Моя деревня

Ч е р н о в а Е к а т е р и н а М а к с и м о в н а — доярка, Герой Социалистического Труда, депутат облсовета. Красивая женщина.

К у з ь м а П е т р о в и ч — ее муж, инвалид войны, сторож в раймаге.

Л а р и с а — их младшая дочь, доярка.

К и с е л е в Н и к о л а й И в а н о в и ч — бригадир животноводческой фермы.

Б о б р о в А н а т о л и й С е р г е е в и ч — механизатор.

Ж е н ь к а — студент-дипломник.

С а б у р о в А н д р е й И в а н о в и ч — парторг колхоза.

М а т ь К у з ь м ы.

П р е д с е д а т е л ь.

В сценках и эпизодах:

В а с и л и й — старший сын Черновых.

М а р и я И в а н о в н а — работница сельхозуправления.

Д о я р к и, г о с т и, о ф и ц и а л ь н ы е л и ц а.

Наши дни. Далекое село.

ПРОЛОГ

Лето 45-го года. Светлый день. Дом Черновых, полно народу за столом. Во главе стола сидит с забинтованной рукой К у з ь м а, рядом с м а т е р ь ю. Слева от него сидит молоденькая, повязанная платочком К а т ю ш а К о л о с к о в а — невеста Кузьмы. К и с е л е в, в полуфлотской одежде, стоит, высоко подняв стакан с вином.

К и с е л е в. Дорогие товарищи, граждане односельчане! Вот и дождались мы светлого дня: еще один наш, деревенский, наш герой-танкист, механик Кузьма… Петрович Чернов возвернулся после победы в родной дом. Это очень приятно и радостно! Это значит — еще на одного героя-гвардейца крепче стал наш колхоз «Красный партизан». За Кузьму! Пей, Кузя!

К у з ь м а (смущенно). Да я, братцы, и на фронте-то в самую лютую стужу свои положенные сто граммов водителю уступал…

Г о л о с а. Ну как так можно?

— В такой день — и не причаститься?!

— Пей, Кузьма, не обижай!

— Может, тебе наша самодельная не ндравится? Есть казенная…

М а т ь. Не дожил батя до этого светлого дня, еще в первые дни на границе полег, а то бы порадовался, на тебя глядючи… Выпей, сынок!

К а т ю ш а. Выпейте, Кузьма Петрович, меня хоть уважьте!

Кузьма выпил залпом, захлебнулся, не может перевести дух.

М а т ь. Это хорошо, Кузенька, что к этому зеленому змию не пристрастился…

К у з ь м а (переведя дух). Простите, люди, но врачи мне в госпитале сказали, что, пока раны окончательно не подживут, об этом деле и думать не смей!

К и с е л е в. Это хорошо. Но все же еще раз тебе придется выпить. За наш колхоз, за нашу победу, за нашу родную Советскую власть, которая над лютым врагом одоление произвела!

М а т ь. Выпей, сынок! За такое не выпить грех. Смотри, сколь людей из нашего села на войну ушло! А сколь вернулось? Только ты да вот Николай Киселев… Выпей, сынок…

К и с е л е в. Ну что, «гвардия», или в отступление пошел?

Кузьма выпил.

Вот это по-нашему, по-фронтовому. Нет, люди! А вы только гляньте, как он на нашу Катюшу глаз косит! Нет, вы только гляньте! Дело явно к свадьбе идет. А ты знаешь, Кузьма Петрович, как себя тут твоя невеста без тебя проявила?.. Я-то вот на четыре месяца раньше твоего демобилизовался, и тоже по ранениям… Так вот, значится… Катюша, как я ферму принял, она ведь самая что ни на есть наипервейшая доярка стала. Кончила десятилетку, а дальше в институт или еще в какую академию ведь не пошла, а все возможности имела… Так что тебе невеста добрая достается… Недаром она тебя всю воину ждала. Ну что, братцы? Выпьем еще по одной за жениха и невесту…

Г о л о с а. Выпить бы можно, но только так ведь пьют разве что на свадьбе… — А свадьбу надо бы отметить…

К у з ь м а. Пусть сейчас и будет свадьба! Как, Катюша?

К а т ю ш а. Да что вы, Кузьма Петрович…

К у з ь м а. А чего? Или ты не невеста мне, а я не жених? Или, может, кто другой тут без меня у тебя на горизонте показался?

К а т ю ш а. Ну что вы такое только говорите, Кузьма Петрович?!

К у з ь м а. Ну, так в чем тогда дело? Может, не люб я такой? Малость, правда, подкалечен, но руки-ноги при мне, а кожа, что обгорела, так ее ж под рубахой не видать…

Мать утирает слезы.

Полно, маманя, всхлипывать… Люди вон, да и батя тоже, жизни свои положили, а кожа — да шут с ней, с кожей-то, — скажите спасибо, что хоть такой на своих ногах пришел. (Кате.) Ну что, Катюша? Согласна?

Катя опустила голову.

Наливай, Николай-морячок! Она согласна!

Наливает вино.

Мы тут такое в нашем колхозе развернем, что будь здоров, не кашляй! Я хоть не могу за трактор садиться, но механику-то хорошо знаю. Так что с нашим союзом с тобою придет в колхоз семья не только доброй доярки, но и грамотного механика! Вот за это я готов выпить! Но — в последний раз! (Пьет.)

Г о л о с а. Горько! Горько!

— Да полно вам, девки! Ведь еще не свадьба!

К и с е л е в. А это ничего! Хошь поцеловаться, танкист, — целуйся! Чай, не чужая, а жена твоя… будущая. Целуй ее, распрекрасную! Горько!

Г о л о с а. Горько!

Мать утирает умильные слезы, а Кузьма, встав вместе с Катюшей, застыл в долгом поцелуе.

З а т е м н е н и е.

Ночь. Та же изба. Возле печи стол. Горит настольная лампа. Воет зимний ветер. Охает на печи больная м а т ь. Над лежанкой висит люлька. К у з ь м а чертит чертеж. Временами отрывается и качает люльку. Младенец плачет.

К у з ь м а. Не плачь, доченька, не плачь, Ларочка. Вот сейчас придет мама, даст тебе поесть. Придет братик Васенька, он тебя полялькает. Не плачь, моя маленькая… папке еще немного осталось, еще один узел начертим — и готова система подачи воды на ферму… И не таскать мамке ту воду на руках. Мамань, а мамань! Худо вам, что ли?

Г о л о с м а т е р и. Да ладно, сынок… Мне, видать, теперь не полегшает… Я чего тебе, Кузенька, сказать хотела… Если со мной что произойдет… А к тому идет…

К у з ь м а. Да что вы, маманя…

Г о л о с м а т е р и. Ты не перебивай… А то мне трудно говорить-то… Ты вот что… Катюшу не обижай. Деток береги. А жену тебе бог послал очень добрую, береги ее пуще глаза… И к вину не пристращайся… Не надо… Вот сейчас мужчины пьют, за геройство это почитают, а ты умней будь… От вина все беды в дом идут.

К у з ь м а. Да я ж, маманя…

Г о л о с м а т е р и. Знаю. Знаю. Не пьешь. Но ведь помаленьку и втянут… Кузенька. Уж ты будь самостоятельным — не поддавайся.

К у з ь м а. Это будьте спокойны, маманя. Этот грех ко мне не пристанет.

Г о л о с м а т е р и. Ну и слава богу…

Бухнула дверь. Вместе с морозным паром в хату входит закутанная по самые глаза К а т ю ш а и ведет за руку с ы н а — мальчика лет шести-семи.

К у з ь м а. Ну что?

К а т ю ш а (раздевая сына). Уехал в район доктор.

Г о л о с м а т е р и. Ну и бог с ним. Мне навроде полегше стало. Я сосну малость…

К а т ю ш а. Васенька! Залезь на лежанку, покачай Ларочку.

Сама раздевается. Мальчик лезет на лежанку, качает в полутьме младенца. Кузьма чертит.

А на ферме… О господи!.. Скотина стынет… Солома вся, почитай, извелась… А у тебя-то как?

Кузьма еще несколько мгновений молчит, а потом положил линейку с карандашом и с облегчением вздохнул.

К у з ь м а. Все готово. Вот от пруда маленьким движком приводим в действие насос, подаем в этот чан, а оттуда она самотеком идет в коровник. Просто и лихо!

К а т ю ш а. Ой, Кузьма! Ну и светлая у тебя голова! Вот доярки тебе спасибо скажут.

К у з ь м а. Да что ты, моя хорошая! Да за что?

Входит с торбой в руках К и с е л е в.

К и с е л е в. Ну, как наш заказ, инвалид?

К у з ь м а. Вот, принимай. Готово!

К и с е л е в (снимает полушубок, подходит). Вот это молодец, Кузьма! Ай да молодец! Ну, в таком случае… Как положено. (Ставит на стол бутылку.)

К у з ь м а. Это ни к чему, Николай. Я ж не за водку работаю.

К и с е л е в. Нет, так уж положено, Кузьма Петрович! И ты уж заведенных порядков не ломай. Катюша! А ну-ка дай, чего не жалко…

Катюша смотрит на мужа. Кузьма махнул безнадежно рукой. Катя собирает на стол.

К у з ь м а. Да мне вроде многовато…

К и с е л е в. Тебе можно. А у меня желудок больной, так я просто за компанию с тобой. Ну?

Выпили. Катюша осуждающе смотрит на Киселева.

Ты чего, Катя?

К а т ю ш а. И что вам за радость, Николай Иваныч, непьющего человека накачивать?

К у з ь м а. Ладно тебе, Катя! Ну, раз так полагается. Ты лучше присаживайся к нам да давай за компанию. А?

К а т ю ш а. Я хоть борща, что ли, подам.

З а т е м н е н и е.

Вечер. Дом Черновых. К а т я за швейной машинкой шьет платье. Входит К у з ь м а. Заметно, что он выпил. Катя долго и горько смотрит на него.

К а т я. Кузя! Опять выпил?

К у з ь м а. И не говори. Грешен.

К а т я. А ты чего говорил? Ты что мне обещал? Ты что же это, в самого настоящего пьяницу превращаешься? Ты вспомни, вспомни, как пятнадцать лет тому назад мы с тобой свадьбу играли. Я-то думала, муж у меня всем пример — не пьет, не курит, — а нынче что?

К у з ь м а. Ну что я могу поделать? Рвусь помочь колхозу, а никто ничего не желает делать. Несчастную воду к ферме подать не можем. Малую механизацию придумал, а все никак не введем. Этому ставь пол-литра, тому — литр, а третий и говорить ничего без водки не желает. Нет, гиблое наше село, и затеи все наши гиблые.

К а т я. Кузенька, так нешто из-за этого пропивать себя надо?

К у з ь м а. А ты поди, поди попробуй хоть что-нибудь «на сухую» сделай.

К а т я. И сделаю. Завтра же возьму Киселева в райцентр — вот тогда увидишь.

К у з ь м а. А ничего не выйдет.

К а т я. У меня-то? Так для чего ж меня областным депутатом выбрали?

К у з ь м а. Да полно тебе! «Депутат»! Смех, да и только. Какой ты депутат?

К а т я. В общем, так, Кузьма. Какой я депутат — не тебе судить. Я всего для колхоза добьюсь, если ты разуверился. Но в последний раз говорю: еще раз выпьешь — уйду. Вот тебе мое последнее слово.

Кузьма смотрит на нее с удивлением.

К у з ь м а. Вот даже как? Ну, раз ты так настаиваешь — всё, Катя. Завязываю и больше даже капли в рот не возьму. Всё. Баста! Новую жизнь начинаю.

З а т е м н е н и е.

У правого портала остановились Ч е р н о в а и К и с е л е в.

Ч е р н о в а. Постой, Николай Иваныч. Иди один.

К и с е л е в. Да ты что?

Ч е р н о в а. Страшнехонько мне.

К и с е л е в. Чегой-то?

Ч е р н о в а. Начальство.

К и с е л е в. Это районное-то сельхозуправление — начальство? Да я тебя, как депутата, нарочно взял, чтоб их попугать, а ты?.. Надо же когда-то с мертвой точки сдвинуть вопрос об электричестве, о механизации. Идем.

Ч е р н о в а. В другой раз. Ступай. Я здесь подожду.

Он было пошел.

Ты на них там больно не шуми. Ты по-мирному, по-хорошему с ними. Доброе слово — оно всегда приятней.

К и с е л е в. Так пойдем, сама и скажешь.

Ч е р н о в а. Погоди. Скажи, молодежь не удержать. Скажи, что надои падают… Скажи, что…

К и с е л е в. Да знаю я все. Идем.

Она тихо засмеялась.

Чего ты?

Ч е р н о в а. Ноги… ватные…

К и с е л е в. Ты же власть!

Ч е р н о в а. Не обвыкнусь… Не набралась власти еще. Иди. Я подожду. Ступай с богом. Ну, иди же.

Он уходит.

Ну что, Кузьма! Ты говорил — ничего не выйдет! Нет, миленок, сейчас не пятидесятые годы. Сейчас новое время.

Часть комнаты сельхозуправления. За столом М а р и я И в а н о в н а.

Входит К и с е л е в.

К и с е л е в. Здравствуйте, родное сельхозуправление.

М а р и я И в а н о в н а. Обратно к нам, Николай Иваныч?

К и с е л е в. Не говорите, Марь Иванна! Аж до главка, до самой Москвы, дошел — ничего не выходил. К вам вернули.

М а р и я И в а н о в н а. Ну что вы такой беспокойный? Потерпите. Механизируем. Не только ваши, все фермы в районе механизируем.

К и с е л е в. О, Марь Иванна, вы тут носом окуней ловите, а у меня из бригады молодежь бежит. Уходит в армию и — ку-ку, пишите письма. Выручай, Марь Иванна! Всего двести метров труб надо для подачи воды. А?

М а р и я И в а н о в н а. Нету. Понятно? Нету!

К и с е л е в. И депутат наша, Екатерина Максимовна, вам кланяется, просила от всего сердца…

М а р и я И в а н о в н а. Знаете что?.. Я вас научу. Кто у вас шефы?

К и с е л е в. Механический завод. А что?

З а т е м н е н и е.

К и с е л е в выходит к правому порталу, где его ждет Ч е р н о в а.

Ч е р н о в а. Ну что?

К и с е л е в. Деньги при тебе?

Ч е р н о в а. Выписывают наряд?

К и с е л е в. В ресторан надо идти.

Ч е р н о в а. Да ты что, свихнулся? Или Кузьма прав?

К и с е л е в. Поведу шефов… с черного хода… Ну?! Где деньги-то?

Она достает из мешка модную сумочку, роется в ней, а затем из сумочки извлекает платок, в котором завязаны деньги.

Ч е р н о в а. Двадцатки хватит?

К и с е л е в. Все давай, Максимовна.

Ч е р н о в а. Двести рублей? Да ты что, Николай Иваныч?! Это ж колхозные, не свои. Да нешто так можно? Нас же засудят с тобой. Мне же ни в жисть такого позора люди не простят.

К и с е л е в. Ты не пойдешь. Я один управлюсь.

Ч е р н о в а. Так ведь ты не пьешь, Иваныч?

К и с е л е в. А, да ладно… Сам понимаю, что безобразие это. Но если «не положено», а надо? Тут на такое пойдешь… Ну, давай, что ли…

Ч е р н о в а (подавая деньги). Ой-и, погибель на нашу головушку-у-у! Ой-и, стыд-стыдобушка нам теперича…

Киселев медленно уходит в сторону, а она все причитает. Потом свет постепенно меркнет, звучит перезвон Кремлевских курантов, из темноты выходит п р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й.

Часть большого светлого зала.

