Моя жизнь с Драйзером

Глава 28

По возвращении в Голливуд Тедди нашел дома много писем и телеграмм с поздравлениями по поводу получения Почетной премии. Отдохнув две недели, он снова принялся за работу над «Оплотом».

Я получила письмо из Нью-Йорка от Маргарет Тьядер Харрис; она сообщала, что Тедди выразил желание, чтобы она приехала в Голливуд для совместной работы над книгой, и спрашивала моего согласия. Я ей написала, что, насколько мне известно, Драйзер нуждается в помощи редактора и я буду очень рада видеть ее у себя.

Вместе со своим сыном Хилари она приехала в Голливуд в августе, как раз ко дню рождения Тедди, который я решила отпраздновать, устроив прием в саду. Сначала он согласился отпраздновать свой день рождения только при условии, если я ограничусь приглашением нескольких близких друзей, но потом, наблюдая за приготовлениями к вечеру, он то и дело подходил ко мне со словами: «Знаешь, раз уж мы зовем гостей, так не пригласить ли такого-то?»

Список гостей увеличился до шестидесяти человек. Тедди любил своих друзей, а у него их было много, и никого из них ему не хотелось исключать из числа приглашенных.

Тедди был в хорошем настроении, а когда он бывал таким веселым и общительным, становилось тепло на душе у тех, кто его любил. Говард Росс, один из учеников Лилиан Гудман, стоя на лестнице, ведущей из музыкальной комнаты в сад, спел любимую песню Теодора – «Темнокудрая Дженни». Позже все собрались в столовой; на столе стоял торт с зажженными свечами и сделанной из сахарной глазури раскрытой книгой, изображавшей «Оплот». Когда Тедди стал разрезать торт, спрятанная под ним круглая музыкальная шкатулка пришла в действие, торт стал медленно вращаться, и послышались звуки песенки «Поздравляем с днем рожденья». Все присутствующие подхватили припев. Это был один из самых удачных больших вечеров в нашем доме, но ему было суждено оказаться последним.

Вскоре Драйзер с головой ушел в работу над книгой и часто обсуждал с нами события и действующих лиц романа.

По вечерам, когда он уставал от работы, я читала ему вслух «Авраама Линкольна» Карла Сэндберга, великолепную книгу, которую Тедди любил так же, как и я. Все мы сообща старались сохранить его силы, чтобы он мог закончить роман: миссис Харрис часами просиживала над рукописью, редактируя ее и внося исправления Драйзера.

Однажды я показала ему обширный библиографический список его произведений, составленный мною совместно с миссис Смит. Увидев название «Чикагский дренажный канал, Эйнсли, февраль 1899 г.», Тедди воскликнул:

– Боже мой, неужели я писал и о дренажном канале?

– Как видишь,- ответила я.- Это одна из твоих ранних статей.

– Знаешь,- продолжал он,- когда я в последний раз по пути на запад проезжал Чикаго, мы ехали вдоль канала, и я задумался о его чудесном будущем. Я сказал себе: «Какую превосходную статью можно было бы написать о Чикагском канале! Надо будет запомнить это и как-нибудь на днях написать». И вот, оказывается, я уже написал статью, да к тому же сорок пять лет назад! Ну и ну!

В мае следующего года «Оплот» был закончен, и издательство «Даблдэй энд компани» заключило с Драйзером договор через его литературного агента Элвина Мануэля, жившего в Голливуде. Маргарет Харрис вернулась в Нью-Йорк, а Теодор послал экземпляры рукописи Луизе Кэмпбелл для отзыва и, если понадобится, для дальнейшей редакторской правки. Луиза Кэмпбелл переслала сделанный ею сокращенный вариант вместе с оригиналом Доналду Элдеру, редактору издательства «Даблдэй энд компани». Элдер счел нужным восстановить некоторые из выброшенных кусков, и в конечном счете получилось нечто среднее между двумя вариантами рукописи, чем Тедди был очень доволен.

Зная, что его писательской манере свойственны многословность, растянутость и склонность к повторению, Драйзер был убежден в необходимости сокращений, и хотя сам обладал большим редакторским опытом, но часто говорил о том, как полезно и важно для него, когда кто-нибудь свежим глазом прочтет рукопись, над которой он работал много времени. Однако он давал читать свои новые произведения только тем людям, характеры и литературные вкусы которых были ему хорошо известны, так же как и их художественные достоинства или недостатки. Но, как было отмечено в предисловии к «Американской трагедии», Драйзер нелегко соглашался на исправление стиля и структуры своих произведений. Я сама видела, как он терпеливо переделывал заново главы, отредактированные кем-то другим, зачастую исписывая все поля страниц новыми вариантами.

