй, как бы не дернул вас черт раньше меня сунуться, куда поведет нас слуга рыжего пса, а то не видать вам завтрашнего дня. Один только на свете Рыжий царь. Славен он в этом краю невиданной добротой своей и неслыханным милосердием. Известно мне, как радушен он и щедр… за чужой счет. Вот бы только околеть ему поскорее; пусть живет три дня, считая с позавчерашнего. А дочка-то, дочка его! Приказал дьявол, она и родилась. Вылитый батька во весь рост, и даже почище… Как говорится: козел — через стол, а козленок — через дом. Но нашла коса на камень. Если уж я с ними в эту ночь не слажу, то, значит, и сам сатана не справится.

— Я тоже так думаю, — сказал Флэмынзила. — Запряг Рыжий царь волов в упряжку с чертом, но только выпряжет их без рогов.

— И еще, может, в придачу и плуг и телегу отдаст, лишь бы от нас избавиться, — добавил Окила.

— Слушайте, — сказал Жерила, — язык наш — враг наш. Пошли лучше спать, а то нас царский слуга ожидает, стол накрыл, объятья раскрыл. Ну-ка! Навостри зубы и марш за мной!

Затопали они — топ, топ, топ! Дошли до двери, остановились маленько. Как подул Жерила трижды — стал дом и не горячим и не студеным, как раз впору спать в нем. Ввалились они гурьбой, улеглись кто где — и молчок. А царский прислужник, проворно дверь заперев снаружи, злобно сказал:

— Вот и разделался я с вами. Спите, голубчики, вечным сном непробудным, потому постелил я вам на славу. До утра как раз в пепел успеете обратиться.

Сказал — и отправился восвояси. А Белому Арапу с друзьями и горя мало. Поразмякли у них от теплыни кости, стали друзья потягиваться и нежиться, назло Рыжему царю и его дочери. Один Жерила от холоду ежится, колени ко лбу поджал, сам ворчит:

— Только ради вас я дом остудил. Для меня он как раз впору был. Вот с недоносками спутался! Да ладно, отзовется вам это счастье. Вам, значит, млеть от тепла, а мне от стужи трястись? Не бывать этому, не стану себя покоя лишать ради черт знает кого. Сейчас вас за волосы таскать буду, никого не пощажу. Раз уж мой сон по ветру развеяли, пускай и от вашего проку не будет!

— Придержи-ка язык, эй, Жерила! — закричали остальные. — Ночь на исходе, а ты все языком треплешь. Чертово племя! Хватит, уже голова от тебя распухла! Кому еще взбредет с тобою связываться, тот пускай и несет свой крест, а нас ты совсем заговорил, ни минуты от тебя покоя! Словно разбитая мельница. Мелет и мелет по всякому пустяку, будто умом повредился. В лесу тебе жить, с волками и медведями, а не в царских палатах с порядочными людьми!

— Но-но-но! Вы с каких это пор помыкать мною стали, — обиделся Жерила. — А ну-ка, потише со мной, не то плохо придется. Я добр, пока добр. А попробуй меня из терпенья вывести…

— А ты не шутишь, эй, Губастый? Тьфу ты, храбрый какой! Как осерчает, так и в штаны делает, — сказал Флэмынзила. — До чего ж ты мне люб. Сунул бы тебя за пазуху, да уши не лезут. Лучше успокойся маленько, язычок придержи за зубами. Просто так, чтобы после не жалеть — ведь не один же ты в этом доме.

— Ах так! Как сказано: одолжи добром, уплатят злом, — сказал Жерила. — Поделом мне, зачем вас вперед себя не пустил? Будет мне наука. И пускай все так поплатятся, кто поступит, как я!

— Верно говоришь, Жерила, только зря не лечишься, — молвил Окила. — Проболтал ночь напролет, загубил нам сон. Ты бы что сказал, если бы тебе сон разбили? Скажи спасибо, что на кротких напал, другие бы тебе всыпали по десятое число!

— Вы что ж, не замолчите? Вот я сейчас протиснусь сквозь стены, выйду с крышей на голове, — сказал Лэци-Лунжила. — И как это вас даже в эту пору черт унять не может? Эй, Губастый, сдается мне, ты один тут причина раздора.

