Море житейское

КРЕСТОХОДЦЫ

Нашу бригаду, или артель, как угодно, сдружил и сплотил Велико-рецкий Крестный ход - это главное чудо Вятской земли. Да разве только Вятской. Уже идет этим ходом вся Россия, все Зарубежье. Ходу свыше шестисот лет. Наши предки дали обет каждый год носить чудотворную икону святителя Николая из Вятки на реку Великую, туда, где она была обретена.

Выполняя этот обет, мы вместе с другими ходим с иконой много лет. Помним, как шло нас человек двести, все друг друга знали, а сейчас идет по пятьдесят и больше тысяч человек. Кто откуда. Вятских, в сравнении с другими, мало. Но вятские выполнили главное дело - сохранили Крестный ход. Вот и наша бригада вся вятская. Все по происхождению сельские, то есть умеющие все делать: и копать, и пилить, и стены класть, и круглое катить, и плоское таскать. И на земле спать, и клещей не бояться.

Нашу бригаду уже давно батюшки благословили уходить заранее вперед, готовить встречу Крестного хода в Горохове. Там, на третий день пути, большая остановка с акафистом святителю Николаю, с двумя молебнами, с погружением в купели, с общим обедом. Но ведь и купели, и обед надо кому-то приготовить. В церкви, пусть она еще без куполов, тоже прибраться.

Горохово было огромным селом: сельсовет, средняя школа, больница, но большевики и сменившие их коммунисты, ненавидя православие, уничтожили его. В прямом смысле. Как фашисты. Жители были насильно изгнаны, переселены, а все избы, все постройки, сожгли. Сгребли бульдозерами в одно место и подожгли. Дым, как крик о помощи, восходил к небесам. И услышал Господь. Увидел наши малые труды и дал сил на дальнейшие. Диву сами даемся, что было и что постепенно становится. В прошлом году разбирали фундамент школы, поражаясь его размерам. Разбирали, потому что нужен кирпич для возрождения церкви. Ее тоже взрывали, но взорвать до конца не смогли.

Пришли мы к костру сегодня раньше обычного. У повара еще и обед не готов. Но дождь остановил работу на плотине, и у нас получился отдых. Мы знаем, что бригадир Анатолий, которого мы в шутку называем вождем, все равно что-нибудь да заставит делать, что-то придумает, но пока он молчит. Усердно, залюбуешься, режет стельки из картонного ящика. Делает он это как любое дело с упреком в наш адрес - вот он не умеет сидеть без работы, а мы умеем. Но мы и молчать умеем, а он все равно молчать долго не будет. И - точно:

- Работу надо видеть, - изрекает он. - Нас послали не на пейзажи пялиться, не чаи распивать. Дрова всегда нужны. Топоры надо подтачивать. Так же и лопаты. А пила! А ножовки! У колуна топорище рас-

шатано. В домик нужно на двери занавеску, на окна сетки. Или вас комары не жрут?

- Есть же препараты, - говорим мы.

- Это химия, это убийство легких. Вы раз в году бываете неделю в лесу, и эту неделю тоже хотите дышать химией, а? Отвечайте. Вы хотите дышать химией? Я лично не хочу, я буду спать на улице. Из принципа.

- Ну и спи, - хладнокровно говорим мы.

- А стыдно не будет?

- С каких коврижек?

- Вы в доме, а человек на улице.

- Ты не человек, ты бригадир, - говорит поэт Толя. - Ты вообще даже вождь. Парни, давайте проголосуем за параграф: вождь, как папа римский, всегда прав. Есть предложение. Нет возражений? Все, командуй.

Такая наша голосовка устраивает бригадира. И он сразу находит, в чем нас сделать виноватыми перед ним и окружающим миром.

- Ваша химия убивает не только вас, но и комаров. А?

- И что?

- Младшие братья, вот что. Питание для птиц. А птицы уничтожают вредителей леса. Также комары и мошки - корм для рыб.

- А рыб уничтожаем мы.

- Прошу без этих ваших поддевок.

- Поддевка - это из разряда одежды.

- Опять! На вашем бы месте я б разделся, хотя б до пояса, и выставил бы себя...

- На обозрение? Или на оборзение?

- На произвол кровососущих. Надо чаще помнить подвиги святых. Мы не святые, - назидает вождь, - но помнить надо. - После паузы он встает и просвещает нас на случай встречи с клещом. - Клещи сидят на краях веток у дороги, на самых кончиках листьев и держат передние лапки вытянутыми и готовыми для захвата. Вот так.

Вождь полуприсел, выдвинул вперед крепкие руки с растопыренными, полусогнутыми пальцами, и очень талантливо изобразил как клещ ждет добычу.

-А я изображу жертву, - говорит Толя. - Буду проходить мимо, цепляйся. - Он в самом деле проходит перед вождем. - Почему не вцепился? Братья! Величие вождя я вижу даже в лекции о поведении клещей. Я шел как на параде, как мимо трибуны. Но на ней стоял не клещ, а вождь в виде клеща. В виде, сечете? То есть голограмма клеща никак не могла наложиться на реального вождя.

- Ну, ребенки, опять ваша демагогия.

- За стол, - зовет повар.

* * *

В этот раз доехали только до поворота. Свернули, сразу сели. Еле вытащили. Еще одну машину на трассе тормознули, перегрузили вещи и... тоже сели. И ее вытащили. Тогда все навьючили на себя - и еду, и питье, и инструменты и потащились знакомой дорогой. Двенадцать километров. Грязища. Идем опять мы, как и ходили все эти годы: бригадир наш крановщик Анатолий и Толя, поэт, идут работяги, два Александра, один с бородой, другой без, идет, опять же поэт, Леша, а с ним впервые идет сыночек семилеток Ваня, инженер Володя, иду и я, аз многогрешный. Год мы не виделись. Год, а как его и не было, этого года. Ибо главное в нашей жизни -Великорецкий Крестный ход. А мы его авангард.

Но надо же отметить радость встречи. Как без этого? Русские же люди!

- Бригадир! Вождь! - взываем мы. - Год не виделись! Ведь мы же фактически еще и не встретились!

- А где присесть? - резонно отвечает он. - Мокрота же. Не отмечать же на ходу.

- А что особенного, - говорит Толя-поэт, - Хемингуэй работал стоя и никогда не знал простоя. Вон лесок впереди. Под елочкой-то как хорошо.

Анатолий назидает, уводя в сторону:

- Маргаритушка прошла семьдесят раз, у меня посоха для зарубок не хватит. - У Анатолия на посохе пока четыре зарубки. - Вот Ванечка сможет пройти много раз. Хорошо, что ты с этих лет пошел. Да, Иван?

Ваня пока стесняется говорить, жмется к отцу. Тот называет его мудрено:

- Дружище, отвечай: к тебе глаголют. Мы входили в веру через терния и потери, через сомнения, а ты можешь войти органически, через радость.

- Леша, от сына отстань, - советует Толя и говорит Ване: - Скажи папаше резко, Вань: «В такую грязь, в такую рань меня, папаша, не бол-вань». Ведь верно, Вань?

- Ой, ребенки, - смеется Анатолий.

- Толя! - вскрикивает Саша. Подскакивает к Толе и достает у него из под ног пестрого шмеля. - Шмелик какой хорошенький, красивый, мирное какое животное. Лапками умывается. Полетел!

На возвышенном месте посуше, идти полегче. Анатолий назидает:

- Кто без покаяния умирает, а паче того без отпевания, двадцать мытарств проходит. Весь мир будет их проходить. Что видим в мире? Безпредел, ужас! Что видим: воровство, пьянка, разврат! - Он останавливается. - Ребенки, мы так не дойдем. Надо акафист святителю Николаю читать. Крестный-то ход Никольский.

Останавливаемся, снимаем с плеч груз. Читаем акафист. Пытаемся даже петь, но врем в распеве и ударениях.

- Ничего. В прошлом годе так же, не сразу спелись. А вы, ребенки, за зиму сколько хоть раз акафист читали?

- Чего с интеллигентов спрашивать? - вопрошает Толя. - Пойду солому поджигать.

Толя вообще поджигатель и разжигатель костров. Вскоре от оставленных груд соломы начинает идти густой серо-белый дым. Его ветром несет на нас. Задыхаемся, сердимся на поэта, он хладнокровно объясняет:

- Это дымовая завеса, я вас маскирую, скрываю. С самолета чтоб не видно.

- От Бога ты нигде не скроешься, - наставляет Анатолий.

- Смотрите! - Толя весь озаряется. - Впервые такое вижу! Целое поле анютиных глазок. Да-а. Где бодрый серп гулял и красовался колос, теперь... - запинается.

- Теперь простор везде и российские поля рождают быстрых разумом Платонов, - привычно поддевает Леша.

- Вот у этого затона я прочел всего Платона, - отбивается Толя.

Оба Александра и Ваня рвут цветы. К иконе Казанской Божией Матери. Образ Ее сохранился в Горохове на стене колокольни.

Саша оцарапал палец. Толя, он врач, перевязывает:

- Тут операция нужна, тут надо обработать спиртом. Ты понял, бригадир? Тебе нужны здоровые работники, или как? Я хирург. А хирург - это взбесившийся терапевт. - И снова подговаривается к выпивке: - Сжег я средь поля сырые снопы и только за стопку сойду со стопы. Нам не для пьянки, а чтоб форму не потерять.

- Лучше сойди со стопы и сядь, в ногах правды нет, - уклоняется Анатолий, - вся правда в Евангелии.

Идем дальше. Дождя уже нет. Ветерок обдувает, сушит. Тяжело, но уже увиделась вдали гороховская колокольня. Поем «Царю Небесный». Идти повеселее. Пригорок, низина, кладбище, снова вверх. Дошли. Бригадир выдержал характер, не дал расслабиться.

В Горохово «обходим владенья свои». Купели, конечно, сметены, смыты водополицей. Ничего, наладим, на то и посланы. У родника сделаны три трубы. Из двух льются хорошие струйки, из крайней к лесу чуть-чуть. С радостью пьем, умываемся, благодать! Вершинки леса осветились, это солнышко старается пробиться к нам сквозь тучи. У Саши прямо сияющее лицо.

- Толя, помнишь, в прошлый год ты не хотел погружаться в источник?

Саша напоминает случай из нашей жизни в прошлый Крестный ход. Мы оборудовали купели и погружались по очереди. А Толя потерял образок святителя Николая и сказал, что это ему знак - запрещение. «Без него не пойду». Мы все осмотрели, обыскали - нет образочка. А вечером вернулись - глядим - да вот же он, над источником! Чудо!

- Да, - кряхтит Толя, - не очень-то я был рад этому чуду, боялся холода. Но! Пришлось! Зато доселе жив! Перезимовал.

Соображаем, чем займемся в первую очередь, чем во вторую.

* * *

Сидим у костра счастливые. «Милка сшила мне рубашку из крапивного мешка, чтобы тело не болело и не тумкала башка», - сообщает Толя скорее всего сочиненную им самим частушку. - Очень вятское выражение: «не тумкала башка», в каких еще странах и континентах до этого дотумкались?