В июне Драйзер стал думать о возможности вступления в коммунистическую партию. До того времени он всегда говорил, что не намерен присоединиться к какой-либо партии. Но он был убежден, что коммунистам удастся уничтожить фашизм во всем мире. «Они впервые подняли свой голос против агрессии в Китае, Эфиопии и Испании, и их голос звучал наиболее отчетливо»,- говорил он.

Зная, что приближается последняя глава его жизни и что вскоре он уже не сможет выступать против фашизма и несправедливости во всем мире, он чувствовал, что вступление в коммунистическую партию будет служить веским доказательством того, что он всецело на стороне простых людей. Но неверно утверждать, что он был в курсе внутренней политической работы, которую вела в нашей стране коммунистическая партия. Драйзер рассматривал этот вопрос с точки зрения мировых гуманитарных идей. «Вера в величие человека и благородство его натуры всегда была основным принципом моей жизни и работы»,- писал он.

Тедди крайне устал и понимал, что ему необходим отдых, но он говорил: «Жить на земле мне, наверное, осталось недолго, и я хочу закончить «Стоика». Я знаю, что мне уже не суждено закончить «Формулы», но «Стоик»- это неотложная часть моей литературной программы».

Его намерение во что бы то ни стало закончить «Стоика» очень огорчало меня, так как я беспокоилась за его здоровье. Поэтому я предложила: «Давай уедем куда-нибудь на месяц, а когда вернемся, я буду делать все что могу, чтобы помочь тебе».

Он согласился, и мы поехали на машине в Портленд, к моей матери.

Пока мы гостили там, Тедди отдыхал и с каждым днем, казалось, становился крепче. Но все же он поставил в тени деревьев ломберный столик и продолжал работать над набросками к будущему роману; никто не в силах был уговорить его не делать этого.

Как-то вечером моя сестра пела в гостиной перед собравшейся у нас публикой, которая слушала ее с огромным вниманием. В этот день она была в голосе и пела, как никогда. Сначала она спела оперную арию, потом исполнила ковбойскую песню, затем балладу и несколько легких вещей на бис, продемонстрировав многообразие своего таланта и высокую технику, которой даже я от неё не ожидала. Быть может, и публика, перед которой она пела в этот вечер, вдохновляла её. Тедди, как и все остальные, был просто поражен.

Он спросил меня потом, сознательно ли она придает своему пению такую художественную выразительность или это только случайно. Я ответила, что, по-моему, она делает это сознательно, она всегда была артисткой в душе, и я всегда знала это.

– Хорошо, – сказал Тедди, – мне хотелось бы поговорить с ней о её будущем.

– Это будет просто чудесно, милый, – ответила я. – Конечно, поговори.

На следующее утро он долго беседовал с ней в саду, а потом пришел ко мне и сказал: «Эта девушка действительно понимает, что такое искусство пения, и я готов оказать ей протекцию и материальную поддержку, если она приедет в Голливуд».

Но я знала Мэртл лучше, чем Тедди. Я с самого начала стала сомневаться, что она приедет в Голливуд. Она была влюблена в своего жениха, скотовода, владельца ранчо, и жизнь на ранчо интересовала ее не меньше, чем пение. Мне думалось, что личные интересы возьмут в ней верх. Так оно и случилось.

Вернувшись домой, Тедди, не теряя времени, засел за работу над «Стоиком». После такой книги, как «Оплот», нелегко было вернуться к «Трилогии желания», два тома которой были написаны и изданы много лет назада. Но я знала,- если уж он начал, то будет продолжать в том же плане, в каком были написаны два предыдущих романа, стремясь к одной цели – довести эту эпопею до конца.

Ему предстояло столько же работы, сколько в свое время над «Оплотом», так как он написал уже две трети романа «Стоик». Но почти всю свою творческую энергию он израсходовал на «Оплот» и не накопил еще достаточно сил, чтобы браться за следующую книгу. Я садилась за машинку, и он обычно диктовал мне; в процессе работы мы обсуждали отдельные эпизоды, поступки действующих лиц, композицию романа, и Тедди быстро уставал. Я чувствовала, что ему нужна сильная поддержка, и напрягала все свои силы, стараясь помочь ему в этой последней борьбе. День за днем мы работали с ним, сидя друг против друга за его длинным рабочим столом; Тедди покачивался в старомодном желтом кресле-качалке, а я печатала на машинке. Иногда нам не хватало места, чтобы разложить перепечатанные страницы, тогда мы переходили в столовую и устраивались за большим испанским столом. Тедди тащил за собой кресло-качалку, усаживался в него и, покачиваясь, продолжал диктовать. Упорство, с каким он работал, было просто невероятным; в сущности, за редкими исключениями, его ничто больше тогда не интересовало.

