Молот Тора

Глава 6

Всему миру известно, что произошло дальше. Яркие рассветные лучи озарили умытый и напоенный ночным дождем воздух, а к полудню мы уже жарились под высоким итальянским солнцем; погожий денек обычно предоставляет все возможности для хорошей кавалерийской атаки, прицельного огня пушек и успевших просохнуть мушкетов. Если вы желаете затеять смертельную схватку, то солнечный день подходит для нее как нельзя лучше.

Как и предсказывал Ренато, австрийцы, стянув войска к Маренго, бросили в атаку несметные полки пехоты, бегущей по полям и коровьим выгонам длинными белыми шеренгами. Переправляясь через Бормиду, они понесли большие потери, но привыкшие подчиняться приказам солдаты не раздумывая бросались с обрывистого берега в бурный поток. Обе стороны долго и героически сражались, стараясь ценой жизни отстоять каждую пядь пастбищной земли, перемежавшейся виноградниками; над полем боя клубился густой туман, и когда Наполеон понял, что ему противостоят значительно превосходящие силы целой австрийской армии, то его отряды, продолжая отбиваться, начали неохотно отступать. В распоряжении Бонапарта пока находилось двадцатидвухтысячное войско и сорок пушек против тридцати тысяч солдат и сотни пушек противника, и австрийцы щедро поливали картечью французов при каждой вылазке. В стародавние времена Ганнибал обманулся в своих расчетах, и вот теперь, едва придя к власти, Наполеон легко мог потерять ее из-за предательства шпиона.

Я примчался к Маренго в середине дня, привезя плохую новость о двурушничестве Ренато и хорошее известие о подходе дивизии Дезе. Мне довелось стать очевидцем этого сражения, и его организация повергла меня в полнейшее изумление. Я видел военные вылазки в Египте и Святой земле, но они не шли ни в какое сравнение с ожесточенной битвой между хорошо обученными европейцами. Полки маршировали плечо к плечу, словно отлично отлаженные механизмы, останавливались и с самоотверженной решимостью начинали уничтожать друг друга. Это героическое зрелище поражало своим великолепием, гордо покачивались плюмажи на киверах пехотинцев, и в пороховом дыму словно маяки реяли полковые знамена. Первый ряд вел стрельбу с колена, второй палил над его головами, а третий в это время перезаряжал мушкеты; обмениваясь залпами, солдаты оседали на землю, словно прибитая дождем пыль. Захлебываясь от крика и заходясь кашлем, люди падали как подкошенные, но на их место живо вставали новые ряды подобных марионеткам бойцов. С усеянного трупами поля отползали раненые, зелень травы побагровела, однако уцелевшие воины, даже отходя, продолжали упорно сражаться. Целые отряды предпочитали погибнуть, но не отступить. Откуда бралась такая стойкость? Простой солдат вряд ли представлял себе, как его самоотверженность повлияет на исход всего сражения, но он точно знал, что его храбрость поможет выжить малому сообществу его друзей и соратников. Мужчины сражались за свое право называться мужчинами. Свистящие пули прореживали сомкнутые ряды, но они вновь смыкались и продолжали бой, пока новая штыковая атака не отбрасывала их на очередные пятьдесят ярдов. Силы французов неуклонно таяли, и наконец Наполеон бросил вперед консульскую гвардию в надежде на последний решительный удар. Лучшая часть его войска полегла под испепеляющим огнем мушкетов и пушек, словно листья, свернувшиеся от жара, в считаные минуты горячей схватки полегли на землю отборные и бесстрашные гвардейцы. Австрийская кавалерия уже захватила четыре сотни пленных.

Битва представлялась проигранной.

Вот тут-то и выяснилось, что сегодня мне удалась роль спасителя.

Конечно, мои заслуги не описаны ни в каких военных историях; как некий посредник, я не имел официального статуса. Я просто исполнил роль одного из курьеров, отправленных за помощью к Дезе. Но мне удалось опередить посланцев Наполеона на добрых восемь часов, и в итоге Дезе подоспел вовремя. Во второй половине дня его дивизия уже перестроилась в шеренги, а сам он сдерживал рвущуюся в бой лошадь, стоя рядом с Наполеоном и терпеливо выслушивая мрачную сводку своего командира о понесенных потерях.

— Первое сражение определенно проиграно, — согласился дивизионный генерал. — Но у нас еще есть время, чтобы выиграть второе.

И Дезе начал контратаку.

После восьми часов жестокого боя австрийцы считали, что победа уже за ними. Пару раз свалившись с лошади, престарелый Мелас отправился лечить свои синяки, приказав подчиненным преследовать отступающего противника. От войск Наполеона остались жалкие остатки, и не менее изнуренные противники уже представляли, как они отдохнут в крепости Сан-Жулиано.