Начинается турнир поэтов.

- Пятистопный ямб, - объявляет Толя. - Как поздно я, мой друг, на родину приехал, как дорого себе свободу я купил. Хожу-брожу в лугах, и нет ни в чем утехи, пустеет на полях: «октябрь уж наступил».

- Я знаю, чем отвечу, - говорит Анатолий. - Обращение апостола Иоанна к семи церквям. «Ангелу Лаодикийской церкви...»

- Прочтешь в церкви, когда пойдем на вечернее правило, - невежливо перебивает Толя. Встает. Он в тельняшке: - По колокольной гулкой сини, по ржанью троечных коней, как я тоскую по России, как горько плачу я по ней».

- А почему не четверочных, не пятерочных? - ехидно замечает Леша. Ване это очень нравится. Он увлеченно перерубает ветки. Смотрит на отца восхищенно. Отец читает о монахе. - Это пока не на бумаге, пока в голове.

- Так нельзя, - укоряет Анатолий. - Нельзя надеяться на память, она ненадежна. Душа, конечно, помнит, но она не пишет. Монах может и согрешить, но украсть не может, убить не может, не завидует, к экстрасенсу не пойдет. Это все отсекается.

Громко кричит коростель. Пасмурный закат. Анатолий:

- Ох, я в детстве убил коростеля, вот грех. С тех пор как услышу.

- Это его праправнук, он тебе отомстит за предка, - предсказывает Леша.

- Чего ж, заслужил. Он упал, я подобрал и заплакал: какая красивая птица была. Да-а.

- Сейчас-то не плачь, не надо, лучше наливай, да помянем твоего коростеля, пухом стала ему земля, - говорит Толя. - А вятское название коростеля - дергач, и ты, бригадир, не плачь.

- Песню знал, забыл, знаете, вот такие слова: «Наискосок, пулей в висок», не знаете? - спрашивает Анатолий.

- И закопают в песок? - спрашивает Толя. - А мне дай стакан и съестного кусок. И вообще, я хочу напиться и куснуть, а потом уснуть.

- Под темным дубом, которые здесь не растут? - спрашивает повар.

Толя находится:

- А вы-то на что? Так что склоняйтесь и шумите надо мной, темные дубы.

Леша уводит Ваню в домик спать. Закат краснеет. Идем в храм, в котором уже есть и крыша, и закрыты щитами окна. Свечи гасятся сквозняком. Читаем и правило и акафист святителю Николаю. Картонные иконочки укрепляем на бывшей школьной парте. Около них Саша успел уже положить букетики анютиных глазок. Пламя на свечках мечется от сквозняков. Заходим в колокольню, читаем молитвы у сохранившейся на стене фреске трем святителям: Иоанну Златоустому, Василию Великому, Григорию Богослову. Вспоминаем, как тут по два лета ночевали. То-то намерзлись.

Возвращаемся к костру. Закат перемещается к востоку встречать восход. Щедрый к ночи бригадир разливает, говорит Толе: «Пей первым, ты больше видел горя».

Ночью изжога, безсонница. Выходил. Так хорошо дышится. Светлая прохлада. Комары молчат. Скрипит коростель. Под утро оживил костер, поставил чайник. Захожу в избушку с романсом: «Утро туманное, утро холодное, вставай, бригада, вставай, голодная». Толя, просыпаясь: «Меня остаканьте, чтоб не думать о Канте. Я храпел?» - «Храпели все, кроме тебя».

Идем к роднику. Роса, холод. Шли только умыться. Но пришли, стали работать. «Нам денег не надо, работу давай», - это бравый бригадир. Меня гонит делать завтрак.

- Чай будешь заваривать, - наставляет он, - воду не прокарауль. До кипения не доводи. Слушай шум. Зашумит как пчелиный улей, заваривай. Смородины добавь.

Иду через густо-зеленый луг с полянками золотых купавок, с ароматной белизной черемух. Поднимешь глаза - лес, ели как остроконечные шлемы древнего воинства. О, как весь год рвалось сюда сердце и так хочется вновь надышаться еще на год.

Завтрак тороплив, некогда чаи распивать, хоть и смородиновые: работы много.

За год купель истратилась, приходится заново восстанавливать. В нее лезут те, кто в сапогах, Леша и Саша. Мы на подхвате. Ваня оказывается незаменимым. Бегает то за тем, то за этим к домику, помогает и мне. Моет посуду, да так, что за ним перемывать не надо.

У купели делаем бревенчатый настил на топком месте, ступени на склоне, перила к ним. Изготовили и устанавливаем арку при подходе к источнику. Над ней крест. Кто ходил на Крестный ход, обрадуется новым свершениям, кто пойдет впервые, будет думать, что так оно и было. А пойдет неисчислимое море людей, и все будут погружаться в купель, набирать воду после водосвятного молебна.

Горбатимся, копаем, идет синяя глина, целебная, лечебная, но такая тяжеленная. Еще ходим за осинами, спиливаем, притаскиваем, разделываем по размеру. Не рассчитали, приходится опиливать. Но опилыши, чурбачки идут в дело - выкладываем ими подходы к источнику.

Дерево осина чем хороша, не гниет. И вообще дерево замечательное, она же не виновата, что на ней Иуда повесился. И когда осина трепещет листочками, даже в ясную погоду, без малейшего ветерка, почему говорят, что она трясется от ужаса, она жизни радуется. Осина неженка, осенью первая желтеет, краснеет, оранжевеет и так оживляет лес, опушки, что даже не страшно думать о близкой зиме.

Дно купели выстилаем ровными, тонкими осинками. Прижимаем их сверху срубом. Другая часть бригады прочищает дорогу к роднику. И в прошлых годах вначале прорубали, потом расширяли тропу, но людей идет все больше, нужна уже не тропа, дорога, улица в лесу. Ваня полюбил топор, очищает стволы осинок от сучьев.

- Дружище, - говорит отец Леша, - ты осторожней.

- Давайте все усыновим Ваню, все будем наставниками, - предлагает бородатый Саша.

Ваня уже освоился и смеется громче всех:

- Дядя Толя, вы правда сегодня не храпели?

- Нет, дружище, как глаголил бы твой папаша, это не я храпел, это просто ты крепко спал, - отвечает Толя.

* * *

Да, как радостно, что мы здесь, тут мы молодеем, освежаемся телом и духом. И, как говорили древние, возгреваем православные чувства.

Готовлю обед, но решаю, чтоб сэкономить свое время для работ на источнике, заодно сготовить ужин. Кастрюль хватает, натащили их за эти годы. Разошелся, начистил ведро картошки. И спохватился: кончилась картошечка, много на себе не притащишь. А ведро за обед и ужин скушаем. Еще бы, при такой-то работе на свежем воздухе какой у всех аппетит. Ничего, завтра перейдем на каши. Я уж знаю, кто какую любит. Крупы много.

Раскочегарили с Ваней печурку, крышки кастрюлек дребезжат. В самой большой закипает вода. Завариваем, как велено, смородиновым листом. И, конечно, еще и пачку листового.

- Ваня, ты и костровым был, и посудомойщиком, а теперь, ноги в руки, будешь посыльным. Аллюр три креста за работниками!

- То есть быстро бежать?

- Нет, надо еще быстро стоять и долго спрашивать.

Ваня помчался. А я тарелки, кружки, ложки на артельном столе приготовил. Хлеб нарезал. Идут, мои братики. Саша сияет:

- Все цветет, все благоухает! А птицы! Рай! Рай! Ванечка, запомни!

- Осенью будешь писать сочинение «Как я провел лето», напишешь: я был в раю, там меня жрали комары и клещи, а в речке плавали лещи, -советует Толя.

- Стоп! - восклицает бригадир. - Раздеваемся! Немедленно! Надо это было сделать перед сном.

Бригадир совершенно прав, ибо клещи похожи на радиацию, их не видно, не слышно, но они есть. И вот - у Саши на шее, под бородой, клещ. Хорошо, рано хватились. Смазываем укус растительным маслом. Бригадир ниточкой обвязывает клеща и начинает потихоньку как бы выкручивать его из тела против часовой стрелки. Не дай Бог, оборвется. Но все, слава Богу, обошлось. «Надо в баночку и на экспертизу», - говорит Саша без бороды. «Много клещу чести. Экспертиза! Клещ и слова такого не знает, - говорит Толя. - Он уже не жилец, развяжите и отпустите».

Я стучу ложкой по кастрюле и возглашаю: «Отче наш...»

После обеда, перед новыми трудами, читаем акафист святителю Николаю. Поем все лучше. Умилительны наши молитвы. Саша всегда плачет и оправдывается: «У меня слезы сами текут и текут». Он старается всегда выбрать время, чтобы убираться в храме, выносить мусор, подметать пол. Пол, которого пока нет, утоптанная земля. А что было-то! Все было завалено мусором, горами удобрений. Голыми руками выгребали. А запах какой шел от удобрений, молодым женщинам становилось плохо - аммиак. Но вятские старухи и тут не сдавались. Помню, меня поразило то, что я собирал кучи битого стекла, ссыпал в старое ведро, и тоже голыми руками, и ни одной даже царапинки.

Молимся всемером, а будет так, что и места в храме не будет. Говорим о том, что Крестный ход двинулся из Вятки. Знаем даже по часам, где они теперь. «К Бобино подходят». - «Нет, еще часа через два». У нас, в Горохово, будут послезавтра, часам к девяти утра. Выйдут из Мона-стырщины в три часа ночи.

Ставим Крест между источником и купелью. Воду из источника хочется пить все время. Чуть больше суток здесь, а кажется, живем тут давно.

Работаем, и комаров замечать некогда. А их тучи.

- Еще, Ваня, - советует Толя, - напиши в сочинении: «На Крестном ходу меня удивляло то, что комары совсем не кусали старух, а кусали меня и девочек. Дядя Толя объяснил: старухи железные, а девочки живые, а это разная степень вкусности». И сообщи граду и миру, что одна девочка тащила с собой целый пакет всяких антикомаринов, дезодорантов, и ее все равно жрали круглосуточно. Запомнишь?

Бригадир, как всегда авторитетно, просвещает:

- Комаров создал Бог для питания птиц и для обновления крови. Убавляется крови, начинают работать кроветворные органы.

- Комарихи любят пьяных мужичков, - в тон ему продолжает Толя. -Я же сам таков. Алкоголь входит в кровь, которую комары пьют. Балдеют, сами становятся алкоголиками, начинают на всех нападать, кусают даже машины и трактора. Ваня, запиши.

Опять мы промерились с длиной жердей для настила. Переделываем.

- Ничего, - утешает бригадир, - трудов напрасных нет.

- Есть безполезная работа, сказал поэт, трудясь до пота. - Это Леша.

- Может, когда сюда и Патриарх приедет, - мечтает Саша.

- Вначале архиерей, - решает Анатолий. - А я, братья, видел архиерея. Лично. Возил документы от храма на подпись. Батюшка говорит: меня могут не пустить, ты пройдешь. Прошел. Попросил благословения, подал прошение. И не забыть подпись его: одна треть страницы - это прошение, а две трети - его подпись. А вот вы, умники, скажите, почему, меня спросили в приходе, у Патриарха охрана, он ведь человек Божий, его Бог охраняет, почему?

