Молоко волчицы

СТАНИЧНЫЙ КЛУБ

Первые поселенцы протаптывали дороги, строили лома, давали имена балкам, горам, рощам — обычно по фамилиям или прозвищам владельцев — и гордая Рим-гора соседствовала с Титушкиной рощей, а белая чалма Эльбруса нависала над Губиным лиманом. С годами редут разросся, стал казачьей станицей, причисленной к славному Терскому войску. Назвали ее именем окрестной горы, как соседние станицы — по имени родников, Горячих, Кислых, Железных, или монгольских и болгарских владык, некогда почивших в ближних курганах.

Из России валили господа на воды, в рыдванах и каретах, с погребцами, перинами, самоварами, свитами слуг и поваров, с догами и левретками. Господа находили здесь девственные картины для героических мечтаний о приключениях с участием черкешенок, папах и кинжалов. Обычно же пили минеральную воду через стеклянные трубочки, изогнутые на манер кальянных мундштуков, острили по поводу своей заброшенности, судачили, сплетничали, волочились за столичными красотками, не минуя и местных, и ругали в письмах старост за задержку денег из деревни. Наиболее проворные погружались в бочки и колоды с целебной водой и грязью, предварительно подогрев их раскаленными на огне пушечными ядрами и булыжниками. Иные на «лечение» прибывали под стражей, за другими на почтительном расстоянии следовал видок, осведомитель.

Казаки и николаевские солдаты под водительством отважных офицеров все глубже уходили в горы. А здесь уже романтичные, бледные курсовые барышни рвали подснежники и фиалки на околице без охраны. Ехать же в соседний городок собирались группами, с оружием, с военной оказией. Возникали турлучные купальни — из глины и плетней, строились на скорую руку заезжие дома и ресторации, бойко торговали купцы в кибитках. Легенды о нарзане способствовали быстрому росту курортного городка. Волна истории поднимала гребень нового класса — дельцов, предпринимателей, капиталистов. В ход пошли туф, доломит, гранит, кирпич и привозной мрамор. Как самоцветные камни, минеральные родники обрамлялись гротами, колоннами, бюветами, рядом укромные беседки, рукотворные скалы, насаждения. А станица, называемая «галашками», осталась на сотню лет саманной, навозной — конский, овечий и коровий помет занимал большое место в строительстве казачьих хат, их обновлении и отоплении. Но знаменитая вода золотила и «галашки» — червонцы приезжих мотов и щеголих оседали на дне гвардейских сундуков казаков, перенимались некоторые манеры, в язык входили новые, часто искаженные слова, и станица становилась аристократкой среди прочих терских поселений. Этому помогала и необычайно плодородная земля, о которой сказало: воткни оглоблю — телега вырастет. А хлеб тут был сила вкупе с мясом и молоком, недаром половину гвардейских полков в России, а в гвардию брали по росту, составляли терцы-молодцы — ставропольские ребята — да кубанские ражие хлопцы. Экспортеры южнорусского зерна разнесли о нем славу в Европе как о лучшем по вкусу и качеству. Из глубины России толпами тянулись сюда на заработки бедные мужики и, возвращаясь домой, первым делом выкладывали высочайшие ковриги невиданного хлеба и ели его ритуально, кусочками, как причастие, дивясь и не веря, что есть такая сказочно-хлебная земля. Рожь, ячмень, овес, просо, пшено, гречиху, кукурузу — все это казаки сеяли, но хлебом была белая пшеница, нынешний хлеб всех граждан России.

Задолго до революции закладывали лечебницы. В основание клали золотые и серебряные монеты, углубление закрывали металлической позолоченной доской, на коей значились дата закладки и фамилии членов комиссии, в присутствии которых оное действие совершалось. Ванны рубили из цельных глыб мрамора, — суцельных, говорили каменщики. «В начале века вертаемся мы со службы и диву даемся, — рассказывали старики, — не наша станица, сбоку город неведомый вырос, как Китеж-град».

Деловые люди наконец проникли к целебным источникам и начали быстро возводить жилье.

Мотивами местного зодчества были уютные замки, игрушечно отражающие силуэты романских и готических твердынь средневековья. Отвлеченные башенки, купола и зубцы — вздохи и мировая тоска. Символизм колонн, замкнутость слуховых, таинственных окон, поэзия балконов, вброшенных в звездное небо, стрельчатые арки пародийно передавали облик рыцарской крепости, выродившейся в кирпичный доходный домик среднего буржуа. Деловым людям ни к чему мировая тоска и грезы интимного мирка спальни под стеклянной крышей, пропускающей свет снега и звезд. Но деловые люди шли в ногу с временем, когда типическим в архитектуре, как и в искусстве, философии и политике, стала эклектика — смешение великих и героических стилей.