— А то кто же? — сказал Окила. — Придется ему, кажется, прописать средство.

— Причеши-ка ему вихор, поиграй на спине, попляши на брюхе, — молвил Сетила. — Иначе шалопая не угомонишь.

Увидал Жерила, что все против него, как хватит по стенам инеем в три ладони толщиной — все затряслись от стужи, зуб на зуб не попадает.

— Нате! Проучил я вас! В другой раз сами скажете, чего вам надобно, — расхохотался Жерила. — Как тут со смеху не лопнуть? Ну, о Белом Арапе другой разговор, но вы-то, кривляки, негодники, сколько ночей в соломе, на свалке отхрапели, — иметь бы мне столько монет в кошельке, больше не надо! Так пристало ли вам, валетам червонным, на кухне рожденным, из себя благородных корчить!

— Снова семя раздора ищешь, эй, Губастый! — сказали остальные. — Черт бы побрал тебя и весь род твой, на веки вечные, аминь!

— Вот и я тоже о том вашей милости бью челом, отправить бы вас на слом, — сказал Жерила. — А теперь давайте-ка спать, а то скоро вставать, Белому Арапу помогать, верой и правдой ему служить, меж собою дружить, ибо спорами да раздорами рая нам не нажить.

Бубнили они, бубнили, а тут и заря занялась!.. А когда занялась, то царский слуга, считая, что от гостей начисто избавился, явился золу во двор выметать. И что же он видит? Медный дом, с вечера как жар раскаленный, ледяной глыбой стоит; не отличишь подо льдом, где тут двери, где решетки, где ставни на окнах — ничего! А из дому — шум столбом валит. Это гости по дверям что есть мочи колотят, как шальные орут:

— Что за царь, нас без капли огня оставил! Этак и вовсе замёрзнуть можно. В самых убогих лачугах так на дрова не скупятся. Вот беда, так беда! Да у нас язык к нёбу пристыл, мозг в костях перемерз!..

Царский слуга, услыхав такое, перепугался не на шутку, но и злость его тоже взяла. Силится дверь открыть на ходу. С петель сорвать — и того меньше. Что тут делать? Бежит к царю, обо всем докладывает. Тут и царь прибегает, и пропасть народу, с кирками острыми, с котлами кипятку. Одни лед кирками ломают, другие льют кипяток на дверные петли и в замочную скважину. Изрядно намаявшись, с большим трудом открывают двери, гостей выпускают из дому, а гости-то, гости! Головы у них, и бороды, и усы в инее, не поймешь, люди это, или черти, или призраки какие… Дрожмя дрожат — зубы так и лязгают. А Жерилу словно все черти ада трясут; такое губами выделывал, что сам Рыжий царь ужаснулся при виде его красы.

Выступил Белый Арап вперед, поклонился царю и сказал:

— Ваше величество! Его светлость, племянник могущественного Зелен-царя, верно, ждет меня, не дождется. Теперь-то уж, думаю, отдадите мне вашу дочь, а мы вас в покое оставим и уйдем восвояси.

— Что ж, удалец, — хмуро ответил царь, — придет и такое время. А пока подкрепиться вам надо, чтоб никто не сказал потом, что ушли вы из дворца моего, как из голодного дома.

— Золотые слова, ваше величество, — сказал Флэмынзила, — давно уже у нас с голодухи кишки марш играют.

— Может, и выпивка будет, ваше величество? — спросил Сетила, — а то ведь глотки у нас пересохли от жажды.

— Перестаньте, — сказал Окила, то и дело моргая, — знает его величество, чего нам надо.

— Так и я думаю, — сказал Пэсэрила, — не зря же попали мы в царский дворец. Не бойтесь, не допустит его величество, чтоб терпели мы голод, стужу и жажду.

— Какой тут может быть разговор? — вмешался Жерила, лязгая зубами. — Разве не знаете, что его величество — отец голодных и жаждущих? Оттого-то и радуюсь при мысли, что наконец-то согреюсь малость, хлебнув крови господней.