- Да если б не было охраны, я бы первый стал его охранять, - заявляет Саша. - Столько сейчас психов, ненормальных, сектантов.

- Это не ответ. Его же Бог бережет.

- Так вот Бог и поставил охрану.

- Да, - восклицает Анатолий, - так мне и надо было ответить.

Ваня неожиданно спрашивает:

- А почему кружки после чая не надо мыть?

- Как так?

- Да, не надо, это я распорядился, - говорит вождь. - В немытой кружке вкус нарастает. И вообще, в закопченной сверху и черной внутри кружке есть что-то партизанское, фронтовое.

Приходится соглашаться.

Выстилаем коротенькими бревешками ступеньки к источнику. Решаем сделать и другой ряд ступенек. Чтобы по одному ряду спускались, а по другому поднимались, не мешая друг другу.

Как пролетел день, не заметили. И не присели ни на минуту, только то и посидели, что за обедом. Очень много надо сделать, и чем больше мы делаем, тем еще больше остается. Надо заборчики у купели. И разделяющие мужчин и женщин, и укрывающие от любопытных. Надо вешалочки, какие-то крючки для одежды, надо полочки, все надо. Молчаливый Саша устраивает вешалки гениально просто: это сучья сосны с большим количеством сучков. Отчистил, приколотил, залюбуешься. Такие бы в городскую квартиру.

Бригадир пишет номера на щепочках, переворачивает, предлагает брать. Это очередность погружения в купель. Ему достается первый номер. Тут, по ходу работ, после жеребьевки, начинаются словесные упражнения на тему номеров и «остолбенели мужики». Это Толя рассказал стихи, которые были к столетию вождя. Как не могли мужики расколоть чурку, и как подошел к ним невысокий лысоватый человек. «Развалил он чурку на поленья лишь одним движением руки. Мужики спросили: “Кто ты?” - “Ленин”. - И остолбенели мужики».

- За бревно схватились первый с пятым, и остолбенели мужики, -это Леша.

- Под бревно попали первый с третьим, и остолбенели мужики, -это Володя.

- Хлопнулся в источник номер первый, и остолбенели мужики, -Это повар.

Толя, элегически:

- В разгоне любви коростельной, в цветущем во лесе густом, коростелька осталась нестельной, первый номер повинен в том.

- Размер неважен в конце, - критикует Леша.

- Именно так! Неважен! А первый номер отважен, - Толя разошелся, говорит без остановки сплошь экспромтами: - Чай пили вечером прекрасным, а птички пели за горой, за бригадиров седовласых, за первый номер и второй.

- Ой, ребенки, - смеется бригадир, - умора с вами.

- Слово, речь - это словесная пища, - сообщает Толя, - мы ею питаемся и сами ее производим. Русская словесная пища требует приправ: анекдотов, юмора, острого словца, она одна такая. Почему мы победили -спасибо «Теркину», почему бойцов ждали жены и невесты - потому что «Катюшу» пели. И гвардейский миномет тоже «катюша». Неизвестно еще, какая Катюша сильнее била фашистов. Высокопарно я сказал, наверно...

- Но верно, - одобряет Леша.

Я спохватываюсь: ведь вечер, надо бежать к костру, разогревать ужин. Хорошо, много рыбных консервов. Но и их надо вскрыть и разогреть, смешав с остатками картофеля и каши.

За ужином бригадир вспоминает: «У нас есть палатка, можно в домике не задыхаться от духоты. Ставьте!»

Но до того неохота нам, уставшим, возиться с ее установкой, что мы с удовольствием внимаем экспромту поэта:

- Палатка - это не яранга, нам души горечью свело, но мы вернемся бумерангом сюда, в Горохово село. Раскинем мы свои постели под крик все той же коростели. И будет пухом нам земля под крик того коростеля. - И подкалывает бригадира: - Мятежный дух у нас не помер: бежит за птичкой первый номер.

Тут и Леша воспрянул:

- Вот номер первый сгоряча швыряет дротики с плеча. И племя зрит ему во след: добыча будет или нет?

- Ой, ребенки, - привычно смеется бригадир.

Но сегодня назревает нечто. Толя просит внимания:

- Нет ни еврея, ни арапа, ни грома с молнией, дождя, страшнее нет, ребята, храпа вчера поддавшего вождя. Пока он всю округу мает таким звучанием своим, все племя грозно понимает: переворот неотвратим. И будет новая эпоха, другой устав, другой закон и что уже царем Горохом в Горохове не будет он.

- А кто вождь? - спрашиваем все мы. - Бригадир?

- Пока не знаю, - отвечает Толя, - но излагаю точку зрения: что такое бригадир? Говоря по-рабоче-крестьянски, бугор, шишка на ровном месте, говоря по-уголовному, пахан, говоря по-демократически, авторитет. Все это хило, не мило, уныло. Нужна яркость в названии. Кто он, наш любимый, все понимающий, во все вникающий, единственный, безальтернативный, ведущий за собой? Как, как его назвать? Главарь, атаман, закоперщик, вдохновитель и организатор всех наших побед? Как? - Толя делает мхатовскую паузу. Мы молчим. - Имя ему я уже провозгласил в стихах. Цитирую из себя: «вчера поддавшего вождя». Имя ему как?.. Вождь!

Мы и так давно считаем его вождем, но не было же общих демократических выборов. Пока он нелегитимен.

- Ну, ребенки, - стесняется бригадир.

- А ты решил, что ты уже вождь? - вопрошает Толя. - По менталитету ты тянешь, а по харизме? Выбирать надо вождя, выбирать, а ты самопровозглашаешься. Самоидентифицируешься. Рановато презенти-руешься. Преждевременно себя вождем позиционируешь.

Бородатый Саша рассуждает:

- У нас бригадир больше как вроде завхоз. А вождь понятие ранне- и средневековое плюс Ленин-Сталин. И как совместить?

- Сейчас надо не умничать, а раздеваться и осматриваться от клещей, - сурово говорит Анатолий. - Клещ ползает два часа перед тем, как впиться. Два часа дано на его обнаружение. Надо слушать зуд.

- Племя в груду, слушай зуду, - тут же возглашает Толя. - Главный труд - слушать зуд. О, дождь, на плешь нам не плещи, по нам скитаются клещи.

И в самом деле накрапывает дождик. Дождинки, падая на костер, как бы вспыхивают, вздыхают коротко.

Клещей на телах не обнаружено. Идем в храм на вечернее правило. Ваня не хочет идти спать, тоже идет с нами. Леша доволен сыном, сообщает:

- И души и тела чисты, шагаем в церковь я и ты.

Толя:

- Я плакал около березы, и гас костер, приемля слезы.

Володя подсобляет свергать бригадира:

- Кто первым был, тот стал последним, но сохраняет нервы средний.

Зажигаем свечки. Кажется, только что читали вечернее правило, а

сутки пролетели. То есть они были длинными, не как в городе, здесь время протяжнее, но все равно летящее. Еще три дня, и пойдем со всеми дальше, в Великорецкое. Завтра они выходят из Вятки.

Перед сном ходил за водой для утреннего чая. В лесу, наедине с собой, громко, не стесняясь своего плохого голоса, запел. Птицы смолкли. То ли испугались, то ли заслушались. «Настало время мое».

* * *

Под холоднющим дождем пришлось идти в другой раз. Думали, машина довезет. Как и в тот раз, забуксовала. Вытаскивали. Еще попытались ехать, вообще сели. Вытаскивали. Все в глине. Дождь хлещет. Вещи разобрали, надо идти.

- Господь труды любит, - говорит вождь. - А вы комфорта хотели. Крестоходцы это не крестоедцы.

Никто иначе и не думает. Не идем, а ползем. Не до разговоров. Усталость полезна. Молитва усиливается. Отдых под деревом. Знаем, в вещах не только продовольствие, топоры, лопаты, пила и гвозди, но и лекарство от простуды. Молчим. А как вождь? Молчит. Спасает поэт: «Глас вопиющих из-под ели вождь слышал. Только еле-еле».

Вождь, выдержав мхатовскую паузу, отмеряет по полпорции. Читаем «Отче наш». Малостью подношения не оскорбляемся. Это только начать. И поэт вскоре: «Таким людям нельзя не восхищаться, когда с им^м я вынужден общаться». Вождь ценит поэзию, наливает. Да и нести будет полегче, груз уменьшается.

В Горохово пришли измученные. Сразу видно, тут после зимы снова все заилилось, ступени к источникам размыты, подходы к купели заросли. И это за один год. А когда пятнадцать лет назад, после пятидесятилетнего запустения, тут прорубались, пропиливались, каково было? Нет, нынче все фруктово. Хотя пришли, конечно, уставшие. Может, ради первого дня посидим у костра? Да где там, с нашим вождем...

Костер, конечно, запылал - моя работа, они пошли начинать что-то делать к источнику. Праздничный обед - салат, картофель с тушенкой, гречка, чай-чаек-чаище с медом - обеспечу за два часа. Тушенку надо съесть сегодня, так как завтра начинаем поститься перед причастием.

Завтра вдобавок будет парадная гороховица в Горохове. Леня каждый год приносит мешочек отборного крупного гороха. Замачиваю в котелке.

Все! Кастрюли, большая и маленькая, в горячей золе, огромный чайник закипел и чай заварен, тарелки, ложки, вилки разложены, кружки расставлены, где народ? Иду за народом. А народ разработался. Включаюсь и я. Но мне же хочется, чтобы братья горяченького поели. «Отец Анатолий, благослови на сегодня шабашить».

Разгибается: «Запиши: тот зря прожил жизнь, кто не был на Велико-рецком Крестном ходе».

Идем к костру. Радуга над храмом, он под ней как картина на выставке в полукруглой раме. И вдруг - глаголы небесные - долгий тихий гром.

Да, все мы, все будем с тоской и радостью вспоминать праздник Ве-ликорецкого Крестного хода. Да, праздник. Он, как и пасхальная Светлая седмица, недельный.

- Братья! Мы знаем, что такое рай: мы каждый год неделю живем в раю.

* * *

Каждый год много надо делать. Особенно нынче: перетаскать штабеля старых кирпичей. Мы же в прошлые годы их выкапывали из фундаментов бывших зданий, село же было. Сложили, погордились, а вот, оказывается, штабеля не на том месте. Стали перетаскивать. Кирпичи старинные, большие, сырые. Друг друга осаживаем: «Не бери враз больше четырех». Идешь - руки оттягивает. Тогда умная чья-то голова: «Давайте в цепочку встанем». Встали. Передаем из рук в руки. Дело пошло! Да еще молитвы запели. И ожили. И когда меня стали гнать, чтоб я шел, еду готовил, мне из цепочки уходить не хотелось.

* * *

- Мы идем! Куда идем? Как куда? Вы не поняли, что ли? Идем в Царство Небесное, в Русь Святую! - Это возглашает вождь.

