Молоко волчицы

Михей обрадовался, когда Денис Коршак позвал его с собой на заседание Совдепа. В ту же ночь Михей стал коммунистом, его приняли в партию большевиков. Определили должность — командир красного эскадрона. Перед светом — июньская ночь коротка — работу закончили.

Комендант Синенкин пригласил Коршака, Быкова, Есаулова на ужин, хотя уже можно было завтракать.

Сидели на балконе гостиницы «Эльбрус». На площади стояли часовые. Горничная принесла на стол жареную утку, редиску в сметане, графин водки. Михей не ел сутки. Но не пилось ему, не елось у коменданта — думал о встрече с матерью и Глебом. Чайный стакан водки размягчил его. Он оттягивал час встречи, а потом пришел аппетит, и в ход пошел позеленевший сыр из тумбочки коменданта, пригодились и сухари в тороках.

Часов в десять утра к гостинице прискакал Игнат Гетманцев, ставший ординарцем Михея. Он рассказал, что в станице бой между родственниками белых и красных, бьются в основном бабы, но втягиваются и казаки, и мужики. Бьются рогачами и камнями, но порой слышатся и выстрелы. Масла в огонь, — продолжал Игнат, — подлил иногородний Мирон Бочаров, собаколов и мыловар, брат Тихона, убитого вчера в бою. Мирон самосудом посек арапником жену Савана Гарцева, зарубил на перине его деда, разбил в хате сундук, вырядился в казачью черкеску, вскочил на коня и поехал по станице победителем, погоняя захваченной в чулане колбасой.

Денис, Антон, Михей переглянулись. Выскочили на площадь, схватились за кольты — коней! Опередил товарищей Михей — как рысь прыгнул на своего коня, огрел его кулаком по шее, бурей помчался к церкви…

Мирон привязал священника к яблоне, чтобы сечь его.

Он услышал за спиной конский храп и топот, увернулся от коня, но плеть Михея разорвала ему нос и губу. Мирон ткнул коня Михея шашкой распорол кожу на груди. Это окончательно взбесило Михея — нестроевой человек замахивается клинком! Тут шашка Мирона полоснула Михея по ноге. Тогда комэска лихо, как на смотру, ссек ему голову.

— Гнида мужицкая! — рыдал Михей.

Подоспели Игнат, Денис, Антон и держали Михея за руки, пока не пришел в себя.

Михей поехал к матери. В воротах встретил Глеба и, всхлипнув, расцеловал брата. На крыльце стояла мать, сыпала зерно курам. Она увидела старшего сына, но отвернула глаза. Михей хотел пожалиться ей на Спиридона, что он начал братскую войну и что их поединок — всего лишь семейная ссора. Мать опередила его, спросила с гневным надрывом:

— Ты иде брата дел, подлец?

Михея захлестнула ярость — дед Гаврила! — темная, слепая:

— Наплодила волков! Зарублю-у!..

— Руби, хам! — Прасковья рванула кофту, подставила клинку тощую, вислую грудь.

Михей замахнулся. Глеб смело кинулся к нему — и Михей разрубил передок фаэтона. Потом заплакал, отошел, утихомирился. На коленях просил у матери прощенья. Мать простила. Стал ему дорог и Глеб, сторонившийся войны, мирный пахарь, и Михей пожалел, что обидел и брата словами «наплодила волков».

Раз, подвыпив, Прасковья Харитоновна рассказывала:

— Осталась я вдовой сам-четвертый. Пашу, сею, от людей не отстаю. Работа наша полевая. Куда детей? С собой на загон беру. Старшие помогают, младшенький Глеб в балагане жевку сосет. И чтоб его ящерки или хомяки не покусали, я там собаку за сторожа привязывала. А водились у нас собаки от волка. И правда, гавкали с воем. Сучек мы так и звали Волчихами.