— Придержите-ка языки, — сказал Флэмынзила. — Довольно одной палки на целый воз горшков. Не приставайте к его величеству, тоже ведь он человек… Нашему брату, бедняку, не под силу, конечно, дело такое провернуть, а для царства это все равно, как если бы блоха укусила: даже и незаметно.

— Я так думаю, что еда — пустая забава, — сказал Сетила. — вот выпить — другое дело. Я попросил бы его величество, если уж угодно попотчевать нас, пускай поднажмет на выпивку, ибо в ней вся суть и сила. Но сдается мне, слишком мы заболтались, так что его величество и не знает как нам угодить.

— Да хоть бы уж дали поскорей, что дать решено, — сказал Флэмынзила. — Так и сосёт с голодухи под ложечкой.

— Потерпите маленько, — сказал Окила. — Не мыши у вас ночевали в желудке. Сейчас и вино подадут и еду, только брюхо готовь.

— Тотчас же все поднесут, — сказал им царь, — лишь бы вам управиться! Не покажете себя едоками и выпивалами — на себя пеняйте. Хлебнёте со мной горя.

— Другой заботы не дай нам, боже, — сказал Флэмынзила, держась за живот.

— А его величеству дай он мысли благие и щедрую руку, чтоб побольше перепало нам еды и питья, — сказал Сетила, у которого слюнки так и текли. — Потому что по этой части едва ли нас кто за пояс заткнет. Зато на работе мы на рожон не лезем.

Царь слушает все это молча, с досады слюной давится. А сам про себя думает:

"Ладно, ладно, пытайте пальцем море. Выйдет вам все это боком".

Повернулся и пошел домой.

Проходит немного времени, подкатывают двенадцать фургонов с хлебами, и тут же приносят двенадцать жареных коров и двенадцать бочек крепленого вина, от которого, только глотни, ноги вдруг отнимаются, глаза стекленеют, язык прилипает к нёбу и начинаешь лопотать по-турецки, не зная ни бельмеса. Сетила с Флэмынзилой сказали тогда остальным:

— Ну-ка, поначалу ешьте и пейте вы, сколько влезет. Но не вздумайте всю еду и питье ухлопать, не то узнаете, почем фунт лиха.

Сели Белый Арап, Жерила, Окила и Пэсэрь-Лэци-Лунжила за стол, наелись, напились досыта. Но куда там! И незаметно, откуда ели-пили, ведь еды там было и питья со всего царства, не шутка!

— А ну-ка, бездельники, в сторону! Только еду искромсали, — сказали Флэмынзила и Сетила, которым от голода и жажды совсем невмоготу стало.

И как начнет Флэмынзила в рот себе по фургону хлеба сразу пихать, да по целой корове, знай жует да глотает, жует да глотает. Глядишь, словно их и не было. А Сетила как выбьет днище из бочки — одним глотком осушает. Раз-раз, все бочки подряд выхлебал — капли вина не осталось на клепках.

Стал тогда Флэмынзила орать, что, дескать, пропадет с голоду, начал швырять костями в царских людей.

А Сетила тоже вопит, что от жажды ему конец приходит, и тоже клепки и днища во все стороны, как полоумный, швыряет.

Услыхал царь такой шум, выбежал из дому. Как увидел, за голову схватился.

— Вот беда на мою голову! — сказал он, вне себя от досады. — Видно, не сдобровать мне — нашла коса на камень!

Тогда подошел к нему Белый Арап, поклонился и сказал;

— Ваше царское величество! Теперь, я думаю, отдадите вы мне свою дочь, а мы вас в покое оставим и отправимся восвояси, ибо племянник Зелен-царя, верно, ждет не дождется нас…

— Что ж, придет и такое время, удалец, — пробормотал царь сквозь зубы. — Однако ж имейте терпенье, дочь моя не из тех ведь, что на перекрестках валяются — только подбирай. Как же так получается? Правда, ели и пили вы каждый за десятерых, а все же дело еще не сделано. Вот вам мера макова семени, перемешанная с мерой тонкого песка. До утра надо вам мак от песка отобрать, зернышко к зернышку. Если найду хоть зернышко мака в песке или в маке одну песчинку — не будет меж нами мира. Головой поплатитесь за свою дерзость, чтобы и другим не повадно было глядя на вас. Если же с делом управитесь, тогда еще погляжу я…

И ушел, предоставив им головы себе ломать сколько влезет.