По утрам, пока я готовила завтрак, он принимал ванну, брился, потом, безукоризненно одетый, шел в кухню, чтобы выпить что-нибудь, перед тем как сесть за стол. И каждое утро его появление радостно удивляло меня, как некое чудо; его присутствие всегда меня вдохновляло.

Из Нью-Йорка пришли два экземпляра гранок и отредактированная рукопись «Оплота», напечатанная на машинке. Когда гранки были прочитаны, он отослал их по почте в издательство и тотчас же возобновил работу над «Стоиком».

Никогда за всю нашу двадцатишестилетнюю совместную жизнь между нами не было такой духовной, интеллектуальной и физической близости, как в эти последние годы его жизни. Мне выпало счастье заново пережить воскресшую любовь, сочетавшуюся с новой и очень тесной духовной близостью. И самое удивительное, что Тедди, в свою очередь, окружил меня нежной любовью. Он хвалил мои поступки, о которых я давным-давно забыла, и проявлял нежность в разных мелочах,- я никогда даже не подозревала, что он способен на это. Когда я подымалась наверх, в свою комнату, чтобы поразмыслить о своих делах, Тедди иногда приходил туда вслед за мной, усаживался в мое кресло-качалку и разговаривал со мной о чем угодно, начиная с платья, которое я собиралась надеть к обеду, и кончая задуманной им главой нового романа. Я была совершенно счастлива и знала, что это счастье будет сопутствовать мне до самого конца. Жизнь моя теперь была полна, и, наблюдая за Тедди, я убеждалась, что он тоже, наконец, доволен своей жизнью.

В понедельник 27 августа мы в последний раз отпраздновали день его рождения, пригласив самых близких друзей, всего человек пятнадцать. Правда, этот обычно так радостно справляемый праздник был омрачен отсутствием близкого друга Тедди – Дориана Отвоса, который скончался за два дня до этого. Его не было среди нас, и мы уже не могли больше смеяться его шуткам и каламбурам.

Тедди пригласили выступить 8 декабря в университете города Лос-Анжелос, но я сомневалась, что он будет в состоянии поехать туда. Тем не менее он ответил согласием, и университет поспешил напечатать его имя в заранее приготовленной программе. В день выступления, за завтраком, он попросил меня сообщить по телефону в университет, что он не приедет, так как неважно себя чувствует. Зная, как будет разочарован весь преподавательский состав университета, я с большой неохотой стала звонить туда. На следующее утро, сидя с Тедди за завтраком, я, к своему удивлению, заметила на глазах у него слезы. Легонько стукнув кулаком по столу, он сказал:

– Да, вероятно, у меня сейчас нет силы выступать перед публикой, но я во что бы то ни стало буду опять говорить о том, о чем я непременно хочу говорить!

– Я не знала, что это выступление так важно для тебя, Тедди,- ответила я.

– Да, для меня оно очень важно,- сказал Тедди.

21 декабря мы были на свадьбе Бернике Дороти Тэкер, дочери мистера и миссис Тэкер, с лейтенантом Джорджем Б. Смитом, сыном мистера и миссис Смит. Тедди там фотографировался, и это была последняя его фотография. Венчание состоялось в церкви в парке Форест-Лоун, откуда все мы отправились в Глендейл, на квартиру Смитов, где была отпразднована свадьба.

В первый день рождества мы завтракали у Гудманов в их доме на Пилгримэйдж-Трэйл. Завтрак носил семейный характер, и, казалось, все были в самом лучшем настроении. Днем мы были с визитом у Клер Каммер и ее дочери Марджори. Клер, выдающаяся женщина-драматург и композитор, написавшая много хороших песенок, была женой Артура Генри, с которым Тедди дружил в те дни, когда писал «Сестру Керри»; его связывала с Клер тесная дружба. Мы всегда любили бывать у нее. В тот рождественский день Тедди сел подле нее у рояля, как это он делал всегда, и внимательно слушал ее последнюю песенку, которую она пела небольшим, но очаровательным голоском. Тедди нравились ее песенки, и она с большой радостью пела ему.