Вот прихожу я в балаган полдничать, а Глеб, было ему годика два, Волчиху сосет — у нее дома кутята оставались. Спужалась я, не приведи господь. Она его славночко так лапами обняла и рычит на меня — мать, да и только. Больше я ее в степь не брала. С того, думаю, и приключилось, сердце у Глеба волчиное стало, беспокойный он характером. И никакие собаки его не берут. В любой двор зайдет — кинутся, загавкают и тут же руки ему лижут, лапами кверху падают, а иные бегут и визжат, царица небесная, матушка…

Так говорила мать, а в станице плели разное, будто Глеб и мясом живым питался, и умел оборачиваться в волка и прокусывать людям шеи.

Подлечивая раны, Михей жил с матерью и братом и, на удивление Глебу, занимался хозяйством — кормил поросят, утром выгонял, а вечером встречал овец и коров, чистил сараи, плотничал и шорничал.

Дядя Анисим шептал в чихирне и за углами:

— Написано: сын на отца, брат на брата. Враг проберется в твой дом женой, другом, сыном. Поля засеются костью, черепом. Станичники наши просились домой хоть на час на детей взглянуть, а Советы встретили их огнем. Сатана ликует…

Родня белых спешно седлала лошадок и скакала разыскивать сотню отцов, братьев, сыновей. Жены среди бела дня несли в горы харчи, табак, слухи.

Михей Есаулов подстерег пророка, взял за черное серебро бороды и потянул вразумительно:

— Язык у тебя длинный, дядя Анисим. Будешь брехать — укоротим.

Пророк замолчал, но старушки-богомолки стали шептать. Казаки продолжали уходить в белые. Рос саботаж. Наступала спекуляция.

Смутными привидениями, роняя туманный прах, воины Апокалипсиса вышли на красных конях…

Решением Совдепа был создан особый отряд по борьбе с тайной и явной контрреволюцией, бандитами, ворами, саботажниками, спекулянтами. Отряд возглавил Андрей Быков. Внутри отряда был революционный трибунал — суд, решения которого нельзя обжаловать, нельзя подать апелляцию или кассацию в высшую инстанцию. Помимо судей, в ревтрибунале были следователь, обвинитель и исполнитель приговоров. Следователем была Февронья Горепекина, она ходила в шинели и галифе красного сукна. Деятельность особого отряда и ревтрибунала была разнообразной — чаще обыски, аресты, допросы, суд, конфискации, реквизиции.

Однажды и во двор Есауловых вошли чекисты.

— Вот он, — показала Горепекина на Глеба.

— Хозяин? — спросил молоденький Васнецов.

— Ага, — с трудом ответил Глеб.

— Почему не выполняете предписание Совдепа сдать всех верховых коней?

— У меня верховых нет.

— Не бреши, — сказала Горепекина, — ты их в фаэтон запрягаешь!

— Отмыкай конюшню! — старается басить Васнецов.

— Постойте… братец Михей…

— Стоять некогда!

Вывели пару белых. Увели. Глеб утирал слезы. Хмуро отвернулся Михей. Обидой окаменело лицо матери.

Подумал Глеб, не бежать ли ему от новой власти. Но ведь не бросишь вареное и печеное! Всякий раз в беду он вспоминал светлый лазурный остров — Марию и детей, которые тянули его все больше. Он завидовал Денису Коршаку, который мог в любое время прийти к Синенкиным, к Антону комендант жил в гостинице, но часто забегал домой. Сердце обливалось кровью, как подумаешь, что Денис мог погладить детей, дать им гостинцы, разговаривать с Марией. Петька Глотов, стало известно, скончался в «ошпитале» и перед смертью в письме просил Марию простить его за все обиды.

Денис действительно разговаривал с Марией о женском равноправии, о школах, в которые пойдут ее дети, о будущем мире. Она отвечала ему всей душой — красив, приветлив, добр председатель Совдепа. К тому же друг братца Антона. Нравился ей и другой друг брата — Михей Есаулов. По субботам друзья вместе с Федором и подросшим Федькой парились в бане у Синенкиных, потом пили из самовара чай. Разок приметил Михей, что Мария, пока парился Денис, выстирала ему белье, высушила утюгом и заштопала рубашку.