П р е д с е д а т е л ь с т в у ю щ и й (продолжая чтение). «…Чернову Екатерину Максимовну, доярку колхоза «Красный партизан», Веснянского района, депутата областного Совета депутатов трудящихся, с вручением ей ордена Ленина и Золотой медали «Серп и Молот».

Аплодисменты. Из темноты, приодетая, выходит Ч е р н о в а. Подходит к столу. Какой-то солидный м у ж ч и н а — он находится в полутьме — что-то говорит ей. Она некоторое время стоит спиной к зрительному залу, а когда повернется лицом к залу, на груди будет сверкать орден Ленина и Золотая Звезда Героя. Она очень взволнована. Подходит к рампе.

Ч е р н о в а. Я бывала в чужих странах. Всякое, и притом многое хорошее, повидала. Но вот чтоб простой доярке вручали такую награду, какими награждают ученых, писателей… Нет, такого нигде, кроме нашей Родины, не увидишь. Это значит — как же ценит партия труд рабочего и колхозника! Это значит — как же теперь-то я должна работать! О господи! Голова кругом идет… Нет уж, теперь я механизацию пробью!

Аплодисменты.

АКТ ПЕРВЫЙ

Дом Черновых. Большая светлая комната. Рядом с большой печью, что возле входа, сервант с хрустальной посудой. Над сервантом в двух больших рамках, повешенных вплотную друг к другу, портреты молодых Черновых. Обе рамы окаймлены расшитыми полотенцами. Под окнами диван-кровать. А над диваном ковер или гобелен с оленями или лебедями. Над ковром в большой раме под стеклом фотографии родственников. Фотографии самых разных размеров. И эта рама окаймлена расшитым полотенцем. В стороне стол под ослепительно белой скатертью. На столе современная настольная лампа, ваза с бумажными цветами и радиоприемник «Спидола». В красном углу, на полированном столе, телевизор. Слева дверь в комнату Ларисы, справа дверь в комнату Боброва. Предрассветные сумерки. В комнате полумрак. За перегородками горит свет. Л а р и с а со сползшим на плечи платком сидит за столом в большой комнате и устало смотрит на К и с е л е в а, сидящего напротив нее.

Пауза.

Л а р и с а. Ну, судите, судите. Не уберегла, не сумела.

К и с е л е в (сокрушенно разводит руками). Все было сделано по инструкции, все по-научному, а он сдох… Ну что же делать?

Л а р и с а. Я маму ослушалась. Она велела в холод, а я в тепло потащила. Думала, раз теленок маленький, стало быть, ему тепло самая польза, а вышло… (Плачет.) Гнать меня с фермы, гнать надо…

Лариса поднимается и идет к двери, Киселев — за ней.

К и с е л е в. Ни к чему эти такие твои слова… Ни к чему. Вот приедет Катерина Максимовна…

Л а р и с а. Вот приедет мама, и уеду я к брату в город. Все равно нам здесь, в этой бригаде, света, видно, не дождаться. Васька отслужил и чего-то не больно поспешил в нашу деревню, а в городе на производстве устроился. И все там, что угодно. И удобства разные, и теплота, чистота… Молодых парней в общежитии триста штук, и все холостые… И мой Женька-студент тоже там… Простите, дядя Коля, но больше нет моей мочи. Нет моих сил и возможностей.

К и с е л е в. Да ты знаешь, как у нас скоро все повернется в селе?

Л а р и с а. Мама ваши эти обещания слушала-слушала, руками своими всю жизнь на ферму и воду, и корма, и навоз, да и то же самое молоко таскала, а теперь у нее руки-то… сохнут. Да, да, дядя Коля, сохнут. Вы про это не знали? Так нешто она пожалуется когда? Куда там! И ни я себе, ни она мне такого будущего, да еще и незамужнего, счастья желать не желаем. Вот так.

Уходит. Долго и нудно кашляет Бобров в своей комнате. В сенях грохнуло ведро. Голос Кузьмы: «А, черт! Ктой-то поставил, а я спотыкайся, на место становь?»

Одновременно входят К у з ь м а из сеней и Б о б р о в из своей комнаты. Бобров идет в сени умываться. Кузьма раздевается.

Б о б р о в (на ходу). Доброго утра, Кузьма Петрович. Здравствуйте, Николай Иваныч.

Кузьма стягивает с себя сапоги, вешает на вешалку одежду и берданку.

К у з ь м а. Для кого, может, и доброе, а для меня самое распронесчастное! Утопили мыши кота, да мертвого.

К и с е л е в. Кончилось твое хмельное проживание, Кузя.

К у з ь м а. Не зли меня. Не сгоняй щуку с яиц.

К и с е л е в. Ладно, ладно. Чего звал-то?

К у з ь м а. Как чего? У тебя для чего голова на плечах? Ты соображаешь, в какую боевую обстановку мы с тобой попадаем? Нет? Катерина Максимовна кто такая?

К и с е л е в. Ну, доярка.

К у з ь м а. Доярок в бригаде много. Еще кто?

К и с е л е в. Ну, депутат областного Совета, Герой Труда.

К у з ь м а. Правильно. Ну, а еще?

Киселев пожимает плечами.

Жена она моя законная. Жена любимая. И член, можно сказать, правительства. Вот кто. А ей избирателям отвечать на письма надо? Надо. Стало быть… становь ей стол сюда… Да не заваль какую, а самый что ни на есть!..

К и с е л е в. А не даст она мне за тот стол, что я куплю, по шее?

К у з ь м а. Это смотря как преподнести. Соображай. Действуй, Коля, быстренько. Проворней, проворней! Ох-хо-хо! (Лезет на печь.) Боль врача ищет… Вот придет ноне, а стола нету. Вот сраму-то, вот стыдобушка… на твою головушку…

К и с е л е в. Да полно каркать-то… (Двинулся к двери.)

К у з ь м а. Погоди. Еще чего скажу… Как мы есть семья областного Совета… то и крышу в сарайчике распорядись шифером покрыть… да эту плитку… как ее… ну, такую, белую… газовую… незаметно так приставь в сенцах.

К и с е л е в. Да где ж я ее возьму, эту газовую плитку?

К у з ь м а. А ты в район, в исполком, сходи. Не дадут — иди пожалуйся на них в райком партии. Что мне, тебя учить, что ли? Да, смотри, чтоб тебе нашу не всучили, ты польскую или, еще лучше, югославскую требуй. Ведь депутатов-то у нас в районе сколь человек, и одна из немногих моя супруга дорогая…

К и с е л е в. И не стыдно тебе, Кузьма?

К у з ь м а. Стыдно знаешь кому?.. А нам положено. Действуй.

Киселев уходит.

Меня еще совестить удумал. Я ль не по совести после войны горб в колхозе ломал? Не я ль всякую рухлядь в бороны да плуги перековывал? А вы мне что? Советы да обещания? Бабу, любимую жинку свою, только в коровнике и видел! Нет, мил друг Николай Иваныч, ныне дураки перевелись задарма холку в кровь сбивать! Ныне всяк о себе да об своем, а я один, как выродок, не усвоил, что эгоисты кругом. Хватит! Да я, может, этого дня всю жизнь ждал. А теперь главное — не теряться. Главное — вовремя все обзавести. А то завтра еще неведомо, изберут ее снова или нет.

Проходит Б о б р о в, утираясь полотенцем.

К у з ь м а. А тебе, жилец, чего не спится?

Б о б р о в. Да уж пора домой написать. До смены настрочу и по дороге в ящик кину. (Ушел. Потом возвращается.) Я тут сяду, не возражаете? (Не дождавшись ответа, сел за стол.)

Кузьма ворочается на печи. Пауза. Мелькает на потолке тень Боброва. Бобров садится за стол. За окном заметно светлеет. Кузьма во сне закричал. Бобров от неожиданности вздрогнул.

Б о б р о в. Что с вами, Кузьма Петрович?

К у з ь м а. А?.. Нет, ничего. Это только глаза заведу — враз какая-нибудь жуть мерещится. Баба из города возвращается. Грех с орех, ядро с ведро. Так-то мне сумеречно.

Б о б р о в. Провинились, видать.

К у з ь м а. Да полно! Невпопад! Верхним концом да вниз. Я фронт во сне вижу. Вот как! Тебя как звать-то?

Б о б р о в. Так вам же бригадир представил, когда на постой привел.

К у з ь м а. В болезни я был, не помню.

Б о б р о в. Это точно. Вы шибко «больной» были. (Пощелкивает себя по горлу.) Бобров Анатолий.

К у з ь м а. Ты вот что… Анатолий. Ты не болтай моей жинке, что я вчера малость принял… А?

Б о б р о в. Мне какое дело! Да хоть залейтесь — мне все едино. Месяц отбарабаню на уборке — и домой. Ну, вы спите, спите. (С иронией.) Вам сейчас сон полезнее всего.

К у з ь м а. Ты голосом пляшешь, а ногами поешь. Вот если б сто граммов перед сном, тогда… (Пауза.) Ох-хо-хо. (Полез куда-то, вынул фронтовую флягу.) Жаль друга, да не как себя. Последний энзэ приходится расходовать. (Хлебнул из фляги, завернул крышку. Хотел было спрятать, потом опасливо посмотрел на Боброва и сунул флягу под подушку. Это все видит Бобров.) Фляга, моя фляга, я к тебе прилягу, ты меня не оставь… (Зевнул.) А я тебя не покину. (Лег и заснул.)

Пауза.

Б о б р о в (негромко). Ох, как темно живут люди! (Начал писать. И теперь где-то далеко только доносится его голос. Это его письмо.)

Г о л о с Б о б р о в а (письмо первое). Здравствуй, моя дорогая жена Вера, доченька Аннушка и сынок Витюша! Вот уже три дня, как я прибыл на место. Всех наших заводских распределили по разным колхозам. Ребята попали в хорошие, а нас троих, Мигунова, Головко и меня, послали в захудалую деревню, в бригаду колхоза с громким названием «Красный партизан». Работы много. Но бригадир, мужик толковый, сказал: «Работайте на совесть — не обидим». Посмотрим. Мигунова и Головко поселили в дом приезжих. А мне места не хватило, и сунули меня в дом какого-то пьянчуги сторожа, некоего Кузьмы Петровича. У него только одна мысль — налиться и завалиться на печь. Вот и сейчас я пишу перед сменой письмо, а он где-то пропьянствовал, пришел, завалился да еще просит, чтоб я его жене не рассказывал о его проделках. Жену его я еще не видел. Она в городе. Наверное, поехала на базар. Тут все так. Как созреет что на огороде, так на базар, а деньги в чулок. В общем, собственников из них новая жизнь не вытравила. Я живу в комнате их сына. Он не то еще служит в армии, не то отслужил и не желает возвращаться в эту дыру. Я его понимаю. Дочь у них, Ларисой звать. Хорошая девчонка. Видно, работящая. Еще до зари убежала на ферму, подменять уехавшую в город мать. Как здоровье Аннушки? Подтвердилось ли подозрение на туберкулез? Как Витюшка? Если у Аннушки действительно в легких какая болезнь, Витюшку к ней, пока не вылечим, не подпускай. Я еще недельки две поработаю, а потом, если ничего не изменится, буду проситься через райком партии в другой колхоз — где посолиднее. Целую вас всех крепко и скучаю. Ваш Анатолий Сергеевич Бобров. Писал двадцать пятого июня из колхоза «Красный партизан».

Бобров сложил листок. Запечатал. Надписал адрес. Выключил настольную лампу и ушел к себе. Через короткую паузу, уже в кепке и куртке, прошел через комнату и вышел. Солнечный лучик лег на печь и, медленно перемещаясь, лег на лицо спящего Кузьмы. Кузьма сначала зажмурился, а потом вдруг во сне заорал.

К у з ь м а. Огонь! Огонь! Бронебойным! (И проснулся.) О господи! Не дадут глаза завести… (Повернулся на другой бок, но ненадолго. Снова перевернулся и, подперев кулаками голову, уставился в зрительный зал.) Спишь-спишь, а отдохнуть некогда! А во сне не он меня, а я его штыком проткнул! Ох, сон, сон! А к чему во сне огонь видеть? Гореть мне! Точно. Нагорит мне! Точно! От Катерины мне теперь покоя не будет! Ах же ты власть-власть! И что же ты делаешь?! Боевого сержанта ставишь в прямое и постоянное подчинение бабе. Да не просто бабе — жене. А жене — депутату! И этого тебе мало?! Так на́ тебе, Кузьма, бабу Героя! Вот и выбирай огневой рубеж… А что? А вот что! (Он поспешно слез с печи. Схватил веник. Подмел пол. Стряхнул со скатерти. Завел механическую бритву. Бреется.) Глядя на людей, хоть и не вырастешь, а тянешься.

Поспешно входит Ж е н ь к а. Кузьма не обращает внимания.

Ж е н ь к а. Я говорю: здравствуйте, Кузьма Петрович! Как здоровье?

К у з ь м а. Здоровье лучше богатства.

Ж е н ь к а (радостно). Нас опять к вам. И снова целым отрядом.

К у з ь м а. Был бы отряд, а хомуты мы подберем. Чего стоишь? Если ко мне, то ставь на стол, а если к Ларисе — на ферме она.

Женька уходит из дома. Тут же возвращается, ставит поллитровку на стол. Уходит. Кузьма подошел, посмотрел на этикетку.

«Экстра». Что-то новое. А градусов! «Четыре рубля без стоимости посуды». Ах ты боже мой! Ее, значит, не пьют, а с посудой глотают. Вот ведь беда! Ведь только что завязал! Ведь только что бросил. Ох, беда! Болото без чертей не бывает! Ну, немножко?! А? Ну, самую малость?! И нет в тебе, Кузьма, ни силы, ни воли! Нет! Бешеному дитяти ножа не давати! (И решительно убрал бутылку в сервант.) Ах, как я себя уважаю! (Отошел от серванта. Снова повернулся и грустно смотрит на сервант.) Ну разве что только пригубить? Попробовать? А? Ведь все же «Экстра». (Двинулся к серванту.) Нет! Надо спасаться! А то так и душу пропью! Ведь здоровье гублю. А на селе уже говорят: «Кузьма спасается — по три раза в день напивается!» Нет! (Решительно прячет бутылку в ящик. Закрывает на ключ, а ключ через окно кидает в сад. Спохватился.) Ой, что же я наделал?! Нет! Все! И кончен про то разговор! Где награды? (Вынул из серванта шкатулку. Ставит на стол.) Так. Где костюм? (Вынул из шкафа пиджак. Натянул широченные брюки, белую нейлоновую рубашку. Надел пиджак. Крутится перед зеркалом.) Красив, подлец! Сам хлеба не стоит, а еще вино пьет! (Подошел к столу.) Так. «Слава» второй степени. Это за Дунай. (Прикрепил к пиджаку.) Третьей степени. За Днепр. Отлично. Ох красив, ох красив! А не помрет Катерина от такой красоты? Нет, выдержит. «За отвагу» — Сталинград. «Отечественная война» второй степени. За Москву. Сюда же медальки. Ах, надо бы надраить! (Прикрепляет медали.) Грозит мышь кошке, да издалече. «За Москву», «За Вену», «За победу», «За Японию», «Двадцать лет Победы», «Пятьдесят лет Вооруженных Сил». Эх, напрасно мне юбилейную не дали! Совсем бы нелишне. А у Кати орден Ленина и Золотая Звезда. Ну что ж?! Одна семья-то! Ведь ей бы одной, без меня, до такого не дослужиться. Значит, у нас на двоих полный комплект. Ничего! (Крутится перед зеркалом.) Нет, не перенесет моей красоты — в обморок рухнет, бедняжка. На чужой горбок не насмеюся, на свой не нагляжуся! Ну что? Теперь можно! (Рванулся к серванту.) Всегда готов! Как юный пионер! (Пытается открыть ящик.) Ах, дурья башка! Вот дубина-то! Что наделал! Иди ищи в саду.

