19

Больница Фрейра, иными словами, одна из клиник Лилльского университетского медицинского центра, — двухэтажный бетонный монстр, где нашли себе приют все отклонения в человеческой психике. Здесь содержатся шизофреники, параноики, психопаты, те, причиной душевной болезни которых стала травма. В конце дня Люси вошла в суровое здание, спросила у девушки в окошке, как пройти к месье Сенешалю. Лучше уж она сама расскажет Людовику о гибели его старого друга Клода Пуанье. Девушка направила ее на второй этаж, в отделение доктора Денкера.

Маленькая палата, которая и клоуна вогнала бы в депрессию. От кровати до включенного телевизора не дотянуться. Людовик лежит на спине, руки под затылком…

Стоило Люси ступить за порог, он повернулся к ней и разулыбался:

— Люси…

Она подошла, донельзя удивленная:

— Ты меня видишь?

— Я различаю очертания, цвета. Люди без халатов явно должны быть посетителями. А какая женщина, если не ты, ко мне придет?

— Как хорошо, что есть улучшение!

— Доктор Мартен говорит, что зрение постепенно ко мне вернется. До полного возвращения теперь уже осталось дня два или три.

— А как они тебя лечат?

— Гипнозом… Они поняли, в чем тут дело… ну, то есть поняли, не понимая сути.

Люси было очень не по себе: стать вестником смерти — хуже ничего не придумаешь! Наверное, труднее всего в деле, которым она занимается, — встречаться с близкими жертвы. Смотреть им в глаза… Она как могла оттягивала момент, когда придется сказать, что Клода убили: Людовик и вообще-то сильно уязвим, а уж сейчас настолько не в лучшей форме…

— Как это?

Сенешаль поднялся. Теперь зрачки его вновь обрели подвижность, и это успокаивало.

— Психиатр все объяснил. Он погрузил меня в состояние гипнотического сна и попросил рассказать, что происходило перед тем, как я ослеп. По часам, по минутам. Ну я и рассказал ему все подряд. Как покупал фильмы у сына старого коллекционера в Льеже, как там, на чердаке, нашлась бобина с анонимным фильмом, как я целыми ночами в одиночестве смотрю фильмы в своем «карманном кинотеатре» и как смотрел этот… Рассказал о том, что успел увидеть в анонимной короткометражке: разрезанный глаз, девочку на качелях… И вот на этом месте, сказал потом психиатр, я внезапно сменил тему и стал говорить о своем детстве, об отце, о женщинах, которых он приводил к нам домой через несколько лет после того, как умерла мама.

— А мне ты никогда ни слова об этом не говорил…

В унылой комнате прозвучал отрывистый смешок.

— Ага, конечно, тебе ли меня упрекать! Мы неделями болтали о том о сем, мы семь месяцев встречались, а я так практически ничего и не знаю о твоей личной жизни! Нет, знаю, конечно, что ты работаешь в полиции и у тебя две дочки, которые ко мне хорошо относятся, но кроме этого что? Ничего!

— Мы сейчас не о том.

Он печально вздохнул:

— С тобой всегда получается не о том… Ладно, короче… Так вот, это случилось внезапно, когда я был под гипнозом. Голые женщины — иногда я видел, как они выходят из отцовской спальни, это… это тяжелое дыхание, которое я слышал сквозь стенку. Мне не было еще и десяти лет. Психиатр понял, что здесь как раз и могла произойти блокировка памяти: именно этот период оказался для сознания закрыт. А что-то, может быть, какой-то кадр фильма вернул мне воспоминания детства и спровоцировал истерическую слепоту.

Люси заподозрила, что дело тут не просто в кадрах, а в тех самых — двадцать пятых, в сублиминальных изображениях. Поскольку контроль сознания для них исключался, они подействовали на самые глубинные зоны психики Людовика и посеяли там смуту.

— Но причина моей слепоты не в тех планах, которые я тебе перечислил. Это стало ясно потому, что я сумел рассказать гипнотизеру продолжение фильма, рассказать о девочке. Как она ела, как спала. Как, словно рассердившись, стала отмахиваться рукой от камеры. А потом, как опять же рассказал мне психиатр, я вдруг разорался — прямо в гипнотическом сне. Он чуть было не стал меня будить, но ему все же удалось меня успокоить. И тогда он спросил, что произошло, — и я стал рассказывать ему про кролика.