Лежим на берегу Грядовицы. Привал перед большим переходом. Силы в организмах осталось только у языков. Леня встает, перешагивает через нас. Леша тут же: «Гениальная нога: три поэта - три шага». Толя сразу: «Любая рифма просто гнида пред совершенством Леонида». Боря: «Перешагнуть поэтов просто, когда лежат они по росту». Коля: «Труп комара застрял над бровью. Он сдох, моей упившись кровью». Толя: «Скажу вам покамест, пока я не стар: хороший комар - убитый комар». Повар: «Я не мечтаю ни о ком, когда иду я босиком». Коля: «Ботинки выбросил писатель, он был стопей своих спасатель». Леша вернулся: «Впереди Медян-ский бор, - раздается грустный хор». - «А который сейчас час?» - «Двадцать пять минут доходит двенадцатого».

Встаем. Чуть ли не хором, сокрушенно: «Много болтаем, каемся, братцы. Очень пора нам уже исправляться».

Поднимают иконы, хоругви. Встаем. Краткий молебен. Пошли.

* * *

- С народом будто бы братаясь, наш трезвый вождь ходил шатаясь, -поддевает Толя.

Вождь первый смеется. Сел на чурбак. Толя: «О, мы испытываем дрожь при виде царственного трона. Внемли - сидит вчерашний вождь. И где теперь его корона?» Вождь пересел на доску. Толя тут же: «Во взгляде мудрых глаз тоска, опять творим себе кумира. Сиденье -жесткая доска. Вот так проходит слава мира». Повар добавляет: «“Сик транзит глориа мунди”, что значит: слава позади! О, нет! Нас, слава, не покинь: уже поет вождя латынь». - Накрывает чурбак лопухом: «Не садиться! Для таблички пригодится: “Седалище вождя не боится дождя”».

Толя:

- И на ее открытии выпьем, а все, что мешает, выпнем.

- А ч-чего жд-дать от-крытия? - заикается Леонид.

Коля элегически:

- Собьет росу идущий впереди. У лидеров особая порода. Но даже и великие вожди мельчают без великого народа.

Толя гнет свое:

- Спивался быстро коллектив, он требовал аперитив. Вы поняли? Спивался это как спевался. Не выпивка, а спевка.

То есть надежда по полпорции еще до ужина. Имеем право - день пахали под дождем не разгибаясь. Вождь, якобы не слыша Толю, поет: «Климат, мама, северный, холодный, а я хожу в дырявых сапогах». И в самом деле снимает сапог, переворачивает, выливает желтую воду. Работали в низине у родника. Сушим мокрые рубахи.

Леша: «И я демонстратирую!» - показывает совершенно измочаленные кроссовки.

- Братья, не занимайтесь бытом, - пресекает их жалобы Толя. - Наш вождь не тот, кто пляшет польку, а тот, кто сбегал в монопольку. А? Легче стало деду - перестал дышать. Где тут кафедра еды? Как бы мне попасть туды. А где кафедра питья, там завкафедрою я.

Саша рассказывает, как выносили спирт, как прятали в плафонах-светильниках.

- Вынести трудно, тогда в конце смены хлесь стаканище и бегом на проходную, пока не распьянел, успеть пройти. На одного собака кинулась, он ее сапогом в челюсть. Завизжала. Увидели, что пьяный, стали таскать в милицию. Таскали-то зачем? Все же ясно. И дотаскали. Он взял две бутылки красного, выпил полбутылки, пошел на яму за гаражи и повесился.

- Самоубийство - тяжкий грех, - говорит вождь. - На завтра... - он начинает долго и занудно говорить о работе на завтра. Мы и так знаем: копать, таскать, пилить, прибивать, делать, переделывать.

Толя терпеливо слушает:

- Ты меня этой разнарядкой довел до того, что я опускаюсь до глагольных рифм: «Копать, катать, колоть, таскать. С плотиной, глиной, млатом знаться? Когда же пьянку воспевать, когда же ею заниматься?»

- А знаешь, Толя, - спрашивает Саша, - как геологи в тундре выпивку ищут? Спрашивают пастуха оленей, где взять? Он спрашивает, какой сегодня день недели? Среда? Вот так пойдете все прямо и прямо, а в субботу свернете налево.

- Итак! - переждав вставку в свою речь, продолжает Толя. - Свергаем вождя! Нам же не нужен вождь в виде безконечности, умноженной на ноль. Я буду вождем для народа. Никакой обязаловки! Хочешь - иди копай, тюкай топориком. Для аппетита. А лучше - без передышки отдыхать. Я так вижу: мой народ лежит на пригорке среди цветов. Солнце, обильная еда. Повар! Начинай генеральную репетицию! Никаких муляжей, фанеры, все подлинное: обильная еда, питье. Кстати, где питье? Питье рекой! Пусть наши танки идут на банки, а нам полбанки да плюс вакханки...

- Стоп! - сурово обрезает вождь. - Ты где находишься? Эпитимьи захотел? Женатому человеку стыдно произносить такие слова.

- Оставь ему хотя бы вакхические песни, - просит Коля. - Толь, еще вспомни гурий и валькирий.

- А это еще грешней, - упрямо говорит вождь. - Нам должно быть дорого другое.

- Все, что нам дорого, припоминается и пропивается, песня звучит веселей, - успевает вставить Толя. - Не уходите от выборов вождя, то есть меня. Моя система в системе законов, не имеющих обратного хода. Я за самовыражение. Хочешь выпить - вот оно - на столе. Хочешь спать -вот нары, хочешь поработать - вот топор и лопата, и гвозди, и молоток. Мы - русские. Русский попьет-попьет, поспит-поспит, да как работнет! И Транссиб готов.

- Это точно, это да, - опять перебивает Саша. - Русскому что надо? Пила, топор и лес. И все! Дом готов!

- Дом готов! - хохмит Леша.

- Итак, - гнет свое Толя, - приготовили верхние конечности. Голосуем за меня! Моя совесть чиста, как перчатки хирурга.

- Залитые кровью демиурга, - поддевает Леша.

- Мне хватит туманов Петербурга, - отбивается Толя. - Но об этом в другой раз, об этом чуть ниже. А пока выборы. Меня! Чур, не Меня.

- Подожди, Толя, тут нужен консенсус, - Леша останавливает порывы Толи во власть. - И не только, еще нужно промониторить прения сторон. А, кстати, какой у тебя рейтинг?

- Это как кворум решит, - отвечает Толя.

- А по какой квоте?

- Ну, демагоги! - восхищаются Александры.

- Нет, не демагоги, это была сценка-пародия на язык демократов, -отвечают кандидаты в вожди.

- Если на кого за час не сядет ни один комар, того и выберем, - решает пока еще действующий вождь.

- Лень, ты у нас народ. Как трактуешь? - спрашивает Толя.

- Б-безразлично, - заикается Леня.

- Наломай черемухи, отгоняй комаров от моей личности. Заметь, я при наличности. Час потрудишься. Всего. Зато море счастья впереди.

- Еще не п-проголосовали.

Вождь ехидно:

- Тебя еще до голого сованья сожрут.

Леша ласково и задушевно вождю:

- Сердце мое разрывается, вождь, видеть не могу, как ты надрываешься, чувствуешь однокоренные слова: разрыв и надрыв? Это я взвалю на себя твое тяжкое бремя. Ты будешь, по твоему выбору, референтом по культуре или консультантом по строительству...

- С-с-советником п-по т-телесным н-наказаниям, - рекомендует Леня.

- А посуду кто будет мыть? - спрашивает повар. - Вы же знаете мой девиз: «У меня не худеют». Вождь, мы тебя не обсуждаем, тебя не осуждаем, мы рассуждаем: у тебя место выборное или наследственное?

Вождь кряхтит и идет к своему рюкзаку.

Да, о рюкзаках. Самый устрашающий по размерам и по весу рюкзак у Володи. Рюкзак он называет «смерть туриста» и «счастье паломника». Спросите, чего у него нет, если даже есть походная складная плита, пассатижи (?), набор приправ, всякие тяжеленные банки консервов. Мы свои банки стараемся поскорее выложить на общий стол при каждом привале, а Володя не успевает освобождаться от тяжестей, ему же надо распрячься от своей поклажи, расстегнуть всякие пряжки на всяких ремнях. Так что тащит бедняга свой груз дальше. Прямо как добровольные вериги. Жалея его, забираем у него по паре банок.

Конечно, это было эффектно, когда он в первый раз на привале в пять минут на своей плите согрел чай в литровой кружке. Кружка из тонкой стали с припаянной ручкой, которая совсем не греется. Это же такая роскошь - сидеть на поляне среди леса, и подставить под струйку кипятка свою кружку, и сыпануть в нее щепотку опять же володиного целебного чая.

* * *

Мы виноваты сами, что захотели вождя. Мы заметили, что он, в общем-то, и сам был не прочь побыть вождем. А нам что, пожалуйста. Но вождь так просто не хотел трона, он, это ему было на будущее важно, сказал, что надо выдвинуть две-три альтернативные фигуры. И что каждая фигура в одной фразе выскажет свою программу. «Пожалуйста, - сказал Толя, - я - самовыдвиженец, как и все мы. Вот фраза: “Со мною будет интересно, пусть и недолго”». - «Почему недолго?» - «Так мы же все быстро пропьем». - «Так. Теперь ты, Леша». - «Труд и молитва!» - «Леня!» - «Я н-нн-арод, - заикается Леня, - меня в-в-выберут. Н-но я не п-пойду!» - «Почему?» - «Р-р-работать люблю». - «Повар, ты?» - спрашивает вождь. - «У меня будете сыты». - « А если продуктов не выдам?» - «Так ты уже чувствуешь себя вождем? Будь!» - «Нет, я не хотел быть вождем». - «А чего ж не говорил, что не хочешь?» - «Я молча не хотел».

- А почему же ты говоришь о пользе спанья на жестком, а сам спал на двух матрасах?

- Чтоб они оба не простаивали. А вы спали, а я земные поклоны делал. Кто видел? Господь видел. Меня посетили мысли о своей греховности и своем самочинии, и я встал.

- А потом опять спать? И почему ты всегда недоволен нами, особенно с утра?

- Потому что я встал, а чай не готов. А вчерашний чай - это змеиный яд.

- А сам чего не заваришь?

- Кто же за вас будет молиться?

- А почему же ты видишь только недостатки?

- А кто тогда их увидит? Ну, ребенки, поиграли в демократию, а работать кто будет?

Встаем. Разбираем инструменты.

* * *

Приснилась Маруся Распутина. Веселая, красивая: «Говорю папе: я стихи сочинила, вот какие, - и читает: - Мы вышли из леса на поле пшеницы».

Вспомнил, так как идем Крестным ходом и как раз вышли из леса на бывшее поле, но пшеницы или ржи, или гречихи, уже не понять.

Женщина идет рядом: «В городе живешь, в городе воздух в горле стоит, а здесь так вольно, так грудь наполнена. Но так тяжело: идешь -идешь, так грустно, так пусто, нет деревень, а раньше-то как! Столы выносили, ведерные самовары, квасу наварят, плюшки-ватрушки. И их отсюда выжимали, налогами душили, сажали, на целину угоняли со своей целины».

