Мой муж Одиссей Лаэртид

Корзина 5

Артемида сдержала слово: после того как Ифигению зарезали на жертвеннике, войска Агамемнона благополучно прибыли в Троаду и расположились лагерем в бухте неподалеку от Трои. Война началась, но вести с Геллеспонта до нас теперь не доходили. Я слышала только, что ахейцы не стали окружать город. Собственно, он до конца войны так и не был осажден в полном смысле слова: в Трою продолжался подвоз продовольствия, в нее входили войска союзников... Все это подтверждало слова Одиссея о том, что целью ахейских вождей была не столько Троя, сколько богатые, но плохо укрепленные города на берегах и островах Геллеспонта и Пропонтиды.

С тех пор как войско Агамемнона обосновалось в бухте, плавать в этом регионе стало небезопасно — ахейцы контролировали пролив и его окрестности. И если раньше Приам лишь взымал с мореходов умеренную пошлину, то теперь опьяненные кровью ахейцы попросту грабили все корабли, которые имели неосторожность попасть в поле их зрения. Позднее, когда палатки завоевателей переполнятся добычей, греки почувствуют нужду в купцах: ведь рабы и скот — это не те ценности, которые удобно держать в военном лагере. Тогда между Троадой и Грецией наладится постоянное торговое сообщение. Большие суда начнут перевозить стада и тех рабов, что подешевле, на другой берег пролива и отгонять во Фракию и Македонию. Кроме того, многие ахейские вожди станут сами отвозить особо ценную добычу домой — благо от Трои до любого порта Эгейского моря не больше десяти дней пути даже при самом слабом попутном ветре. Но до Итаки купцы доплывают редко, а гости — еще реже, сам же Одиссей ни разу не пришлет корабля домой, и мне все десять лет войны придется довольствоваться случайными сведениями о муже. Однако поначалу известий не было вовсе.

На Итаке жизнь постепенно вошла в свою колею. Одиссей все время был рядом со мной — в моих мыслях, моих неутоленных желаниях, моих снах, и я страшно мучилась и тосковала по нему, особенно в первое время. Но внешне все выглядело благополучно. Казалось, ничто не изменилось на острове. Итакийцы жили без царя примерно так же, как и при царе, а все спорные вопросы разрешал совет старейшин. Во дворце, как и раньше, всем распоряжалась Антиклея, ей помогали Евриклея с Евриномой, и у меня даже не особо прибавилось хлопот. Лаэрт окончательно переселился в сад и там прекрасно управлялся без нас. Иногда к нам заглядывал Ментор, которому Одиссей поручил приглядывать за домом, где теперь обитали одни женщины, — он убеждался, что у нас все в порядке, выпивал со мной чашу вина и уходил восвояси.

Полей на Итаке почти нет, и зерно нам поставляют с материка в обмен на мясо, сыры и шерсть. Там, напротив Итаки, пасутся наши стада коров, свиней, овец и коз — за ними ухаживают рабы под надзором старшего пастуха Филойтия. Эти пастбища, хотя и принадлежат Одиссею, считаются землями Акарнании — в ней правят мой отец и братья; их люди присматривают за тем, чтобы наши пастухи не воровали, честно вели торговлю и отправляли на Итаку корабли с выменянным зерном и прочими товарами. Собственно, мои родичи и являются нашими главными покупателями. Поэтому мне не было необходимости наведываться на материк в отсутствие Одиссея. Да Антиклея и не пустила бы меня. Как-то раз я заикнулась, что хочу повидать родителей, а заодно и проверить наши стада, но она стала вздыхать и охать, говорить про опасности морского путешествия и про то, как легко молодая жена отсутствующего мужа может стать жертвою сплетен. Кроме того, у меня не было корабля, а уж Антиклея постаралась бы, чтобы никто из соседей не захотел мне его одолжить. Да я и сама понимала, что, если отправлюсь в путь с посторонними мореходами, ни Антиклея, ни Одиссей никогда к простят мне этого — я могла бы поехать, только если бы свекровь согласилась составить мне компанию... Но мои родные время от времени навещают меня, поэтому у меня никогда не было повода настаивать.

На самой Итаке хозяйство тоже прекрасно велось и по сей день ведется почти без моего участия. Здесь у нас пасется одиннадцать козьих стад, и пастухами командует доверенный раб Меланфий — один из сыновей старого Долия. Это человек желчный и дерзкий, но честный и добросовестный, и я, посмотрев на его работу, скоро поняла, что могу ни во что не вмешиваться...

Свинопасами Одиссея еще до моего появления на Итаке стал руководить раб Евмей, на которого я всегда могла положиться, — Лаэрт купил его, когда тот был ребенком, он вырос во дворце, играл с сестрами Одиссея и предан нашей семье. Евмей ведет дело так, как если бы он был не рабом, а хозяином. Он сам продает свиней, на вырученные средства затевает какое-то строительство, возводит новые закуты, покупает рабов, ни у кого из нас не спрашивая разрешения. Но дело свое он знает, и я позволяю ему хозяйничать на его усмотрение и закрываю глаза на то, что время от времени он режет хороших свиней для себя и своих подчиненных.

