Монреальский синдром

61

С той минуты, когда их самолет приземлился в Орли, все понеслось с небывалой скоростью. Мартен Леклерк, как только ему обо всем рассказали, подключил к работе судебную полицию Гренобля. Шарко забросил вещи в багажник дожидавшейся его на стоянке аэропорта машины, и, не заезжая в дом 36 на Орфевр, они с Люси устремились на юг.

Последний отрезок пути… Последняя дорожка кокаина — сразу и эйфория, и разрушение… Скоро, уже скоро. Ровно в шесть утра[39] гренобльские полицейские ворвутся в дом Колин Санате, шестидесяти двух лет, проживающей на набережной реки Изер, на набережной Корато.

А Шарко и Люси ворвутся первыми.

Мелькали за окном пейзажи, долины сменялись холмами, все ближе были горы, шуршал под колесами сухой асфальт. Люси то начинала дремать, то подскакивала, внезапно просыпаясь, одежда ее была измята, волосы растрепаны, о том, чтобы умыться, нечего и мечтать. Растрепанная, измятая, немытая? Ну и пусть, какая разница! Надо идти к цели. Идти до конца. Вот так, сразу, не останавливаясь, без передышки, не задумываясь. Надо вскрыть нарыв — как можно скорее. И покончить с этим, покончить, покончить.

Гренобль. Для комиссара — город с названием, начисто лишенным гармонии. Он помнил мрак пещеры — той, где несколько лет назад нашел убийцу.[40] Тогда Эжени была рядом, в машине, спокойно спала, свернувшись калачиком на заднем сиденье, а теперь — теперь Шарко не решался поверить, что все стало гораздо лучше, что после ночи, проведенной с Люси, призрак ушел из его головы навсегда. Неужели ему наконец-то удалось закрыть дверь к Элоизе и Сюзанне, дверь, так долго остававшуюся открытой? Неужели ему удалось стереть с губ мед траура, от которого, казалось, не избавиться уже никогда? Впервые за долгое-долгое время он осмеливался надеяться.

Стать нормальным человеком, таким, как все. Ну, пусть хотя бы почти таким.

Они встретились с коллегами из Гренобля около четырех утра. Познакомились, выпили кофе, поговорили.

В 5.30 десяток полицейских направился к дому Колин Санате. Над горизонтом показался краешек огненно-рыжего солнца. Медленные воды Изера поблескивали серебром. Люси всем своим существом чувствовала приближение конца охоты. Лучший момент в жизни полицейского, высшая награда. Скоро-скоро все будет позади.

Они приехали. Дом оказался просторным, фасад — внушительным. Полицейских удивило, что из щели между ставнями на втором этаже сочился свет. Стало быть, Колин Санате не спала. Соблюдая все меры предосторожности, все члены отряда встали по местам. Напряженные тела, острые взгляды, мурашки по телу.

Ровно в шесть утра пятью ударами тарана полицейские взломали тяжелые ворота и спустя мгновение, быстрые, как пчелы, влетели в жилище преступницы. Люси и Шарко очень скоро нагнали опередивших их на лестнице гренобльских коллег, лучи фонариков плясали на ступеньках, пересекались, тяжелые ботинки отбивали ритм.

Не было никакой борьбы, взрывов, выстрелов. Ничего похожего на невероятный шквал ужаса и насилия последних дней. Только гнусное ощущение, что ты нарушил право одинокой женщины на неприкосновенность ее жилища.

Колин Санате только что встала из-за письменного стола. Лицо ее было спокойным, она даже не удивилась. Медленным движением положила на стол перьевую ручку и остановила взгляд на Люси. Мужчины кинулись к ней с наручниками, кто-то стал зачитывать ее права — она спокойно подставила руки. Не сопротивлялась. Как будто все происходившее здесь подчинялось неумолимой логике.

Люси, словно загипнотизированная, до глубины души потрясенная тем, что у нее на глазах стал явью черно-белый персонаж, затерянный было вместе с фильмом пятидесятилетней давности, подошла ближе. Санате оказалась на голову выше. На ней был синий шелковый халат, коротко подстриженные светлые с проседью волосы обрамляли лицо с резкими чертами, с выдающимися вперед челюстями. Как хорошо она сохранилась для своего возраста… А взгляд… Люси тонула во взгляде темных глаз, который и сегодня, спустя столько лет, оставался таким же мрачным и таким же чудовищно пустым. Взгляд больного ребенка, совершенно перевернувший Люси, когда она увидела фильм впервые.

Рот пожилой женщины приоткрылся, она заговорила:

— Я догадывалась, что рано или поздно вы придете. После смерти Манёвра и самоубийства Шателя все стало рассыпаться: эффект домино, косточки падают одна за другой.