Поле кончается, снова входим в лес.

* * *

- На Крестном ходе, если идешь и молишься, то идти легче. А когда какие всякие разговоры, то и устанешь скорее, и толку от такого хода мало.

- Да и то все равно прошибет. Много не поболтаешь. Идешь когда каждый день часов по шестнадцать, то усталость очень полезна.

- А вот, братья, я ходил на Царский Крестный ход в Екатеринбурге, так то совсем иначе, чем на Великорецком. У нас неделя, там один день. Как и Курский Коренной. А на Урале никогда не забыть - пошел первый раз, говорят, что идти около двадцати километров. Ну, я опытный кре-стоходец, так считаю, думаю: значит, это три привала, дойдем часов за пять. С вечера служба, потом литургия, причастились - чаш, наверное, десять выносили, море же людей. Пошли. Идем. Владыка Викентий впереди. Идем, идем. А там же не как в Вятке, там вся дорога - это асфальт. А я еще именно в тот год шел, когда огромная эстакада над железной дорогой, железобетонная, зашаталась. В резонанс вошла. Это да. Под ногами ходят тысячи тонн бетона. Страшно. Если б не Крестный ход, что бы тут было? Крики, визги, истерики, паника. А тут молитвы зазвучали, и все громче и громче. Все были уверены, что Господь и Царственные страстотерпцы беды не попустят. И успокоилась эстакада. А она метров пятьсот. Да, но что надо сказать. По сравнению с нашими там женщины идут нарядные, они же свои сарафаны в болоте, в луже не запачкают, в лесу не изорвут. Модницы там прямо исключительные. Но наши лучше. Да, так я же о чем. Идем и идем. Ну, думаю, наверное только две остановки. Опять идем и идем. Иисусову молитву поочередно поем. Вначале братья, потом сестры. И опять братья, и опять сестры. Идти легко. Архиерей впереди. Думаю: ну, уральцы! Значит, только один привал. И вот, когда уже вышли к железной дороге, увидел указатель «К Ганиной яме, к монастырю Царственных страстотерпцев», понял, что вообще не будет отдыха. Вот Владыка!

- Так многие с того хода и на наш приезжают.

- Да. Стальными становятся. Это гвардия православная куется в таких походах.

Как-то мелькнул в Горохово, но запомнился такой Виктор. Капитально бородатый, идет один. Вождь сурово допрашивает:

- Ты взял благословение идти одному?

- Мне так Бог сказал: иди один.

- А еда есть у тебя?

- Я Святым Духом питаюсь. Главное у меня борьба с плотью, с самим собой. Есть надо то, что не разжигает плоть.

- А семья у тебя есть?

- Семья мне мешала спасаться.

- И ты решил ее загубить?

- Как?

- Кормить же детей надо.

- Большие уже.

- То есть как у цыгана - маленькие были, грудь сосали, подросли, воровать научились? Садись давай с нами, окрошкой плоть не разожжешь.

Виктор садится к столу, перекрестясь перед тем на храм. Сел на пенек.

- Я из смирения на скамью не сяду.

Поел окрошки.

- Вот тебе еще каша овсянка. Тоже не разжигает.

Поели, попили, прочитали молитвы. После вечернего правила вождь наказывает Виктору:

- С утра вымоешь хотя бы один котел. Вон крайний.

Размеры котла, видимо, ужаснули Виктора.

- Я на северах на океанских судах ходил. Там движки в пятьдесят тысяч лошадок. В цилиндр как в этот котел можно было залезть.

- Вот и залезай.

Но утром, еще до нашего пробуждения, Виктор ушел. Спасаться пошел, бороться с плотью, или не захотел котел мыть, не знаем.

* * *

В конце первого дня Крестного хода подошел ко мне мальчик, сказал, что он Володя, и попросился идти вместе со мной. Он остался один. Они шли с товарищем, а родители товарища догнали их и увезли сына обратно. А Володя с ними не поехал. «Я дальше пойду, я хочу весь ход пройти».

Да, нагрузочка, думал я, намучаюсь. А оказался Володя таким славным, был он не только не в тягость, а в радость. Всегда молчал, шел рядом, на остановках приносил или травы кисленки, или травы, корни которой мы называли репой и ели. Также ели мы с ним сосновую и еловую кашку, молодые побеги, будущие шишечки.

Никогда Володя не заговаривал первым. Только всего и было, когда открылся с горы далекий зеленый горизонт: «Лес-то какой большой! -потом, подумав: - На запад идем. Ой, нет! На юг: солнце недавно взошло». И еще: «Чайкам-то, видно, негде на реке жить, обмелела, сюда прилетели. Будут как вороны».

Володя всегда шел рядышком. Прямо как любимый внучек шел. Никогда ничего не просил, не жаловался, всегда старался в чем-то услужить. Ноги натер в резиновых сапогах, даже не сказал. «А тебя не будут искать?» - «Нет, я с бабушкой живу, она отпустила. Она раньше и сама на Великую ходила. Говорит: принеси мне травы батюшки Серафима». -«Сныти?» - «Да. Сейчас не буду собирать, завянет. Уж ближе к концу».

Именно к Володе привязался большой рыжий пес. Бежал с нами от Великорецкого. Его любили, и он не голодал. Но всегда возвращался к Володе. Володя ему очень радовался, дал имя Пират и считал своим. «Бабушка ругать не будет, он хороший».

Но покинул нас Пират. Видно, не хотелось ему возвращаться, но что делать - служба. Подпрыгнул перед Володей, положил лапы на плечи и помчался обратно. Ночевали в Мурыгино. Постелили нам на полу. Я лег с краю, быстро уснул. Сплю я безпокойно, одеяло всегда сползает, и я слышал, как Володя все время поправляет его.

А назавтра Володечка ушел. Уже начались окраины Вятки. Он увидел автобус: «Ой, мой номер. - И жалобно добавил: - Я ведь поехал, дядя Вова». - И убежал.

Очень мне стало без него грустно. Ничего не знаю о нем, неловко было расспрашивать. С бабушкой живет, траву-сныть батюшки Серафима ей понес. Рада будет.

* * *

Резиновый сапог на что годится? Недалеко от переправы через Грядо-вицу есть родник. Старухам к нему не подобраться. Молодой парень говорит: «Сейчас Медянский бор, большой будет переход, пить захочется, пойду воды наберу. Кому принести?» Старухи обрадовались, тянут ему бутылочки. По литру, по полтора. Он покрутил головой: «Ладно, чего-нибудь придумаем». Ушел с другом. Минут через двадцать возвращаются, тащат в руках каждый по резиновому сапогу. Видно, что тащат с усилием - еще

бы, в каждом сапоге литров по десять родниковой воды. «С песком промыли, ополоснули пять раз. Подходи, получай фронтовые сто грамм». Разливают воду в бутылочки. К каждому очередь.

Разговоры на привале

Женщина показывает фотографии: «Вот с какими бесами работаю, специально взяла показать». - «Дальше не неси, закопай. Или сожги, или утопи. Конечно, и за них молись».

Другая: «А у меня! Соседка читает мне про секту, специально приходит. От церкви отговаривает. Мол, у них лучше. Лечат болезни. Делают испускание ключей на восток. Я прямо плюнула: всегда на запад надо делать испускание».

Старик: «На фронте, на марше, сколь пить захотел, увидел огромную лужу, выскочил из строя, упал к краю лужи и внападку стал пить. Вдруг на меня гуси. Испугался сколь. А как пить не захочешь, когда на голове рама пулемета, на плечах колеса. Да я еще катки потерял, пришлось вернуться. Нашел. Присел, лучше б не сидеть, а то сразу кинуло в сон. Очнулся от пальбы. Догонять! Догнал. Там не поймешь, чего было, кто стрелял. Темно уже. Окопались, пристреливаемся. Они кричат: “Не стреляйте, сдаемся!” - Выходят, сдаются. Я так курить хотел - уши пухнут. “Раухен”, - немцу говорю. Он угощает. И сам курит. Я и автомат забыл - курю... Да-а. Меня два раза в звании повышали, два раза разжаловали. Раз опять послали с термосом за ужином. Навьючился на кухне, возвращаюсь - заблудился. Пришел. к немцам. Слышу: гыр-гыр-гыр. Под самый нос пришел. Потихоньку, потихоньку в сторону. Тут наши как хватили по этому месту, ударили. Думаю - все! Сел на землю, достал ложку из сапога, хоть перед смертью поем. Каша не больно горяча, съел с котелок. Поел и обстрел перестал. Пришел. “Так это мы по тебе стреляли? Дак как ты жив?” Мне бы признаться, что кашу ел, а стыдно, вроде как украдкой поел. Говорю: “В воронке пролежал”. Тут возчик капусту гнилую везет, вся расползается, а пленные у него хватают с воза и в штаны прячут, штаны мокрые. Их кормили. Один дорвался, ведро киселя выпил, живот схватило. После ранений я фронты менял: Третий Белорусский, Первый Прибалтийский, Второй Прибалтийский. В хуторах подземелья, из домов подземные ходы. Когда успели нарыть? Значит, знали, что придем».

С нами идет бледная, красивая Катя. Не ест ничего совершенно. И ни с кем ни слова. Зоя ей говорит: «У тебя сапожки рваные, а у меня запасные есть, возьми, пожалуйста». Катя надменно: «Вы все сказали? Я могу уйти?» И ушла. «Да она блаженная». - «Не блаженная, блажная. Если даже батюшку не слушает. Она же “святая”, где нам до нее». - «Ой, не осуждай». - «Прости, не буду».

- Летом с ребятишками одни тревоги. Иду на работу, знаю, что все равно на речку убегут. Прошу: вернитесь хоть пораньше, чтоб я видела, что вы не утонули. На работе все сердце изорвется.

- А вот вроде как шутят, когда наказывают: утонешь - домой не приходи. А ведь утопленники чаще всех других покойников приходят. И у Пушкина то же, у Гоголя.

- Старик плел лапти. Да какие! Воду не пропускали. Двадцать шесть пар наплел, конфисковали, увезли в передовой колхоз «Красный октябрь». А старик какой был знаменитый: и гончар, и печник. Горшки у него были, сейчас они вообще на вес золота. А печи клал! Уже изба вся разрушилась, сгнила, а его печь стоит под всеми дождями-снегами, подходи, затапливай! Когда лапти отобрали, он сказал: «Все, больше на дядю не работаю». И слег. И не встал.

- А я еще ходила, когда нас гоняли. Уже у Великорецкого сцапали и в машину покидали, в кузов. У меня сумочку из рук вырвали. Там туфлешки да кофтешка. И ведь отобрали. Завезли в лес: «Вылезайте». Мы вылезли, уже темно. «А куда идти, где дорога?» - «Пусть вам Бог дорогу укажет», -и уехали. А так и вышло: мы нисколько не заблудились, а у них машина заглохла. Их комары всю ночь шпиговали, они ж городские, непривычные.