Только двинулся к выходу — открылась дверь, входит К и с е л е в. За ним следом входят д в а п а р н я и вносят полированный письменный стол.

Вот это и есть забота о благе трудящихся! Вот это и есть боевая оперативность! Вот так же живехонько принимайтесь за крышу, да про плитку не забудь. Если народу служить, и в нашей бригаде можно жить.

К и с е л е в. Весельчак-одиночка! Куда ставить?

К у з ь м а. Нет, ты сначала скажи, откуда ты взял этот стол, сколько мы за него должны тебе уплатить и прочие условия.

К и с е л е в. Какие там еще условия? Правление колхоза премирует Екатерину Максимовну за отличные надои. Вот и все условия. Куда ставить-то? Тяжело держать!

К у з ь м а. А ты не сердись — будет полегче.

К и с е л е в. Ох, Кузьма! Был отважным командиром, был отличным колхозником. А теперь ты самый что ни на есть последний вымогатель и спекулянт.

К у з ь м а. Чего-чего? Это чем же я спекулирую?

К и с е л е в. Сам знаешь. Куда ставить?!

К у з ь м а. Не шуми! На кнуте далеко не уедешь! Вон под окно ставьте. Да блеск не царапайте, — чай, не ваше, а наше. Да не следите тут. Метено.

Они ставят стол и выходят. Киселев задержался.

Я смотрю, бригадир, у тебя кто посмирней, тот и виноват, Чего меня при парнях хаешь? Нельзя так. Мы нынче не те, что давеча.

Киселев опускается на стул. Тяжело вздохнул, поморщился. Сжал голову руками. Кузьма перепугался.

Ты чего, Николай Иваныч? Чего с тобой, Коля?

К и с е л е в. Слушай, Кузьма, нет ли у тебя чего от головной боли?

К у з ь м а. Да ты никак заболел?

К и с е л е в. Вчера в ресторане пил до изумления.

К у з ь м а. Ой, что это ты! Грех-то какой! А кто видел?

К и с е л е в. В задней комнатке все произошло… это падение… Вроде бы как уважение к шефам, а выходит, что самая подсудимая взятка… Ох-хо-хо… Так дай чего-нибудь, а?

К у з ь м а. Сейчас, сейчас… А может, тебе опохмелиться? Малость?

Киселев с отвращением махнул рукой.

Ну, чтоб только голову поправить?

К и с е л е в. Я ж эту гадость сызмальства видеть не могу. Дай лекарство.

К у з ь м а. Сейчас. (Роется в ящике.) Мда! За чужой щекой зуб не болит! Во! Хотя аспирин тебя не возьмет. У тебя голова в затылке широкая, где самый мозг. Нет, аспирин не то. Во! Я всегда этой штукой спасаюсь. Только надо три таблетки сразу. Во! На! Воды дать? (Подает в ковшике воды.)

К и с е л е в (сует таблетки в рот и запивает). А что это?

К у з ь м а. Самое надежное! Пурген! Во! Проверено! Как рукой снимет. Ты только посиди в спокое минут пятнадцать. Вот сюда. На диванчик сядь. (Бережно отвел Киселева к дивану. Усадил. Тихо.) И сиди. Я тебе очень сердечно благодарный, Николай Иваныч, за такой… скромный подарок. Это вот и есть настоящая забота об нас, простых и скромных людях труда…

Киселев волком смотрит на него.

Ну, ты не ярись. У каждого Ермишки свои делишки. Я так полагаю, что вы теперича должны вынести постановление такое, чтоб нам сюда водопровод подвести, отопление сделать.

К и с е л е в. Да ты что, грибами отравился? Да где ж это видано такое безобразие? Нам механизацию вводить надо, а ты «отопление».

К у з ь м а. Ну, а если этого не будет, ты сам понимаешь, что при таких условиях я дальше проживать в вашей деревне не смогу. Подамся с семьей к сыну Василию в город. Кате… Максимовне, как большому чину, враз квартиру в центре, машину «фиат» выделят.

К и с е л е в. Слушай, Кузьма, а ты, часом, не с ума ли спрыгнул? Или ты уж так свою жинку не любишь, что опозорить на весь район хочешь? Мил друг, мы ж с тобой фронтовые товарищи были. Почитай, только вдвоем с фронта возвернулись, а сколько наших деревенских по всей Европе зарытыми остались?! Опомнись, Кузьма! Ничего, кроме позора, из этой затеи не выйдет…

К у з ь м а. Ох, не то ты говоришь, Коля, не то! Всем ведь удобства хочется. А нам теперь вроде бы по штату положено.

К и с е л е в. Обалдел ты, парень. Ей-богу, свихнулся.

Хочет встать, но Кузьма усадил его обратно.

К у з ь м а. Ты сиди спокойно да рассуждай трезво.

К и с е л е в. Хорошо. Давай так. Ты понимаешь теперь свое положение? Нет, не понимаешь. Тебе сейчас все свое прежнее житье надо прикрывать, да не в сторожах дремать, а в колхоз возвертаться требуется.

К у з ь м а. Прошла голова?

К и с е л е в. Проходит вроде. Ты не переводи на другое! Ну!

К у з ь м а. Ты «ну», и я «ну», а ехать-то не на чем.

К и с е л е в. Да будет тебе за шутки прятаться! Иль и вправду поглупел на печи? Знаю, что не веришь. Разуверился. А перемены видишь? Кузьма! Слышишь? Или действительно говорят: Кузьма — дурак?

К у з ь м а. Поглядел дурак на дурака да плюнул: эка невидаль!

К и с е л е в. Опять?! Может, начнем соревноваться, кто острей на язык? Так, что ли? Смотри, куда жену Советская власть вывела. Разве можно теперь тебе все в сторожах ходить? Подумай. Ой, чтой-то мне желудок замутило… Ты чего мне насыпал? Ой-ой!

К у з ь м а. Сиди спокойно, Коля! При головной боли нервничать вредно!

К и с е л е в. Шутник!! (Выбегает.)

К у з ь м а. Ты что, ошалелый, что ли! При чем тут я? (Подошел к ящику. Взял таблетки.) Ведь мне-то всегда помогает. (Читает.) «Пурген». Нет, те как-то по-иному назывались… Ах, вот они! Пирамидон. Во! А я чего?! Ой, перепутал! Ну ничего! Нет, а то, может, обидится?.. Ну, шут с ним! А то пристал, понимаешь: «Почему не в колхозе?» А ты, Николка, сколько лет обещал: «Скоро да скоро…» И ничего! А вот бабу сделали начальством, так сразу забегал. Не искал бы в селе, а искал бы в себе. Нет. Я все равно поеду в город к Василию, как уговаривались с Катенькой. А то ишь ты, «спекулянт»! Обзывать-то людей я и сам умею, а ты вот попробуй не взять, когда… дают… (Подошел к письменному столу. Ворчливо.) А то, думает, притаранил заграничный стол — и все?! Теперь я должен в глаза ему нырять? (Погладил по крышке, по бокам стола. В раздумье.) И на кой шут тебе, Кузьма, этот полированный сундук с дымом? А вот нет! Солнышко на нем играет, по душе Христос босиком идет. Мое! Светло, радостно, празднично! И все к тебе, Кузьма Петрович, с почтеньицем… (Спохватился.) А завтра с поклоном? Шапку ломать? Ты чего же это, советский кулак? Или забыл, как мироед Прошкин тебя, еще совсем дитенка, голодом морил? Забыл. Забыл, как батю в овраге все это кулачье до смерти секло?.. (На секунду задумался.) Ну, хватит, хватит царапаться изнутри! Будя! (Сам себя подбадривает.) Это просто растущие потребности!.. А и до коих пор они в тебе расти будут?.. (Вздохнул.) Жадность, жадность! И что мне с тобой, проклятущей, делать? (Столу, сердито.) Да стой, не отсвечивай! Черт с тобою, зараза полированная! (И снова в раздумье.) А насчет плитки-то он теперь с обиды не передумает? А? Вот беда… Вот беда! (Мимоходом увидел свое отражение в зеркале, на секунду полюбовался собой.) И чего вырядился, как на святки? Морда-то опухшая. Вид такой, что аж медали потускнели. Вроде как стыдно им за тебя, пьянчугу приколхозную… У-у! (Ткнул пальцем в зеркало, в свое отражение.) Не срами товарищей погибших. Скинь все награды! При такой личности это все одно что оплевать свою молодость! (Снимает медали и ордена, прячет их в шкатулку. Поглядывает на сервант.) Только и мечта, как стакан запрокинуть вверх дном! У-у! (Схватился за голову.) Может, повеситься от стыда? Ведь что творю, как живу, куды я двигаюсь?! Раком в болото корячусь! У, зараза совесть! Заела!! Нет!! Все!! Все сызнова! Все как у людей! И даже капли в рот ни единой!

З а н а в е с.

Та же декорация. Нарядный К у з ь м а на столе гладит белье. В сенях хлопнула дверь — он вздрогнул. Убрал утюг и белье, метнулся к зеркалу, пригладил волосы и замер в ожидании. Входит Ч е р н о в а. На ней добротный светлый костюм, на голове легкая светлая шаль. В руке чемодан и большая дорожная сумка. Она мельком глянула на письменный стол, поставила вещи, двинулась к Кузьме, а он, радостный, растроганный, кинулся ее обнимать, целовать.

К у з ь м а. Катенька, ласточка моя! Светлая ты моя! Изождался. Истосковался.

Ч е р н о в а. Да я сама соскучилась.

К у з ь м а. Садись, садись, Катенька. Давай сапожки сымем. (Стягивает с нее сапоги, поспешно несет тапки.) Скинь платок-то, душно. Дай пойдем, я тебе солью, освежись с дороги…

Ч е р н о в а. И за что ты, Кузя, меня так любишь? Или за мои чины-награды?

К у з ь м а. И с чего это? Мне ж раньше, как ты просто моей женой была, куда проще жилося, безответнее…

Ч е р н о в а. И сама-то никак в жизнь новую не войду. Хоть и почета много, а хлопот… Куда там! (Скинула на диван платок.)

Кузьма аккуратно складывает его. Она прошла по избе.

Вот везде прекрасно, а дома легче. (Останавливается перед письменным столом.) Это чье?

К у з ь м а (гордо). Наше.

Ч е р н о в а. Купили без меня?

К у з ь м а. Правление тебя премировало за надои…

Ч е р н о в а. Ни к чему. Раньше можно было меня премировать, а теперь… Пусть лучше учительнице подарят. Ей за ним работать. А мне другой подарок нужен — ферма новая.

К у з ь м а. Да неудобно, Катюша… Люди к тебе с почтеньем, а ты вроде как бы зазнаешься… И потом ведь Киселев это от души.

Ч е р н о в а. Ну, бог с ним. Пусть стоит. Ларисе в приданое пойдет.

Подходит к Кузьме. Нежно провела рукой по его щеке.

Ишь ты, гладкий какой. Ждал. Готовился.

Он обнял ее, поцеловал.

Не будь ты, Кузя, таким добрым и внимательным, за что тебя любить? Вчера, видать, опять прикладывался?

Он виновато опустил голову.

К у з ь м а. Все, Катенька! Все! Закончил и забыл.

Ч е р н о в а. И почему я тебе верю? Видно, надеюсь… Ну, вот что! Я девчат позвала… С приездом хочу товарок своих угостить… гостинцев раздать. Не пей при них-то. А?

К у з ь м а. Да я уж и так без силы и без воли, а ты меня сама подбиваешь.

Ч е р н о в а. Вот что, Кузьма. Сегодня я запретить тебе не могу, потому — праздник. Но имей в виду — подведем черту. Так, Кузя?

К у з ь м а. Правильная твоя мысль, Катюша, про черту. Ну ее к черту, эту заразу! А то ишь, вся «физгармонь» мятая, глазенки, как у кота, желтые, ну чего нутро травить! Права ты, Катюша, совершенно в точном виде.

Ч е р н о в а. Ну, посмотрю! Иди слей!

Они выходят в сени. Некоторое время сцена пуста. Потом К у з ь м а вбегает в избу, кинулся к серванту, выдвинул ящик, выбирает полотенце получше — и снова в сени. Через короткую паузу они входят в обнимку. На Черновой модная кружевная кофточка заправлена в юбку. Кузьма бережно держит в руке ее жакет. Чернова на ходу утирается.

Я тебе, Кузенька, ботинки привезла, модные, красивые, французские.

К у з ь м а. Ну к чему это, Катюша? К чему? Что я, хмырь какой столичный? Ты вот у нас на виду. Себя обряди толком.

Катя подает ему коробку с ботинками.

Спасибо, ласточка. (Нежно подхватил ее, поставил на ноги. Ткнулся лбом в щеку.) Не стою я тебя, Катюша. И не говори. Сам знаю.

Ч е р н о в а. Ну что это еще за слова такие непригодные? Если б кто хоть раз видел, как вот мы с тобой наедине, вдвоем… нешто кто б усомнился? Нешто кто бы смог меня спросить: «За что такого любишь?» А ты у меня все двадцать два года самый красивый, самый дорогой. (Катя обняла его.)

Шум в сенях. Они разошлись в разные стороны. Входит Л а р и с а.

Л а р и с а. Мамочка… Мамочка… Мамуленька…

Ч е р н о в а. Да что ты, доченька? Да пошто так? Да опомнись, девонька…

Л а р и с а (плачет). Не уберегла. Ссамовольничала! Погиб у нее теленочек. Погиб!

Ч е р н о в а. Вот это обрадовала!

Л а р и с а. Мне теперь на селе и глаза не показать! Уеду я к Ваське! Нет моей моченьки!

Ч е р н о в а. Нет. Раз от тебя урон — отработаешь! Горько! Жалко! Виновата! Да нешто ты от злого ума так? Ведь нет же! (Она повела Ларису к дивану, усадила рядом с собой.) Жару в тебе, доченька, много. Молодость цветет. Вот Володька-пастух глаз с тебя не сводит. Замуж бы пора. Как думаешь?

Л а р и с а. Да гори они, все эти женихи! (И вдруг почти спокойно.) Я всю ночь в родилке была. Звездочка так охала, стонала. Ну, мочи нет смотреть на нее. А я сама сморилась до невозможного. Постелила соломы рядом с ней, прилегла к ней, к голове. Она уткнулась мне мордой в плечо и так стала в глаза смотреть. Я ей: «Звездочка! Ласточка! Ну, потерпи! Ну, не мучайся!» Она стонать перестала. И вдруг гляжу — у нее слезы из глаз. Медленные. Тягучие. Ну, не стерпела я, разревелась сама. Жуть — и все. Пришла сестра, прогнала меня. А он мертвым родился. Придушила его Звездочка. Никогда я себе этого не прощу. (И она залилась слезами.)

Входят С а б у р о в и д о я р к и. Лариса вытерла слезы.

С а б у р о в. Здравствуйте, дорогие товарищи! С приездом, Катерина Максимовна!

Ч е р н о в а. Здравствуйте. Заходите в избу. Садитесь. Кузенька, Лара! Помогите-ка мне на стол собрать. Лара, вон в сумке там все припасено.

К у з ь м а. Катя! Может, я с погреба сметанки, творожку да огурчиков малосольных? Я там малость изготовил.

Ч е р н о в а. Давай, давай, Кузьма. Только пошибче шевелись.

Усаживаются люди за стол. Лариса проворно меняет скатерть. Чернова извлекает из чемодана свертки, разворачивает и одаривает своих товарок.

Вот, Верочка, ты такую шалечку хотела?

В е р а. Ой, спасибо! Ой, спасибо, Максимовна!

Г о л о с а. А как личит-то!

— Прямо боярыня Морозова!

— Да ты пройдись, пройдись!

Вера, накинув шаль, проходит по избе.