Иногда Евмей заходит во дворец, чтобы по-дружески побеседовать с хозяевами: когда-то с Антиклеей, а теперь и со мной. Он не ждет во дворе, как остальные рабы, а заходит прямо в мегарон и садится за стол — ведь его воспитала Антиклея, и он считает себя членом семьи. Я приказываю подать ему вина и мяса, сажусь у очага, и мы беседуем почти на равных. Евмей рассказывает о свиньях — их у него около тысячи — и всегда интересуется, нет ли весточек от Одиссея...

Не знаю, почему Евмей так предан моему мужу и всем нам — он помнит родной дом, из которого его украли финикийские торговцы, помнит родителей и тоскует по ним, хотя не видел их уже больше четверти века. Не думаю, что его держит на Итаке сытая и обеспеченная жизнь — ведь его отец был властителем острова, хотя и небольшого, но плодородного; вернись Евмей в отчий дом, он стал бы зажиточным человеком. Будь я на его месте, я бы давно сговорилась с какими-нибудь мореходами, пригнала им стадо хозяйских свиней в качестве оплаты и сбежала бы обратно на родину — благо остров, на котором провел детство Евмей, лежит всего в нескольких днях пути от Итаки. А он все ждет, что вот вернется с войны Одиссей, наградит его за верную службу и даст ему хорошую жену. Евмей считает, что служить хозяевам — это долг раба, даже если он родился свободным.

Честно говоря, я и сама всегда так думала, но однажды мне пришла в голову странная мысль: а что, если меня, когда я, несмотря на возражения Антиклеи, убегаю одна купаться в море, похитят пираты и продадут на какой-нибудь далекий остров? Неужели моим долгом станет повиновение хозяевам? С одной стороны — да, на то воля богов; ведь и Геракл, когда его продали в рабство, повиновался Омфале, хотя, наверное, мог без труда бежать от нее. Но с другой стороны, я супруга царя, мой долг — жить в доме мужа и хранить ему верность... Если бы мой господин захотел разделить со мной ложе, неужели я должна была бы нарушить супружеский обет? Но ведь и супружеский обет — это всего лишь долг, если нет любви.

Наверное, глупо рассуждать, какой долг выше: перед мужем или перед господином. Выше — только любовь. Именно она правит миром, ну и еще, наверное, голод — так говорит Полиб, жрец из храма Афродиты...

У Одиссея была моя любовь, и он не знал, что такое голод, однако он уплыл на эту проклятую войну и ни разу не вернулся повидать меня. Ни разу за почти десять лет...

Но я рада, что он не сделал этого. Ведь Троя далеко от Итаки — ни одному из ахейских царей не пришлось бы плыть домой так долго, как моему мужу. Моря полны опасностей, там бушует Посейдон, там безумствуют ветры — ледяной северный Борей и буйный Евр, там хозяйничают пираты... И даже если бы Одиссей отправил ко мне, например, Еврибата с весточкой, он рисковал бы потерять корабль...

Муж, уверенный в своей жене, не будет напоминать ей о себе. Настоящей любви не нужны письма, потому что мысль или чувства, изложенные на глине, становятся ложью. Разве можно выразить любовь теми же самыми закорючками, которыми Евринома записывает количество амфор в подвалах? Но и слова, которые мы могли бы передать друг другу через Еврибата, и они — ложь.

...Вот я просыпаюсь рано утром; в крохотное оконце едва пробивается рассвет, и в полутьме я скорее чувствую, чем вижу Одиссея, лежащего рядом. Наши плечи чуть соприкасаются. Я осторожно прижимаюсь к нему, кладу голову ему на грудь, и он, не просыпаясь, обнимает меня. Он тихо дышит, и я вдыхаю его запах, вбираю тепло его тела... Я сплю и не сплю, я поглощена теплом, покоем, счастьем... А рассвет разгорается, и вот уже его лицо становится отчетливо видно на подушке. Я протягиваю руку и глажу его по лбу, перебираю волосы, а он в полусне трется щекой о мою ладонь... Может быть, это и есть правда о нас...

Двенадцать закут для свиней. По пятьдесят свиноматок в каждой закуте. Триста шестьдесят кабанов. Четыре сторожевых собаки. Четыре раба-свинопаса. Надсмотрщик — раб Евмей.

Я должна наконец сказать о самом страшном. Когда я начала понимать это? Наверное, лет через пять после того, как Одиссей ушел на войну. Но догадывалась я, конечно, и раньше, просто я боялась признаться сама себе в том, что с Телемахом что-то неладно. После того ужасного дня, когда Паламед бросил его в борозду, мой сын стал каким-то странным. Он теперь редко улыбался и иногда застывал, глядя в одну точку. Но чаще, наоборот, делал много ненужных движений, волновался и плакал. Порою у него случались судороги. Антиклея и рабыни уверяли меня, что это бывает у многих младенцев и что это пройдет, но мне не было дела до других детей — я хотела, чтобы мой ребенок был самым здоровым, самым веселым, самым счастливым...