На следующий день мы были приглашены на чай в Беверли-Хилс, к Барбаре Вайда, театральному режиссеру; поставленные ею пьесы заслужили общее признание. Вечером мы с Тедди пообедали в маленьком кафе на бульваре Санта-Моника. Тедди вспоминал Гринвич-Вилледж и говорил о том, сколько друзей и знакомых он, бывало, встречал каждый раз, когда отправлялся туда. Я понимала, что он скучает по старому Нью-Йорку времен его молодости. Мы решили, что в мае непременно поедем в Нью-Йорк на несколько месяцев, но я все время думала о том, как он будет разочарован, если ему не удастся найти там прежней, знакомой ему атмосферы. Но, решив обязательно поехать в мае в Нью-Йорк, мы оба сразу повеселели.

В эти дни мы занимались редактированием некоторых заключительных глав «Стоика». Тедди послал рукопись на отзыв рецензенту, и тот сделал несколько замечаний, с которыми Тедди полностью согласился. Собственно говоря, прежде чем посылать рукопись, он намеревался написать еще две главы, но чувствовал себя настолько слабым физически, что решил пока не писать и немного отдохнуть. Однако, когда рецензент вернул рукопись, Тедди принялся переделывать конец, в котором хотел дать авторский монолог, подытоживающий все три книги «Трилогии», и 27 декабря он писал предпоследнюю главу. Проработав до пяти часов, он предложил мне поехать на машине к океану подышать свежим воздухом, и мы отправились на побережье. Мы доехали до конца бульвара Вашингтон и полюбовались изумительным закатом – по небу, переливавшемуся всеми оттенками бледносерого и голубого, проходили полосы бирюзового и вишневого цвета. Идя по дощатой дорожке, проложенной по пляжу, я загляделась на силуэт Тедди, великолепно выделявшийся на фоне заката.

«Он хорошо выглядит,- подумала я.- Должно быть, скоро он совсем поправится. Ему нужно немножко отдохнуть, вот и все».

Побыв у моря около часа, он высказал желание, овладевавшее им всякий раз, когда ему приходилось бывать на берегу океана. «Давай съедим горячих сосисок»,- сказал он.

Мы подъехали к киоску на бульваре Вашингтон и пришли в восторг от жизнерадостного и словоохотливого человека, который нас обслуживал. Он рассказал нам, что у него пятеро детей, которых он содержит, торгуя в этом киоске бутербродами и горячими сосисками; детишки бегают к нему так часто, что он вынужден гнать их домой, чтобы они ели там домашнюю пищу, приготовленную его женой. По дороге домой мы с Тедди говорили о веселом нраве и кипучей энергии этого человека, который умеет быть благодарным за то немногое, что получает от жизни,- вроде этого киоска с горячими сосисками, дающего ему возможность содержать всю семью.

Мы приехали домой в половине седьмого, и я чувствовала себя настолько освеженной, что решила еще немного поработать. Но Тедди заявил, что пойдет вздремнуть, и ушел в свою комнату. Я стала вносить его исправления в главу, над которой мы трудились в этот день, и к девяти часам вечера закончила эту работу. Захватив главу, чтобы прочесть ему вслух, я вошла к нему и испугалась, увидев, что лицо его влажно и покрыто какой-то особой бледностью, бросившейся мне в глаза, как только я зажгла свет.

Стараясь, чтобы он не заметил моего волнения, я сказала:

– Знаешь, милый, лучше я тебе прочту эту главу завтра утром, на свежую голову.

– Нет,- ответил он,- я хочу послушать ее именно сейчас.

Пришлось прочесть ему вслух всю главу. Он остался доволен ею, сказав, что она стала гораздо лучше. Я включила радио, чтобы он мог послушать известия, передававшиеся в десять часов, и ушла в свою комнату готовиться ко сну. Когда я сошла вниз, Тедди пожаловался мне на боль в области почек. Я предложила ему погреть больное место лучами инфракрасной лампы; через полчаса он сказал, что ему немного легче, и попросил потушить свет.

Не знаю, что было дальше,- я крепко заснула, но вдруг проснулась и увидела, что он стоит посреди комнаты в халате.

– Элен,- позвал он,- у меня сильные боли.