Здесь строили дома-причуды с решетками-грезами и храмовыми пристройками. Как вина в одном стакане, мешались в одном здании египетский лотос, римская арка, крепостной мотив Ассирии, мощь романской башни, призыв и дематериализация узких соборов. Из всего этого под конец родился стиль рококо — внешне скромные серые стены скрывали чудовищную роскошь серебряных залов, голубых и розовых комнат, обитых шелком и бархатом, искусственных руин и фонтанов с неизбежными греческими богами. Поскольку реальный мир сужался, в комнатах рококо ставили зеркала под тупым углом создавалась иллюзия бесконечного расширения пространства. Такие дома строили аристократы, боящиеся черни, улицы, революции.

Однако и здесь, в городке, под заборами — крапива, пыль, навозные лепешки, по улицам бродит скот, проезжают не только нарядные экипажи, но и возы с соломой, золой, и кричат разъезжающие в кибитках торговцы солью, керосином, лавровым листом и мылом. Тусклые фонари лишь у домов самых влиятельных лиц. А снежные сугробы зимой уравнивали станицу с городком.

На зажиточных казачьих хатах пели железные петухи. На виллах господ орлиные гнезда, арфы, тигры, химеры. Господа приезжали на воды только летом. Зимой аристократические кварталы странно цепенели, безлюдные, заваленные снегом, с погашенными фонарями. Чуть струились дымки сторожек. Случалось, в город забегали волки. Были и постоянные жители — военные в отставке, купцы, нажившие миллионы торговлей льном, салом, мехами, а также дельцы, сделавшие своим доходом курортный промысел — сдачу особняков.

Улицы курса мостили булыжником, заливали бетоном, сажали деревья, парки. Фантазия местных тузов и просветителей налепила на каждом шагу орлов, львов, змей, но бронзовую пару коней, открывших источники, не поставили до сих пор. Попадая на курс, казаки таращили глаза на дивные хоромы, ибо в станице господствовали саманная хата под соломой, грязь, навоз. А мужиков полицейские чины просто гнали с курса, хотя были мужики и бедные, и богатые.

Архип Гарцев стал первым богачом в станице. Служил он на турецком кордоне и там украл жену по любви, дворянку грузинских родов. За ним гнались, но лихих коней припас казак. Архип не взялся за плуг, а поехал в шумный город Баку, притворился нищим, обходил с сумой богатых купцов, нефтепромышленников, подавали ему щедро, жил в Черном городе, питался акридами, деньги клал в банк. Вернувшись, застроил на курсу пятиэтажную гостиницу «Метрополь» на сто номеров, там, где улица уже одевалась ювелирными да мануфактурными магазинами.

Руки у Архипа отбелели, сапоги со скрипом, черкесское оружие, денег куры не клюют, жена одета: дунь — полетит. Приехавших убивать Архипа грузин — вырос мститель — встретили музыкой, ковер на всю улицу постелили, был бал, речкой текло шампанское — «сто рублей бутылка».

Глеб Есаулов, бывший на этом празднике кучером третьей тройки, видел своими глазами на этажерке черного дерева дырявую суму нищего, над которой хохотали знатные гости.

Занятия строительством Архип продолжил. На паях с Владикавказской железной дорогой построил театр, еще две гостиницы — «Донскую» и «Бристоль». Брал подряды на лечебницы, виллы да галдареи. Одна лечебница в античном стиле до сих пор считается лучшей в Европе. Проект делали в столицах, а работали местные артели, как — дяди Анисима Луня, мастера каменных дел.

Людей Архип уже замечал мало, с генералами якшался, наказные и войсковые атаманы подавали ему два пальца, в гости к нему захаживали приезжие тузы, а родня в навозе ковыряется, даже отец-атаман не имел большого зажитка, хотя держал атаман ссыпку, торговал зерном.

Перед революцией курорт-курс шагнул ближе к станице — местные просветители выстроили на станичной площади, близ церкви Николая Угодника, ресторацию «Дарьял». В нижнем зале — для простонародья — дым, чад, пахнет луком, мокрицами. Тут старинные песни, соленая речь, кабацкие бочки. Казаки равнодушны к знаменитой минеральной воде, предпочитают чихирь, водку. Без зависти смотрели на верхний зал, направляясь в мрак «Дарьяла», где рекой лилось дешевое вино, за копейки давали мензурку солдатского спирта и кусок проперченной баранины.