Ходить он начал поздно, а говорить еще позже. Но потом все как-то наладилось, и я перестала волноваться. А когда Телемаху исполнилось пять лет, меня стало удивлять, что он не может играть с другими детьми. Он все время чего-то боялся и старался избегать своих шумных сверстников. Евриклея говорила, что это хорошо, — сыну царя не следует возиться с сыновьями рабынь. Но мне было неспокойно. Ведь Телемаху предстояло стать не только царем, но и воином, а он не умел и не хотел бегать и драться. Иногда же на него находили приступы дикой злобы, и он кусал и бил всех, кто ему подвернется под руку. Впрочем, это случалось редко — обычно Телемах был послушным мальчиком, хотя и очень нелюдимым, и мне хотелось верить, что он выправится. Наверное, если бы его воспитывал отец или даже просто любой мужчина-воин, все сложилось бы иначе. Но во дворце не было мужчин, кроме нескольких старых рабов. Лаэрт пропадал у себя в саду А другие итакийцы к нам заглядывали редко: ведь ни у меня, ни у Антиклеи не было родичей на Итаке.

Я пыталась посоветоваться с Ментором, но он ничего ж понимает в маленьких детях, кроме того, он старик. Он сказал, что сын Одиссея обязательно станет великим воином и царем — иного не допустит Афина...

О Одиссей! Почему ты не остановил коня на мгновение раньше!

Я исполнила свое обещание и, когда Меланфо, дочери Долия, исполнилось пять лет, взяла ее во дворец. Она была чудесной девочкой — веселой, развитой, хорошенькой. Я учила ее прибирать мою комнату и выполнять мелкие поручения, но чаще она просто носилась по дворцу, что-то напевала и ласкалась ко всем. Я старалась не слишком стеснять ее свободу — когда она подрастет, ей еще придется натерпеться от Евриклеи. Кроме того, мне казалось, что общение с ней полезно для Телемаха. И действительно, он как-то оживал в ее присутствии и даже пытался неумело играть с ней. Когда я видела их рядом, мне начинало казаться, что все будет хорошо.

В те годы мне стали часто сниться похожие сны. Помню один из них. Мы с Одиссеем обнаженные лежали рядом на кровати. Было почти светло — какие-то прозрачные сумерки, — и его кожа молочно светилась. Он и наяву был очень белым, никакое солнце не могло позолотить его кожу — она только краснела и покрывалась волдырями.

Одиссей протянул руку и погладил меня по бедру. Я ощутила желание, перекатилась на живот и склонилась над ним; он коснулся губами моих грудей. И тут в спальню вошла Евриклея и стала там прибираться, не обращая на нас внимания. Мы отстранились друг от друга, я пошарила рукой в поисках покрывала и нашла какую-то тряпку — ее хватило только, чтобы укрыться до пояса.

А рядом с ложем уже сидел на табурете Евмел, муж моей сестры Ифтимы. Он стал обсуждать с Одиссеем подробности вчерашней охоты, а я лежала, спрятав лицо на животе у мужа, во влажных, остро пахнущих завитках волос, и не могла подняться, потому что стыдилась показать Евмелу свою обнаженную грудь. Рука Одиссея скользнула под ткань, пальцы прошлись по внутренней поверхности бедра. Желание нахлынуло так внезапно, как это бывает только во сне. И мы уже прижимались друг к другу, надежно скрытые под невесть откуда взявшимся огромным покрывалом. Одиссей привстал, сейчас он упадет на меня, обрушит на меня удары своих бедер... Но его неосторожное движение сбросило покров с наших голов и плеч. А в дверях стоят Лаэрт и Антиклея и смотрят на нас.

Какие-то люди заполонили спальню, и мы с Одиссеем поднялись с ложа — почему-то мы уже были одеты в легкие хитоны. Одиссей взял меня за руку и потащил за собой. Мы бежали мимо усадеб, полных народа, — там, за городом, слева от тропы, есть потайное ущелье, в котором можно укрыться... Мы упали в высокую траву, когда из грота вышел старенький жрец Фидипп. Он неодобрительно посмотрел на меня и сказал: «Об этом ты тоже хочешь писать на своих табличках?»

Я испугалась, потому что Одиссей до сих пор не догадывался ни о каких табличках, и проснулась.

Как хорошо, что это был сон! Но почему во сне мой муж никогда не может подарить мне наслаждение? Сколько сотен раз это было: тайные прикосновения, бесплодные объятия, и всегда кто-то и что-то мешает мне отдаться...

И в то же время совсем чужие люди заставляют меня испытывать блаженство во сне. Но ты, что читаешь мои таблички через много лет с тех пор, как мое тело обратилось в прах или пепел, должен поверить, что даже во сне я ни разу не позволила постороннему мужчине касаться того, что по праву принадлежит только мужу. Другое дело, что во сне происходят иногда странные вещи. Кто-то подсаживает тебя на колесницу и вдруг сжимает колено горячей рукой — и этого достаточно, чтобы бутон, набухший внутри тебя (когда это успело случиться?), вдруг прорвался упоительными судорогами. И ты просыпаешься и не можешь понять, почему это произошло и кто соучастник.