Белый Арап с товарищами только плечами пожали, не зная, как им быть.

— Вот так штука! Коварен все-таки этот Рыжий царь, — сказал Окила. — Я-то, конечно, и в темень легко различаю маковины от песчинок; но муравьиная тут сноровка нужна, чтобы за этакий срок всю мелочишку отобрать Верно сказал кто-то, что остерегаться нужно рыжего человека, потому что и впрямь сатана он во весь рост.

Вспомнил тогда Белый Арап про муравьиное крылышко, достал и высек искру из кремня, поджег крылышко трутом. И чудо чудное! Откуда ни возьмись, тучами муравьи собрались. Было их, сколько пыли и пепла, травы и листьев. Шли они под землей и по земле, летели по воздуху, и не видно было им ни конца, ни края. В миг они отобрали песок от мака. Тысячи лей[22] отдай — не отыщет никто маковины в песке или песчинки в маке. А на зорьке, когда сон до того сладок, что сама земля под человеком спит, видимо-невидимо муравьев, самых мелких, проникли в царскую спальню и давай кусать царя — словно огнем его жгут. Чувствуя зуд во всем теле, поспешно поднялся царь с постели — нечего было и думать, чтобы спокойно поспать, как в другие дни, до полудня. Встал, всю постель перерыл — что бы это было? Однако ничего не нашел, муравьи словно сквозь землю провалились.

— Экая чертовщина! Глянь, сыпь какая на теле выступила. Неужто без всякой причины? Что-то не верится. Но кто его знает?.. Либо я ошибаюсь, либо это к перемене погоды, — сказал царь, — одно из двух непременно. А покамест пойду, посмотрю, выбрали из мака песок те бездельники, что уши мне прожужжали — отдай да отдай им дочку?

Пошел он, а когда увидел, что отменно выполнен его приказ, возрадовался… И не зная, к чему бы еще придраться, задумался.

А Белый Арап выступил вперед, поклонился царю и сказал:

— Ваше царское величество, теперь, я думаю, отдадите мне вашу дочь, а мы оставим вас с миром и уйдем туда, откуда пришли.

— Что ж, придет и такое время, удалец, — обронил царь, словно нехотя, — однако до того еще дельце есть. Дочь моя вечером спать ляжет, где всегда ложится, а вы ее охраняйте всю ночь. Если к утру будет она все там же, то, может, я ее и отдам; а нет — на себя пеняй. Понял?

— Так точно, великий царь, — ответил Белый Арап. — Только бы нам не слишком замешкаться. Господин мой ждет меня не дождется, и, боюсь, страшная кара может меня постигнуть, если опоздаю.

— До твоего господина мне дела нет. Что тебе от него достанется, то будет впридачу, — хмуро сказал царь. — Пусть хоть шкуру сдирает с вас, я-то тут причем? Вы старайтесь меня не прогневать. Стерегите дочь мою, как зеницу ока. А нет, напрасна вся ваша прыть — не сносить вам головы.

Сказал — и отправился восвояси, оставив их в полном смятении.

— В этом деле тоже, конечно, черт замешан, — сказал Жерила, качая головой.

— И даже старый чертяка — Ночная стрела или Южный бес, — отвечал Окила. — Однако сдаётся мне, недолго уже ему дурака валять.

Но вот наступает вечер, царевна ложится спать, Белый Арап становится на страже у самых ее дверей, остальные выстраиваются один за другим до самых ворот.

А перед самой полуночью оборачивается царевна пташкой-невидимкой, пролетает мимо пяти сторожей. Долетела до Окилы, а тот ее сразу приметил, Пэсэриле подмаргивает:

— Ишь, обвела нас царская дочка вокруг пальца. Чертова девка! Обернулась пташкой, стрелой мимо наших дружков пролетела, а они хоть бы что! Ну и ну! Положись на них, если без головы остаться желаешь. Только нам под силу теперь ее обнаружить и обратно доставить. Никому ни слова — и за ней! Я тебе покажу, где она прячется, а ты знай хватай ее, да шею маленько намни, чтобы в другой раз не повадно было людей морочить.