Но их застала врасплох неожиданная атака дивизии Дезе, устроившей взрыв австрийского фургона с боеприпасами, а довершил успех генерал Франсуа Этьен де Келлерман, врезавшись во вражеские ряды с фланга с четырьмя сотнями французских драгун. Это был великолепный прорыв, достойный кисти живописца, земля сотрясалась от взрывов пушек, из-под лошадиных копыт разлетались комья земли, опушенные летними травами, в дыму поблескивали сабельные клинки, а над высокими медвежьими шапками драгун задорно покачивались плюмажи — лавина всадников расчленила усталые отряды австрийцев. Только что праздновавший победу противник обратился в паническое бегство, бросив сотни пленных в окружении гарцующих на лошадях драгун. Я не видел столь бесподобного завершения со времени битвы при горе Табор в Святой земле, когда неожиданное, но на редкость своевременное прибытие Наполеона превратило неотвратимую, казалось, победу турок в их стремительное отступление под шквалом артиллерийского огня.

Удивление Бонапарта было не столь велико.

— Судьбу любого сражения определяет один решающий момент, — небрежно бросил он.

И в это время при Маренго, в пору своего величайшего триумфа отважный и скромный Дезе встретил свою смерть, об этой трагедии впоследствии написали так же много романтической чепухи, как о переходе Наполеона через Альпы.

«Почему мне не позволено плакать?» — говорят, позже записал этот завоеватель, очевидно в приступе чувствительности, которой он никогда, по крайней мере, при мне, не проявлял ни к мужчинам, ни к женщинам. Да и способен ли Наполеон плакать? Он считал жизнь войной и людей использовал как солдат. Он опечалился, конечно, — Дезе был верным и храбрым служакой, как добрый конь, — но едва ли его настроение омрачил хоть один из великого множества трупов, усеявших обширную долину. А правда заключалась в том, что, когда Дезе разъезжал по полю боя, вдохновляя своих солдат, спину его прошила пуля, хотя неизвестно, выпустил ли ее австрийский снайпер, или то была стальная пуля французского стрелка. Число людей, случайно убитых или раненных в запале их же собственными смущенными и перепуганными соратниками, является одной из самых грязных тайн войны.

Позже мы также узнали, что знакомый мне по сражениям в египетской крепости Александрии и при горе Табор генерал Клебер, которому Наполеон поручил командование оставшимися в Египте войсками, пал от руки мусульманского фанатика почти в то же самое время, что и Дезе. Так уходят люди, сыгравшие немаловажную роль в нашей жизни. Генералы исчезают так же быстро, как монеты из дырявого кармана.

Итогом того кровопролитного дня стало множество взорванных боеприпасов, разрушенных орудий, убитых и умирающих лошадей и двенадцать тысяч погибших и раненых австрийцев и французов. К потерям австрийской армии добавились сорок пушек и шесть тысяч пленных.

— Я только что увенчал вашу голову короной, — заметил Келлерман, неразумно высказав непростительную правду. Лучше дождаться заслуженной награды, не пытаясь присвоить ее самостоятельно.

Мне удалось смирить гордость, хотя я тоже мог бы похвастаться. В Маренго в четыре часа пополудни правление Наполеона закончилось, а к семи часам вечера оно укрепилось. Мудро держа на сей раз язык за зубами, я сумел благодаря приглашению в экипаж Бонапарта быстро вернуться в Париж, после того как австрийцы согласились на условия мирного договора.

Во время нашего путешествия Наполеон показал мне, как непомерно возросли его амбиции.

— Да, верно, я уже многого достиг, — заявил он. — Меньше чем за два года я завоевал Каир, Париж и Милан, но за все это, случись мне завтра умереть, в истории тысячелетия мне в лучшем случае отведут полстранички.

Кто еще за всю тысячелетнюю историю прикидывал, сколько страниц в ней отведут его персоне?

По возвращении в Париж мне поручили заниматься переговорами со вновь прибывшими американскими эмиссарами. Доверие, завоеванное мной у Бонапарта, способствовало скорому заключению франко-американского соглашения. И на этом я закончил рассказ о моей отчаянной храбрости в Морфонтене, где мы собрались, чтобы отпраздновать достигнутый мир. Мы опять выпили за мирное сосуществование, после моего рассказа глаза Полины, сестры Бонапарта, засверкали живым огнем и даже хмурый Магнус Бладхаммер поглядывал на меня с завистливым уважением.

Опустошив очередной бокал, я скромно улыбнулся. Приятно все-таки числиться в героях.

— Месье Гейдж, не желаете ли взглянуть на винные погреба моего брата? — сделала соблазнительное предложение Полина.