Нам же и жаловались. Говорят: нас заставляли. А сами? Да. Вот я заметила по жизни: кто строил дома на месте кладбищ, в тюрьмы пошли, а кто безвинных сажал, те спивались и с ума сходили. На хлыновском кладбище постройки. Священник из собора Александра Невского сколь был против строительства. Посадили. Татьяну, дочь его, я старухой помню, рассказывала мне, что ее носили на руках на свидание. Он ей все пальчики перецеловал. Больше не видела.

- У мамы был сарафан из ненашего шелка, подарил ухажер. А ее-то мать, моя бабушка, спряла сама и выткала льняное полотно и из него сарафан сшила. Все ахнули, вот какой сарафан. «Носи, дочка». Так мама больше разу не надела тот, иностранный.

- Ухажеру вернула?

- Не знаю, врать не хочу.

- Ты говоришь, милиция гоняла. Так она какая ни есть, а своя. А вот иностранные фотографы - эти страшней. Чем? Идем через лес, много валежника было, тогда еще не расчищали. Еле прокарабкиваемся. И вот эти бесы, прости, Господи, с фотоаппаратами заходят вперед и подстерегают, когда женщина или там девушка будет через дерево перешагивать. Когда ногу поднимет, а? До какого сраму эта Европа дошла! На Крестном ходе им только одно интересно. И в Горохове погружались, они тоже снимали, в кустах прятались. Хорошо теперь, сделали ограждения.

- Они русских как туземцев снимают. У них и Пасхи-то нет, что с них взять, несчастные. Надо читать за них акафист «Умягчение злых сердец».

- Новый надо акафист написать: «О просвещении глупых европейских умов».

- Да и свой-то просветить.

- Неверующему говорит батюшка: - «У тебя пять детей, один слепой. Кого больше всего жалко? Слепого? Конечно! Так и тебя больше всего жалко. Скажи, как без Бога жить, как тыкаться в потемках и умереть в обидах? Говоришь - пробовала молиться, и ничего в жизни лучше не становится? Да ты молись, чтоб хотя бы хуже не было!»

- Осипов, знаете? Алексей Ильич говорит, что жизнь земная не курорт, а больница. Я вот тоже думаю, что грехи надо не грехами называть, а болезнями. Только вот он зря вроде как успокаивает, что ада нет. Есть. Я за одно объядение попаду. Удержаться не могу, ем многовато. Вроде и постное, а все же еда. Конечно, болезнь. Думаю, какие бы таблетки.

- Голод придет, быстро вылечишься.

- Без храма не спастись. Тело моют в бане, душу моют в храме. И молиться всегда. Стол без молитвы - это стойло для скота. И работать без молитвы - это в робота превращаться.

В Медянах позвали за стол. С нам батюшка отец Анатолий. Торопится поесть и встать. Зоя:

- Ты чего, батюшка, из-за стола рвешься? Ты сиди, разъедайся, солидность наращивай. С нами поговори. Вот почему свечки такие дорогие?

Батюшка отвечает:

- Может, это восковые. Конечно, они дороже. Горят аккуратно, неслышно, тихо, запах медовый, а химические трещат, воздух травят. Свиной жир в них добавляют. Нет, я поросятину в церкви жечь не дам.

- А вот, батюшка, у нас отец благочинный, прости, Господи, все всем разрешает: и самоубийцу отпевать разрешает, и давленых, и травленых, и топленых.

- Этого я не знаю, не видел, не слышал и обсуждать это не буду, и вам не советую. Нравится священник - молись за него, не нравится - тем более молись.

- Эдак, эдак, - поддерживают старухи.

- А вот, батюшка, говорят: для глаз очень полезно при вставании солнца на него смотреть.

- Пойдем завтра до солнышка и проверим, - подходит к окну: - Луна еще, видите? В ореоле. Жарища будет, а если зимой так - к морозу. На природу мы обращаем внимание, и от этого к Богу приближаемся, мы же ею, Божиим творением, дивимся.

- Да, да, идем по природе, молимся, а от этого и в церквях легче молиться.

- А вот чего это, батюшка, нынче чересчур очень много говорят о деньгах. Нам-то что говорить, при наших-то капиталах.

- Чего вы бедности стесняетесь? - говорит отец Анатолий. - Все вашими жертвами только и держится. Какой богатый для показухи отстегнет и чванится. Так это разово. А прихожане - копеечки, пусть маленькие, но на каждой службе. Это надежнее.

- А вот, батюшка, скажу: хорошо, что вы по улице в облачении ходите. А то встретила отца, имя не буду говорить, встретила, а как благословение просить, он в пиджаке, вроде чиновник.

- Не осуждать! - сурово говорит отец Анатолий. - Идешь в рясе -больше искушений. Ко мне тут парень подскочил: «А у вас борода не бутафорская? Можно подергать?» - Дергай», - говорю. Все-таки постеснялся.

Мужчина (до того молчавший):

- Менты гонят на «Вольво», прут на красный. Гляжу - ни за кем не гонятся, а прут. Я их машину перекрестил, и машина у них заглохла.

* * *

Обгоняет машина, свирепо газует, прямо напирает. От нее шарахаются. Шофер еще и резко сигналит.

- Ну, этот прямо в ад поехал».

- Этот-то еще, может, очнется, а вот новые эти, говорят, - новые русские, - эти в огонь, в огонь! И никакие это не русские. На какие это деньги они новыми стали? Как в новых перекрестились, кто крестил? Эти - в ад! Никуда не денутся. Каждого барана повесят за свои рога.

- Да пожалей ты их!

* * *

Дождь, утро, у нас новый начальник, который сверг и вождя нашего и нас ни во что не ставит - Андрей. Имеет право: мы-то раз в году приходим в Горохово, а он еще тут будет и лето и всю осень. Но очень, к сожалению, груб. И - что очень досадно - не любит, когда мы становимся на молитвы. Время теряем, по его мнению. «Трудом молитесь, трудом!» Зовет нас рахитами. Толя сочинил: «У нас инфаркты и бронхиты, туберкулез и простатит. А он кричит: “Вперед, рахиты! Вперед! И пусть вас Бог простит!”»

Андрей еще и начетчик: «Безплатно работаете, значит, надо работать в полную силу». - «Не безплатно, - поправляет вождь, а безденежно. Мы денег не получим, а плату от Бога получим».

Дожди. Обедаем стоя, из одного котелка. Надо штабель досок перетаскать. Штабель такой огромный, что лучше на него не смотреть.

Таскаем. Саша облегчает усилия рассказами о медведях и кабанах:

- Медведи умные, не тронут, лишь бы не медведица с медвежатами, а кабаны - это безпредельщики, прут и прут. От медведицы не скрыться, а от кабана только на дереве.

Спасибо Андрею: нынче уже и баня. Сан Саныч натопил. Радуемся, ибо намерзлись, да и ночь впереди трудная: матрасы после холодной весны влажные. Негде было просушить. Хвалим Сан Саныча. Он: «Я люблю, когда меня хвалят». Плохо видит. Толя подковыривает: «А как же ты женщин различаешь?» - «Я наощупь», - отшучивается Сан Саныч. «Это что такое, такие разговорчики!» - кричит вождь.

Баня крохотная, но троих вмещает. Первая партия пошла. Толя садится на чурбак: «Я в кресле, даже под дождем, себя восчувствовал вождем».

Оба они, Толя и Саша, прыгали с парашютом, есть что вспомнить. Саша:

- Не спал я всю ночь, перенервничал. Прыгнул. Вслед кричат: «Красная строка!» Я все забыл. Учили говорить: «Пятьсот один - два - пятьсот три». Дергать кольцо. А страшно: вдруг не раскроется. А земля на меня несется, дернул от страха - парашют раскрылся. До этого прыгали на пятки. Со стола. Стол на стол и еще стул.

- Парашют сам собираешь, - рассказывает Толя. - Пишешь расписку: за мою безопасность никто не отвечает. Ничего себе думаю - неминучая приходит. Расписку написал, насторожился. И все кажется, что парашют не так собрал. Нам говорят: бросят против ветра, это красиво. А прыжки уже идут, одного уже закрутило, хлопнуло. И уже кричат нас. Говорю другу: «Юр, мы же неправильно собрали». Кричат еще раз: «Гребнев, Сафронов!» Пошли. А Сафронов тяжелее меня на пятнадцать килограммов, первый должен прыгать, чтоб меня потом не погасил. Самолет АН-2. Летчица - баба, курит «беломор», глядит презрительно. Мгновенно заволокла в высоту. Юра сел у люка, спустил ноги, глядит жалобно. Баба папиросу сплевывает, кричит: «Прыгай!» Он молчит. А самолет крохотный, люк рядом с летчицей. Она Юрку ногой выпихивает. Рассердилась на него, надо же делать еще круг, керосин тратить. Юра нырнул. Теперь я. Ноги свесил, их ветром так сгибает, кажется, что в колене сломит. Боюсь. Но ведь все равно выпинает. Полетел, стропы дергаю, ничего не запомнил, велели ноги вытягивать, я вроде вытянул, но сел не на две точки, а на одну, сидячую. Язык до крови прокусил. Подбегают: как? Мычу, встать не могу, кровью плююсь.

Пора и нашей смене в баню. Толя в предбаннике:

- И при дожде и без дождя спешит помыться друг вождя. - Лезет на полок. - Сашка, «друг елецкий иль смоленский, дай гвардейскую»! Еще! Не жалей, вода не куплена! «Отдыхай, теперь оно!» Эх, жить хочется, забодай тебя кальмар!

Баня ах как хороша! Вот это русское «оно», оно из «Василия Теркина», не по зубам для переводчиков. То есть достигнуто искомое температурное состояние, когда тело в истоме, когда кожа стонет от счастья и просит веника. А веники у нас двухсоставные: пихта и береза.

Одеваемся. Саша: «Меня бабушка учила: “Ходи баско, говори бастень-ко, не оммыляйся”». Другой Саша: «А у меня бабушка ни копейки за так не давала. Прошу пять копеек на кино. Она: вот возьми поленья в сенях и принеси к печке. И пятак дает уже как заработанный».

Как хорошо после бани в мокром лесу. У избушки разводим костер. Вождь у нас Анатолий, несмотря на Андрея, по-прежнему зовем вождем Анатолия.

- Дуйте, дуйте! - кричит вождь, падая на колени перед костром.

- Уроды, - кричит, пробегая Андрей-диктатор. - До сих пор котлы не вымыты! Рахиты!

- Ад себе готовит, - говорит вождь. - Молитесь за него. Нельзя же, грех, называть человека уродом. Слабо знает Писание. Не знает, что ему грозит.

В четырех огромных, литров по пятьсот, котлах готовим кашу, кисель. В один из котлов натаскиваем воды для кипятка, для чая. Но Андрею все кажется, что мы мало задействованы.

- Главное, - учит повар, - увидя Андрея, хватайте лопату или топор, или изображайте, что куда-то торопитесь. А то запряжет.

