Монреальский синдром

28

Голос Микаэля Лебрена звучал в трубке холодно и властно:

— Шарко, где вы?

— В такси. Хочу купить бутылку египетского виски начальнику и кое-какие сувениры. Передайте Нахед, чтобы не ждала меня в гостинице, я встречусь с ней в комиссариате сразу после обеда.

— Нет, вы встретитесь там со мной, причем ровно в четырнадцать часов. Мне звонил Нуреддин, он в бешенстве. Потрудитесь вернуть украденные вами фотографии как можно скорее — это в ваших интересах. И не рассчитывайте отныне на то, что перед вами откроются все двери — дохлый номер.

— Ничего страшного. Из этой папки так и так уже ничего не вытянешь.

— Не премину известить ваше начальство о том, как вы себя ведете.

— Да уж, доставьте шефу удовольствие, он будет в восторге.

Молчание. Шарко прижался лбом к стеклу. Самый север города, краски по мере приближения к кварталу тряпичников тускнеют…

— Как ваша голова? — неожиданно спросил Лебрен.

— Что?

— У вас вчера болела голова.

— A-а, да, сегодня намного лучше.

— Ведите себя до отлета — напоминаю, вы отбываете из Каира сегодня вечером — как положено, без малейших отклонений.

Шарко вспомнил обгоревшее лицо Атефа Абд эль-Ааля, труп которого медленно разлагался сейчас под солнцем пустыни.

— Ну что вы! Конечно, ни малейшего отклонения! Поверьте!

— Вам? Да я скорее поверил бы гремучей змее, чем вам!

Лебрен, сухо распрощавшись, повесил трубку. У этих посольских явно повышенная чувствительность, и они требуют соблюдения протокола, как будто это главное. Исполнители… Ничего общего со взглядами Шарко на то, каким должен быть полицейский.

Черная машина остановилась на полпути, просто потому, что путь этот кончился. Дальше — никакого асфальта, только земля и камни, разве что на пикапе можно было бы проехать или уж на внедорожнике. Водитель-араб объяснил ему на весьма приблизительном английском, что добираться отсюда до центра «Салам» надо пешком и это довольно просто: достаточно идти прямо и не дышать.

Шарко пошел прямо. Навстречу тому, чего и представить-то нельзя. По каирской свалке, приближаясь к ее пульсирующему сердцу. С двух сторон от узкой тропинки раздувшиеся от жары и гниения черные и синие мешки поднимались так высоко, что заслоняли небо. Над всем этим описывали правильные круги коршуны с грязными перьями. То тут, то там виднелись кое-как слепленные в подобие жилья груды проржавевшего листового железа, канистры. Свиньи и козы чувствовали себя здесь так же свободно, как автомобили за границами свалки. Прикрыв нос рубашкой, он прищурился. Наверху мешки с отбросами время от времени подрагивали.

Люди. Здесь, среди помойных гор, жили люди.

Он продвигался вперед по этому городу отчаяния и постепенно открывал для себя его население — тряпичный народец, который рылся в отбросах, чтобы выжать из них последнее, чтобы найти лоскуток ткани или обрывок бумаги, за которые удастся получить хотя бы грош. Сколько человек здесь обитает, в этих трущобах? Тысяча? Две тысячи? Шарко подумал о трупоядных насекомых, которые паразитируют на мертвых телах вплоть до окончательного их разложения. Сюда привозили мешки с мусором со всего города, и эти люди, подобно собакам, рвали пластиковую оболочку и вытаскивали бумажки, железки, все подряд, даже вату из использованных памперсов…

Показалась стайка ребятишек, дети подбежали к Шарко, облепили его. Каковы бы ни были условия жизни, дети остаются детьми: они улыбались забредшему сюда горожанину, жестами показывали: сфотографируйте нас телефоном. Даже денег не просили — всего лишь капельку внимания. Шарко, растрогавшись, вступил в игру. После каждого щелчка камеры ребятишки с измазанными сажей лицами подбегали к нему, заглядывали в телефон и хохотали. Маленькая чумазая девочка взяла руку комиссара и стала нежно ее гладить. Одежда малышки была сделана из мешка от цемента, но никакая нищета, никакая грязь не могла скрыть ее красоты. Шарко присел на корточки, положил руку на грязные волосы ребенка.

— Ты похожа на мою дочку… Вы все на нее похожи…

Он пошарил в карманах, выгреб три четверти всех имевшихся у него денег и раздал ребятишкам. Несколько сотен фунтов для него мало что значили, зато для них были равны тоннам отсортированного тряпья. Галдя и пытаясь отобрать друг у друга деньги, дети наконец исчезли в многоцветных проулках.