Она чуть наклонила голову, всмотрелась — так, будто хотела прочитать мысли Люси.

— Не судите меня так строго, мадам, не думайте, что я худшая из преступниц. Надеюсь, раз вы приехали сюда, значит — поняли, что мы с отцом хотели совершить.

Шарко позади шепнул что-то на ухо руководителю группы захвата, и спустя несколько секунд все тихо вышли, оставив его и Люси наедине с Колин. Он закрыл дверь и подошел ближе. А Люси в это время уже говорила, не в силах сдержать ярость:

— Совершить? Это вы называете «совершить»? Вы убили беззащитного старика, вы повесили его и выпотрошили! Вы с фантастической жестокостью зарезали женщину и ее друга — им обоим не было еще и тридцати! Вы действительно худшая из преступниц!

Хозяйка дома села на кровать, всем своим видом выражая покорность.

— А чего вы от меня хотите? Я — «пациент зеро», я была им всю жизнь и остаюсь им. Синдром Е хлынул из моего черепа в тот памятный летний день пятьдесят четвертого года, безвозвратно изменив самую структуру моего мозга. Крошечной его доли, но этого достаточно. Готовность к насилию стала частью меня, а то, в чем насилие проявляется, не всегда… не всегда уж очень рационально. Поверьте: если бы я могла извлечь и проанализировать собственный мозг, я бы это сделала. Клянусь, сделала бы.

— Вы… вы сумасшедшая.

Санате, поджав губы, покачала головой:

— Всего этого не должно было случиться. Мы хотели просто-напросто изъять из обращения, забрать себе копии фильма, которые Жак Лакомб ухитрился разослать чуть не по всему миру. И нам это удалось, да, удалось, мы разыскали большую часть, даже до Америки добрались, и все было бы хорошо, если бы… Если бы не эта чертова бобина, отправленная из Канады в Бельгию. Вот надо же было… надо же было Шпильману сунуть нос в наши дела! Есть такие люди, настоящие параноики, помешанные на заговорах и секретных службах, именно они нас больше всего и пугают. Потому что стоит где-то соскочить какой-то гайке, они это чуют и немедленно реагируют. Ей-богу, у них есть шестое чувство. Возможно, этот Шпильман видел фильмы ЦРУ, ставшие доступными после статьи в «Нью-Йорк таймс». Когда он раздобыл, одному господу ведомо какими способами, эту бобину и просмотрел пленку, он сразу заметил в правом верхнем углу кадра белый кружок. Фирменный знак Лакомба… И сразу понял, что ему в руки попал, скорее всего, еще один из фильмов ЦРУ, ускользнувший от экспертов при расследовании. Ну и стал копать. Стал разбирать фильм по косточкам. И увидел там мое лицо… мое лицо в детстве…

Шарко, который стоял рядом с Люси, прервал монолог:

— Вы все время говорите «мы», «нам»… «Мы хотели изъять из обращения копии…», «нам это удалось…». Кто это — «мы»? Французские секретные службы? Армия?

Она поколебалась, но в конце концов ответила:

— Люди. Те самые люди — а их много, — которые каждый день трудятся над тем, чтобы защитить нашу страну. Только не смешивайте нас с этими подонками, с этим жульем, наводняющим улицы ваших городов. Мы — ученые, мыслители, руководители, принимающие решения, и мы делаем все, чтобы обеспечить миру прогресс. А прогресс требует жертв — независимо от того, каковы эти жертвы. Так было всегда, ну и зачем же менять установленный порядок?

Люси уже не могла устоять на месте, у нее внутри все кипело от размеренных речей этой психопатки, от ее спокойствия, от ее хорошо поставленного голоса.

— Такие жертвы, как несчастные египетские девочки? Они были еще совсем детьми! Их-то за что?

Колин Санате сцепила зубы, сдерживая желание ответить, но молчать все-таки не смогла: раз уж начала оправдываться, надо продолжать.

— Отец умер за два года до геноцида в Бирме. Он всю жизнь отслеживал проявления синдрома Е, доказательства его существования. Он никогда не проводил полевых испытаний, потому что прекрасно знал: все это можно создать и исследовать в лаборатории. Сначала он меня просто использовал, потом втянул в свою работу, сформировал как ученого, практически обусловил то, что я продолжила его поиски, пошла по его стопам. Я училась на медицинском, занималась научной работой, специализировалась в нейробиологии. Меня никто не спрашивал, меня в это… втравили. Я выросла среди военных, среди людей с суровыми лицами, в домах без окон, и стала сама отслеживать этот пресловутый синдром, только уже в полевых условиях.