Ночь прошла почти безсонная. И почему бы не поспать, есть же дежурные. Но Андрею надо всех взбулгачить. Спать не давал, гонял. То надо палатки для торговли свечами оборудовать, то еще и еще дров подколоть. Темноты в природе не было совсем - июнь. «Одна заря сменить другую спешит, дав ночи полчаса».

Мы все приготовили, вымыли, крупу засыпали, костры под котлами горят. Но Андрей всегда будет всем недоволен. Бежит, орет: «Мешайте, мешайте!» Пробежал. Толя подхватывает: «А кто мешает, того бьют». Андрей бежит обратно: «Двое в “уазик”!»

Уазик Андрея Володя назвал «рахитовоз». Уазик без глушителей, чтобы усилить его проходимость. Он так ревет, что здешняя благостная тишина в испуге спряталась на кладбище.

Сан Саныч с Володей уезжают встречать колокола. Усиливаем обкладку котлов поленьями, вчера кололи весь день. Мешаем кашу огромными деревянными лопатками. Льем, не жалеем, растительное масло. Вроде соли мало. А мне кажется, в самый раз. А Леня говорит, что даже и многовато соли.

- Вот вам наглядная иллюстрация к теории Джона Локка о чувствах. Они обманчивы, - это повар философствует. - А кто управляет чувствами?

Разум? Это Кант. Да и разум может врать. А им кто управляет? Правильно, дети, воля, тут Ницше и Шопенгауэр. А рядом уже фашизм. Ибо появился племянник английской королевы Дарвин. Он спрыгнул с дерева, он развился от инфузории-туфельки, встал на ноги, изобрел станок Гуттенберга, и что? Надо же дальше, надо же от человека идти к сверхчеловеку. А это, дети, как мог бы сказать Заратустра, фашизм.

- И как это женщины всю жизнь у плиты, с ума сойти, я бы повесился, - рассуждает Саша. - А вообще вот что скажу: все говорят: жены декабристов, жены декабристов. Да любая русская женщина, которая с алкоголиком живет и не бросает и вытягивает его, выше любой декабристки. Если б не русская женщина, полстраны бы умерло под забором.

- А как эта пословица: какие девушки хорошие, откуда же злые жены? - спрашивает Леша.

Толя прекращает разговоры частушками:

- Ой, подружка дорогая, до чего ты хороша: ведь природные румяна и открытая душа. И: наша Вятка серебриста, на песочке камешки. Наши девушки гуляют, не ругайте, мамушки. И: хороши, хороши в нашей реченьке ерши. Парни любят понарошку, ну и мы не от души

- Вот еще, пока не начали работать, случай расскажу, - говорит Саша. - Едут русский, чукча, грузин, хохол. Скучно ехать. Давай играть. А как? Карт нет. «Давай так, - говорит грузин и ставит бутылку коньяку, -дама». Хохол шлепает шмат сала: «Король!» Чукча хлопает балык: «Туз!» Русский говорит: «Мне крыть нечем. Снимаю». И все сгреб.

- Что это? - вопрошает Леша. - Москальская шутка или великодержавный шовинизм?

- Какой там шовинизм, - возмущается повар. - Вспомни пословицу: не вспоивши, не вскормивши, врага не наживешь. «Москаль зъил твое сало». Много ты его у них съел?

- А на Крестный ход много приезжает из Украины и Беларуси. - говорит Саша. - Из Риги целый вагон. В прошлом году с ними шел.

Много уже прибежало помощников из Крестного хода. Вряд ли их благословили обгонять Крестный ход. Покаются. Говорят, что нынче идти тяжело. Еще бы - глина, грязь внизу, дождь сверху. Но это всегда так. Испытывает Господь. Не бывает Крестных ходов курортных. Дождь, град, снег бывал в эти годы. А уж дожди всегда. А то и жара-жарища. Холод, кстати, лучше, чем жара: комаров меньше. И вообще, Крестный ход - это трудности. А мы все удобства всякие изобретаем.

Пришли! Колокола! Море людей, море дождя. Море горящих свечей. Акафист в храме. Люди радостные, уставшие, шатаются даже, мокрые. Горы записок на столах, которые мы утром поставили, протерли. Толя знакомой женщине, Наташе: «Услышав колокола звуки и не во сне, а наяву, я вытер трудовые руки о восходящую траву». Ее, что совершенно понятно ценителям поэзии, восхищают слова «о восходящую траву», тут и рост травы, и весна, и стремление ввысь, и чистота: трава мокрая, моет руки.

У источника полчища людей. Нашей бригаде немного грустно - уходим отсюда. Выслушиваем слова благодарности за оборудованные купели. Вождь вещает:

- Нам благодарность в погибель. Вся слава Богу. Мы много живой природы загубили, проход прорубали.

- Зато как стало хорошо-то проходить, - благодарят те, кто помнит прежние годы. - Ведь с чего начинали!

* * *

От комаров не спастись, лучше смириться. Просыпаемся - брезентовые стенки и потолок палатки в россыпях красных ягод, это капельки нашей крови просвечивают сквозь брюшки комаров.

Холодно. Толя вылезает:

- Ой, у меня родовые схватки, ой, слово рожаю. Глагол рожаю. «Тре-морить». Меня это утро треморит. Трясучка у меня.

- Я тоже слово рожаю, - говорит от костра повар. - Я обезсучиваю осину, сучки обрубаю. Да, Толя, весь ты в своей крови.

Толя тут же:

- Приглядись к человеческой драме: слез кровавых река пролилась. Всю-то ночку война с комарами с переменным успехом велась.

Делаем длинный стол для молебна, чтоб класть на него записки-памятки. Расставляем тяжелые железные корыта на ножках. Заполняем их песком. Это подсвечники. Вдоль стен. Целая лента огней вскоре

запылает.

Задуманное коллективное погружение не состоится: много работы. Еще приготовить место для стоянки знакомых паломников, натаскать дров для костра и, опять же, побольше воды. Бегу к источнику, придумав уважительную причину - набрать воды для последнего здесь в этом году чаепития. И торопливо ахаю в купель. Троекратно. Чувствительно. Освежающе. Укрепляюще. Ободряюще. Заряжающе.

Уже идут паломники - самовольщики, убежали вперед. Молодежь, все надо быстрее. А староверы уже прошли. Никак не хотят ходить с нами.

Разговор о них. Выстоят, если в православие обратятся. А они считают, что мы должны вернуться в их веру. Но какая вера - считают, что только они правы. Но так и любые сектанты считают. Поговори поди с баптистами, адвентистами, всяким свидетелями Иеговы, - так только они и правы. Но староверы - наши! Наши братья.

Разговоры на привале

- Ловить рыбу на нытье. Как? Червяка насадить на крючок, закинуть и начинать ныть: «Вчера ты рыба не клевала, с утра не клевала, скоро обед, а ты все не клюешь». И все равно клюнет.

- У нас Арсенька так-то ловит на нытье. - замечает паломница.

Да, уж этот Арсенька. Видно, и он послан нам для терпения. Он именно ноет: как ему тяжело жить, как на работе над ним издеваются, не платят, нечем за свет заплатить, еды нет, только картошку ест, да кильку. Конечно, куда денешься от русской жалости, подают ему. Все равно ноет. Когда кто-то не выдерживает, особенно мужчины, бывшие военные, и внушают ему, что недостойно для мужчины побираться, Арсенька тут же обороняется: «Все вы тут Чапаевы да Буденные, один я рядовой. Не учите жить, помогите деньгами».

- У матери деточки ушли за ягодами. День прошел - нет и нет. И вечер уже. Побежала в церковь - закрыто. Тогда и на паперти, и у алтаря молилась. Пришли, рассказывают, что заблудились, а встретили старичка, дедушка такой седенький, он им дорогу показал. Святитель Николай, некому больше.

- Град-то в прошлом годе был, помните, конечно? Перед Велико-рецким. Как лупило, о-о! И целлофан на всех теплицах изорвало. А мы шли с соседкой Наташей. Идем мокрые, голову прикрываем. Ну, думаем, пропали наши теплицы. Вернулись. Так - поверите - наши только теплицы и уцелели. А Дуся, тоже участок рядом, говорит: да как же это, этакое чудо - будто кто заворожил ваши участки, у всех все грядки выбило, у вас уже у огурцов по два цветка. Пойду, говорит, с вами на будущий год. Дак чего-то не вижу, пошла или нет.

- Из Макарья женщина пошла, забыла дом закрыть. Спохватилась к концу дня. А, не буду возвращаться, как Бог даст. Вернулась, в доме парень небритый, кидается к ней в ноги: «Все верну, что поел из холодильника, только выпусти». «Иди, кто тебя держит?» - «Старичок держит. Я иду к дверям, он встанет на пороге, я боюсь». Все батюшка наш!

- Самоубийцы прямой наводкой идут в ад. А солдаты убитые в рай. Идут в рай без мытарств.

- А вот, женщины, как рассудить? Сменщик у меня был. В церковь ходил. Не часто, но ходил. Правда, пил. А как началась эта горбачевщина, стало все горбатиться, как стали народ спаивать, убивать этими спиртами, «рояли» всякие, мужиков еще «роялистами» обзывали. И я ему говорю: не бери в киоске, это гибель. А он взял, налил сто, выпил и сидит с открытыми глазами. Я чего-то говорю, он молчит. «Ты что молчишь?» Взял за плечо, он и повалился. Готов. Так это самоубийство или его убили?

- Европа убила. Ее и судить.

- А вот я бы американского президента спросила: «Зачем тебе везде надо свою власть? Деточка, ты же лопнешь».

- Говорят, трудно ли рыбачить? А что там трудного? Наливай да пей. И трудно ли в Крестный ход идти? А чего там трудного - бери с собой ложку и иди, и ешь. Кормят же везде. И в Великорецком, и в Медя-нах, и в Мурыгино, и в Г ирсово.

- Шутка шуткой, а сколько идет очень бедных людей, они рады хотя бы неделю поесть.

«Марьяна - юбка портяна». Так в шутку назвали совсем юную студентку Марию. Красавица. Тряслась над своей красотой, боялась комаров до смешного. Тащила полсумки всяких препаратов от кровососущих насекомых. На привалах намазывалась. Но ведь жарища, от этих мазей тем более лицо потеет. Становилась некрасивой, страдала. На привале салфетками снимала остатки препаратов, заново оштукатуривалась. Клавдия все подшучивала. «Ох, Марьяна - юбка портяна». И вот - исцеление. Сама, сама! Мария вышвырнула всю косметику в кусты и сообщила, что дарит ее лисе-моднице. И пошагала! Да еще так похорошела. И никакие комары не смели к такой красоте подступиться.

Толя заражает рифмами:

- Мы любим вятскую природу. В ней от сумы и до тюрьмы вождь соответствует народу. Свергать вождя не будем мы.

После затаскивания строительного материала для лесов внутрь храма, мы сели передохнуть. Умаялись все, но только не талант поэта. Толя зациклился на теме вождя. Переходит на элегические размеры:

- Вождь много не говорит. На полях, в лесах или в поле ты. Слово его огнем горит, оно равнозначимо золоту! - Как?