Полицейский задыхался. Он побежал вперед — все так же прямо перед собой. От Египта у него все внутри переворачивалось. Он вспомнил Париж, атмосферу, в которой живут его земляки, живут со своими мобильниками, машинами, модными солнечными очками в волосах… И еще жалуются, когда поезд на пять минут опаздывает!

За последними горами отходов стало просматриваться что-то вроде строений, в которых могли бы жить люди. Шарко сделал еще несколько шагов, и ему открылись халупы, смахивающие на жалкое подобие социального жилья. Чуть подальше выстроились лавочки торговцев и уже настоящие дома, если их можно так назвать, с вывешенным за окна разноцветным бельем, с козами, пасущимися на крышах. Комиссар обнаружил даже монастырь — The Coptic Orthodox Community of Sisters.[16] Одетые в форму дети маршировали по двору с песнями и молитвами. И здесь тоже люди имели право на жизнь — вопреки всему.

Наконец он добрался до больницы медицинского центра «Салам». Серое, вытянутое в длину здание, примерно в таких размещаются диспансеры. Внутри пахло нищетой и шло сражение ненадолго вышедших из тени людей с невозможным. В зале ожидания приемного покоя — помещении, где пациентам положено находиться, пока не позовут к врачу, все какое-то шаткое, ненадежное: скудная меблировка, не раз чиненные стулья, столики, двойные двери с круглыми окошками типа дверей операционных из египетских фильмов сороковых годов… По углам свалены коробки с наборами лекарств и медикаментов, на крышках которых — эмблема французского Красного Креста…

Шарко обратился по-английски к медсестре, которая сидела в этом зале ожидания рядом с ребенком-астматиком, дышавшим тяжело, со свистом, поспрашивал других и постепенно добрался до кабинета директора больницы Taxa Абу Зеида. Этот человек оказался нубийцем, и черты его сохранили всю историю народа: темная кожа, толстые мясистые губы, усы ниточкой, широкий нос. Директор что-то набирал на клавиатуре старенького, тоже не раз отремонтированного компьютера, за такой во Франции никто бы не дал и десяти евро. Шарко постучал в открытую дверь:

— Можно?

Нубиец поднял глаза и ответил по-английски:

— Да?

Шарко коротко представился: полицейский комиссар из Франции, командированный в Каир. Доктор, в свою очередь, рассказал, что тут делает. Убежденный христианин, он вместе с сестрами из коптского монастыря поддерживает, как может, существование детских яслей, больницы, приюта для инвалидов и родильного дома. Главная задача больницы — лечить и обучать правилам гигиены заббалеен, «людей мусора». А «люди мусора» — это больше пятнадцати тысяч тряпичников, живущих в домах вокруг «площадки», плюс пять тысяч обитателей самой свалки.

Пять тысяч… Вот, значит, сколько их… Шарко подумал о чумазой девочке, которая так ласково прижималась к нему, и на несколько минут забыл о расследовании — ему хотелось знать:

— Я видел на улицах Каира бедняков, видел детей, которые собирали отбросы и укладывали их на повозку, запряженную ослом. Таким ребятишкам нет еще и десяти. Они и есть тряпичники?

— Да, и они тоже. На самом деле заббалеен больше ста тысяч, и собраны они в восьми трущобных кварталах столицы. Каждый день рано утром мужчины и дети постарше уходят из своих бидонвилей в Каир с тележками, чтобы собирать городские отходы. Женщины и маленькие ребятишки потом сортируют этот мусор, после чего отобранное продается перекупщикам, которые, в свою очередь, отвозят товар в местные пункты вторичного использования сырья. Органические отходы достаются свиньям, и вообще дело поставлено хорошо, девяносто процентов отбросов тем или иным способом перерабатывается или используется повторно. С точки зрения экологии модель была бы превосходна, если бы только не соседствовала с крайней нищетой. Наша миссия — внушить этим людям, что они — люди.

Шарко обернулся, посмотрел на фотографию, висевшую за спиной директора больницы.

— Кажется, это сестра Эмманюэль?[17]

— Верно, она. Центр «Салам» был построен в семидесятых. В переводе с арабского «салам» означает «мир».

— Мир…

Шарко достал в конце концов из кармана фотографию одной из жертв и показал доктору:

— Этому снимку больше пятнадцати лет. Девушка, Бусайна Абдеррахман, приходила сюда, к вам.

Директор больницы вгляделся в снимок, лицо его омрачилось.