Люси вздрогнула: странный канадец, ее телефонный собеседник, тоже упоминал о кроликах. Он сказал даже, что все началось с детей и кроликов.

— Какого кролика?

Людовик изменил позу, подтянул колени к груди.

— Мне в то время было лет восемь или девять. Отец однажды взял меня с собой в мастерскую — туда, где держал всю хозяйственную утварь. И там был кролик, который забился куда-то в глубь старой изогнутой трубы. Здоровенный такой, выращенный в садке кролик. Отец не мог залезть в эту трубу и вытащить его оттуда, а я мог. И отец велел мне это сделать. И я сделал. Я встал на четвереньки, прополз почти до конца трубы и выгнал кролика из его убежища. Когда он вылез, отец схватил его за уши. У кролика из задних лап текла кровь, и он бился изо всех сил, стараясь вырваться. Я стал плакать, просить, чтобы отец отпустил кролика, но… но отец вышел из себя. Он взял топор и…

Сенешаль закрыл руками лицо — так, будто туда брызнула струя крови.

— Эта сцена… До сеанса гипноза я ни разу в жизни не вспоминал ее, Люси. Она совершенно выпала из памяти.

— Скорее, была вытеснена. Так глубоко, что никогда раньше ей не удавалось всплыть на поверхность. А что, ты в этой анонимной короткометражке видел кроликов?

— Нет-нет…

Люси по-прежнему ничего не понимала: Пуанье так подробно, буквально по кадру, разобрал пленку и ничего не заметил? Что ж это такое?

Людовик нашарил на тумбочке бутылку с водой и сделал несколько глотков.

— Ты же сама смотрела фильм. Расскажи, ты-то что в нем увидела? Да! Тебе удалось передать бобину моему другу-реставратору?

Люси посмотрела ему в глаза и выпалила шепотом:

— Клод Пуанье мертв.

Людовик долго молчал, вцепившись в простыню. Потом спросил:

— Как он умер?

— Его убили. Те, кто приходил за твоей бобиной.

Людовик встал, отяжелевшей рукой пригладил назад волосы, было видно, что он с трудом сдерживает слезы.

— Только не он… не Клод… такой тихий, такой мирный старик…

Взгляд у Людовика был пустой. Он ощупью добрался до окна с небьющимися стеклами, повернулся спиной к Люси, но ей было видно отражение. Людовик плакал.

— Даю тебе слово, что мы найдем преступников. И разберемся в том, что случилось.

Она еще некоторое время просидела в палате психиатрического отделения, рассказывая о начале следствия. Рассказала даже о том, что кто-то обыскивал дом Сенешаля, перерыл его коллекцию фильмов: Людовику надо было знать всю правду.

— Я чувствую себя таким одиноким, Люси…

— Доктора тебе помогут.

— Да плевать мне на докторов, я не о них! — Он вздохнул. — Почему у нас не сладилось, как ты думаешь?

— Ты не виноват! Это из-за меня: со мной никогда ни у кого не ладится.

— Почему?

— Потому что меня всегда, рано или поздно, приходится спрашивать «почему?»

Ей было не по себе, жара действовала на нервы… и еще эти химические запахи…

— Человек, с которым я смогу жить, должен будет принимать меня такой, какая я есть здесь и сейчас, а не начинать то и дело копаться в моем прошлом, будто оно — самое важное, или допытываться то об одном, то о другом… Я работаю в полиции, потому что я работаю в полиции, вот и все, с этим и надо считаться. А прошлого уже нет, оно похоронено, ясно?

Людовик пожал плечами:

— Ладно, иди… У тебя, наверное, куча дел.

— Я еще приду.

— Придешь, конечно.

Он так и стоял, прижавшись лбом к стеклу. Люси печально вышла.

На улице она с удовольствием вдохнула полной грудью. Она злилась на себя за то, что была с Людовиком такой жесткой, но тут все дело в пережитых раньше, до него, страданиях. Уж слишком грубо бросил ее и девочек человек, которого она впервые в жизни полюбила по-настоящему.