Но ведь это же не измена и не ложь?

Я знаю, что часто сны посылают нам боги. Бог может создать призрак любого человека, как живого, так и сошедшего в царство Аида, — призрак этот становится у твоего ложа и ведет с тобой разговор, дает советы, может и солгать... Бывают обманные сны, говорят, один такой сон Зевс послал Агамемнону совсем недавно, на десятом году войны. Призрак, имевший вид царя Нестора, явился предводителю войска и пообещал, что ахейцы сегодня же овладеют широкоуличной Троей. Проснувшись, Агамемнон понял, что видел сон, но поверил ему и повел войска в битву.

Я слышала, что сны приводит на землю бог лжецов Гермес.

Далеко на западе, в глубинах Тартара, есть ворота из гладкого рога — через них выходят из своего жилища провидческие сны. Но там же стоят ворота из слоновой кости — сквозь них на землю вырываются сны, призванные морочить людей. И те и другие сны живут во мраке, в самых страшных подземельях Ночи, — как различить их?

Однажды, когда я ранним утром бежала по тропинке к морю, из миртовых зарослей вышел юноша и стал у меня на пути. Я узнала его: это был Амфимедонт, сын Меланея, одного из самых знатных жителей Итаки.

— Радуйся, богоравная Пенелопа! — Его голос дрожал от волнения.

— Радуйся и ты, достойный Амфимедонт!

Интересно, чего он хочет от меня? Ко мне как к царице иногда обращались просители, но это случалось не часто, ведь в отсутствие Одиссея все вопросы на Итаке решал совет старейшин. Кроме того, просителю подобает явиться во дворец, а не сторожить царицу на уединенном склоне.

Замужней женщине не пристало беседовать с посторонним мужчиной без свидетелей, и я хотела быстрее пройти мимо, но он пошел рядом со мной по узкой тропе. Я не знала, как отделаться от него. Наши руки почти соприкасались, и мне пришлось сойти на траву.

От него пахло цветочной пыльцой — наверное, он давно уже лежал в зарослях и ждал меня. И еще я почувствовала какой-то неуловимо знакомый запах — так пахло от Одиссея, когда он входил ко мне в спальню в жаркий полдень. Запах чистой, чуть влажной кожи, опаленной солнцем. Но сейчас было раннее утро... Почему же так горит его лицо, как будто его сжигает полуденный Гелиос?

— Я каждое утро смотрю, как ты спускаешься по этой тропе, Пенелопа, но только сегодня посмел заговорить с тобой. Ты похожа на Артемиду в этом коротком хитоне. Ты так же стройна и прекрасна. Я хотел бы быть Актеоном^[21], чтобы увидеть тебя купающейся. И пусть бы я погиб, как Актеон...

Его голос был совсем хриплым от волнения. Он стал передо мной, и мне поневоле пришлось остановиться.

— Можно мне проводить тебя до моря? Как только ты прикажешь, я уйду. Нет, лучше я спрячусь за скалы и буду сторожить тебя. Вчера я видел в море незнакомый парус — мало ли кто затаился в соседней бухте. Клянусь Артемидой, я не буду смотреть на тебя!

Мы молча пошли рядом. Когда до моря оставалось не больше стадия, я сказала:

— Тебе лучше уйти, Амфимедонт.

— Можно я приду завтра?

Он опустился на землю и обнял мои колени. Обычный жест просителя. Но меня всю опалило жаром, и руки сами потянулись к его голове, коснулись жестких темных волос.

— Лучше не надо, Амфимедонт.

— Я приду.

Несколько дней я не ходила к морю, а потом выбрала другую тропу и другую бухту. Когда Одиссей вернется, я не скажу ему об этом. Моя совесть чиста, но я не хочу, чтобы мой муж разгневался на Амфимедонта, — ведь он не сделал ничего, что могло бы меня оскорбить...

На девятом году войны умерла Антиклея. Мы похоронили ее на склоне Нерита — на солнечном склоне, где как раз зацветал чабрец. Народу пришло довольно много, и после того, как яму засыпали землей, мужчины зарезали нескольких коз и пожарили мясо на вертелах. Я приказала принести египетского вина с пряностями, и рабы смешали его с водой протекавшего по склону ручья. Говорили, как всегда, о войне. Потом Фемий достал из котомки свою формингу, тронул пальцем струну, и раздался тихий стон, который почему-то напомнил мне голос Антиклеи.

Не могу сказать, что я так уж сильно переживала из-за смерти свекрови, но тут я вдруг подумала, что вот мы сидим на пахучей теплой траве, а ее душа летит по темному и затхлому пути вдоль берега Океана, мимо черных скал, чтобы никогда не увидеть солнца. И ей страшно, и она пытается закричать и позвать на помощь, а из горла вылетает только жуткий писк, похожий на писк летучей мыши.