— Вас туда посылали? В те страны, где имел место геноцид?

— Да. С легионерами, с гуманитарной помощью, с врачами из Красного Креста. Мы собирали трупы, укладывали их в штабеля десятками, пока не начали гнить. А я пользовалась случаем, чтобы изучить их мозг — официальная аккредитация давала на это право.

— И в Египте? Там тоже официальная аккредитация позволяла вскрывать черепа?

— Феномен коллективной истерии с проявлениями особой жестокости — штука такая редкая, такая случайная, что почти невозможно всерьез изучать его. Ну и когда я узнала, что Египет накрыла волна массовой истерии и что девочки, затронутые ею, так и остались агрессивными, я ни минуты не колебалась. Отправилась туда, в Каир, на конгресс участников Глобальной сети безопасных инъекций. И разыскала девушек.

— И убили их. И искалечили. Там-то вы действовали в одиночку, никто вам ничего не приказывал. Более того — не разрешал.

Она ответила холодно, без малейшего признака сочувствия к своим жертвам:

— Существовал только один способ подтвердить наличие синдрома Е — вскрыть череп и, порывшись в мозгу, добраться до миндалины, которая при такой симптоматике должна быть атрофирована. В то время не было таких мощных сканеров, какими вооружены медики сейчас. Я извлекла у каждой из девушек мозг, отделила нужную мне часть и привезла эти три фрагмента в своем чемодане. Немножко формалина, небольшие емкости, мой багаж не досматривали — а если бы даже и досмотрели, что с того? Я занимаюсь наукой, я приехала на конгресс, я была в составе делегации… Что же касается увечий… — Она поиграла желваками. — Что касается увечий — так получилось. Вы бы, наверное, назвали это неосознанными стремлениями, садизмом, и были бы, наверное, правы… Наш разум открыл еще далеко не все свои тайны. И ваш старик-реставратор, к несчастью, за это поплатился. Я хотела вам показать, что на этот раз вы имеете дело не с теми… мелкими правонарушителями, с какими сталкиваетесь каждый день. Что тут все по-другому. Кажется, мне это удалось?

Ответа не последовало, и она продолжила:

— Мои действия в Каире не слишком-то понравились моим начальникам, но, узнав о телеграмме, посланной в Интерпол египетским полицейским, они были вынуждены прикрыть меня, чтобы прикрыть себя. Тогда и решили убрать этого египетского полицейского руками его продажного брата. Потому что выбора не оставалось: надо было, как и прежде, хранить в тайне все, что связано с синдромом Е. А все прочее… знаете, оно — как побочные действия лекарства.

У Люси это не укладывалось в голове: высокопоставленные чиновники, руководители секретных служб держат в своих рядах опасную для общества женщину, убийцу, готовую пойти на все ради прогресса науки.

— Вернувшись во Францию, я тщательно исследовала мозг каждой из трех девушек и обнаружила, что у всех у них наблюдается характерная для синдрома Е атрофия миндалины мозжечка. Понимаете? Тут ведь и речи не было о каком-либо геноциде! Происхождение этого феномена неизвестно, точнее — у него вообще нет никакого происхождения: он возникает без всякой причины, он возникает внезапно и необъяснимо, и он способен в некоторых случаях распространяться как вирус, оставляя неизгладимый отпечаток в человеческом мозге. Я получила реальные, конкретные доказательства существования синдрома Е, мало того — я получила доказательства того, что этот синдром может поразить любого и в любое время. Любого! Вас, меня, весь мир! Для него не существует ни государственных границ, ни разницы в религиях, он переходит от одного народа к другому, из одного времени в другое… Я еще раз убедилась в этом в июле того же года, побывав в Руанде. Осмелюсь сказать: это был весьма… плодотворный год. Я приезжала туда, где после очередной бойни вырастали груды трупов, копалась в этих трупах, вскрывала черепа. Но на этот раз — черепа палачей, тех, кто убивал женщин и детей ударами мачете. И у них — практически всякий раз — обнаруживала все ту же атрофию миндалины. Вообразите мое изумление! Страсть к насилию у одного заражает мозг другого, приводит к атрофии миндалины уже у него и делает таким же агрессивным и жестоким, как первый. И так далее, и так далее… И впрямь настоящий вирус насилия. Речь шла о фундаментальном открытии, которое вынуждало подвергнуть пересмотру многие научные концепции, связанные с исследованием причин массовых убийств.

— Но вы и ваши сообщники, естественно, хранили в тайне ваше открытие?