— Бусайна Абдеррахман. Никогда не забуду эту девочку. Ее тело было обнаружено в пяти километрах отсюда, чуть севернее, на плантации сахарного тростника. Это было… было…

— В марте девяносто четвертого.

— В марте девяносто четвертого, да… Помню, как это было ужасно. Бусайна Абдеррахман жила с родителями в квартале Эзбет-эль-Нахль, рядом со станцией метро, по другую сторону бидонвиля. Днем ходила в христианскую школу Святой Марии, по вечерам подрабатывала в ювелирной мастерской — трудилась там по нескольку часов каждый вечер. Но скажите, ведь сюда уже приходил один полицейский, правда, довольно давно, его звали…

— Махмуд Абд эль-Ааль.

— Да-да, именно Махмуд. Полицейский, такой… как бы это сказать… непохожий на других. Как он поживает?

— Он умер. Тоже довольно давно. Несчастный случай.

Шарко дал доктору время переварить новость и продолжил свои расспросы:

— Можете рассказать мне об этой девушке? Зачем она приходила в больницу?

Доктор провел рукой по сморщенному лицу. Шарко ощущал, что у этого потрепанного жизнью человека — какая-то неуловимая аура. То ли доброты, то ли мужества…

— Попробую вам объяснить — если только можно объяснить и понять необъяснимое.

Он встал, подошел к старенькому книжному шкафу и принялся рыться в толстых папках.

— Тысяча девятьсот девяносто третий — тысяча девятьсот девяносто четвертый… Вот!

В мнимом беспорядке всему, оказывается, находилось свое место. Полистав бумаги, доктор вытащил газетную вырезку и протянул ее посетителю. Шарко глянул и вернул:

— К сожалению, я не…

— Ах да, что ж я за идиот! Простите, сейчас расскажу, что тут написано. Это статья из газеты «Аль-Ахали» за апрель девяносто третьего года.

Мозги аналитика уже работали вовсю. Апрель 1993-го — за год до трех убийств. Статья была большая — на целую полосу, иллюстрировали ее снимки, сделанные в школьном классе.

— Тогда, в девяносто третьем, в течение нескольких дней, начиная с тридцать первого марта, в нашей стране отмечался удивительный феномен. С пятью тысячами человек — в основном это были молоденькие девушки — происходило в эти дни нечто весьма странное. В большинстве случаев дело сводилось к внезапному, прямо на уроке, приступу страшной головной боли, заканчивавшемуся потерей сознания на минуту или две. Никаких предвестников этой головной боли не было. Девушек немедленно отвозили в ближайшие больницы, делали им анализы, анализы ничего не показывали — и их отпускали домой.

Врач потыкал пальцем в висевшую позади него карту Египта, указывая на несколько точек в разных местах.

— Некоторые из девушек в обморок в классе не падали, зато поведение их становилось крайне агрессивным. Они кричали, хлопали дверью, кидались с кулаками на одноклассниц. Началось это все в гувернорате Бухайра, но не успел никто и глазом моргнуть, как «эпидемией» были охвачены пятнадцать из девятнадцати египетских гуверноратов. Быстрее всего феномен распространялся в трех мухафазах: в Эш-Шаркии, Кафр-эш-Шейхе, Каире… Это можно было сравнить с землетрясением, эпицентр которого находился в Бухайре, а волны дошли до столицы.

Парижанин оперся кулаками на стол, перенес на сжатые руки весь свой вес.

— Вы сказали «эпидемия»? Это был вирус?

— Нет, не вирус. Специалисты пытались тогда исследовать феномен, но вирус не был найден. А по стране поползли самые разные слухи: пищевое отравление в масштабе всего Египта, все это — от зеленых бобов, нет, это из-за подземных газов… Вирусом было бы легче всего объяснить происходящее, однако способ распространения инфекции ничем не напоминал распространение вируса, да и анализы ничего такого не показывали. И тут пошло-поехало: стали подозревать израильтян в отравлении воды в школах, а то и в развязывании тайной бактериологической войны, поговаривали даже о том, что все это последствия войны между Ираком и Ираном. Вот только никто не мог объяснить, почему «заболевают» в основном девушки.

— И чем все кончилось?

— Некоторые психиатры предположили, что речь идет о проявлениях феномена коллективной, или массовой, истерии.

— Коллективной истерии? Что еще за зверь?

Доктор показал английскую книгу, посвященную упомянутой им патологии.