В верхнем зале — благородная публика. Сновали вышколенные официанты, под волосатыми пальмами играла музыка, на стенах — ковры, декоративное оружие, рога, упитанные купидоны. Туда заходили знакомиться с пряностями Кавказа отдыхающие на водах берлинские профессора и философы, открывшие, что «мир — это я», московские поэты, положившие начало поэзии, отрицающей реальное, петербургские гвардии офицеры, мнящие себя наследниками поручика Лермонтова, который в бронзовом сюртуке навсегда остался жительствовать здесь. Подкатывали на фаэтонах прекрасные дамы, знаменитые артисты, знатные старухи в бриллиантах. В отдельные кабинеты проводили старичков, действительных статских и тайных советников.

Прислуживали гостям казаки. Хозяин ресторана Архип Гарцев замостил площадь подкумским цветным булыжником. Но в дожди открывались, как старые раны, мочаги, и в них блаженно хрюкали супоросые свиньи. Советская власть аннулировала Архипа Гарцева.

Легкая бурка председателя стансовета мелькала в те дни повсюду. «Невежество — вот твой главный враг» — гласил плакат на площади. И Михей боролся с невежеством, открывал школы, добывал буквари и задачники, керосин для ламп, сам строгал палочки для счета. Ловил беспризорников, направляя их в коммуну. Работал как член бюро укома партии. Разбирал тяжбы станичников. Его главной заботой были дети, молодежь. Для них-то в первую очередь и решил он создать клуб. И вынес соответствующее решение: всем станичным активистам явиться в бывший ресторан «Дарьял». Активисты явились. Пришел Михей с отрядом первых комсомольцев, сказал речь о неизбежной мировой революции, засучил рукава, и в ход пошли швабры, веники, тряпки, вода, карболка, известь, краска. Нашлись маляры, печники, художники. Ульяна Есаулова, Катя Премудрая, Люба Маркова, Мария Глотова, Горепекина выбелили клуб снаружи и чисто подвели фундамент красной глиной.

В этом станичном клубе начали работать кружки — гармонистов, певцов, оборонный, школа для взрослых, агитпункт, общество охотников и рыболовов. По вечерам народ охотно шел в клуб. А дети даже дрались за места, крича: «Мое место!» — «Твое место на могилках!» Жестокий юмор казачьего детства. Часто с беседами выступал там Михей Васильевич. Одна его беседа оказалась роковой для клуба — станичники перестали ходить и детей не пускали. Беседа, как обычно, сводилась к рассказу Михея о будущем станицы.

— На всю станицу будет один кашевар, баб от печки освободим, чтобы могли те бабы культурно развиваться…

Казаки похохатывали. Михей Васильевич распалялся:

— Работать будем по часам — от и до. Черную работу станут выполнять машины, пар, электричество…

— Как же ты быка будешь паром пасть? — спросил дедушка Исай. — Или, к примеру, корову доить?

Ответ Михея, несколько сбивчивый, утонул в хохоте. Михей и сам рассмеялся. И тут все испортила ядовитая Катя Премудрая:

— Михей Васильевич, как же вы освободите баб, когда у каждой семеро по лавкам бегают — дети?

— Детей будете сдавать в ясли! — ясно и серьезно сказал он.

Казаков так и свело набок. Все, значит, правильно: скотину, хаты, чашки-ложки — все в кучу малу. Но и этого мало — и детей сдай в коммуну! Слушатели редели, шли к выходу.

— Граждане! — испугался председатель. — Ясли это не такие, как у скотины, одно название, это домики такие, вроде больницы…

Еще лучше сказал — больница что тюрьма! И толпа расходилась, громко опрокидывая лавки. Шутка дело сказать: детей в ясли! Нет, товарищ председатель, ты ею сперва спороди, выкохай, а потом поглядим — отдашь или нет в ясли! Казак жену бросит или там в коммуну сдаст на общее пользование, а дитю цены нет. Корова — отыми у нее телка — неделю не пьет, не ест, мычит, плачет.

Классовые враги сражались в клубе и около. Сторожа не было. Свежую известку на стенах побили камнями, углем писали нехорошие частушки, на ступеньках сквернословили подростки, тянули сивуху станичные калеки, случалась поножовщина. Жестоко избили Федьку Синенкина — он в клубе учился на тракториста.

Первые комсомольцы разбили сквер из фруктовых деревьев, установили в нем гипсовый бюст Маркса. Деревца безжалостно сломали вражеские руки, бюст разбили, а под монументом нищие считали выручку. Председатель не отступал. Трижды по весне сажали деревья. Скот, мальчишки, жара сокрушали насаждения.

