Мой муж Одиссей Лаэртид

Вне корзины

Если царица слишком часто думает о рабе, это не делает ей чести. И тем не менее должна признаться, что судьба одного раба завладела моими мыслями и я все чаще вспоминаю о нем.

Во Фригии не так давно правил царь Мидас. Может, он и сейчас еще жив — он был учеником Орфея, друга моего свекра. Когда Аполлон и Пан состязались в музыкальном искусстве у подножия горы Тмол, Мидас случайно оказался рядом. Пан исполнял свои простенькие песенки на скрепленной воском свирели, а Феб-Аполлон играл на кифаре, украшенной драгоценными каменьями и слоновой костью. Бог горы Тмол присудил победу Аполлону, но Мидас сказал, что игра Пана нравится ему больше.

Честно говоря, мне и самой простая пастушеская флейта нравится больше, чем лира или кифара. Может быть, дело в том, что флейту обычно слышишь, когда бредешь одна по берегу моря или сидишь в роще и никому нет до тебя дела. Звуки доносятся с горы, где козы пасутся на выжженных склонах. Листья шелестят, солнце печет босые ноги. Ты садишься на горячий камень и то ли слушаешь, то ли нет... А то и вовсе скинешь платье, ляжешь на сосновые иглы и смотришь, как муравей ползет по пятнистому кусочку коры. Кожа становится золотой и влажной от солнца, груди наливаются теплом, соски набухают. Жуешь молодые иголки, и от них сводит скулы и пахнет детством... А кифара — это всегда пир и гости. Ты замерла в высоком сверленом кресле, поставив ноги на скамеечку и выпрямив спину, в руках — неизменная пряжа, из-за занавесок на тебя недовольно смотрит свекровь, которая считает, что женщине совсем не обязательно сидеть в пиршественной зале. Да и многие из гостей посматривают на это с неодобрением. Кроме того, аэд всегда поет о чем-то таком интересном, что о музыке ты не думаешь, а только хочешь узнать, что же там произошло с героями, тем более что очень часто эти герои — твои хорошие знакомые или родичи... А потом он откладывает кифару, и, если тебя спросят, как тебе понравилась музыка, ты не знаешь, что сказать...

Короче, Аполлон обиделся на Мидаса и сделал так, что у царя выросли ослиные уши. Мидас с тех пор всегда ходил с покрытой головой, и только его раб-брадобрей знал правду. Почему-то это очень взволновало беднягу. Наверное, правда обладает таким свойством, что ее всегда хочется высказать. Раб долго терзался, а потом пошел на берег Пактола, спрятался в тростниках, вырыл яму и выкричал в нее все, что его мучило. .. А через год из ямы вырос тростник, стал шелестеть на ветру и поведал фригийцам правду об их царе.

Я не очень верю в то, что тростник заговорил, — чудеса, конечно, случаются, но их творят боги, а не брадобреи. Но может быть, раб поведал тайну людям, которых уподобил тростинкам, трепещущим на ветру — слабым и хрупким, но говорящим и мыслящим тростинкам... Впрочем, это странное сравнение...

Не знаю, что Мидас сделал с болтливым брадобреем, да оно и не важно. Наверное, казнил... Мне тоже может не поздоровиться, если эти записки попадут в руки моего мужа. Скорее всего, он не станет читать бесчисленные таблички, а просто уничтожит их не глядя, но одно то, что я пишу втайне от него, вызовет его гнев. Конечно, ничего страшнее семейной сцены мне не грозит. Но даже если бы мне грозила казнь, как этому злополучному рабу, я бы, наверное, не смогла не писать. Потому что, если ты знаешь что-то, что кажется тебе правдой, это разрывает тебя изнутри. И надо или кричать в грязную илистую яму, лежа животом на мокрой земле, или брать кусок глины и плющить его дрожащими от нетерпения руками, и вонзать в него стилос...

Интересно, что в обоих случаях мы доверяем правду глине, земле... Вопрос только в том, действительно ли это правда — то, что мы с риском для себя пытаемся извергнуть наружу... Ну а если даже и правда... Тростник прошелестел, женщины пошептались за рукоделием, мужчины посмеялись за кувшином вина, аэд узнал и спел на пиру для пьяных гостей...

И все-таки мы кричим в эту разверстую яму...