— Я и сам тогда заинтересовался этим феноменом. Оказалось, он известен уже многие века. В большинстве случаев говорится о плохом самочувствии, о болях, тошноте, кожном зуде или появлении сыпи, которые внезапно фиксируются сразу у нескольких десятков человек в одной и той же местности. Представляете, о подобном писали уже в тысячном году нашей эры! В июне тысяча девятьсот девяносто девятого года сообщалось, что госпитализированы сорок учеников одной из школ соседней с вашей страны, Бельгии, выпивших лимонада, но — при выраженных симптомах — доказать, что это отравление, ни в одной больнице не удалось. А в две тысячи шестом году похожие проблемы с пищеварением начались одновременно у сотни школьников из вьетнамской провинции Тьен Зянг. Примеры я могу приводить бесконечно… Вот, скажем, так называемый иракский синдром — загадочное недомогание сразу у многих американских солдат, участвовавших в операции «Буря в пустыне» девятьсот девяносто первого года… Спустя несколько недель после возвращения на родину все парни как один стали жаловаться на провалы в памяти, тошноту, постоянную усталость… Заподозрили интоксикацию боевыми отравляющими веществами, попавшими в атмосферу во время взрыва иракского склада химического оружия, — допустим, но почему тогда у их жен и детей, никуда не выезжавших с американской территории, появились те же симптомы — в то же время, но в разных частях страны? Нет, все-таки это была настоящая эпидемия коллективной истерии, поразившая Соединенные Штаты.

— А Бусайна Абдеррахман, значит, стала жертвой феномена коллективной истерии, поразившей Египет?

— И она сама, и шесть ее одноклассниц. Что касается этих школьниц, то у всех у них проявлялась агрессивная форма истерии. По словам учителя, они внезапно начинали кричать, оскорблять всех вокруг, швыряться стульями, они словно бы превращались в диких зверей. Они даже напали на одну из своих одноклассниц, хотя обычно у них были с этой девочкой прекрасные отношения. Но почему коллективная истерия приобретает порой такую агрессивную форму, к несчастью, разгадать не удалось. Было ли это в нашем случае следствием стресса, вызванного чрезмерной строгостью школьных учителей? Нестабильности жизни семей, в которых росли девочки? Нехватки воспитания и образования? Да и в любом случае чем-то ведь должно это объясняться? Наверняка есть причина.

У Шарко внутри все кипело. То, что он слышал, было уму непостижимо. Коллективная истерия… Он достал фотографии двух других жертв.

— А этих девушек вы знаете? Махмуд Абд эль-Ааль что-нибудь о них говорил?

— Нет… Но неужели и они…

— Их убили тогда же, в то же время. Вы не знали об этом?

— Нет…

Комиссар спрятал снимки. Вероятно, полиция сделала все возможное для того, чтобы сведения об убийствах не просочились в прессу и не разожгли страсти среди населения. Да и инспектор Абд эль-Ааль был настоящим профессионалом, осторожным человеком, он не мог допустить утечки информации. Taxa Абу Зеид, до тех пор смотревший в одну точку, встряхнулся и покачал головой.

— Этот эпизод безумия был совсем коротким, но Бусайна и дальше ощущала на себе его последствия. У нее и позже случались такие… такие нарушения нормального поведения, причем регулярно. Девочка внезапно становилась агрессивной. Родители забеспокоились, они часто приводили ее на консультацию, жаловались на то, что у нее теперь нет подруг, что она одинока, плохо себя чувствует… Симптоматику объясняли тогда переходным возрастом, неустойчивостью окружающей среды, но… но это было другое.

— Что же?

— У девочки были какие-то глубинные психологические проблемы. Бедняжку убили, прежде чем я смог в этом разобраться. Да я и не психиатр.

— А одноклассницы Бусайны?

— Эпизод агрессии как начался, так и кончился. Впоследствии — ничего подобного. И никаких осложнений.

Шарко тяжело вздохнул. Чем дольше он занимается этим делом, тем чаще упирается в стену. Возможно ли, чтобы убийца нападал именно на девочек, ставших жертвами коллективной истерии? Только на самых агрессивных от природы и тех, у кого сохранились симптомы? Почему именно на таких?

— Значит, в научном мире известен египетский вариант этого феномена?

— Конечно. Нашему правительству оказалось не под силу скрыть от мира вспышку непонятного заболевания такого масштаба, и все научные сообщества, которые интересуются феноменами в жизни людей и в психиатрии, занимались этим. Статьи о «египетском варианте феномена», как вы говорите, появлялись даже в «Вашингтон пост» и «Нью-Йорк таймс» — вы можете найти их в любом газетном архиве.

Так. Значит, убийца, где бы он ни проживал, имел возможность узнать о том, что происходит в Египте. Чуть покопав, найдя нужных людей — по телефону или любым другим способом, он наверняка отыскал адреса «зараженных» школ. В Эзбет-эль-Нахль, в Шубре, в Торе.