— Конечно. Слишком многое было поставлено на карту. Не храни мы это в тайне, слишком много возникло бы геополитических, военных и финансовых проблем. Моей навязчивой идеей стало с тех пор научиться управлять синдромом Е: вызывать у одного, распространять на других. Последнее по времени стихийное его проявление случилось в Иностранном легионе. До того я столько лет искала возможности создать «пациента зеро», но это было почти невозможно. Требовались длительные наблюдения, а главное — требовался материал для экспериментов: люди. В то время, когда отец работал над этим, в начале пятидесятых, все было куда проще, ученые были свободны в своих действиях, они пользовались поддержкой высокопоставленных лиц, секретных служб. Они располагали, наконец, сырьем в виде, например, пациентов больницы Мон-Провиданс. Я и сама стала для них таким сырьем.

Боже, какой кошмар! Эта женщина превратилась в кусок мороженого мяса — без способности чувствовать, без способности сожалеть. Самый наглядный, самый продуманный и самый тщательно выделанный образчик остервенелого ученого.

Колин вздохнула.

— Зато сейчас, в наше время, существует решение, позволяющее получить результат куда быстрее, то решение, путь к которому указывал мой отец и которое сегодня осуществимо благодаря развитию науки и техники. Глубинная стимуляция мозга… Дивное средство для создания «пациента зеро», того, от которого будет распространяться ментальная контаминация. Ты вживляешь электроды в миндалину мозжечка и — простым нажатием кнопки на пульте — включаешь предельную агрессивность. А дальнейшее распространение этой агрессивности, передача синдрома Е тем, кто находится рядом с «пациентом зеро», тем, кто привык к подчинению и кто сознательно помещен тобою же в ситуацию стресса и страха, происходит легко, само собой.

Она говорила и говорила, она бесстрастно нагромождала один ужас на другой — с невозмутимым выражением лица и ощущая, судя по всему, единственную потребность: оправдать свои действия.

— Только представьте себе солдат, навсегда избавившихся от страха, солдат, которые убивают без колебаний, без жалости к жертвам, действуют, словно единая могучая рука. Представьте себе и иные формы управляемой ментальной контаминации — такой, которая поражает другие зоны мозга, например, ответственные за моторику или память. Можно было бы расправиться с целой армией без единого выстрела… Пока, конечно, нам неизвестно множество параметров, особенно важно определить, каковы оптимальные условия для распространения вируса агрессии от «пациента зеро». До какой степени сильным должен быть стресс у его окружения? Каким образом можно добиться такого стресса? Но когда-нибудь, когда будут решены все эти проблемы, станет возможно управлять процессом полностью, контролировать его, регистрировать в протоколах экспериментов и описывать в научных статьях. А они будут решены — со мной или без меня.

Шарко давно уже ходил взад-вперед по комнате, но не сводил глаз с мадам Санате. Руки его сами собой судорожно сжались в кулаки.

— При вскрытии тела Мухаммеда Абана в области ключицы был найден фрагмент чехла от электрода. Что вы делали с этим человеком?

— Абан уцелел, когда случилась эта оплошность в подразделении Шателя, и стал «пациентом зеро». Прежде чем приступить к исследованию его мозга, я испытала на нем ряд методик стимуляции глубинных структур. Стимуляции подвергались главным образом зоны боли, это было необходимо, чтобы вычертить кривые и составить статистические таблицы. Убрать его пришлось бы в любом случае, ну и, скажем так, перед этим я его использовала на полную катушку.

Шарко перекосило от омерзения. Вот почему в плоти Абана были найдены обломки его собственных ногтей! Его пытали!

А кошмарный рассказ между тем продолжался.

— Когда он был уже мертв, Манёвр позаботился о том, чтобы тело нельзя было опознать. На самом деле этого легионера искусным не назовешь, никакой тонкости в работе, никакой эстетики — орудовал клещами да топором. Обеспечив неузнаваемость трупов, Манёвр захоронил их в Граваншоне — посреди пустого пространства, в месте, где не бывает людей, там, откуда было не протянуть ниточку к Легиону.

— Какова во всем этом роль Шателя?

Она пожала плечами:

— Как бы это ни выглядело, на самом деле его роль была не слишком велика. Помимо официальных обязанностей, ему было поручено просто отслеживать случайные проявления синдрома Е в своем подразделении. Мы с полковником никогда особо не ладили. Как и многие другие, он не одобрял моих методов, особенно того, что я сделала в Египте. Что же касается легионера Манёвра, этот был у меня на жалованье, и ему была поставлена цель раздобыть копию фильма. Когда Жюльен вышел на след, обнаружил, что бобина может быть у Шпильмана или у этого старика-реставратора, мы ходили к ним обоим вместе. Я хотела избавиться от свидетелей сама.