— Ну, как есть пава. Теперь ребятам погибель наступает.

— Если б только их побольше было туточки.

Ч е р н о в а. Машенька, тебе вот это.

М а ш а. Спасибо, Екатерина Максимовна.

Г о л о с а. А что это такое?

— Кружева… что ли?

Ч е р н о в а. Манжеты и это… жа-бо.

Г о л о с а. Чего-чего?

— Какая еще жаба?

Ч е р н о в а. Да не жаба, а жабо. Ну, воротничок такой. Украшение на кофту. Это ж красота какая…

М а ш а. Спасибо вам, тетя Катя. Только не засмеют меня?

С а б у р о в. Вот чудачка девчонка! Да кто ж над красотой смеется? Носи и сияй, как солнышко.

Ч е р н о в а. Тебе, Нюрочка, вот плиссированную юбку. Аккурат под твой новый жакетик. На, милая!

Н ю р а. Да за что мне-то? Я ж без году неделя работаю на ферме.

С а б у р о в. Это тебе аванс.

Ч е р н о в а. Никакой не аванс, Андрей Иваныч, и не за работу, а от меня лично, за душевность твою, за любовь к делу. Вот. Иди в Ларискину комнату, примерь.

Нюра, смущенная, убегает в Ларисину комнату. Все остальные ждут. Сидят молча, чинно, сложив руки на коленях. Только Сабуров прохаживается по избе, курит, довольно ухмыляется. Лариса уже накрыла на стол. Вошел с кринками, мисками К у з ь м а. Поставил на стол продукты и тоже рассматривает подарки.

Вам, мои задушевные подруженьки Танюша и Мотенька, ничего я придумать не могла и купила, как себе, пояса эластичные и чулки ажурные. Вот.

Г о л о с а. Это ж на какие такие балы их надевать-то?

— Или парторг товарищ Сабуров нас теперь легулярно будет в автобусе на центральную усадьбу в клуб возить, на танцы?..

— …Теми поясами фасонить.

Все смеются.

С а б у р о в. Да здесь поставим вам клуб, да не хуже центрального.

К у з ь м а. До чего вы добрый, Андрей Иваныч… на обещания.

С а б у р о в. Да вот, честное слово, этой осенью начнем.

К у з ь м а. И сколько ж этих честных слов я здесь слышал? Просто страх один.

С а б у р о в. Ну, давайте посмотрим, Кузьма Петрович.

Ч е р н о в а. Посмотрим, Андрей Иванович, какое крепкое у вас слово честное. А то вот до вас многие нам обещали, да не могли выполнить.

К у з ь м а. И меня хозяйка не обошла. (Ставит на стол коробку, показывает ботинки.) Во! Теперь только асфальт давайте, и я вам покажу, как их носить надо.

С а б у р о в. А тебе-то, Кузьма, за что?

Л а р и с а. Аванс. Мама! Я собрала.

Ч е р н о в а. Сейчас. Тебе, моя кралечка, хоть и огорчила ты меня, вот костюмчик джерси. Пойдет? Ну-ка, не жмись. Иди прикинь.

Лариса, забыв поблагодарить мать, убегает.

О д н а и з п о д р у г. А как же нам-то своими поясами хвастать? Чего там! Дома по избе без юбки ходить можно… Перед курами…

Все засмеялись. Чернова достает из сумки бутылки с вином.

Ч е р н о в а. Кузя, вон хрустальные рюмки становь. Давай, давай, не побьем. А одну кокнем — тоже на счастье.

Кузьма отошел к серванту. Гости садятся к столу. А Кузьма на первом плане негромко говорит с Черновой.

К у з ь м а. Катюш, неужто все эти подарки на свои покупала?

Ч е р н о в а. А тебе денег жаль?

К у з ь м а. Так ведь на мотоцикл решили копить. Я уж аккумулятор приглядел.

Ч е р н о в а. Ну, полно сейчас об этом. Ладно. После поговорим. Садись за стол да помни про уговор.

Все сели за стол. Одновременно вышли Н ю р а в новой юбке и Л а р и с а в новом костюме. Все замерли от восхищения.

Г о л о с а. И до чего же красивы.

— Ни за что не поверишь, что доярки!

К у з ь м а. А давеча по телевизору из Парижа моды показывали, — куда им до наших девчат! Все сухие. Ноги как ходули. Ну цапли и цапли, глянуть не на что.

Ч е р н о в а. Разливай, Кузьма. Да не острословь. Мы от грубостей отвыкать начали.

К у з ь м а (разливает вино). Я так думаю, Андрей Иваныч, вам, как нашему парторгу, самое время поздравление всей нашей геройской семье сделать.

Ч е р н о в а. Кузя, пустая гордость голову ломает.

С а б у р о в. Нет, Максимовна, эта гордость не пустая. Прибавилась в нашем колхозе шестая Героиня Труда Советского Союза. Ну как с этим не поздравить всех нас, и в первую очередь вас, Катерина Максимовна? Будьте здоровы!

Все пьют. Кузьма один сидит сложа руки.

А ты, Кузьма Петрович, что отстаешь?

К у з ь м а. Такой коньячок да стаканами приятно пить… в гостях.

С а б у р о в. Почему?

К у з ь м а. Не жалко.

Ч е р н о в а. Кузьма!

К у з ь м а. Смолк, смолк. (Выпил рюмку.) И-ах, как в голову шибануло! Жил помаленьку — да помер вдруг…

С а б у р о в. Ну?!

К у з ь м а. Врать не приучился.

С а б у р о в. А ты правду говори.

Л а р и с а. А у папки правда после третьего стакана начинается.

К у з ь м а. Да завязал я, доченька. Все.

Л а р и с а. Если б был бы такой узел.

К у з ь м а. А отчего нынче все пьют, окромя телеграфных столбов?.. И то те не могут, потому как чашечки у них вверх дном…

Ч е р н о в а. От распущенности. От слабости законов. А если б как напился, так сразу в тюрьму…

К у з ь м а. Хорошо бы. Только с кого начнем?

Г о л о с а. Да хоть с тебя!

— А можно всех враз.

— Кать, не кручинься.

К у з ь м а. А отчего люди пьют? А пьют оттого… Вот, например, я. Ну какая у меня жизнь? Ну, жену люблю, детей своих, колхоз свой люблю. А потом в раймаге нагляжусь, как торгаши с черного хода клеенку толкают… И ничего им. И нет никакой сознательности. Нет строгости! Нет постоянства. Ведь правда?

Ч е р н о в а. Правда, да не вся. Ты лучше эту тему не трогай, Кузьма. Ты еще многого не знаешь.

К у з ь м а. Вот ты депутат, ты нам и расскажи. Скажи, почему в городе для труда все сделано, и «умные машины», и конвейеры разные, и всякая техника, — а ты вот, Герой Труда, на своем, прости, пузе корзины с навозом таскаешь? За что ж такая разница?

Ч е р н о в а. Вот мы сейчас все и оборудуем. А ты ждешь, что кто-то придет да нам с тобой враз все установит? Нет, не выйдет. Эти механизмы в городе те же люди и ставили, что на них работают ныне.

К у з ь м а. Давай только говорить правду парторгу, коль скоро он наш гость дорогой. За тебя, парторг! За твое честное слово! А я так скажу… Хоть я и беспартийный, но понимающий, я считаю, что обманывать партию ни к чему, и буду сейчас каяться. Можно?

С а б у р о в. Давно я собирался поговорить с тобой, Кузьма Петрович. Но я-то мечтал, что мы с тобой поговорим наедине, так сказать, с глазу на глаз.

К у з ь м а. А здесь и так все свои.

С а б у р о в. Ну что ж. Если ты каешься, значит, осознал. Говори.

К у з ь м а. Вот так… значит… Еще моя Катерина Максимовна была как есть никто и замученная ручным трудом до самых крайностей…

С а б у р о в. Ты от этого и начал, стало быть, пить?

К у з ь м а. Погодите, погодите. Так вот… значит… А тут еще наш сынок Василий из армии возвернулся… То надумали мы такое…

Ч е р н о в а. Кузьма! Не туда гребешь.

К у з ь м а. Постой. Перед народом и партией надо с открытой… так сказать… грудью… И коль скоро углядели мы, что никакого развиднения туточки в нашей бригаде не предвидится… решили мы все вместях, что надо подаваться нам в срочном порядке в город.

С а б у р о в. Ну?!

К у з ь м а. А чего ж тут удивительного? Ни тебе электричества… Нет-нет, сейчас-то есть, а тогда-то не было. Ни, обратно же, водопровода, ванных и прочих газов… Чем я, сельский человек, хуже городского, даже того же моего сына Васьки? Так что складываем манатки — и айда. Так ведь, Катя?

С а б у р о в. Ну, ты шутник, Кузьма Петрович! Я думал, что ты про свое поведение, про то, как пьяным тебя частенько на селе видят, хотел поговорить, а повернул на другое… Шутник ты этакий!

К у з ь м а. Шутил волк с конем, да в лапах зубы унес. Думаете, это легко? Вот сейчас-то? Вот при таких чинах и наградах. А врать не намерен. Решили на семейном совете. Ведь так, Катя?

Неловкая пауза.

Ну, говори прямо, не бойся, тут все свои.

Ч е р н о в а. Голова не карниз, не приставишь! (Просто, Сабурову.) Было такое. Было. Тяжело говорить про такое. Устали мы на ферме. Шибко устали, Андрей Иваныч. Три раза в день, да все вот этими руками, поди-ка раздои их, разномастных. Молоко-то надо каждый день давать. Город с нас спрашивает, а машины где? А, что там! Обещали нам много. Писали мы в разные конторы? Писали, писали…

К у з ь м а. Чернилами пожар не зальешь.

Ч е р н о в а. Ну и вот. За своим слабым мужиком и я расслабилась. И согласилась.

С а б у р о в. Ну?!

Ч е р н о в а. А вы не корите меня, Андрей Иваныч. Я б все равно сказала вам про все эти намерения… Да вот хозяин мой от большой пьяной храбрости первым выскочил, торопливый, меня и спросить забыл!

К у з ь м а. Да что я, наврал, что ли?

С а б у р о в. Погоди, погоди, давай разберемся.

К у з ь м а. А чего там разбираться? Я сказал, что уеду и семью свою в город беру.

Ч е р н о в а. Ты за меня не решай, Кузя. Не надо.

К у з ь м а. Ты не поедешь — дочка поедет. Не за ферму же ей замуж выходить?!

Л а р и с а. Папа! Ну что ты!

К у з ь м а. А что? Ну что? Ведь сама же Ваську спрашивала про холостых ребят. Вот все они, твои товарищи по ферме, ведь скажут, что о личном счастье когда-то подумать надо?!

Л а р и с а. Но все равно… некрасиво про такое…

Ч е р н о в а. Ну, этот разговор сейчас не ко времени а не к месту. Ну чего ты, Кузенька? Наливай! (И тихо Сабурову.) Не спеши его судить, Андрей Иваныч!

Кузьма налил шампанского.

Ох, искрится! Ох, пенится! (Подняла бокал.) Ну, хорошие мои девоньки, спасибо вам превеликое, что подменили меня тут. А уж теперь и я за вас постою.

К у з ь м а. Нет, ну а все же? Как будет наша дальнейшая жизнь протекать?!

Ч е р н о в а. Знаешь что, Кузенька, не позорь нас с дочкой!

К у з ь м а. Это я-то, фронтовой танкист, можно сказать — и без тебя герой, да позорю?! Прошу простить, я сейчас вернусь — ключ в саду обронил. (Уходит из дома.)

Ч е р н о в а. Вы не смотрите, Андрей Иваныч, он мужчина самостоятельный, но только вот разуверился человек. Разве один он в этом виноват? А тут еще в последнее время ему старая контузия покоя не дает. Все его заносит. Я уж на него цыкать стала: «Не сердись — печенку испортишь». А на него угомона пока не нашла. Ну, а насчет нашего переезда в город, так это давний разговор, да и забытый, почитай. Ведь так, доченька?

Л а р и с а. Да, мамочка.

Ч е р н о в а. Ну, а насчет жениха тебе…

Открывается дверь, и поспешно входит Ж е н ь к а.

Так вот и жених.

Женька страшно смутился и пулей выскочил из дома.

Ой, сбежал!

Все засмеялись, а Лариса, стыдясь, выходит из дома.

Ничего! Наша Лариса не мак, в день не облетит. А на мужа моего не сердитесь, Андрей Иваныч, он ведь сам лежит на соломе, а говорит как с ковра. Обойдется.

С а б у р о в. А если и вправду в город подастся?

Ч е р н о в а. Быстрее мертвый укусит, чем Кузьма с печи слезет. А насчет зеленого змия… так нешто он один? И хотя жалко мне мужика, хоть и есть он добрый отец моим детям, да уж возьму я оглоблю, не иначе, а перешибу его любовь к пробке.

С а б у р о в. Ну, смотрите, Екатерина Максимовна, не дайте себя опозорить. На вас равняются…

Ч е р н о в а. Не говорите. Не рад больной и золотой кровати. Надо держаться.

Д е в у ш к а. Очень-то не продержишься, Максимовна. Бригадир к тырлу от скотного двора решил водопровод вести новый. А пока строят, воду опять на себе таскаем.

Ч е р н о в а. Это как же, Андрей Иванович?! Обратно мы людей на износ берем. Ведь и железная машина ломается, а человек!

С а б у р о в. Скажу Киселеву, чтоб бочку, да на лошадях… Ладно, ладно! Это мой недогляд. Но скажу, Максимовна… тут ваши девчатки уже сверхплановые тонны молока дают…

Д е в у ш к а. А как достигаются эти сверхплановые?

С а б у р о в. Зато и надбавка немалая — пятьдесят процентов. (Черновой.) Ну, расскажите, как там Москва-матушка? Что новенького? Может, вам в клубе, на центральной усадьбе, выступить? Как?

Ч е р н о в а. А получится?

С а б у р о в. Ну! Мы же видели по телевизору, как вы в столице говорили.

Ч е р н о в а. Сбилась я малость. Читала-читала, да сбилась. А очки постеснялась надевать. Правда, не ругали меня за это. А даже сказали, будто лучше получилось. Но испугалась я! Жуть! Все правительство тут! Такие люди в зале сидят! И ученые, и конструкторы там разные, и артисты. И вдруг я выперлась со своей речью деревенской.

С а б у р о в. Ну!

Ч е р н о в а. Да. Наш русский каравай дорого партия сейчас оцепила. А то, что трудно, про то в Москве знают. Скоро нам таких механизмов понаставят, что приходит дояркам плач на смех менять. Ну, чего невеселые? Верочка! Запевай!

Д е в у ш к а. Люди в поле, а мы за песни?

Ч е р н о в а. А мы потихоньку-потихоньку. До дневной дойки еще время есть.

С а б у р о в. Ну! И Героя Труда не каждый день дояркам присваивают. Запевайте. Я тоже подтяну.

Девушки запевают песню.

Ч е р н о в а (после песни). Где это мой муженек запропастился? Еще раз спасибо вам, дорогие мои, за поздравления!

С а б у р о в (вставая). До свидания! Так, значит, проводим собрание?

Ч е р н о в а. Погостевали бы еще.

С а б у р о в. Вот управимся с хлебушком, тогда и погостюем. В третьей бригаде не все жатки в поле, подъехать к ним надо. Помочь. Будьте здоровы.

Двинулся к двери, а ему навстречу К у з ь м а.

К у з ь м а. Э, нет! Не пущу! Я ж на одной ноге в магазин слетал. Вот легкого винца приобрел… чтоб вину загладить за свои слова… глупые. Выпил малость. А эти градусы меня в грех ввели, как бес в болоте.

Ч е р н о в а. Вот видите, Андрей Иваныч, какой у меня сознательный муж? Так приезжайте почаще, да про коней с бочкой не забудьте!