Мало-помалу кусочки пазла вставали на свои места. Убийца действовал в трех кварталах, достаточно удаленных один от другого, чтобы при возможном следствии труднее было разобраться, есть у выбранных им девочек что-то общее или нет. Почему он начал убивать год спустя? Тоже понятно: дожидался, пока утихнет паника из-за случаев коллективной истерии, — ни у полиции, ни у кого-то еще не должны были возникнуть подозрения о связи между двумя событиями. Он принял все меры для того, чтобы отдалить свои преступления от волны всеобщего безумия, а когда Махмуд Абд эль-Ааль тем не менее разглядел эту связь, убрал его.

Это дело не поддавалось никакой логике. Шарко вспомнил фильм, найденный в Бельгии, тот, о котором говорила Энебель, вспомнил ее таинственного канадского собеседника. Ответвления потянулись по свету, как щупальца спрута. Интересно, не приходили ли сюда иностранцы — разузнать побольше о феномене коллективной истерии и найти девочек, вовлеченных в эту волну? Комиссар попробовал наудачу:

— Думаю, Махмуд Абд эль-Ааль уже интересовался этим, но… Скажите, а не помните ли вы одного или, может быть, нескольких человек, которые расспрашивали вас о феномене коллективной истерии или о Бусайне еще до убийства?

— Это было так давно…

— У входа в ваш центр я видел коробки и мешки с эмблемой французского Красного Креста. Вы работаете с этой организацией? Часто встречаетесь с иностранцами? Французы приезжали сюда?

— Как странно… Вот теперь я очень хорошо припомнил того египетского полицейского… Мне кажется, вы с ним похожи: те же вопросы, то же упорство…

— Нормальное для человека, который хочет хорошо делать свое дело.

Доктор печально улыбнулся. Должно быть, здесь ему не часто приходится улыбаться.

— Лекарства и медикаменты поступают к нам отовсюду, не только от французского Красного Креста. Мы входим в гуманитарную египетскую ассоциацию, которая занимается развитием общин, ростом благосостояния каждого гражданина, социальной справедливостью и здравоохранением в стране. Нас поддерживают многие гуманитарные организации, в том числе, конечно, Красный Крест и Красный Полумесяц. Тысячи людей разных уровней побывали здесь. Волонтеры, политики, просто гости, любопытные… И еще я припоминаю, что в девяносто четвертом у нас, по инициативе и под руководством ГСБИ,[18] проводилось весьма представительное ежегодное совещание по теме безопасности инъекций, и улицы Каира в то время заполняли исследователи и ученые со всех концов света. Тоже чуть ли не тысячи.

Шарко записал. Возможно, это след. Легко представить, что в момент убийства в Каире находился волонтер или служащий одной из гуманитарных организаций, прибывший на это самое совещание. Доступ в любую больницу, да и вообще куда угодно участнику мероприятия обеспечивался. Кое-что и впрямь выстраивается, хотя вряд ли будет легко продраться сквозь бюрократические заслоны и отыскать следы событий пятнадцати-шестнадцатилетней давности.

Но все-таки дело начинало обретать очертания. Тогда, полтора с лишком десятилетия назад, египетский полицейский догадался, что убийцей мог быть иностранец, попавший в Египет с помощью какой-то ассоциации или приехавший на совещание. Потому-то Абд эль-Ааль и отправил телеграмму в Интерпол: хотел узнать, не случалось ли аналогичных преступлений в других местах. А телеграмма послужила детонатором и привела к его собственной смерти. Потому есть все основания предполагать, что кто-то там, наверху — полицейский, военный, высокопоставленный чиновник, имевший доступ к информации, — был замешан в этом деле.

— Последняя просьба, доктор. Мне известны имена еще двух убитых девушек, и я был бы самым счастливым человеком на свете, если бы вы узнали, в какие лечебные учреждения по месту жительства могли обратиться они, позвонили туда и узнали, не были ли и эти девушки жертвами коллективной истерии.

— Это займет полдня, а я очень занят и…

— Разве вам не хотелось бы иметь возможность хоть когда-нибудь объяснить родителям убитых девочек, что тогда произошло?

Врач, помолчав, кивнул. Шарко оставил ему номер своего мобильного.

— И скажите: могли бы вы дать мне на время эту книгу о коллективной истерии? Я без задержки пришлю ее вам из Франции.

Нубиец снова кивнул. Шарко тепло поблагодарил его, откланялся и оставил доктора там, где нашел: в самом сердце нищеты, на которую наплевать всему миру.