Площадку перед клубом залили бетоном с гранитной крошкой — и ломы станичников осклизнулись. Плакаты вешали не бумажные — железные. Начался смертный бой между клубом и церковью. С гневом отказался Михей Васильевич от посадки яблонь и вишен. Осенью посадили в сквере крепкие тополя, живучие акации, быстрорастущие клены. Обнесли деревья железной оградой, поставили сторожа.

— Станичники, — умолял председатель, — неужели плохо в жару посидеть в холодке, у фонтана?

— Дюже сладко, верно гутаришь, — соглашались казаки, но деревья и ограду сломали.

Операцию повторили. С вечера наряжали комсомольские патрули. Частенько и председатель заступал в ночную стражу, дослав патрон в ствол. Деревья растут медленно, а караульные ночи длинны. Коротая время, председатель рассказывал комсомольцам о будущей жизни, в которой не будет такого, чтобы один ел, другой слюни глотал. Он рисовал им новую станицу в электрических огнях, с прямыми улицами, трехэтажными домами и даже мечтал запрудить речку под Белым Углем, чтобы и море было в станице, с парусами и флагами.

В звездном мерцанье лицо председателя светится. Желтую бурку он накинул на самого маленького комсомольца. Молодежь тянется к нему. Дома моления, ругань, голод, попреки, а дядя Михей говорит о такой жизни, что голова кружится, и идет за эту жизнь везде, хотя из-за угла в него стреляли уже дважды.

На вокзале артелью Анисима Луня сложен памятник погибшим коммунистам. По рисункам Невзоровой каменных дел мастер высек там несколько профилей Дениса Коршака, Антона Синенкина, а одно лицо Анисим высек без рисунка, сам, и оно странно напоминало лицо Михея. Суеверные люди считали, что Михею, таким образом, не долго гостевать на белом свете. Сам он не обращал на это внимания, да и сходство только кажущееся. Еще не высохли слезы матери Дениса Ивановича, а уже Коршак стал легендой. Михей — товарищ Дениса, его друг. Поэтому блеск легенды падал и на строгое лицо второго председателя нашей станицы.

Долго тянется караульная ночь — так и деды стояли на пикетах.

Шумит речка Березовка. Не скоро поворачивается Батыева дорога в кебе. До смены далеко.

Утро председателя начинается встречей с конем. Путь им обоим ведом а коммуну. В горы. В прекрасное одиночество трав и ветра. По дорогам Лермонтова, под «Казачью колыбельную» которого матери по-прежнему баюкали детей. И конь, и всадник лечились тут — конь травой от зимней бескормицы, всадник светом и синью от станичных дел.

Из-за изумрудного кряжа Кабан-горы растекается озеро света. Солнце еще за горами. Внизу плывут и клубятся туманы. В ущельях прохлада, журчанье быстрых речушек, сторожевые горы в росах и цветах, крутые, как башни, скалы, за ними синева дальних вершин, над которыми высятся вечной прелестью остро белые пики снежного хребта, и кажется, рядом, можно потрогать ладонью, проскакав полверсты, гигантский Эльбрус, Грива Снега, Шат-гора, корона Европы.

Прасковья Харитоновна бежала, задыхаясь, к дому старшего сына. В руках то ли уздечка, то ли шлея с железными бляхами.

Михей во дворе окапывал яблоньку, посаженную в день своей свадьбы.

— Когда я отмучаюсь от вас, ироды? — с калитки закричала мать. Олухи царя небесного, никак не дождетесь, когда закопаете! Ну теперь уже недолго ждать! — и налетела на сына с ремнем. — Еще чего не хватало! На всю станицу ославил — теперь ни на базар, ни в церкву не пойди! Мужичье семя! — и продолжала хлестать председателя стансовета.

Наконец Михей утихомирил мать и расспросил, в чем же все-таки дело? Оказалось, Маланья Золотиха (Луниха, но звали ее по отцу) зашла к Ульяне Есауловой за арбузными семенами — «да так и сомлела»:

— Стоит, милые вы мои, Михей-то Васильевич, грозный наш атаман, и постелю прибирает, а Улька перед зеркалом с утра морду наводит румянами!

Этот позор — казак убирает постель — достиг Прасковьи Харитоновны. Едва на ногах устояла. Удушиться — и конец.

— Ну, думаю, я ж тебя, подлеца, выучу! Я тебя сделаю казаком! Или не помнишь — «сам наутро бабой стал»?

Долго смеялся Михей, утирая слезы, и погостил мать сливянкой своей выделки и отборным медком. И домой нагрузил ее разными припасами, так что назад Прасковья Харитоновна шла не спеша, а шлею или уздечку в мешок спрятала.