Сабуров прощается и выходит. За ним следом вышли все. Кузьма ключиком открыл ящик, достал бутылку, перелил содержимое во флягу и спрятал на печи.

К у з ь м а. И больше чтоб таких глупостей не совершал!

Слышно, как от дома отъехала машина. Осторожно входит К и с е л е в.

К и с е л е в. Уехал?

К у з ь м а. Заходи, не бойся. Ты где ж пропадал все застолье?

К и с е л е в (сердито смотрит на Кузьму, садится). Налей шампанского, что ли. Может, и впрямь полегчает.

К у з ь м а. Ты не ярись, Коля, я без умыслу… Надо было от головы дать, а я не то от кашля, не то от ревматизма… Не серчай! За честную дружбу нашу, Николай!

К и с е л е в. Спасибо, друг сердечный, я тебе твою ласку не забуду. (Уходит.)

К у з ь м а (кричит ему вслед). Ты, Коля, про плитку, про плитку не забудь! А то, слышь, парторг-то сказал: «Для вас, Катерина Максимовна, все в полном наборе создадим, как при коммунизме». Так что ты не подведи его. (Бежит в сени.) Да! И про крышу на сарайчике не забудь! Про крышу-у! (Возвращается. Тяжело дышит, но доволен. Сел за стол. Налил стопку водки. Руки трясутся. Взялся за сердце.) Ох, жмет, жмет! Это у меня… сужение сосудов. Да полно врать-то! Это смерть к тебе через этот стакан подбирается… Ну, до смерти еще не скоро! А вот сосуды расширить надо! (Выпил.)

Входит Ч е р н о в а. Кузьма сидит смирный и молча грызет огурец.

Ч е р н о в а (как бы между прочим). Я ему новые ботинки… французские везу, а он меня в срам вгоняет… Ох, и до чего же это дойдет?!

Кузьма надулся.

Ну, говори, как думаешь дальше жить? А то ведь сейчас на ферму уйду.

К у з ь м а. Все фермы да коровы. А муж побоку! Нет, нет… Подамся к Ваське в город, там какую-никакую незамужнюю найду… которой мужик нужен, а не коровы.

Ч е р н о в а. Да уж я ль к тебе без внимания?

К у з ь м а (канючит). Ни тебе любви, Кузьма, ни ласки. Ботинками одними ласкает. Будто уж я на пенсии по старости.

Ч е р н о в а. Ну, не сейчас же мне тебя ласкать?

К у з ь м а. Разлюбила ты меня, Катюша. Как депутатом стала, так и разлюбила. (Подошел к ней.) Ну хоть поцелуй, а?

Ч е р н о в а. Да ты что, Кузя?

К у з ь м а. Вот я и говорю: любовь прошла — привычка не образовалась! У тебя любовь только к коровам да к чужим людям. А о своем собственном не подумаешь! Вон крыша на сарае прохудилась… А тебе что? Кузька-лодырь починит. А мне, может… на старости лет самое время свой прострел прогреть требуется. «Ах, ты лежишь на печи? Мне плевать, что ты по болезни там находишься, лодырь — и все». Нет, Катюша, так нельзя. Тебе сейчас самое время, покамест ты депутат, надо бы проявить сноровку, быстренько так все оборудовать для своего личного… и на курорт… вместе с любимым муженьком…

Ч е р н о в а. Кузенька! Да что с тобой?! Уж здоров ли ты, лапушка? Что это ты мне тут балаболишь? Рехнулся?

К у з ь м а (не может остановиться). Я говорю, Катюшенька, нам сейчас подфартило об своем достатке подумать. Ведь правда? А?

Чернова с изумлением смотрит на него. Он с нетерпением ждет ее ответа. Но открылась дверь — и на пороге с большим букетом цветов Ж е н ь к а.

Здрасьте! Вас только и ждем!

Ж е н ь к а. Я к вам, Екатерина Максимовна! Поздравляю вас! Вот! (Вручает цветы.) Вся наша студенческая бригада велела передать!..

К у з ь м а. Парторги, бригадиры, студенты! Житья не стало! (И, бухнув дверью, выскочил из дома.)

Ж е н ь к а. Вы извините, я не вовремя. Вы, наверное, отдыхать собирались…

Ч е р н о в а. Да какой же сейчас отдых, когда дневная дойка на носу! (Чтоб скрыть свое волнение, она стала поспешно натягивать сапоги.) В туфлях на ферму не пойдешь… Вот… Сапоги надеваю… (И не сдержалась.) «Крыша прохудилась»… «Покамест депутат»! Ну, погоди же!

Ж е н ь к а. Да крыша там новая! Ведь только весной покрыли. Вот действительно вам, как депутату, надо бы поднажать насчет механизации. Типовая нам не подходит, а вот я что придумал…

Ч е р н о в а (про себя). «Не подходит, не подходит»! Ах ты, кролик жирненький! Значит, за мои труды себе санаторий хлопочешь! Ну, погоди, погоди! Я вот вернусь. (И к Женьке.) Значит, обратно к нам? Это хорошо.

Ж е н ь к а. Я же всю зиму мучился, Екатерина Максимовна, а вот с весны как засел, так вот только что и добил проект. И сюда. Надо проверить. (Развернул лист ватмана.) Смотрите.

Ч е р н о в а (подошла). Ой, милый ты мой! Какое же тебе спасибо все доярки скажут. Я чего хочу спросить тебя, Женя.

Ж е н ь к а. Слушаю.

Ч е р н о в а. Вот ты третий год кряду к нам приезжаешь… на практику…

Ж е н ь к а. В этот раз не на практику. В этот раз диплом у меня. Да и оставил я почвоведение. Скандал в деканате, а я на своем — хочу в животноводство.

Ч е р н о в а. Что так?

Ж е н ь к а. В этом деле еще конь не валялся. Сплошная целина. Техника на фермах как при царе Горохе. В полеводстве комбайны, сеялки-веялки, а здесь… всё на пузе доярки… извиняюсь. Если не ставить животноводство на индустриальную базу, мясо с молоком нам во сне будут сниться…

Ч е р н о в а. А ты знаешь, сколь денег на эту основу надо?

Ж е н ь к а. Знаю. Много.

Ч е р н о в а. Нет, видно, не знаешь, если так легко говоришь. Вот если б ты такое придумал, чтоб огромная польза была, а затрат не так много… Ведь не оскудела же наша русская земля талантами. А теперь скажи: неужто ты лучше нашего далекого, да и необорудованного сельца места своему таланту не нашел?

Ж е н ь к а. Не люблю на готовое. А еще…

Ч е р н о в а. Вот-вот! Я тебя про это «еще» и хотела спросить.

Ж е н ь к а. Да я и не скрываю. Посмотрел я зимой на ваших девчат. И до чего ж хороши!

Ч е р н о в а. Ах ты мой дорогой! А ты и не заметил, что у нас и тротуаров городских нету, и вода в колодце?

Ж е н ь к а. Да все так сделаем, что еще получше, чем в городе. Вот смотрите схему…

Ч е р н о в а. Вот чего не понимаю, того не понимаю.

Ж е н ь к а. А я вам всю объясню. Еще зимой мы с Ларочкой прикинули. Механик, бригадир, председатель колхоза — все согласились. Вы смотрите. Для того чтоб вводить типовую механизацию, надо весь коровник перестраивать под эту систему. А что, если нам оставить коровник таким же? Вот Лара подсказала. И к нему приспособить всё.

Вошла Л а р и с а и долго смотрит на Женьку. Ни он, ни Чернова не видят ее.

И подумайте. Девчонка всего-то десятилетку кончила, а рассуждает как иной добрый инженер. Главная сложность — кормораздатчик… (Вот тут он заметил Ларису и смутился. Нарочито небрежно.) Здравствуй, Лариса!

Л а р и с а. Здравствуй.

Неловкая пауза.

Ч е р н о в а (заглянула в глаза дочери). Вот они, «осколки неба».

Л а р и с а. Ты чего, мама?

Ч е р н о в а. Ничего. Пойду. Вы тут без меня управитесь. (Уходит.)

Короткая пауза — и молодые люди кинулись друг другу в объятия.

Ж е н ь к а. Уж так-то истосковался… Уж так-то летел, как на крыльях!

Л а р и с а. Я сама изождалась. Думала, не приедешь. Думала, забыл.

Ж е н ь к а. Да неужели из писем не поняла?

Л а р и с а. Все поняла и сама люблю. И не приехал бы сегодня — завтра сама б к тебе кинулась. Увези! Увези! Молю тебя!

Ж е н ь к а. Да что ты, Ларочка? Что? Ну, объясни: что случилось?

Л а р и с а. Помнишь, у Звездочки зимой я теленка через тепло сгубила? Так нынче ночью моя рекордистка мертвого принесла. И все у меня. Значит, не в условиях дело, а в руках. Увези. Не жить мне здесь. Дочь пьянчуги. Людям и так смотреть в глаза совестно. Думала, что вместе с мамой мы прикроем отцовский грех, а я еще матери горя да стыдобы непролазной принесла. Увези.

Ж е н ь к а. Да как же я увезу тебя, когда я сам к тебе приехал? Здесь все сделаем. Здесь все приведем в порядок.

Л а р и с а. Да не верят многие. И я не верю. Не верю! Едем!

Выходит, шатаясь, К у з ь м а.

К у з ь м а (говорит вроде бы в шутку). Я тебе, Женька, свою Лариску меньше чем за два ящика водки не отдам!

Лариса от стыда кинулась в свою комнату.

Ж е н ь к а. Это как же так? Дочь на водку?

К у з ь м а. А ты меня не стыди! А то и вовсе не соглашусь!

Ж е н ь к а. Современный человек! Грамотный. Телевизор смотрите… а как купчик, как последний забулдыга…

К у з ь м а (вдруг сел на пол и заплакал). И жена, и дочь, и весь мир меня не хочет! Все! Повешусь — и концы с вами.

Он поднялся и двинулся к двери. Выскочила Л а р и с а. Кинулась к отцу.

Л а р и с а. Прости его, папка. Прости. Он не подумавши. Он так. Сгоряча! Ты грубо шутишь, а он не понял.

Ж е н ь к а. И вовсе я не сгоряча. Сама же только что сказала…

Л а р и с а. Что я говорю, это одно. А ты не смеешь! Я дочь. А ты кто?!

Женька смотрит, как она обнимает и ласкает отца, схватил свой чертеж и решительно уходит из дома.

К у з ь м а (после паузы). Ну и шут с ним. Я тебе, доченька, такого самостоятельного подберу. Помоги-ка! (Пытается влезть на печь.) А как гости придут или вообще за стол сядут, ты про меня не забудь…

Л а р и с а. Дура я, дура! Набитая.

К у з ь м а. Гонит девка молодца, а сама прочь не идет. (Залез на печь.)

Л а р и с а (уже в гневе). Пропил ты, отец, и себя, и нас!! (Выбегает из дома.) Женька! Женечка-а!

К у з ь м а. А ч-чё? Может, я ч-чего не то? Нет. Вот просплюсь — и все. С обеда начинаю… новую жизнь! Правильно? Абсолютно точно!

З а н а в е с.

АКТ ВТОРОЙ

Та же декорация. Прошло несколько дней. За окном яблоки подрумянились. Заходящее солнце косыми лучами пронизывает комнату. За письменным столом сидят Ж е н ь к а и К и с е л е в. Кузьма возле серванта складывает свои вещи в чемодан. Складывает и все время ворчит.

Ж е н ь к а. Ну вот, теперь нам, конечно, этих труб хватит. Потому что мы подвели только на эти стойла…

К у з ь м а. Трубы, стойла… Боже мой! Какая все это кустарщина!

К и с е л е в. А ты бы не ворчал, а помог бы!

К у з ь м а. Один такой помог, да помер.

Ж е н ь к а. Да мы и сами справимся.

К у з ь м а. Хорош бы ты, парень, да ни к черту не годишься. Катя! Кать! Где мои костюмные брюки новые… что ты мне из Ленинграда привезла?

Г о л о с Ч е р н о в о й (из сеней). В шкафу они висели…

Кузьма лезет в шкаф.

К и с е л е в (Женьке). Ну, давай, милок, давай двигай! Все уже там на ходу.

Женька двинулся к двери.

Да, будут доярки спрашивать, не видал ли меня, — говори: «Не знаю». А то они меня нынче небось бить будут — опять на две недели затянули подачу воды, на себе таскают. Ей-ей, убьют.

К у з ь м а. А чего ж вам местное правительство обещали кобылу с бочкой, а чего-то не дали?

К и с е л е в. На той кобыле да в той бочке партия и правительство решили в отстойные ямы алкоголиков да лодырей свозить.

Ж е н ь к а (засмеялся). Может, попутно подбросим и вас, Кузьма Петрович?

К и с е л е в. Он уже бросил пить… час тому назад. Так, Кузьма?

К у з ь м а. И кому только Советская власть доверяет руководить в колхозах? (Женьке.) Хамишь, а еще интеллигент! Уезжаю к Василию. А вот наладите все механизмы, тогда, может быть, и я возвернусь.

Женька уходит.

К и с е л е в. Смотри, Кузя, не опоздай. И примем ли обратно? Сейчас уедешь, а завтра пожалеешь! Все скоро в селе переменится. Город в село пойдет!

К у з ь м а. Спела бы рыбка песенку, да голосу нет. А мы эти песни насчет перемен слышим пятнадцать лет кряду.

К и с е л е в. Я тебя предупредил. А сейчас как бы хорошо — включился бы в работу вон со студентами бы вместе…

К у з ь м а. Что я, псих?

К и с е л е в. Ох, напрасно, Кузьма!

Входит Б о б р о в.

Ты чего не в поле, Анатолий?

Б о б р о в. Убрали весь клин. Вас женщины по всему селу ищут.

К и с е л е в. Знаю. (Через короткую паузу.) План по молоку мы весь закрыли. Пошло молочко сверхплановое. А это знаешь чем пахнет? О! По последнему постановлению — пятьдесят процентов надбавки. Учуял? А ведь достал я трубы. Ввели мы подачу воды.

К у з ь м а. Не шуми! На кнуте далеко не уедешь! Сказал: уезжаю, — стало быть, и весь сказ!

К и с е л е в. Легко тебе, Кузьма: слово дал — слово взял. (Боброву.) Все на лугу скосили, а овражек? А там травка — будь-будь. Да только некогда брать.

Б о б р о в. Ее ночью серпами, косами…

К у з ь м а. Правильно, Анатолий. Чтоб ни грамма не пропало нашего, колхозного! Посмотрел такую глупость в кино и думает, что знает сельское хозяйство! О господи! Ну, что за темнота!

К и с е л е в. Ты не дрыгай языком, как копытом. Тебе мотать отсюда пора, чемодан собирать!

К у з ь м а. Уже собрал. Пойду со сродственниками прощусь — и ауфвидерзеен. То есть — идите вы все к чертовой матери. (Степенно пригладил волосы перед зеркалом и выходит.)

К и с е л е в (Боброву). Ведь обратно пошел пить! Ну что с ним делать? Нет, домашними средствами с пьянством не сладишь! Что-то другое надо. А ты пьешь?

Б о б р о в. Не монах! Выпиваю иногда… в праздник. А что?

К и с е л е в. Вот он тоже с праздников начинал. (И тут же.) Ты у нас в лесу не был? Съезди. Сосна. Ель. Береза и липа. Грибов — коси косой. А воздух?! Тут бы для детей лечебный санаторий построить… Вот благодать — одним воздухом можно лечить.

Б о б р о в. Да, места у вас тут знатные. Удобства не очень…

К и с е л е в. А вон шестой четырехквартирный дом сдаем. Чем тебе не удобства? И ванна, и газ… пусть привозной, но какая разница? И вода, и теплые санузлы, в городе наждешься еще такой квартиры, а у нас — пожалуйста. Селись, раз ты нужный для колхоза человек.