Люси чувствовала, что Шарко вот-вот взорвется.

— Зачем было изымать глаза? — спросила она резко.

Колин Санате встала:

— Пойдемте со мной…

Комиссар, которого уже по-настоящему трясло, проложил им дорогу в толпе жандармов. Хозяйка дома спустилась в просторный и чистый подвал, указала на старенький серый коврик. Люси поняла просьбу, скатала коврик в рулон — стала видна крышка люка, откинула крышку — и сморщилась: вот где был ужас!

Здесь, в подполе, стояли десятки банок, в которых плавали, медленно вращаясь в формалине, глазные яблоки — с серыми, черными, зелеными, голубыми радужками… Люси с отвращением взяла одну из банок, протянула комиссару. Санате всмотрелась в содержимое, и ее собственные зрачки блеснули как-то злодейски.

— Глаза… Свет, изображение, глаз, мозг, синдром Е… Все связано. Теперь вам понятно? Одно не может существовать без другого. Те глаза, которые вы держите, это глаза человека с синдромом Е. Знаете, глаз всегда меня буквально околдовывал, как и моего отца, и Жака Лакомба — такой совершенный, такой драгоценный орган! Те глазные яблоки, что у вас в руках, принадлежали Мухаммеду Абану, которого эти идиоты легионеры приняли за его брата, Хакима Абана. Между вашими пальцами, мадам, находятся сейчас глаза «пациента зеро». Глаза, которые каким-то образом — может быть, нам так никогда и не удастся объяснить каким — отловили в воздухе синдром Е и направили его в мозг, чтобы изменить его структуру. Разве такие глаза не заслуживают самого бережного хранения?

Теперь взгляд самой Санате стал безумным, но Люси трудно было сформулировать, что это за вид безумия. Безумия, рождающегося из настойчивости человеческих существ, готовых на все, лишь бы не отступиться от своих убеждений. Люси обернулась на Шарко, который стоял чуть поодаль, потом взяла Колин Санате за локоть и подвела к ожидавшим наверху жандармам. Но прежде чем передать преступницу в руки блюстителей порядка, спросила ее:

— Остаток жизни вы проведете в тюрьме. Скажите, неужели стоило заниматься тем, чем вы занимались, чтобы все так закончилось?

— О да, конечно же стоило! Еще как стоило! Вы просто не понимаете, до какой степени.

И Колин улыбнулась. А Люси поняла, что эту улыбку ни за какими решетками, ни в какой камере не заточить.

— Изображения, мадам, образы… Жестокость, насилие, выраженные в образах, они везде, они множатся и множатся. Подумайте о своих детях, мадам, вспомните, как они балдеют перед компьютером или приставкой с играми. Подумайте о том, как податлив мозг ребенка, как трудно ему устоять перед теми кошмарами, которые показывают ему чуть ли не с младенчества. Двадцать лет назад еще не было ничего подобного. Если получится, загляните в протоколы вскрытия Эрика Харриса, Дилана Клеболда, Джозефа Уитмана — юношей, которые приходили в учебные заведения с ружьем и стреляли во все, что шевелится. Посмотрите, что пишут о мозговых миндалинах этих молодых людей, — наверняка прочтете, что они атрофированы. И вы поймете, что вся планета бегом мчится к самоуничтожению!

Она поджала губы, но потом передумала и добавила:

— Никому нет пощады. Синдром Е может проявиться у кого угодно, где угодно. Завтра, может быть, в вашем доме, у вас, у ваших детей. Как знать…

На этом разговор был закончен, и жандармы увели преступницу.

Люси бил озноб. Она снова спустилась в подвал, спустилась бесшумно, полностью обессиленная, измученная. Единственное желание, которое у нее осталось, — вернуться домой, укрыться в объятиях своих девочек и уснуть.

Шарко сидел перед десятками глаз, которые смотрели на него и рассказывали ему о пережитых страданиях.

— Пойдем? — спросила Люси шепотом. — Давай скорее уедем отсюда, я больше не могу!

Комиссар долго молча смотрел на нее, потом тяжело вздохнул и встал.

Они добрались до цели. До края ужасов. Они добрались до цели в путешествии без возврата, в путешествии, открывшем им все виды безумия, какие только возможны. Человеческого безумия, безумия, охватывающего целые страны, безумия, которым поражен весь мир. Потому что он живет в хаосе, потому что главное место в нем занимают сильнодействующие образы.

Шарко щелкнул выключателем, и глаза Мухаммеда Абана сверкнули на мгновение, прежде чем навсегда угаснуть во тьме подземелья.

Все было кончено…