Отправились за нею, много не прошли, и говорит Окила:

— Глянь, Пэсэрила, где она! Позади земли, под заячьей тенью! Хватай ее, не упускай!

Как раздался вширь Пэсэрила что было мочи, поворошил бурьяны, только изловчился — збрр! вспорхнула пичуга на вершину горы, за скалой схоронилась.

— Вот она, — говорит Окила, — на вершине горы, за той скалою!

Приподнялся маленько Пэсэрила, стал шарить за скалами; только изловчился — збрр! и оттуда упорхнула, за самый месяц спряталась.

— Вон она где, Пэсэрила! За месяцем притаилась, — говорит Окила, — жаль, не дотянусь, а то бы задал ей трепку.

Тут как вытянулся Пэсэрила, — до месяца достал, обхватил месяц руками, нащупал птичку, ухватил за хвост, еще немного — шею свернул бы. Тогда обернулась птичка девушкой, закричала в испуге:

— Не губи ты меня, Пэсэрила, а я тебя милостями осыплю и дарами царскими; честью тебе клянусь.

— Вот уж осыпала бы ты меня царскими милостями и дарами, кабы не приметил я тебя, ведьма! — ответил Окила. — Здорово намаялись, пока тебя изловили. Ну-ка, спать отправляйся, а то вот-вот рассветет. После разберемся.

Подхватили ее, один под одну руку, другой — под другую, и ходу! На рассвете добрались до дворца, прошли мимо стражи, втолкнули царевну в спальню.

— Ну, Белый Арап, — сказал Окила, — не будь меня с Пэсэрилой, что бы с вами теперь сталось? Видишь ли, есть у каждого человека и прок и упрек. И где прока больше, там на упрек не смотрят.

Да, прока не было б от вас,

Не будь сегодня, к счастью, нас.

Вы нам едва не удружили

Тем, как царевну сторожили!

Что могли ответить на это Белый Арап и другие? От стыда повесили они головы и сказали спасибо Пэсэриле и знаменитому Окиле за то, что были им как братья.

А тут и сам царь явился, орел орлом, дочь свою отобрать; как увидел ее под стражей, так глаза у него засверкали от гнева, но делать было нечего.

Подошел Белый Арап к царю, поклонился ему и сказал:

— Пресветлый царь, на этот раз, думаю, отдадите вы мне дочь, а мы оставим вас с миром и пойдем восвояси.

— Ладно, удалец, — нахмурился царь, — придет и такое время. Но только есть у меня еще и приемная дочь, одних годов с родной моей дочерью, и ничем они друг от дружки не отличаются — ни красотой, ни ростом, ни обращением. Сумеешь отгадать, которая из них мне родная, бери ее и ступай от меня прочь, а то я уже поседел от вас. Ну, пойду, подготовлю их, а ты приходи немного погодя. Отгадаешь — твое счастье, а нет — забирайте свои пожитки и убирайтесь отсюда скорее, потому что встряли вы у меня поперек горла.

С этими словами ушел царь к дочерям. Велел их на один лад причесать и нарядить, а потом послал за Белым Арапом, чтобы тот отгадал, которая из них царская дочь.

Видит Белый Арап, что плохо ему приходится, не знает, что делать, куда податься, чтобы теперь, под самый конец, маху не дать. Стоит он, задумавшись, и вспоминает вдруг про пчелиное крылышко. Достает он то крылышко, высекает искру из кремня, трутом крылышко поджигает. Откуда ни возьмись — перед ним царица пчел.

— По какой нужде позвал ты меня, Белый Арап? — спрашивает она, садясь к нему на плечо. — Говори, я готова служить тебе.

Рассказывает ей Белый Арап обо всем, слезно просит помочь ему.

— Не печалься, Белый Арап, — говорит ему царица пчел. — Помогу тебе царевну из тысячи узнать. Смело входи в дом, я тоже там буду. Как войдешь, стой и смотри на обеих. Которая платочком помашет — та и есть царская дочь.