К концу дня она добралась наконец до территориального управления судебной полиции, которое находилось в сотне метров от центра города на бульваре Свободы. Здесь шел быстрый обмен информацией с центральной, парижской службой, с руанскими коллегами, с оперативниками Лилля. Сейчас, когда вовсю используются мобильные телефоны и электронная почта, все это стало куда проще. Пройдет совсем немного времени — и данные занесут в компьютерные файлы, доступные каждому офицеру, после чего все их можно будет сопоставить, появится некоторая определенность, а может быть, и вполне достоверная информация. Удача просто должна быть на стороне сил правопорядка.

Люси вошла в кабинет начальника. У Кашмарека сидел лейтенант Маделен. Честолюбивый юнец лет, самое большее, двадцати пяти, тоном отличника докладывал шефу о результатах вскрытия Клода Пуанье. Тройной перелом подъязычной кости свидетельствовал об удушении, а локализация обозначавших скопление крови там, где тело давило на землю, синюшных пятен в районе дельтовидной мышцы и левого бедра доказывала, что Пуанье умер, лежа на боку. Прежде чем убийцы его повесили, труп валялся на полу добрых полчаса.

Кашмарек допил кофе — в эту жарищу он заправлялся кофеином, как другие — чистой водой.

— Полчаса… За это время они перемотали на начало бобину с фильмом и обшарили дом жертвы в поисках реквизита для своей постановки. Завидное хладнокровие у этих убийц.

Люси позволила себе вмешаться:

— Стало быть, Пуанье был не повешен, а задушен.

Майор взял со стола фотографию комнаты в доме Пуанье и указал на участок пола в углу.

— Да, и произошло это вот здесь. На полу были обнаружены капли крови — возможно, при удушении у жертвы пошла кровь из носа. Что еще показало вскрытие?

Маделен сверился со своими записями.

— Грудь резали ножом, какое было лезвие — значения не имеет, важно, что оружие — режущее, вот это точно. Вылущивание глазных яблок, по мнению судмедэксперта, было произведено… в высшей степени профессионально. Читаю: в роговице, прозрачной части наружной оболочки глаза, проделали круглое отверстие, сквозь которое были отсечены и удалены глазные мышцы, затем зрительный нерв, и после этого изъято глазное яблоко целиком. В общем, почти точь-в-точь — хирургическая операция.

Майор согласился, что в общем — да, похоже:

— И это хорошо согласуется с данными, которые уже начинают приходить из Руана. Верхушки черепов у пяти граваншонских трупов были отпилены медицинской пилой и тоже вполне профессионально… То есть подтверждается гипотеза о том, что убийцами были одни и те же люди. Продолжайте, Маделен.

— Что касается остального… Много специальных терминов, но ничего вполне определенного. Образцы тканей отправлены токсикологам — на всякий случай. Лично я сомневаюсь, что Пуанье еще и накачали наркотиками.

— Так. Ладно, почитаем акты экспертизы. Я жду международного, сводного отчета, бельгийским властям послан документ о необходимости провести обыск у Шпильмана. Конечно, там у нас нет никакой возможности действовать, мы можем только наблюдать, но это лучше, чем ничего. Что еще… Хм… Сейчас пробиваются все номера, имеющие отношение к канадскому телефону, который получили от тебя, Энебель: надо убедиться, что твой монреальский аноним действительно недосягаем.

Кашмарек обхватил голову руками и, уставившись в свои сделанные маркером на теперь уже отнюдь не белоснежной доске записи, тяжело вздохнул. Какой-то лабиринт из стрелок, поди в них разберись.

— Маделен, составь-ка мне список номеров, которые Пуанье набирал сам или с которых ему звонили за последние сутки его жизни. А ты, Энебель, посмотришь, что еще можно вытащить из имеющихся вещдоков. Криминалисты сделали увеличение кадров с кусочков пленки, которые убийца вставил жертве в пустые орбиты глаз. Поинтересуйся, что они там еще нарыли: может быть, отпечатки пальцев, какие-то косвенные улики… Потом расскажешь. Я пойду пообщаюсь с парнями, которые опрашивали соседей, вдруг у них есть какие-то новые сведения. А вечером мы соберем все, что нароем, ну и… и там будет видно. Сейчас мне нужны конкретные факты, нужно то, что можно пощупать, без этого не начнешь думать, а пока строить гипотезы попросту не на чем.

Загрузка...