Я плакала отчаянно и долго, и наконец Фемий велел мне замолчать. Он сказал, что душа Антиклеи еще не успела отлететь слишком далеко и он хочет утешить ее новыми песнями, которые узнал совсем недавно. Фемий запел, и я с удивлением и радостью услышала имя Одиссея. Певец поведал нам о том, как Одиссей смело сражался на берегах Геллеспонта, как много городов разграбил, какую обильную добычу привез в походный шатер... Я сидела гордая и счастливая — впервые я слышала имя своего мужа из уст аэда. О если бы Антиклея действительно была рядом с нами!

Когда Фемий закончил, все долго молчали — наверное, они тоже гордились, ведь Одиссей был их земляком и царем. Потом я спросила:

— Фемий, откуда ты узнал о подвигах Одиссея? Нас навещает не так уж и много мореходов, и если кто-то из них привез на Итаку сведения о моем муже, почему он не пришел во дворец и не рассказал нам с Антиклеей обо всем? Он был бы нашим гостем и получил бы богатые подарки...

— Не волнуйся, достойная Пенелопа, — ответил певец, — никто из мореходов не приплывал ко мне от стен широкоуличной Трои. Но мне и не нужны рассказы смертных, переданные через десятые руки. О подвигах твоего мужа мне поведали музы, а это — самый надежный источник, ведь они чураются лжи.

Музы живут на вершине священного Геликона. Там, среди тенистых рощ, они плещутся в темно-фиалковых водах родника Иппокрены и водят хороводы. Их нежные ноги в золоченых сандалиях едва приминают цветущие гиацинты и нарциссы. Их головы увенчаны благоуханными венками. Их песни и смех вплетаются в игру солнечных лучей под кронами лавровых деревьев. А по ночам, окутанные душистым туманом, они отправляются к вершине одетого снегом Олимпа, где у них тоже стоят прекрасные жилища. Там обитают их подруги, прелестные Хариты, и страстный Гимер, возбуждающий любовные желания. Иногда музы поют свои песни в палатах родителя-Зевса, и Геба наливает им пурпурный нектар из золотого кратера...

Неужели и там, в палатах царя богов и людей, звучит имя моего супруга, и дочери Зевса и Мнемосины воспевают его деяния перед богами Олимпа?

...И все-таки должна признаться, что, несмотря на гордость, охватившую меня после слов Фемия, я бы меньше волновалась за мужа, если бы сведения о нем были доставлены мне простыми мореходами, которые сами видели его живым и невредимым на берегах Геллеспонта.

Однажды я проснулась от шороха и увидела, что на полу возле окна лежит охапка цветущих анемонов. Несколько цветков застряли в оконной ставне — в лучах рассвета они горели, как капли крови. Этот цветок и есть кровь, кровь Адониса — возлюбленного Афродиты. Он был растерзан вепрем, и из капель его крови выросли алые цветы. С тех пор Адонис проводит зиму в загробном царстве у влюбленной в него Персефоны, а весной он выходит на солнечный свет и делит ложе с Афродитой.

Я выглянула в окно и увидела Амфимедонта — он сидел на обочине дороги невдалеке от дворца.

Если бы я выбросила цветы, это вызвало бы недоумение у рабынь. Поэтому я поставила их в вазу — стоящие в спальне цветы никого не удивляют, ведь я могла и сама нарвать их.

Надо встретиться с Амфимедонтом и запретить ему подходить ко дворцу.

Цветы стояли долго, от них исходил едва уловимый запах пыльцы — такой же, как от кожи Амфимедонта.

Когда Телемаху пошел девятый год, я, по совету Ментора, послала рабыню в город за Евриномом, сыном Египтия, и пригласила его во дворец. Нашим мужчинам, кроме тех, что уплыли с Одиссеем, нечасто случается воевать, но многие из них, особенно молодые, каждый день собираются на палестре и занимаются воинскими упражнениями. Еврином славился как копейщик и борец, и я хотела поручить ему Телемаха. Я подарила ему цветное узорное платье и меч в инкрустированных ножнах и пообещала регулярно делать богатые подарки.

Сначала Телемах занимался охотно, но потом стал отлынивать и убегать из дворца, стоило Евриному появиться на дороге, ведущей из города. Я ругала и наказывала его, он плакал и давал обещания... В конце концов все как-то наладилось, и каждые три дня мой сын с Евриномом брали тупые копья, сосудик с оливковым маслом для умащения и уходили в лавровую рощу.

Однажды я тайно последовала за ними и спряталась в зарослях. Еврином долго что-то объяснял Телемаху, делая выпады копьем. Тот стоял с растерянным видом и тыкал кончиком своего копья в землю. Потом Еврином замахнулся копьем, целя в лицо Телемаха, но сын, вместо того чтобы отбить удар или уклониться, неловко завертел головой, а потом выронил оружие и закрыл голову руками.

Прошло полгода, и Еврином сообщил мне, что воина из Телемаха не выйдет. Хотя мальчик и тощ, у него крепкие руки, сказал он, но воевать надо не только руками, но и разумом, а разум Телемаха не создан для воинских упражнений... Я расплакалась и попросила, чтобы они все-таки продолжили свои занятия, — я отблагодарю Евринома независимо от результата.