Б о б р о в. Но ведь существует какая-то очередь на эти квартиры?

К и с е л е в. Для таких мастеров, как ты, Анатолий Сергеич, — хоть завтра вселяйся. Слушай! Выбеги-ка, а? Глянь, куда там Кузьма подался.

Бобров вышел из дома. Пауза. Киселев что-то записывает у себя в блокноте. В сенях голоса.

Г о л о с Ч е р н о в о й. О, Андрей Иваныч! Как хорошо, что вы приехали!

Г о л о с С а б у р о в а. Вижу киселевскую машину — думаю: не тут ли он?

Киселев метнулся к окну. Отодвигает цветы. Хочет вылезти в сад.

Г о л о с Ч е р н о в о й. Был в избе, счас посмотрим. Я в огороде работала.

Открывает дверь — и на ходу: «Спасибо, Андрей Иваныч, за плитки газовые. Всем поставили?»

Г о л о с С а б у р о в а. Нет, не всем, а только ударникам. Плиток-то на весь колхоз всего сто штук дали. В новые дома.

Г о л о с Ч е р н о в о й. Спасибо. Уважили. Счас на газу пирожков спроворю.

Входит С а б у р о в и видит, как Киселев уже наполовину вылез из комнаты. Чернова смеется.

С а б у р о в. Попался, попался, Николай Иваныч! Засекли. От колхозников прячешься, от меня через окна бегаешь.

К и с е л е в (возвращается, раздосадованный). Да я через окно бумажку обронил.

С а б у р о в. Ну?! Кайся.

К и с е л е в. Неужто уже знаете?

С а б у р о в. Ну. Кое-что слышал. Остальное выкладывай.

К и с е л е в. Измучились доярки воду таскать, вот мы и решили водопровод подвести к фермам. И к летнему лагерю. К тырлу.

С а б у р о в. Ты дыши, что ли, в сторону. Несет от тебя, Киселев. Нехорошо. Не замечал я за тобой такого прежде.

К и с е л е в. Не говори. Спиваюсь, товарищ секретарь.

С а б у р о в. С какой радости?

К и с е л е в. Из-за труб этих, чтоб им ни дна ни покрышки. Шефам стравил две с лишним сотни.

С а б у р о в. Ну? Казенных?

К и с е л е в. Свинью продали на базаре.

С а б у р о в. Да как же ты мог?

К и с е л е в. Трубы нужны? Нужны. Деньги есть? Есть. А кто деньги возьмет и трубы даст? Никто. Обещать обещают все, а вот дать покамест некому. Стало быть, влезай в колхозную кассу, угощай шефов или еще кого из промышленности и создавай.

С а б у р о в. Так тебя же за это судить надо!

К и с е л е в. Неужто не выручите?

С а б у р о в. Э, милый, не всегда и секретарь райкома может выручить, не то что парторг. И меня за фалду схватить могут.

К и с е л е в. Так ведь я ж не себе лично, а для дела.

С а б у р о в. Так надо по закону.

К и с е л е в. Давайте! Давайте мне по закону все, что нужно. Нету? Нету. А где? У дяди на бороде. Вот и весь разговор. Вот и промышляем, как мелкие жулики, да травимся алкоголем до смерти.

С а б у р о в. Нехорошо это. Стыдно.

К и с е л е в. Еще как!

На улице смех. Входит Б о б р о в.

Б о б р о в (Сабурову). Здрасьте. (Киселеву.) Вы посмотрите в окно.

Все трое припали к окнам, смеются, а Бобров продолжает.

Екатерина Максимовна еще утром от него спрятала вино. Так он все же где-то нашел, выпил и пошел к девчатам на ферму. Ко всем пристает, ко всему придирается. А как сильно разошелся, так девчата его в чан с обратом окунули во всей парадной одежде.

К и с е л е в (через смех). Это я приказал. Думаю, на прощанье надо его как-то проучить.

С а б у р о в. Неужели других средств воздействия нету?

Б о б р о в. Для него это самое подходящее средство.

К и с е л е в. Вот-вот! Не только люден, что Фома и Фаддей. Вот мы его так и проводили, колхозного беглеца да пьяницу. Может, теперь он и не уедет в город? А?

С а б у р о в (переспрашивает). Что?

К и с е л е в. Я говорю — всякому своя честь дорога.

С а б у р о в. Ну. Нас народный контроль знаешь как гоняет? О-го-го! Только его теперь и боятся. А ты — двести рублей на пьянку. Смотри, Николай Иваныч, чтоб этого больше никогда…

К и с е л е в. Слово!

С а б у р о в. Так вы ж мне столько этих слов надавали, что вас только в праведники, в святые записывай.

Входит разодетый К у з ь м а.

К у з ь м а (Сабурову). Здрасьте, Андрей Иваныч. Спасибо за навещание. (Из-за спины погрозил Киселеву кулаком; тихо.) Заставил переодеться?! Ну-ну!

К и с е л е в. При таком твоем виде и дух должен быть соответствующий. (Взял с серванта духи, обрызгивает Кузьму.) Может, теперь не сбежишь от нас?

К у з ь м а. Да уж, обсмеял, друг сердечный. Ну ладно! Я опосля с тобой сочтуся! (Подошел к телевизору, нажал на клавиши.) Обратно нету тока. Вот, Андрей Иваныч, как об нашей бригаде беспокоится правление колхоза. Себе на центральной усадьбе дизель-движок поставили, а нам — комбинацию из трех пальцев: «Смотрите, граждане колхозники, футбол».

К и с е л е в. То есть кукиш? Зачем же ты так, Кузьма? Уж не Андрей ли Иваныч об нас пекется?

С а б у р о в (Киселеву). Он прав. Подстанция находится в соседнем районе и ни в административном, ни в партийном отношении нам не подчиняется. Вот и отключают, когда хотят и на сколько хотят.

К у з ь м а. А ведь говорили-обещали: «Скоро вам круглые сутки электроток будем подавать». Где же он?

С а б у р о в. Есть проект полного закольцевания области… Вот тогда-то…

К у з ь м а. Вот тогда-то, прошу прощения, я и вступлю в колхоз. А пока я побуду у вас рабочей прослойкой для поддержания пролетарского духа в вас.

Вошла Ч е р н о в а с подносом пирожков.

К и с е л е в. Какой же ты рабочий? Ты же сторож в раймаге. Спишь на крыльце и пьяные сны смотришь.

К у з ь м а. Не об этом на данном этапе дискуссия разворачивается… Я говорю, что футбол по телевизору посмотреть нельзя, так на кой шут нам эти телевизоры продают, раз у нас электричество не работает? А? Не слышу.

Ч е р н о в а. Полно, Кузьма Петрович, разоряться. Зови товарищей чай пить с пирожками.

Все, кроме Кузьмы, садятся за стол.

А ты чего?

К у з ь м а. Спасибо, Катя. Я вот и говорю, Андрей Иваныч. Мне-то черт с ним и с нашим телевизором. А вот каково дояркам все вручную создавать? Вон студенты чего-то химичат, а нет того, чтобы по всем правилам, чтоб все механизмы поставить. Чтоб заводы все для колхозов соорудили — и сюда… А вы на бедном Женьке выезжаете. Кустарщина какая-то! Или вон Николай Киселев с язвой желудка с шефами водку садит. Нешто это дело? Разговоры все хорошие ведутся, а просветления да облегчения в труде колхозном что-то не видно.

Ч е р н о в а. Ну как же так не видно?

К у з ь м а. А где же?

Ч е р н о в а? Да ты что, милый, али ослеп? Водопровод тянут? Тянут. Дома каменные поставили. Плитки газовые на полном ходу. Крыши крыты не деревом и не соломой, а железом. Нешто это не свет?

К у з ь м а. Медленно все.

С а б у р о в. Потому все и медленно, что ты да еще кое-кто такой же, как американский наблюдатель, все только обсуждаете… А нет того, чтоб сам засучил рукава да за дело взялся.

К у з ь м а. А я мигом. (Демонстративно засучивает рукава и садится за стол.) По вашему примеру, засучив рукава… готов пирожки лопать!

С а б у р о в (встал). Спасибо, Катерина Максимовна. Действительно, рассиделся я тут не вовремя. Мужа твоего, вроде как шут гороховый, развлекаю. От дел «государственных» отвлекаю. Спасибо. (Вышел.)

Наступила неловкая пауза.

К и с е л е в. Критиковать мы все силачи, а вот помочь — нас что-то не видно.

К у з ь м а. Я свое помог. Имею теперь полное право на заслуженный отдых.

К и с е л е в. Будто действительно больной. Только, кажись, не телом, а головой. (Уходит.)

К у з ь м а (кричит вслед). Обещалкин! Всем всего наобещали-насулили, а на ваших обещаниях хоть выспись! А ну вас всех! (Берет чемодан.)

Ч е р н о в а. Да брось дурить, Кузьма! Нехорошо это. Стыдно.

К у з ь м а. Стыдно?

Вошла Л а р и с а.

Стыдно на девках воду возить и план по молоку выполнять! Вот что стыдно! В последний раз спрашиваю: едешь со мной?

Ч е р н о в а. Кузьма! Опомнись! Ведь я же депутат.

К у з ь м а. Да какой ты депутат? Ничего для своего хозяйства не сделала.

Ч е р н о в а. Так власть дадена не для того, чтобы все себе да себе. Надо же вначале о людях!

К у з ь м а. Э, слышали! Есть шуба и на волке, да пришита! Как хочешь, Катерина. (Ларисе.) А ты?

Л а р и с а. Папа! Да ведь на ферме сейчас работы столько… Вот-вот воду подведут…

К у з ь м а. Сколько еще ждать?

Л а р и с а. Я не знаю.

К у з ь м а. Жду три дня, а потом как хотите.

Он было двинулся из избы, но Чернова его остановила.

Ч е р н о в а. Ну, вот что, мил муженек! Ты нам условия не ставь. Хочешь ехать — съезжай со двора. Хочешь оставаться — милости просим. Но! Теперь я такого тебя, пьяного да лодыря, терпеть больше не буду!

К у з ь м а. Это я-то лодырь? Не я ли сторож самый первый в раймаге?

Ч е р н о в а. Был. До сегодняшнего дня! А завтра чтоб в колхоз шел. Чтоб за механика работал. Голова тебе дадена не для того, чтоб ей только есть! Вот, выбирай! А я косых взглядов на селе больше не потерплю! Срам! Срам! Будет!

К у з ь м а. Ты что разошлась, как самовар?

Ч е р н о в а. Помолчала! Хватит! И вина не увидишь, и прохиндеем быть кончил! Иначе — вон со двора!

К у з ь м а. Так это ж дом-то маманин!

Ч е р н о в а, Дом мы и другой найдем! А то давно зовут в хоромы каменные, а мы за сарайчик держимся как привязанные. Оставайся со своим маманиным домом, Так, дочка?

Л а р и с а. Я не знаю, мама…

Ч е р н о в а. Выбирай, Кузьма свет Петрович: либо живешь, как люди, работаешь, как все, да с женой в дружбе, либо…

К у з ь м а. О-хо-хо! Жена не гусли, на стену не повесишь!..

Ч е р н о в а. Полно отшучиваться! Решай. Сейчас! Немедля. Вот тебе мое последнее человечье слово! (Она решительно выходит из дома. Пауза. Возвращается с брюками мужа.) А срам хватать да твои простреленные портки за тобой стирать дуры вывелись. Не на то меня так высоко подняли, чтоб меня бездельник муж всю жизнь позорил. Я уж теперь не вчерашняя! (И, швырнув в мужа штаны, вышла со слезами из комнаты.)

Пауза.

К у з ь м а. О господи! Поражение полное! Не окопался я заранее. А кто не окопается, тот пуль нахватается! (Двинулся к двери.) Кать! Слышь, что говорю? Катюша! Где корыто-то?

Вышел. Лариса села к столу, съела пирожок. Входит Ч е р н о в а.

Ч е р н о в а (робко). Не слишком шибко я на него?

Л а р и с а. Я не знаю, мама…

Ч е р н о в а. Да что с тобой?

Л а р и с а. Не знаю, мама.

Ч е р н о в а. Заболела, что ли?

Л а р и с а. Не разговаривает он со мной…

Ч е р н о в а. Ах, вот оно что! Выходит, что бьют и плакать не дают. Что же он, зазнался, что ли?

Л а р и с а. Да я сама виновата, нагрубила ему… Наш дом стороной обходит.

Ч е р н о в а. Ну и вовсе нет! Нынче заходил. С бригадиром здесь говорил.

Л а р и с а. Правда?

Ч е р н о в а. Полюбила… Как же это я и не заметила, что дочка моя подросла? Все дела, все колхоз, все ферма, а дома чудо растет… Ну что ж, донюшка, пускай хоть у тебя женское счастье настоящее будет. Уедешь от меня в город — ни печь не топить, ни в лес по дрова не ездить среди зимы, ни коровы, ни свиньи — все в магазине готовенькое. Ну, а если мужа обстирать, на то прачечная в каждом доме своя. Тепло, светло, уютно. Только, доченька, и город лодырей не признает.

Л а р и с а. Да что ты, мама, раньше времени размечталась? Ведь он мимо ходит, глаза отворачивает…

Ч е р н о в а. Любовь и гордость все время рядом ходят.

Л а р и с а. Да какая там любовь? Что ты выдумываешь, мама? Любовь! А где она? Кто ее придумал? Нету, мелькнула и пропала.

Поспешно открылась дверь, на пороге — Ж е н ь к а.

Ч е р н о в а. Вот он! (Женьке.) Ты у нас нынче легок на помине.

Ж е н ь к а. А дураки всегда легки на помине.

Ч е р н о в а, Ну, чего встал, Женя? Проходи в дом. Видишь, каких я пирожков спроворила. Садись. Ларка! Да ты не жмись. Ну! Признавайся в любви!

Лариса поднялась, но мать усадила ее. И сама встала.

Л а р и с а (обиженно). У короткого ума длинный язык.

Ч е р н о в а. Умному — намек, глупому — дубина. (Уходит за перегородку.) Гляну, как наш жилец устроился. А то без меня принимали…

Женька стоит. Пауза.

Л а р и с а. Ну, чего смотришь? Проходи. Садись.

Ж е н ь к а. Я на минутку. Забежал спросить, почему лодырей прикрываешь? Светка прогуливает. С матерью в овраге второй день самогонку гонят, а ты ее в наряд вписываешь, — это что?

Л а р и с а. А больше вопросов нет?

Ж е н ь к а. Есть. Почему в сторону смотришь? Или действительно я тебе чужой? Или прошло то, что начиналось?

Л а р и с а. А ничего у нас с тобой и не начиналось.

Ж е н ь к а. А ты в глаза смотрела как? А говорила каким голосом?

Л а р и с а. Полно корить-то. Кто бьет, тому не больно.

Ж е н ь к а. Прости. А? Ларис… А? Ну, посмотри на меня. Ну, подними глаза.

Лариса подняла на него глаза. Он кинулся к ней и стал целовать в глаза, в щеки, в губы. Потом прижал к своим щекам ее руки.

Прости. Прости. Люблю. Люблю. Всегда буду так вот! Только так!

Л а р и с а. Да руки у меня шершавые. Я их мажу-мажу кремом, а они…

Входит Ч е р н о в а и, прислонившись к косяку дверцы, стоит и смотрит.

Ж е н ь к а. Да что ты такое говоришь? Ну при чем тут шершавые? Они у тебя красивые. Честные. Милая ты моя! Любимая! Ну скажи, ну ответь: ну хоть чуточку любишь?

Л а р и с а. Как моя мама говорит: любить не люблю и отвязаться не могу.