Входит Белый Арап с пчелой на плече, а там уже царь его поджидает с обеими дочерьми. Отошел Белый Арап в сторонку, то на одну глядит, то на другую. А царица пчел между тем как вспорхнет, да как сядет на царевнину щечку, вздрогнула царевна, вскрикнула — и давай ее гнать платком. Только того и надо было Белому Арапу. Приблизился он проворно к ней, взял ее легонько за руку, говорит царю:

— Светлейший царь, теперь, я думаю, не станете вы мне больше препятствий чинить, раз уж я выполнил все, что вы повелели.

— Что до меня, то хоть сейчас ее забирай, Белый Арап, — ответил царь, бледнея от стыда и досады. — Коли не сумела она вас перехитрить, сумей хоть ты владеть ею, а я теперь от всего сердца ее тебе отдаю.

Поблагодарил Белый Арап царя и говорит царевне:

— Что ж, пойдем, пожалуй, а то господин мой, его светлость племянник Зелен-царя, поди, состарился, меня поджидаючи.

— Погоди-ка маленько, нетерпеливый ты этакий, — молвила царская дочь и, взяв с руки горлинку, что-то ей на ухо шепнула и нежно поцеловала. — Поспешишь, людей насмешишь. Еще нам толковать с тобой надо. Пусть твой конь и моя горлица отправятся сперва за тремя яблоневыми веточками и за живой и мертвой водой туда, где горы меж собою смыкаются. Если прилетит моя горлинка первой с веточками и водой, тогда и думать обо мне позабудь, не пойду, упаси господь! Если ж посчастливится тебе и первым конь твой воротится и все принесет, знай, что пойду за тобой хоть на край света. Вот тебе мой последний сказ!

И тут же, с места, пустились конь и горлинка наперегонки — по воздуху, по земле ли, как придется.

Легкая горлинка примчалась первой и, уловив мгновение, когда солнце достигло высоты и отдыхали горы, ринулась, будто через пламя, к трем яблоневым веточкам и живой и мертвой воде, схватила и стрелой полетела назад. Но вот у горных ворот выходит ей навстречу конь, ласково ей говорит:

— Гор-гор-горлинка хорошая, пташка пригожая, отдай-ка мне три яблоневые веточки и воду живую и мертвую, а сама вернешься, другие добудешь, и меня в пути догонишь, ибо резвее ты меня. Не раздумывай, дай поскорее, и будет тогда всем хорошо — и моему господину и твоей госпоже, и мне и тебе; а не отдашь — не сдобровать тогда моему господину, Белому Арапу, да и нам не сладко придется…

Горлинке вроде и не охота было, но не стал ее спрашивать конь; кинулся, выхватил воду и веточки, помчался обратно в путь к царевне и отдал ей все, а Белый Арап тут же стоял, и сердце его наполнилось радостью.

Скоро, правда, и горлинка прилетела, но что толку?

— Ах ты, изменщица, — сказала ей царевна. — Ловко же ты меня подвела. Но уж так и быть, тотчас же лети к Зелен-царю, дай знать ему, что мы за тобой следом прибудем.

Умчалась горлинка, а царевна бросилась отцу в ноги и сказала:

— Благослови меня, отец, и прощай! Так уж было мне, видно, на роду написано. Делать нечего, должна я с Белым Арапом пойти и все тут!

Собралась царевна в дорогу, села на вещего коня своего, а Белый Арап, забрав своих друзей, тоже вскочил на коня, и

Вместе двинулись в дорогу,

Мы ж положимся на бога,

Потому что путь у сказки

Не короткий до развязки…

Ехали они дни и ночи, а сколько — никто не знает; только однажды Жерила, Флэмынзила и Сетила, Пэсэрь-Лаци-Лунжила и вещий Окила:

Вдруг в пути остановились,

Поклонились, прослезились:

— Белый наш Арап, прощай,

Лихом нас не поминай.

— Лихо помнить не годится.

Иногда и лихо может пригодиться. —

Тот сказал и дальше едет

С девушкой в ночной тиши.

Им спасибо от души,

Месяц яркий в небе светит,

А в сердцах стучится кровь…

Возникает в них любовь,

Чувство яркое, как солнце,

Дорогое, как алмаз,

Что рождается от искры

Милых глаз!