Я оказалась права — через некоторое время Телемах научился худо-бедно держать в руках копье. А что касается стрельбы из лука, Еврином даже хвалил его — недаром Одиссей славится как великолепный лучник. Конечно, хорошего воина из моего сына не выйдет, но он хотя бы окреп от регулярных занятий на свежем воздухе. И в его повадках стало чуть больше уверенности и меньше страха и застенчивости.

Это случилось совсем недавно, на десятом году войны — мой отец и старший брат Фоант в очередной раз приплыли на Итаку. Они привезли с собой толстого слепого старика в поношенном хитоне. Он странно смотрелся среди молодых гребцов и воинов, спутников отца, но потом я разглядела, что в котомке, которую старик прижимал к животу, угадывается форминга. Я не стала задавать вопросы — было ясно, что это сюрприз, — но теперь никакая сила не могла бы выдворять меня из мегарона. Впрочем, после смерти Антиклеи я стала полноправной хозяйкой дома и могла сидеть на пиру вместе с мужчинами.

Вечером во дворце собрались самые знатные жители города. Я послала за Лаэртом, и он пришел — оборванный, с грязными руками, больше похожий на раба, чем на царя. Я приказала рабыням срочно искупать его, натереть маслом и одеть в новое платье. С нами был и Телемах — он забился в угол и исподтишка щипал рабынь, суетившихся вокруг столов. Я пыталась отослать его в детскую, но он не послушался, и я не стала ссориться с ним при гостях.

...Пламя гудело в гигантском очаге. Полыхали пурпурные плащи, золотые пряжки. Жар огня опалял разгоряченные вином лица... Загорелые мускулистые руки, жадно разрывающие мясо. Жир, текущий по бородам. Запах жаренных на углях желудков, вина и мужского пота. Голоса и запахи множества мужчин — подвыпивших, возбужденных, шумных... Все было так, как при Одиссее, — мне казалось, что он сидит в своем кресле там, за колонной, и сейчас встанет с золотым двуручным кубком, полным неразбавленного вина, чтобы совершить возлияние Благому Демону — Дионису...

Дым струился по зале, оседая на закопченных стенах. Тускло поблескивали медные панцири и наконечники копий. Мне вдруг впервые пришло в голову, что Одиссей оставил в мегароне огромное количество оружия и доспехов, взяв под Трою лишь самое необходимое для себя одного. Многие его воины были защищены от вражеских стрел и копий лишь полотняными панцирями^[22], в то время как всем тем, что висело и коптилось на наших стенах, можно было вооружить и обмундировать большой отряд. Впрочем, медные доспехи — большая ценность, и первое, что делает воин, убивший врага, это снимает с поверженного противника панцирь, не обращая внимания на кипящую вокруг битву. Не все спутники Одиссея вернутся на родную Итаку, многим из них суждено было пасть под стенами Трои, и мой муж, конечно, не хотел, чтобы его имущество стало достоянием врагов... Только когда они еще понадобятся, эти доспехи и копья, если не сейчас, в дни самой кровопролитной войны, какую знала Ойкумена.

Тем временем гости наелись и напились, и Фоант протянул аэду мешок с формингой, который тот перед началом пира спрятал под стол. Итакийцы оживились — не часто им доводится услышать заезжего певца, а все, что поет Фемий, нам давно знакомо. Правда, на похоронах Антиклеи он порадовал нас новыми песнями, но с тех пор прошло уже около года.

Аэд тронул струны, и мое сердце забилось быстрее — одним из первых имен, которые я услышала, было имя Одиссея. Певец рассказывал о том, как ахейцы, став лагерем у стен Илиона, отправили в город посольство под предводительством Менелая и Одиссея с предложением выдать Елену. Много дней провели послы в широкоуличной Трое, не раз выступали перед собраниями троянцев, но так и не пришли ни к какому соглашению. Сначала это показалось мне странным — я уже привыкла считать, что мой муж способен разрешить любую проблему, перехитрить и уговорить любого строптивца. Но потом я вспомнила, как Одиссей предвкушал грядущее разорение городов Геллеспонта. Конечно же он не стал пускать в ход все свое красноречие, не стал просить о помощи ни Гермеса, ни свою покровительницу Афину, и посольство вернулось к Агамемнону ни с чем.

Потом аэд запел о событиях последнего года войны, и я мысленно возблагодарила богов — Одиссей был все еще жив, Снова и снова имя его звучало в давно оставленном им мегароне, и казалось, не было эпизода под стенами Илиона, в котором он не принял бы участия. Он присутствовал при ссоре Ахиллеса с Агамемноном. Когда Агамемнон был вынужден отослать прекрасную пленницу Хрисеиду ее отцу Хрису, жрецу Аполлона, Одиссей возглавил посольство и уговорил жреца смягчить свой гнев на владыку Микен, который когда-то отказался вернуть ему дочь. Они вместе принесли гекатомбы Аполлону, и мор, свирепствовавший в стане ахейцев, прекратился.