Женька отстранился от нее. Чернова подходит к ним.

Ч е р н о в а. Не слушай ее, сынок, не слушай. Любит она тебя. Да стыдится девчонка сама признаться!

Л а р и с а. Мама! А может, ты вместо меня с ним побудешь туточки? (Убегает.)

Ч е р н о в а. Ну, чего стоишь? Беги догоняй. Ну! Счастливый!

Женька убегает из дома. Чернова вздохнула.

Ну и ладно. А мне-то пора обратно на дойку. (Надевает на себя пиджачок поношенный, повязывается платком, надевает сапоги.)

Вошел Б о б р о в.

Б о б р о в. Екатерина Максимовна, можно я тут сяду, письмецо напишу?

Ч е р н о в а. Садитесь, Анатолий Сергеич. Садитесь.

Чернова вышла. Бобров сел за стол и начал писать письмо.

Г о л о с Б о б р о в а (письмо второе). Здравствуй, моя дорогая жена Вера, доченька Аннушка и сынок Витюша! Пишу вам второе письмо. А от вас покамест ответа не получал. Вы пишите сюда смело. Я здесь задержался. Адрес у меня прежний: область знаете, район тоже, колхоз «Красный партизан», Черновой Екатерине Максимовне — для меня. Екатерина Максимовна — это хозяйка моего дома. Муж у нее выпивоха, да она его крутенько в руки подбирает. Между прочим, эта самая хозяйка ездила в город не на базар, как я писал раньше, а ездила орден Ленина и Золотую Звезду Героя получать. Сама из себя она очень обыкновенная. Простая доярка. Женщина скромная и красивая. Но все к ней. Ну, все. И даже руководители района с ней советуются. Так что поначалу я немного ошибся. И жизнь здесь получше, чем мне вначале показалось, Говорят, тут хороший лес. Сосновый. Вот бы Аннушку сюда на пару годков. У нее вся бы болезнь прошла. Да и Витюша бы окреп. Бригадир предлагает квартиру отдельную трехкомнатную. Хоть завтра. Может, подумаем? А? А то от завода мы ждем квартиру, почитай, пять с лишним лет. Да еще года три прождем. За это время у дочушки болезнь разовьется. А тут вот прямо с ходу, сразу. Приезжай и вселяйся. И удобства все. Как думаешь, Вера? И главное — заработок гарантированный. И на два червонца больше, чем я на заводе получаю. Ты смотри, Вера. Завтра-послезавтра город в село пойдет. Вот потом помяни мое слово. Так что готовьтесь. Если решим — напишу. И приеду за вами. Целую вас всех крепко и скучаю. Ваш Анатолий Сергеевич Бобров. Писал десятого августа из колхоза «Красный партизан». (Сложил письмо, запечатал в конверт. Надписал адрес.)

Входит Л а р и с а.

Б о б р о в. Здравствуйте, Лариса Кузьминична.

Л а р и с а. Здравствуйте. Вы маму не видели?

Б о б р о в. Она оделась и ушла.

Л а р и с а. Хорошо оделась?

Б о б р о в. Очень подходяще. Сапоги, пиджачок…

Л а р и с а. Значит, на ферму. А мне ничего не передавала?

Б о б р о в. Нет. (Выходит.)

Л а р и с а. Боже мои! Ну что ж за дура такая?

Входит К у з ь м а в переднике, на ходу о передник вытирает руки.

Пап! Ну, что ты решил? Едешь? Или как?

К у з ь м а. С чего это ты? Видала, какой оборот мать сделала? Тут сейчас сиди, Кузя, тихонечко и не чирикай! Надо идти еще заявление писать. Да два. Сейчас посплю пару часиков, откараулю смену — и тю-тю! Ауфвидерзеен! Вор что заяц, и тени своей боится.

Л а р и с а. А говорил, что в городе благодать. Что ни за что не отвечать, ни о чем не хлопотать. Папа! А?!

К у з ь м а. Там денег много зарабатывают, говорят. А лишние деньги — лишние хлопоты. Да и неизвестно, так ли это. А то, может, и не так. Да и куда я без мамы?! Ведь люблю я ее больше всех на свете.

Л а р и с а. Да что ж ты меня с панталыку-то сбил? Я уже и планы построила.

К у з ь м а. А ферма? А водопровод?

Л а р и с а. Да управятся они и без меня. А я не могу здесь. Не могу. Увидела парня одного, а сравнить не с кем. Пап! Ну неужели ты мамы испугался?

К у з ь м а. Лучше лишиться яйца, чем курицы. (Полез на печь.) Ты вот что… когда ужинать соберут, ты разбуди меня. Или если какие гости нагрянут, тоже не забудь. А? (Устраивается на печи.) Ох, любовь, любовь! Сведешь ты меня с ума! Так ты слышала, дочка? Не забудь разбудить, как к столу сядут. Слышь?

Л а р и с а. Да слышу я, слышу! Глупому не страшно и с ума сойти.

К у з ь м а. Ну и отлично. Благодарю за внимание!

З а н а в е с.

ПРОЛОГ К ТРЕТЬЕМУ АКТУ

Возле строительства клуба. Бегают, суетятся люди: с т у д е н т ы, м о л о д ы е к о л х о з н и к и. На кипе сухой штукатурки сидит и клюет носом К у з ь м а.

Ж е н ь к а (пробегая мимо, кричит). Ракушечник сюда, сюда давайте! Здесь кинобудку из него делать будем. (Пробежал.)

Кузьма встрепенулся. Схватил куб ракушечника, рассматривает, цокает языком.

К у з ь м а. Ну, дела! Ну, дела! Такое добро — да на кинобудку? Ай-яй-яй! Эй, Женька! Поди-ка сюда!

Подошел Ж е н ь к а.

Ты скажи: а сколь этого товара нужно, чтоб сарай… скотный из него сочинить?

Ж е н ь к а. На скотный двор надо… (В уме прикидывает)… Еще раз пять по стольку.

К у з ь м а. Ну, это на общий, на колхозный… А вот если в личное хозяйство… на две коровы, двух поросят, десяток овечек и прочее?..

Ж е н ь к а. На личный сарай?.. Да вот, что здесь на будку привезли, столько же и надо.

К у з ь м а. Ясно, ясно… Ну, беги…

Женька убегает. Кузьма еще более нежно разглаживает шершавый бок куба.

Вот ведь какие умники эти рабочие. Ведь какую добрую штуку удумали…

Проходит мимо К и с е л е в.

Коля! Погоди!

Киселев подошел.

К и с е л е в. Чего тебе?

К у з ь м а. Что ж ты так промахнулся, Николай?

К и с е л е в. Ты про что?

К у з ь м а. Пришла телеграмма из центра… комиссия едет… Проверять едут… как вы тут колхозников обеспечиваете строительным материалом… Небось у меня остановятся. Так уж ты как-нибудь сделай, чтоб их на чей-нибудь другой двор поставили…

К и с е л е в. А тебе что, места жалко?

К у з ь м а. Да стыдно нам с Катюшей… Увидят они наш старенький сарайчик — насмеются всласть, а потом фельетон: «Бригадир Николай Киселев не смог обеспечить человеческих условий даже для депутата Черновой… Скотина личная в дырявом сарае…» Ну, и пошло, и поехало…

К и с е л е в. Так вам же плитку поставили, крышу перекрыли, антенну новую сотворили.

К у з ь м а. Так нешто нам одним? Ведь всем. А ты вот уважь Максимовну персонально… подкинь вот этот товар ко мне во двор.

К и с е л е в. Кузьма! Ты ошалел совсем!

К у з ь м а. Нет. Ты не так меня понял. Я заплачу. Все. Сполна. И за работу заплачу. Катя сказала, что «ежели Николай меня так уважит, я его на всю страну прославлю».

К и с е л е в. Так и сказала?

К у з ь м а. Вот те крест!

К и с е л е в. Ох, Кузьма, толкаешь ты меня на опасное дело… Ладно. Там еще есть остаток, штук семьсот, аккурат на сарай вам… Ладно. Ступай домой. Не мозоль своим бездельем рабочим людям глаза.

К у з ь м а. Ох, Коля! И до чего ты умный человек! (Уходит.)

З а т е м н е н и е.

Дом Черновых. Никого на сцене нет. Вечер. Хлопает входная дверь. Еще раз. Загремели ведра, тазы. Глухие удары, и крик Кузьмы. Голос Кузьмы: «Ой, Катюшенька! Ой, не надо! Катя! Опомнись! Ведь убьешь! Катенька-а-а!»

К у з ь м а вбегает в дом. Мечется, ищет места, куда ему спрятаться. Вошла Ч е р н о в а. В одной руке коромысло, в другой — недопитая бутылка из-под водки.

К у з ь м а. Катенька! Катенька! Жизнью клянусь, никогда больше не буду!

Ч е р н о в а. Я тебе покажу сарайчик! (Бьет его коромыслом по спине.)

Кузьма залезает под стол.

Я тебе покажу, кулацкая твоя душонка, «растущие потребности»!

К у з ь м а. Ну что ж делать, ежели они растут?

Ч е р н о в а. А ну вылазь! Я тебе покажу «заботу о человеке»! Думала, он умом слабый, телом хилый, а он водку жрать здоров! Вылазь, говорю.

Кузьма вылезает.

Мой морду! Мой! (Согнула его в три погибели и стала лить водку на голову.)

Кузьма пытается слизнуть со щеки капли.

Не лижи! Не лижи, говорю! Опозорил! Колхоз обворовал! Шифер на крышу! Вот тебе шифер! Вот тебе плитка! Вот тебе сарайчик!

К у з ь м а. Да ведь он же сам! Сам, Катюша!

Ч е р н о в а. Сама в тюрьму сяду, но я тебя переломлю, паразит несчастный!

К у з ь м а. Несчастный! Несчастный! Паразит! Паразит!

Ч е р н о в а. Иди! Сам отволокешь! На себе! И все эти кирпичи чтоб утром были на стройке! Ну?

К у з ь м а. Все сделаю, Катя! Все!

Она опустилась на стул, он тут же бухнулся перед ней на колени.

Катенька! Ну, к чему ты себя изводишь! Ну, подумаешь, какая чепуха: крышу покрыли да на сарайчик выдали как депутату…

Она ударила его по щеке.

Ч е р н о в а. Вот тебе как депутату! Господи! Да за что ж мне такая срамота?! За что?! (Заплакала.)

Кузьма перепугался.

К у з ь м а. Катенька! Прости! Катюшенька! Богом клянусь — исправлюсь! И пить бросил, и просить ничего не буду…

Ч е р н о в а. Именем народного депутата спекулировать… Это ж надо до такого додуматься! Нет, ты не дурачок! Ты скрытый враг.

К у з ь м а. Ты потише, потише, Катенька. А то ненароком посадят меня и…

Ч е р н о в а. О господи! Если б посадили! А то все дурацким перевоспитанием занимаются. Ну?! Неси все на стройку, ирод!

К у з ь м а. Все будет в самом лучшем виде. (Поспешно вышел.)

Ч е р н о в а. Нет! Надо с ним что-то делать серьезно. (Пошла из дома.)

З а т е м н е н и е.

АКТ ТРЕТИЙ

Декорации те же. Солнечный день. К у з ь м а сидит за столом и что-то пишет. У письменного стола Ч е р н о в а и К и с е л е в.

Ч е р н о в а. А ты, собственно, чего ждал, Николай Иваныч? Думал, подтянул водопровод — и все? А ты знаешь, сколько мы за эти дни молока недодоили?

К и с е л е в. Да что ты нынче кидаешься на меня? У вас перевыполнение по молоку на сто двенадцать процентов.

Ч е р н о в а. Эх, бригадир! Один ты у нас такой счетчик. Ты проценты не считай. Не считай! Ты посчитай, сколько труда эти проценты стоят. Ты посчитай, сколько центнеров молока мы еще бы сверх плана дали, если бы все механизировали. Подумаешь, великое достижение — водопровод! Вон на центральной усадьбе и кормораздатчики, и навозоуборочные ленты… А мы все водопроводом хвалимся. Домов добрых понастроили, а канализацию никак сделать не можем!

К и с е л е в. Да уж договорился я с шефами! Договорился! А вы все на меня кидаетесь как недрессированные тигры!

Ч е р н о в а. Ты на шефов не кивай! Сам виноват. В общем, так! Если к осени полностью не механизируешь ферму и к домам канализацию не подведешь, будем жаловаться. Да не в правление и не в райком, а повыше! Люди живут хорошо, а мы все раскачиваемся. Что мы, хуже других? (Выходит.)

К и с е л е в. Все девушки хороши, но откуда злые жены берутся?

К у з ь м а. И не говори, не рассказывай. Напрасно бабам власть дают. (Встал.)

К и с е л е в. Сказал тоже! «Власть»!

К у з ь м а (испугался). Да нет. Я против власти ничего не имею. Я говорю, что напрасно ее женскому полу… (И вдруг зычно и заглядывая подхалимски Киселеву в глаза.) Власть Советская пришла — жизнь по-новому пошла. Вот как я про власть понимаю. (Протянул листок.) Вот. Готово.

К и с е л е в (взял листок). Что это? (Читает.) «Прошу зачислить меня в колхоз «Красный партизан». Хочу участвовать в колхозном строительстве нашего родного села Заречье. К сему Кузьма Петрович Чернов». Ну и что?

К у з ь м а. Как так «ну и что»? Считай, что сагитировал. Где раньше была барская земля, шумят урожаем колхозные поля. Вот так.

К и с е л е в. Это еще посмотрим. С месячным испытательным сроком хочешь?

К у з ь м а. За что такое недоверие? Ведь ты месяц тому назад вот на этом самом месте меня агитировал в колхоз идти. Ну, вот я и пошел.

К и с е л е в. За месяц много воды утекло. За тот самый месяц прошел Пленум ЦК. Постановление о селе вышло. Из города люди к нам потянулись. Отбираем самых лучших, самых работящих. Вот что за месяц случилось. А ты что же, месяц раскачивался? За этот месяц в селе прибавилось: телеантенн — шестнадцать, мотоциклов — восемь, велосипедов — не считал.

К у з ь м а. СССР — всему миру пример!

К и с е л е в. Так что выкрикивай не выкрикивай лозунги, а только с испытательным сроком. Опять же — закладываешь за воротник.

К у з ь м а. Опомнись! Возьми борону да расчеши бороду. Давно уж бросил. Как прошлый раз нагляделся на тебя, на твои похмельные мученья, враз завязал. Да я трезвенник самый наикрепчайший. В город с женой на сессию поеду. А оттуда — в Москву. А то же не бывал ни разу. А кто в Москве не бывал, красоты не видал. Нешто в Кремль пустят какого-нибудь забулдыгу? Нет, нет, не волнуйся. Пиши резолюцию. (Протянул ручку и подхалимски.) А кремлевские звезды путь к свету указывают.

Заговорил Киселев, тот машинально взял ручку.

К и с е л е в. Да?

К у з ь м а. За коммунистами пойдешь — дорогу в жизни найдешь. Пиши, пиши. Не сомневайся, бригадир. А тем более мы семейство Верховного Совета…

К и с е л е в. Ах, вот ты на что напираешь?

К у з ь м а. Вона как она тебя здесь пропесочила. И я добавить могу в порядке деловой критики.

К и с е л е в. Погоди. Что позволено Юпитеру, то не позволено быку. (Положил ручку и встал.) Отнесешь в правление, пусть решает собрание. Шутки любишь. «Катя просила крышу покрыть! Катя просила на сарайчик материала…» А я, старый дурак, поверил. А она вчера мне строгача выхлопотала с занесением. Спасибо, Кузьма! Научил ты меня уму-разуму. (Вышел.)

Кузьма растерялся. Выходит из своей комнаты Б о б р о в.