Вот снова едут они, и чем дальше, тем больше забывает обо всем на свете Белый Арап, глядя на девушку — до того она была молода, хороша и полна очарования.

Салат из Медвежьего сада, шкуру и голову Оленя с радостью отдал он своему господину, но дочь Рыжего царя очень уж не хотелось ему отдавать, потому что полюбил он ее без ума. Была она как бутон майской розы, утренней росой умытый, первыми лучами солнца обласканный, дуновением ветра колеблемый, мотыльками не тронутый. Или по-нашему, по-простецки, — была она чертовски хороша; на солнце и то смотреть можно, а на нее — никак. Потому-то Белый Арап глаз с нее не сводил, от любви таял. Правда, и она подчас на Белого Арапа заглядывалась, и в сердце ее словно происходило что-то… Какое-то тайное чувство, которого не решалась она высказать. Как в песне говорится:

Уходи от меня, будь со мною!

Смирным будь, не давай мне покою!

Или как уж и сказать, чтоб не ошибиться? Одно знаю, что шли они, не чувствуя, что идут, и казался им путь коротким, а время и того короче, день — часом, а час — мигом; ну, как бывает с нами, когда идем мы в пути с любовью рядом.

Не знал, не гадал Белый Арап, бедняга, что его дома ждет; а кабы знал, не о том были бы его думы.

Как в песне сказано:

Знали б люди, что их ждет,

Береглись бы наперед!

Впрочем, не буду вперед забегать. Лучше о том расскажу, как прилетела горлинка к Зелен-царю и оповестила, что едет следом Белый Арап с дочерью Рыжего царя.

Стал Зелен-царь готовить для царской дочери достойную встречу, а безбородый зубами со злости скрипел, думая только о мести.

Едет, едет Белый Арап с дочерью Рыжего царя, и вот приезжает он, наконец, в то царство.

Выезжает навстречу ему Зелен-царь с дочерьми; с безбородым и всем царским двором. Увидел безбородый, до чего прекрасна дочь Рыжего царя, кинулся к ней с коня ее снять, на руках понести, а она оттолкнула его и воскликнула:

— Прочь от меня, безбородый! Не ради тебя прибыла я сюда, а ради Белого Арапа, племянника Зелен-царя!

Услыхав эти слова, обомлели Зелен-царь и его дочери; безбородый же, видя, что обман и коварство ею раскрыты, кинулся, как бешеный пес, на Белого Арапа и одним ударом меча отсек ему голову.

— Вот тебе, пускай так погибнет каждый, кто нарушает клятву.

Тогда кинулся конь Белого Арапа на безбородого.

— Хватит, безбородый, — крикнул он, схватил его зубами за голову, взлетел вместе с ним до неба и выпустил. Упал безбородый на землю, в пыль и прах превратился.

А дочь Рыжего царя, в суматохе, голову Белого Арапа на плечи ему поставила, трижды вокруг шеи провела тремя веточками яблоневыми, мертвой водой окропила, чтобы кровь остановить и рубец зарубцевать, потом живой водой обрызгала, — и ожил Белый Арап. Протер он глаза, вздохнул и сказал:

— Крепко же я заснул!

— Спал бы ты долго и не проснулся, Белый Арап, не будь здесь меня, — сказала дочь Рыжего царя, нежно целуя его и возвращая ему меч.

Склонили они оба колени перед Зелен-царем, поклялись один другому в верности и тут же от дяди благословение приняли вместе с царством.

А потом стали свадьбу справлять — только держись!

Толпы народа ими любовались,

Месяц и солнце с неба улыбались.

И были приглашены на свадьбу:

Царица муравьиная,

Царица пчелиная,

И еще волшебница,

Фея милосердная

С цветущего острова!

И еще были приглашены:

Короли, цари, принцессы,

Богачи и люди с весом,

И рассказчик-горемыка,

Тот, что без гроша в кармане.

Все от мала до велика

Пили, ели и плясали.

И длилось то веселье целые годы и теперь еще длится. Кто туда ни приходит, пьет и ест. А у нас, кто имеет деньги, пьет и ест, а кто не имеет — смотрит и слюну глотает.



Загрузка...