Однажды Агамемнон решил испытать своих воинов и предложил им вернуться обратно в Грецию. Толпы ахейцев, истосковавшихся по родине, по женам и детям, кинулись к своим кораблям. Войне едва не пришел конец. И тогда Афина ринулась с Олимпа на землю и обратилась к Одиссею, призывая его остановить бегство... Я сидела потрясенная: одна из величайших богинь нуждается в моем муже, ищет его, беседует с ним, как с равным...

А певец продолжал свое повествование. Он рассказал, как Одиссей стал на пути у беглецов. Царей и военачальников он увещевал, а простых воинов бил скипетром и гнал прочь от кораблей. Он жестоко оскорбил и избил Ферсита, который на народном собрании уговаривал ахейцев вернуться на родину и упрекал Агамемнона, что тот забирает себе слишком большую часть добычи. Признаться, это меня слегка покоробило: Ферсит хром и горбат — не много чести издеваться над калекой. Кроме того, он ведь выступал за окончание войны. Неужели Одиссей за девять с лишним лет не скопил достаточно богатств? Неужели ему обязательно нужно было добиваться разрушения Трои? Но я всего лишь женщина — что я понимаю в войне? Наверное, мой муж прав, как всегда... И кто я, чтобы осуждать его, если сама Афина оказывает ему свое покровительство.

Я посмотрела на Телемаха — он сидел как завороженный и не мигая смотрел на аэда. Как хорошо, что сын гордится отцом. Быть может, эти песни пробудят в нем желание и самому стать похожим на Одиссея, быть может, он еще станет мужчиной...

О чем еще пел аэд, привезенный моим отцом на Итаку в тот холодный весенний вечер? О том, как Одиссей на собрании воинов уговорил их остаться под стенами Илиона до того дня, пока город не будет взят... О поединке Менелая и Париса — было решено, что Елена достанется победителю и на этом война закончится. И здесь опять упоминалось имя Одиссея — вместе с божественным Гектором он размечал место для поединка и проводил жеребьевку, чтобы выяснить, кому из противников надлежит первым бросить копье... Победу одержал Менелай, но, увы, мир не наступил. Афина затесалась в толпу троянцев и уговорила Пандара, сына Ликаона, нарушить скрепленное клятвами перемирие: он пустил стрелу, ранил Менелая, и потрясенные предательством ахейцы ринулись в битву.

И еще пел аэд. Он пел, как в бою под стенами Трои был ранен один из коней престарелого Нестора, царя Пилоса. Колесница его остановилась, старик оказался в самой гуще сражения и тщетно пытался обрубить постромки, когда на него налетел шлемоблещущий Гектор.

Я сидела, позабыв о своей пряже, вцепившись в подлокотники высокого сверленого кресла. Я помнила Нестора — он бывал в доме моего отца и всегда привозил нам с Ифтимой какие-нибудь гостинцы. Он уже тогда был старенький, седобородый... Как жалко старика! Но тут я услышала имя Одиссея... Мой муж спасет его! И это будет наконец-то воинским подвигом, а не очередной хитростью и лукавством. Вот и Диомед уже спешит на помощь Нестору... Но что это? Неужели я ослышалась! Диомед призывал Одиссея вместе прийти на выручку старику, а мой муж трусливо бежал с поля боа, бросив товарищей... Тогда Диомед, рискуя жизнью, прорвался к Нестору и посадил его в свою колесницу,..

Усталый аэд отложил формингу, и в мегароие загудели мужские голоса.

— Икарий, а твой зять — молодец! Хитрая бестия. Уж он-то вернется из-под Трои живым и невредимым...

— Да, он воюет головой, а не руками. Мне бы так...

— Что ни слово — все о нем. Самого Агамемнона реже поминают! Телемах, поди сюда! Ты должен гордиться таким отцом...

Телемах вылез из своего угла, подошел к очагу — нескладный, смущенный — и стал у огня, комкая руки.

— Ну что, сынок, расскажи нам про свои воинские подвиги. Небось уже дерешься с мальчишками? Побеждать научился? Или, может, они тебя бьют?

Телемах молчал, заливаясь краской. Потом неожиданно лицо его исказилось злобной гримасой.

— Я хитрее всех мальчишек. А драться каждый дурак может. Пусть они меня бьют, но я дождусь своего. Приедет отец, и мы всех их поубиваем. Нам поможет Афина. Мы еще все тут кровью зальем!

Он смутился и выбежал из мегарона.

О Афина, покровительница Одиссея! Неужели ты так же склонна к предательству и лжи, как и люди? Ты не допустила окончания войны, ты сделала Пандара клятвопреступником. К чему же склонишь ты моего мужа? Для меня мысль о том, что ты стоишь за его спиной и даешь ему советы, всегда была величайшим утешением. Но теперь я все чаще думаю, что, быть может, ради сохранения своего доброго имени Одиссею следовало избрать другого покровителя... Где была ты, Афина, когда мой муж постыдно бежал с поля битвы, бросив товарищей? Но аэд поет и славит Афину и воспевает Одиссея, а люди слушают и едят мясо... А когда аэд откладывает формингу, чтобы пригубить чашу с вином, они восхищаются его песнями и завидуют славе, которой покрыл себя Одиссей. Почему никто из них не думает так, как я?