Федор любил расспрашивать фронтовиков о германской кампании, долго пытался понять, что такое танк, и, все поняв, спросил:

— Сколько же пар быков таскают его?

— Машина это, дядя Федор, как чугунка! — смеялся Михей, балуясь с племянницей Тонькой.

— Чугунке рельсы надобны!

— А эта без рельсов прет по болотам, лесам, камням. И людей косит бессчетно, тысячами валит. Она сама в рельсы обутая.

— Какая же это война? Это смертоубийство! — поучал Федор. — Вот мы, бывало…

Иногда три друга помогали Федору по хозяйству — благо ни у кого своего хозяйства не было. Перекладывали сено, чистили колодезь, поправляли стены. Тут же и Мария и ее дети. Михей понимал тоску брата Глеба, пересказывал ему о семье Синенкиных и иногда кольнет шильцем: мол, Денис парень хоть куда, вот и пара Марии-вдове. От этого и Михей становился Глебу неприятен, и тогда он думал о Спиридоне, страдальце и мученике, и жадно ловил слухи о том, что белая сила скоро отвоюет Кавказ — и тогда конец смехам-шуточкам Дениса и Марии.

Появлялся у Синенкиных и старший сын Александр, «скубент», как безжалостно называл его Федор. Революция застала его в читальном зале. Странно повел себя Александр, услыхав о революции: сын простого крестьянина, правда с двумя дипломами о высшем образовании, он в безотчетном страхе бежал в горы, жил как дикий в лесу несколько месяцев, и потом его отловили охотники, пригнали домой к человеческой жизни. Он опамятовался и теперь считал себя уже пострадавшим за народ, близким знакомым многозначительно намекал, что в свое время состоял членом тайной организации. Он вспомнил свое славное прошлое в беседе со случайно встреченным князем Арбелиным — встретились они в библиотеке. Александр переболел и тайной живой клетки, и происхождением мирозданья, и садоводством и теперь увлекался археологией. Оказалось, что и князь интересуется раскопками прошлого. Но в тот раз он сказал Александру:

— Археология будущего будет изучать черепа с пулевыми дырками!

— Но зато какие ягоды будут зреть в будущем обществе! — патетически воскликнул Александр.

— Пока они поспеют, их нельзя будет есть без отвращения — до того они нальются кровью! — ответствовал полковник без погон.

Они обменялись адресами — князь и смерд, ибо уже свершилась Февральская демократическая революция. Александр долго вспоминал умного собеседника, втайне преклоняясь перед ним, аристократом, знающим пять языков.

Александр ходил в мягкой бекеше на заячьем меху, на голове шляпа пароль высокоученого человека. Он был трусоват, внутренне ленив — оттого вечный студент, довольствовался малым, но не по-спартански, а по-заячьи. Вернувшись в станицу, заведовал народным образованием, жил на квартире у бывшей директрисы женской гимназии, с которой сошелся без романа, она была вдвое старше его. Выстрелы пугали его еще тогда, когда товарищи Антона всаживали пули в потолок хаты из револьверов. Его идеал не воин, а тихий профессор из тех, что оставляют на мостовой калоши, входя в трамвай, — так заняты они своей наукой. И в идеальном обществе эти профессора станут и пахарями и будут знать два удовольствия — труд и еду, не терзаясь сомнениями, любовью, ненавистью. Такой человек должен был жить долго, как дерево, как черепаха, а проблема долголетия уже поселилась в податливом мозгу Александра.

При словах Александра Михей откровенно зевал, Денис старался быть терпимым и слушал ученого садовода, а брат его Антон становился мрачен, что настораживало Настю. Антон не ладил с Быковым, скрепя сердце принял создание ревтрибуналов — безапелляционных и, стало быть, н е п о г р е ш и м ы х судов. Фронты отодвигались все дальше — и падала власть военного коменданта.

Вскоре гражданская война приблизилась к станице — белые дерзко налетали из лесов и балок, красные эскадроны все чаще на ночь не расседлывали коней.