Б о б р о в. Чего замерли, Кузьма Петрович?

К у з ь м а. Никак не пойму, с какого края новую жизнь начинать. (И про себя.) Все еще, видать, сердит за пурген. Ну, ничего! Самое главное — я сам знаю, что я стал другим.

Бобров выходит в сени.

Это главное! А остальное — детали. Шелуха жизни. (Вынул из-под подушки на печи свою флягу.) Чтоб окончательно убедиться, что я хороший, вот сейчас налью, но не выпью. (Наливает в стакан.) Или даже выпью и (выпил)… и ничего. Самое главное — решить! А остальное… Нет такой силы, которая бы советский народ победила! Чего бы мне ему подсунуть?! О! В бутылку из-под ликера налью ему касторки. Для укрепления дружеских и деловых связей! (Выходит из дома.)

Некоторое время сцена пуста, затем входит Б о б р о в, на ходу вытираясь полотенцем. Прошел в свою комнату и вскоре вернулся, сел за стол и начал письмо.

Г о л о с Б о б р о в а (письмо третье). Здравствуй, моя дорогая Вера, доченька Аннушка и сынок Витюша! Пишу вам третье письмо. Ответ получил. Очень тяжело, что у Аннушки все-таки подтвердилось подозрение на болезнь легких. Но то, что я писал в последнем письме, — это самый лучший выход из положения. Наши заводские тоже пока не собираются уезжать. Но они еще раздумывают, а я уже решил окончательно. Столько народу просится сюда, в этот колхоз. И в других колхозах примерно та же картина. Я решил ничего не ждать. Сегодня утром отправил письмо на завод с просьбой об увольнении. Видел нашу новую квартиру. Три комнаты. Второй этаж. Балкон. Газовая ванна. Вот только пока санузел не совсем готов. Но председатель сказал — к зиме и это сделают. Ему можно верить. Еще никого при мне не обманул и свое слово держит крепко. В общем, собирайтесь. А то, боюсь, проведают другие — столько народу сюда набежит, что в очередь на квартиру становись. Сегодня невольно слышал разговор нашего бригадира с Кузьмой. Тот под нажимом жены решил вступить в колхоз, но бригадир ему ответил: «Ты пьешь-гуляешь, а нам такие не нужны!» И с большим трудом Кузьма уговорил бригадира взять его в колхоз, хотя бы с месячным испытательным сроком. А меня-то принимают безо всяких испытаний. Учти.

Между прочим… Наша хозяйка, Екатерина Максимовна, я тебе писал о ней… Она же, оказывается, депутат областного Совета. Вот тебе и простая доярка! Тут, между нами говоря, быстрее пробиться. Только работай хорошо — и все в ажуре будет. Как сынок Витюшка? Очень я по вас всех скучаю. Хотя особенно скучать-то некогда. Идет уборка. У меня нынче отгул. Но я часок отдохну и побегу обратно к комбайну. А то совестно от людей. Все в поле, а я кантуюсь. Еще подумают, что лодырь какой.

Между прочим, был я тут в лесу. Воздух прямо опьяняющий. Просто не представляю, как это мы до сих пор не догадались вывезти Аннушку в такой лес. Ну, ничего. Теперь все пойдет отлично. Кстати. Сохрани газету с постановлением Пленума Центрального Комитета. Она теперь, эта газетка, на вес золота, особенно для нас, переезжающих в сельскую местность. Ну вот и все. Ждите меня за вами через неделю.

Целую вас всех крепко и скучаю. Да уж теперь скоро… Ваш Анатолий Сергеевич Бобров. Писал двадцать второго августа из колхоза «Красный партизан».

Он вложил письмо в конверт. Входит Л а р и с а.

Л а р и с а (радостная). Анатолий Сергеевич! Это правда, что вы от нас съезжаете?

Б о б р о в. Да.

Л а р и с а. Ой, как здорово!

Б о б р о в. Надоел я вам?

Л а р и с а. Нет, я рада, что вы у нас остаетесь и переезжаете в новую квартиру. Ведь я сама скоро перееду…

Б о б р о в. Все-таки решили уезжать?

Л а р и с а. Да нет! Я, наверное, с вами в том доме по соседству жить буду.

Б о б р о в. Это каким же образом?.. А, понимаю. Вашей мамаше дают, как депутату, новую квартиру?

Л а р и с а. Ей, как доярке, не полагается. В первую очередь дают специалистам, а мама просто доярка, и дом у нас есть.

Б о б р о в. Так каким же образом вы переедете в новый дом?

Л а р и с а. О, нет! Этого я вам не скажу. Это секрет. (Открыла дверь.) Женя! Жень! Иди сюда, моих нет. (Боброву.) А брат приедет, он в свою комнату вселится.

Входит Ж е н ь к а.

Вот. Знакомьтесь.

Ж е н ь к а. Мы знакомы с Анатолием.

Л а р и с а (Боброву). Знакомьтесь. Мой муж. Женька.

Б о б р о в. Как это — муж?

Л а р и с а. А вот так. Мы уже со вчерашнего дня муж и жена. Через месяц свадьба.

Б о б р о в. Это называется не муж, а жених.

Л а р и с а. Для всех жених, а для меня уже почти сутки муж. Вот и все.

Б о б р о в. Увезешь ее в город?

Ж е н ь к а. Еле уговорил здесь остаться. А как показал нашу квартиру на втором этаже, с балконом да с газовой ванной — все! Сразу все помыслы о городе улетучились. Ведь я после защиты диплома инженером здесь, на ферме, буду.

Б о б р о в. Это в каком же доме?

Ж е н ь к а. А вон там, на горе.

Б о б р о в. Ничего не выйдет, Женя. Ключи вот, уже в кармане.

Ж е н ь к а. И у меня. (Показывает ключи.)

Б о б р о в. Ну-ка, пойдем к бригадиру.

Ж е н ь к а. Пошли.

Л а р и с а. Все равно мы не позволим вам нашу квартиру занимать… А то что же получается? Семка украл поросенка, а сказал на гусенка?!

Они было двинулись к двери, но она резко открылась и вошла гневная Ч е р н о в а. За ней следом входят К у з ь м а, К и с е л е в, С а б у р о в.

Ч е р н о в а. Давай, давай входи, товарищ Чернов! Входи, не стесняйся! Однофамилец! Хотя ты, как я вижу, далеко не стеснительный.

Л а р и с а. Мама! Вот тут получилась неприятная вещь!

Ч е р н о в а. Погоди! После. (Кузьме.) Садись. Ты у нас тут жить не живешь, а проживать проживаешь!

К у з ь м а. Катя! При посторонних-то…

Ч е р н о в а. Где ты видишь посторонних? Ты мне отчет давай! Ты по какому такому праву живешь в нашем селе? Работаешь-прохлаждаешься в городе, а живешь здесь.

К у з ь м а. Здесь мой причал, и здесь моя семья!

Ч е р н о в а. Замолчи про семью! Смолкни! Нет у тебя тут ни семьи, ни причала! Отмучилась! На развод подаю! Может, мне, как депутату, пойдут навстречу и избавят от тебя!

К у з ь м а. Катенька! Опомнись!

Ч е р н о в а. Опомнилась! Все терпела я! Верила словам твоим. А потом поняла, что мириться с тобой нельзя! Ни с чем! С чем не согласна, мириться больше не буду. А то мне власть дали, а я муженька-лодыря покрываю! Дочке, подругам в глаза смотреть совестно! Всё! А ежели я у себя в избе порядка навести не смогу, так что ж простым людям, не депутатам да беспартийным, остается делать? В самый разгул кинуться!

Кузьма заплакал.

И слезу не точи, меня в жалость не вгоняй, я уж решила — и все!

С а б у р о в. Катерина Максимовна! Может, поверим ему?!

Ч е р н о в а. Ох, сколь раз я ему верила, сколь слез своих я в этой избе источила! Нет, парторг! Ни за что! И чиновников, что нам мешают строить механизацию, тоже разгоню! Хватит, покантовались за доброй Советской властью! Я им всем, волокитчикам да болтунам-обещалкиным, больше спуску не даю! Считай, что войной на них пошла! Насмотрелась на все это сытое безобразие — и хватит! Приезжают люди в центр, неделями, месяцами выхаживают какую-то резолюцию и подпись самую захудалую! Революцию им объявляю! И пьяницам таким, бездельникам, лодырям, как этот мой бывший муженек, — смертный бой!

С а б у р о в. Катерина Максимовна!

Ч е р н о в а (подхватила). Вот! Слушай, пьянь, что тебе парторг, представитель нашей партии, говорит! Слушай!

Сабуров с досадой махнул рукой и отошел в сторону.

Партия! Это ж до чего дошло?! Сам Генеральный секретарь вынужден с трибуны Пленума говорить о бездельниках, лодырях, чинушах! Нам мир сберегать надо! Армию укреплять! А ты и тебе подобные нам только помехи чинить?! Да кто тебе дал такое право, чтоб партию и правительство на свою персону от дел отвлекать? Я кого спрашиваю?

К у з ь м а. Кать, ты не кричи!

Ч е р н о в а. У меня на то право есть! Я депутат от народа! Я Советская власть! И ты не перечь партии и Советской власти. А то поеду в город и попрошу тебя на десяток лет в тюрьму упечь.

К у з ь м а. Господи! Да за что?

Ч е р н о в а. За вредительство в народном хозяйстве! За прогрессирующий паразитизм!

Кузьма встал, вытянулся перед ней. Киселев отошел в сторону. Сабуров только сказал: «Ну».

Ты что думал, я напрасно в Москву ездила? Я эти слова как услышала, так враз записала и всю дорогу для тебя, паразита, учила! Ты небось думал, что Советская власть сидит в каком-нибудь большом кабинете. Нет! Советская власть — это рабочий Анатолий Бобров. Это Женька Петров, завтрашний инженер. Это мы, доярки бригады. И что прикажет тебе эта власть, ты должен в точности выполнять. Понял?

К у з ь м а. Это ж понятно, Катерина Максимовна, что власти надо подчиняться.

Ч е р н о в а. Посмотрела бы я, как бы ты Советской власти не подчинился! Так вот, Советская власть постановляет: либо уезжай отсюда ко всем чертям, либо скидывай свои французские ботиночки — и шагом марш на работу в поле. А меня прости. Может, резко сказала на миру, но другого решения не будет. И вещички складывай! Выселяет тебя Советская власть… в моем лице из колхозного дома. Всё. Ступай.

Кузьма, жалкий, выходит из дома. Пауза.

Л а р и с а (робко). Мама… а ведь жалко его…

Ч е р н о в а (резко повернулась к ней). Ты еще мне здесь что за плакальщица? А ну, давай сюда твою сменщицу Светланку! Я с нее теперь полное право имею шкуру дубленую спустить. Слова не помогли — меры другие потребовались!

Лариса выходит из дома.

Тебе, Бобров, чего?

Б о б р о в. Выдали нам ключи… двум семьям на одну квартиру. Как же это?

С а б у р о в. Ну? Я же сам сидел на жилищной комиссии. Ему — окнами на юго-запад, тебе — окнами на юго-восток. Две квартиры на площадке. Номера не проставили на дверях.

Б о б р о в. Ну, тогда все понятно.

Поспешно выходит из дома. Женька — следом. Пауза.

Ч е р н о в а. Ну, ругай, ругай! Шуми!

С а б у р о в. А чего шуметь-то? Все ты ему правильно сказала, только…

Ч е р н о в а. Ну, говори, что не так. Напрасно про Генерального секретаря сказала? Так ведь правда же! У него дел по самую макушку, а тут еще эти захребетники, наблюдатели-добровольцы… А партия чему учит?

С а б у р о в (мягко, с улыбкой). Ты, Катерина Максимовна, умный человек. Всего на своем веку повидала… Ты видела хоть раз, чтоб партийный руководитель на кого-нибудь голос повысил? Нет, не видела. А почему? А потому, что сила руководителя в том, что, как бы он ни был возмущен, как бы ни был расстроен, внутренняя убежденность, сознание того, что за ним идут миллионы сильных людей, не позволяет ему опускаться до базарного крика. Всегда спокойно, трезво, разумно. А почему? Потому, что уверенность в этом спокойствии. Все равно, как ты ни скажешь — спокойно и убедительно или накричишь, — все равно твое слово закон: ты правительственная партия. И какой же толк, если такая сильная партия начнет покрикивать на людей?

Ч е р н о в а. Ох! Да знаю я все это, но вот сдержаться не смогла. Истерпелись бабы рабочие да колхозные смотреть на эту беспробудную пьянь! Ни днем, ни ночью им теперь покоя не знать!

С а б у р о в. Неужто и впрямь развод, Максимовна?

Ч е р н о в а. А что? Если не осознает — выгоню! Ей-богу! Хоть и люблю его, паразита… Ласковый ведь, черт, внимательный… А все равно ширну!

К и с е л е в. Куда ж его определять прикажешь?

Ч е р н о в а. Механику он знает. Ты его к технике приладь, Николай Иваныч! Может, при деле да при ответственности снова человеком станет. А?

С а б у р о в. Сейчас председатель приедет клуб принимать. Пошли, что ли?

Все двинулись к двери, но распахнулась дверь и входит радостный К у з ь м а.

К у з ь м а. Мамочка! Катенька! Ты посмотри, радость-то какая!

Входит в дом В а с и л и й. За ним входят Ж е н ь к а, Л а р и с а, Б о б р о в, д е в у ш к и - д о я р к и. Нежные, но сдержанные приветствия.

В а с и л и й. Здравствуйте, Андрей Иваныч!

С а б у р о в. Надолго?!

В а с и л и й. Если можно, то навсегда.

С а б у р о в. Ну!

Ч е р н о в а. Это как же так, сынок? Неужто сбежал? Или не понравилось в городе? Ну, говори.

В а с и л и й. И не то, и не другое, мама. И не сбежал, и понравилось. Выдержал месячный испытательный срок на заводе, стали приказом оформлять разряд, а меня вдруг так домой потянуло, ну, думаю, не выдержу. Чего добрым людям голову морочить, все равно скоро запрошусь в родной колхоз. Вот и уволился… и… А тут еще от Лариски письмо получил. Пишет — замуж выходит…

К у з ь м а. Правильно, сынок! В ком нужда, тому всегда рады.

Л а р и с а. Я ж говорила, я ж говорила! Вот даже мой муж… (И осеклась, глядя на мать.) Да нет, мама, я только не хочу, чтоб на селе дразнили: «Жених и невеста!»

Ч е р н о в а. Ну что ж, мои хорошие, вроде все становится на свои места. Понял, какой жизни от тебя жду, Кузьма?

К у з ь м а. Я вот нынче думал: в последний раз выпью сто грамм — и шабаш. Но теперь нет. Только молоко!

С а б у р о в. Смех, да и только!

Ч е р н о в а. Ну что ж, Кузя, может, ты не безнадежный… Всякая ссора красна миром.

Она засмеялась, засмеялись и все.

Зови гостей с приездом сына! Наливай, Кузя, за каравай! За русский каравай! Себе — только молока.

К и с е л е в. Рассиживаться некогда, клуб открывать пора.

К у з ь м а. Ну, товарищи! Товарищи! Время не терять! Дела́! Дела́! Давайте-ка дружно… за стол! Женщинам — вина, мужикам — молока!

С а б у р о в. Вот такое у нас на селе житье, товарищи граждане. Давай, Кузьма! Только не увлекайся!

К у з ь м а. А что? Жизнь как жизнь! Хорошая жизнь! А знаете, оказывается, молоко-то полезней! Вот ведь не знал!

Живая картина: Кузьма с бутылкой молока в руке, Василий с рюкзаком, Лариса в обнимку с Женькой, Бобров с инструментом в руках, Киселев с лопатой и чертежом, Чернова обнимает сына.

З а н а в е с.