Наверное, правы те, кто запрещает женщинам присутствовать на пирах и слушать аэдов. Женщины глупы и неспособны по достоинству оценить ни деяния мужчин, ни песни о них...

Трое суток длился пир во дворце. Трижды вставала на востоке розоперстая Эос, озаряя небо; трижды Гелиос на далеком западе опускался в море на своей колеснице. Три ночи пел заезжий аэд о подвигах ахейцев под стенами Трои. Три ночи я сидела у очага, вытирая слезы, и порою мне казалось, что мой муж — величайший воин и мудрейший стратег, а иногда его поступки вызывали у меня ужас.

В страшную для ахейцев ночь, когда их фаланги откатились от стен Илиона к морю и троянцы разбили свой лагерь невдалеке от ахейских кораблей, Диомед с Одиссеем вызвались идти в разведку и пробрались к самому стану троянцев. Здесь они захватили их разведчика Долона. Наверное, нужна немалая смелость, чтобы ночью отправиться к лагерю врагов. Но я испытала стыд, когда узнала, что Одиссей и в этом деле не обошелся без лжи. Он обещал несчастному Долону жизнь за то, что он поведает им планы троянцев. Когда же тот честно ответил на все вопросы, Одиссей с Диомедом убили пленника и поделили между собой его имущество: хорьковую шапку, плащ из волчьей шкуры, лук и копье. Одиссей обратился с благодарностью к Афине и назвал только что свершившееся убийство жертвоприношением своей покровительнице. Неужели Афина, как и Артемида, требует человеческих жертв? Неужели она, как и Гермес, прощает клятвопреступников? И неужели мой муж — клятвопреступник?

А потом аэд запел о битве, в которой Одиссей остался один на один с множеством вражеских воинов и ему неоткуда было ждать помощи. Я сидела, стиснув руки, и слезы лились по моим щекам — я не стыдилась их. Я думала о том, что вот, я посмела мысленно упрекать своего возлюбленного супруга и его покровительницу Афину, боги услышали это и в наказание мне послали ему погибель под стенами Илиона. Он сражался как лев, он убил множество троянцев, но один из врагов, по имени Сок, пробил своей пикой щит Одиссея, и острие вошло между ребер. Хлынула черная кровь — когда аэд пел об этом, я думала, что сейчас потеряю сознание. Но — благодарение богам — рана оказалась не тяжелой, и копье Одиссея пронзило Сока. Мой муж одолел в тот день еще многих троянцев, а потом Аякс Теламонид и Менелай услышали зов Одиссея, пришли к нему на помощь и вывели его из битвы.

Когда аэд закончил петь, я кинулась наверх, в свою спальню, и возблагодарила Афину. Я обещала принести ей богатые жертвы, только бы она и дальше хранила Одиссея. Я прикажу, чтобы Евринома отобрала для ее храма пять лучших золотых кубков из наших сундуков. Я попрошу отца и брата, чтобы они нашли самую красивую телку в моих стадах, вызолотили ей рога, осыпали ее ячменем и закололи на жертвеннике. О Афина! Храни моего мужа! Пусть он вернется домой живой и невредимый! Ведь до конца войны осталось так недолго!

Мне стыдно признаться, но иногда мне бывает жалко кого-то из троянцев, хотя это враги ахейцев и моего мужа. Особенно жалко Гектора, его жену Андромаху и маленького сына Астианакта. Аэд пел о том, как они прощались у Скейских ворот Трои незадолго до гибели Гектора. Отец и семеро братьев Андромахи уже пали от руки Ахиллеса в день, когда ахейцы взяли ее родной город — Фиву Плакийскую в Троаде. И теперь ее любимому мужу тоже предстояло погибнуть — Троя была обречена, и Андромаха знала это. Понимала она и то, что после падения города станет рабыней кого-то из ахейских вождей.

Андромаха умоляла мужа поберечь себя, но Гектор привык биться в передних рядах и готов был снова исполнить свой долг — ведь он был одним из главных защитников Трои. Он знал, что идет на смерть, и мечтал лишь об одном: погибнуть раньше, чем увидит, как его жену и сына уводят в рабство... Невозможно было без слез слушать об этом...

Потом аэд пел о поединке Гектора и Ахиллеса и о том, как Андромаха, еще не зная о гибели мужа, готовила для него горячую ванну, чтобы он мог смыть пот и кровь, возвратившись с поля боя. А в это время Ахиллес уже волочил по земле тело Гектора, привязав его к своей колеснице, и Андромаха, взбежавшая на башню, увидела, как окровавленная голова ее мужа бьется в пыли...

Я не могу не радоваться победе Ахиллеса, но как мне не пожалеть Андромаху и несчастного Астианакта! Что станет с ними, когда Троя падет? Если при разделе добычи они достанутся Одиссею, я постараюсь позаботиться о них и отослать на ее родину, к деду — он, кажется, еще жив... Если, конечно, муж позволит.