- А какое именно слово равнозначимо золоту? - спрашиваем мы.

- Вождь, на подвиги нас возбудя, но о нас не заботясь нимало, утомленная сила вождя нас на подвиги поднимала.

- Это на троечку, - честно оцениваем мы.

Поэт вздыхает:

- Мне хорошо, ребята, с вами поговорить и помолчать. Такой сегодня вышел саммит: и вам и мне неплохо, чать.

Кто-то рифмует: администратор и дозатор. Толя тут же:

- У пирса ты стоял, у мола я. Твоя поэзия комолая. - Он не терпит конкурентов. - Повар, помнишь крестоходца - китайца, скажи: на ужин будут яйца? Не будь к страданиям жесток, белок нам нужен и желток.

Да, помним, был такой китаец. Пока вспоминаем, вождь выдает совершенно неожиданно для всех:

- Какой тебе еще белок: сегодня пятница, милок. Поешь картошечки с елеем: святые наши это ели.

Да, это очень не комоло. Толя сражен, мы восхищены. Вождь командует идти к источнику, выкладывать дерном топкие места.

- Отцы, у леса вырубаем куски дерна и несем. Не халявничать! Не халтурить! Примерно пятьдесят на пятьдесят.

- Халтуру я не потерплю, поскольку я труды люблю, - уныло, от имени вождя сочиняет Толя. Видно, он переживает рифму вождя «елеем - ели».

- Делать капитально и красиво! - командует вождь.

Толя тут же:

- Он ехал на кобыле сивой, но делал он всегда красиво. - Да, Толя первенство не упустит. Вскоре он сидит на скамье у источника и вещает:

- Когда скамью соделал вождь, то сей сидень всегда хорош. Мои крестьянские привычки: чтоб надо мною пели птички.

Вождь гонит «шалунью рифму» переходит на суровую прозу, вразумляет:

- «Всякое дыхание да хвалит Господа». Всякое. Но не ваше. А ваше не хвалит, поняли? Выпили вчера?

- К-к-каплю, - заикается Леня.

- Каплю! Капля океан освящает и капля душу может загубить.

Еще и еще вырубаем квадраты дерна. Поднатужась, таскаем. У источника зеленеет, хорошеет. Все довольны. Обедать! Идем. Вождь нагибается по дороге и поднимает тяжелую доску.

- Оставь. Крестоходцы сядут.

- И на земле посидят, - учит вождь, - земля силы дает. А доска пригодится. Вот я поднял доску, а все вы делаете холостые пробеги.

- Мы все с тоской, а ты с доской, - это, конечно, Толя.

Вождя уже не остановить:

- Богу нужны не ваши молитвы, рассеянные они у вас, а добрые дела. Все ваши свечи - все зря. Как вы могли пройти мимо хорошей доски? Для храма Господня, как?

- Воздаст тебе Господь по делам твоим, - желает Леша.

- Мне-то воздастся, а вам? Никто доску не взял, а? Только я. Пример давал.

Пример надо было подхватить.

Видно, что вождю нелегко: доска не маленькая. Но мы, наверное из вредности, ее не подхватываем.

У костра обед и опять же рифмовка, которой неизлечимо болен Толя. Он и нас вовлекает:

- Хоть во пшенице, хоть в овсе, рифмуйте все, рифмуйте все! Хоть в васильках, хоть в ячмене, пущайте рифмы вы в мене. - И, беря реванш за сочиненный вождем стих о пятнице: - Привык наш вождь тогда блистать, когда заставил нас устать. Повар! - стучит ложкой по пустой чашке, прося добавки. - От кисленки и щавеля, едва ногами шевеля, народ терпел свою нужду, когда вождь лопал лебеду.

- Да, - подтверждает вождь, - не лопал, а ею питался. И оттого мы непобедимы! Санкции - это такая мелочь.

- Да, скажу вам, ребята, я: санкции - мелочь пузатая. Поскольку суровые зимы, постольку мы Богом хранимы.

- Толя, это ж такая зараза - рифмование. - замечает повар. - Есть же уровень повыше - проза.

- Приведи пример. Из нашей жизни.

- Пожалуйста: «Иногда вождь выходил на природу, внимательно ее озирал, но не всегда бывал доволен ею». Плохо, что ли?

Саша делает знак: внимание.

- Иволга! - Оказывается, Саша может подражать голосам птиц. А мы и не знали. Саша проводит мастер-класс. Подражает пению птиц, свистит на все лады. И птицы то слушают, замирая, то подчирикивают. - Соловей. - Объясняет колена, свистит разнообразно. - Кряковая утка. Коростель. - Ну, его-то мы знаем. - Сорока! - Стрекочет. - Ворона.

- Не надо.

- Ворон?

- Давай.

И как только Саша смог воспроизвести этот пугающий, даже какой-то деревянный, звук карканья, непонятно. Даже жутко.

- По триста лет живут.

- Шел я бором, коркал ворон на кудрявой, на сосне. Кудреватая миле-ночка приснилася во сне.

- Что такое? - обрывает вождь. Встает, читает благодарственную молитву и, не давая передышки, гонит на труды.

Все-таки Толя на десерт читает стихи, привязанные к географическим точкам остановок Крестного хода:

- Не по Корану, не по Торе учились мы с тобою жить. И дай нам, Боже, «Сальваторе» в Медянах еще раз испить. Это вино такое. Можете себе представить - испанцы в Медянах. И: хорошо тебе было в Мурыгино, ну а мне не совсем хорошо: там поклонницы нас замурыжили, и мурыжить нас будут ишшо.

- Толя, - сурово говорит вождь, указуя путь к источнику.

- Иду, - соглашается Толя. - А знаешь, как народ обзывает начальство: шишкарня, шишка, значит, бугор. Дожил я до послепенсионности, а для тебя все как школьник. Мы идем, мы поем, мы проходим по лесам и по полям. И Москва улыбается нам.

- А как же вятским не улыбаться. Обязаны москвичи, - поддерживает повар. - Спасские ворота Кремля названы по обретенной в Вятке иконе Всемилостивого Спаса. До того они были Константино-Еленинскими. А в соборе Василия Блаженного есть церковь Святителя нашего Николая Ве-ликорецкого. И вообще собор восемьдесят лет назывался Никольским.

- И вообще Москва стоит на земле вятичей. Однозначно! То есть, если кто ее начинает наводнять без приглашения, то вятичи имеют право сказать ему: «Куда прешь, холоп?»

- Ну-ну-ну! - осаживает вождь.

- А что ну-ну? Вот ты нукаешь, вот все мы такие скромняшки, а часовня деревянная в Слободском на сто лет старше знаменитых Кижей, и она же - самое древнее русское крепостное сооружение. Вот и ну-ну. «Гордиться славой предков не только нужно, но и должно», товарищ вождь!

* * *

Идем к источнику для последней проверки его готовности к приходу паломников. До этого говорили о сроках.

- Бояться ничего не надо, даже Страшного Суда, - заявляет повар. -Как? Конечно, он Страшный, но можно обезопасить себя от страха, воздвигнуть вокруг себя «стены иерусалимские». Страшный Суд - это же встреча с Господом. Мы же всю жизнь чаем встречи с Ним. Пусть страшатся те, кто вносил в мир мерзость грехов: насильники, педерасты, лесбиянки, развратники, обжоры, процентщики, лгуны массовой информации, убийцы стариков и детей, пьяницы, завистники, матерщинники, ворюги, лентяи, непочетники родителей, все, кто знал, что Бог есть, но не верил в Него и от этого жил, не боясь Страшного, неизбежного Суда. Вот они-то будут «издыхать от страха и ожидания бедствий, грядущих на вселенную, ибо силы небесные поколеблются, и тогда увидят Сына Человеческого, грядущего на облаке с силою и славою многою». Это у апостола Матфея. Так что увидим Господа, для встречи с которым единственно живем.

- Может, курящих пожалеет, - мечтает Толя.

Женщин тут нет в округе самое малое двенадцати километров, так что самый подходящий костюм для омовения - костюм Адамов. Даже забыли, что тащили жребий очередности погружения. Прочли «Символ веры», «Отче наш», «Богородице Дево», тропарь святителю Николаю и с Богом! Троекратно, паки и паки заново крестясь, во имя Отца и Сына и Святаго Духа! Совсем не зябко, а радостно ощутить светлую холодную воду.

Прощай, милый источник, прощай, животворящая купель, прощай, по крайней мере, на год. А уж потом как Бог даст.

Тихонько идем обратно. Конечно, все наши разговоры о единственной нашей, любимой России. Опять повар:

- Когда на литургии слышу блаженства, особенно вот это: «Блаженны вы, когда возненавидят вас люди и когда отлучат вас, и будут поносить, и пронесут имя ваше, как безчестное, за Сына Человеческого. Возрадуйтесь в тот день и возвеселитесь, ибо велика вам награда на небесах», то я всегда не только себя к этим словам примеряю, а вообще Россию. Смотрите, сколько злобы, напраслины льется на нашу Родину. Великая награда ждет нас. Есть и еще одно изречение: «Не оклеветанные не спасутся», а уж кого более оклеветали, чем Россию? Так что спасемся.

* * *

- Солдаты в походе - вот что такое Крестный ход. А молитвы в церкви - солдаты в казарме, готовящиеся к боям за свою душу, за Отечество. «Мы идем - ад трепещет, - в который раз говорит отец Матфей. -И никаких таких знаков не надо искать. Мироточения эти. Да, знак. Но знак чего? Почему вы думаете, что к радости? Может, это предупреждение об испытаниях. Или пришли женщины: “Батюшка, мы на горелой сосне видели образ Божией Матери”. На горелой! Да если вглядеться, то везде можно любое увидеть. Образ им явился! Да кто мы такие, чтоб нам Образ явился?

Солнце встало - вот нам образ! Скворцы прилетели! Картошка взошла, что еще? Дождя долго нет - наказание, дождь пошел - награда за молитвы, за добрые дела. В детстве в мороз увидел кольцо вокруг солнца, прибежал в избу: мама, мама, мама, посмотри. Она: “Сыночек, солнышку сегодня тоже холодно, и ему Боженька рукавичку послал”. И всю жизнь помню. Вот какое чудо мама открыла. Чудес хотят. Вот чудо - черемуха цветет! Благодарить надо за все это, благодарить! А мы просим и просим, клянчим и клянчим. А благодарить - один из десяти. Своими ногами идешь - слава Богу! С костылями идешь - слава Богу! На четвереньках ползешь - лишь бы к Богу ползти. И не думать, что Бог не простит, не примет. Разбойнику на Кресте, а он за дело был приговорен, два часа хватило первому в рай войти. Но это же надо великую глубину покаяния и сокрушения. Учитесь сейчас и каждый день - жить в мире и умирать для мира. Все время себя проверять: как жил, как живу, как надо жить.

Жить, как жили до нас крестоходцы. Помните же старух, которые уже не ходят. Упали, как солдаты в бою. Нам эстафету передали. Никто за нас не пойдет, надо самим. Идти и за собой тащить. Сим победиши!»