Я вскочила с кровати, но в этот момент он со стоном, корчась от боли, упал на пол. Обезумев от ужаса, я схватила в охапку подушки, одеяла, подложила ему под спину, стараясь, чтобы он оперся головой о кровать, и выпрямила ему ноги. Я принесла немного бренди, налила в ложку и хотела дать ему выпить, но зубы его были крепко стиснуты. Не помню, как я добралась до телефона и позвонила Лилиан Гудман, зять которой, доктор Гиршфельд, был постоянным врачом Тедди. Я сказала ей, что Тедди очень плохо, и попросила немедленно прислать доктора. Она ответила, что сию же минуту пришлет его и сама приедет к нам со своим мужем Марком.

Я бросилась к Тедди, и наконец мне удалось уложить его поудобнее. Он сказал, что хотел бы пройти в ванную. Как мне удалось провести его туда, просто не знаю. Не успел он выйти из ванны, как пришли Лилиан и Марк, а следом за ними – Рубен Чир, ассистент доктора Гиршфельда, так как самого доктора куда-то вызвали. Они помогли Тедди добраться до постели, и доктор Чир сделал ему укол, чтобы прекратить боли.

Через несколько минут боль стала меньше, и Тедди сказал:

– О, от такой боли можно умереть!

Лилиан, Марк и доктор Чир пробыли с нами всю ночь. Под утро я пошла к себе наверх, чтобы одеться; вскоре приехал и доктор Гиршфельд. Вместе с доктором Чиром они осмотрели Тедди, и, выходя из комнаты, доктор Гиршфельд сказал мне:

– Надежды мало. Он очень плох. Немедленно нужно достать кислородную подушку.

Тотчас же были присланы два санитара, принесшие кислородную подушку и медикаменты. Утром пришла Эстер Маккой, хотя никто не сообщил ей о болезни Тедди. Он поздоровался с нею и, когда она спросила, как он себя чувствует, ответил: «Довольно скверно». Потом приходил доктор Хантер, пастор голливудской конгрегационалистской церкви. Тедди был в полном сознании и, казалось, даже чувствовал себя чуточку лучше, но просил меня ни на минуту не выходить из комнаты. Вскоре вернулся доктор Гиршфельд. Он побыл немного возле больного, и потом я пошла проводить его до машины.

– Я просто не верю своим глазам,- сказал он.- Ему стало гораздо лучше от кислорода. Значительно лучше. Быть может, все обойдется.

– Я знала это,- ответила я.- Я знаю его организм. О, благодарю вас, доктор!

Я вернулась в дом полная надежды и сказала Лилиан, что теперь она может спокойно пойти домой и отдохнуть, так как всю ночь она не спала. К этому времени пришел санитар, и я сказала всем, кто был у нас, что, по словам доктора, Тедди сейчас лучше, и я могу одна справиться. Пусть они придут попозже. Потом я позвонила Маргарет Харрис и попросила ее сына передать, чтобы она пришла к нам, как только вернется домой. Все ушли; около Тедди остались только я и санитар. Тедди лежал спокойно, но я заметила, что руки его холодны как лед; они были холодны с того момента, как он упал, и я никак не могла согреть их.

– Поцелуй меня, Элен,- вдруг сказал он. Я поцеловала его. Пристально глядя мне в глаза, он прошептал: «Ты красавица». Он часто говорил мне это, но сейчас я испугалась, потому что он просил поцеловать его, и я подумала, не кажется ли ему, что он умирает. Если это так, то значит, он не хотел пугать меня даже в такую минуту, ибо больше он ничего не сказал.

Санитар все время внимательно следил за ним. Тедди задремал.

Так прошло два часа. Вдруг санитар вскочил, побежал к телефону и вызвал врача. Я слышала, как он сказал: «Приходите, пожалуйста, скорее. Дыхание стало прерывистым, а кончики пальцев посинели».

Я вгляделась в Тедди и убедилась, что это правда. Я взяла его руки, они были холодны и влажны, и я ощущала, что жизнь уходит из них. Я почувствовала себя страшно беспомощной: он умирал. Вокруг его закрытых глаз легли глубокие тени. Но по лицу его разливалось такое мирное спокойствие! Мир и покой, недоступные человеческому пониманию, снизошли на него. В его кончине было великолепное благородство, словно каждый атом его тела обрел полный покой.

Дыхание его становилось все слабее и слабее, пока не замерло совсем. Он скончался. Приехал врач и констатировал смерть, наступившую в 6.50 вечера. Я все еще не могла поверить этому и просидела возле него полтора часа, пока он не стал холодеть. Потом за его телом явились люди из Форест-Лоунской похоронной ассоциации и унесли его из дома. Я пошла в гостиную. Когда его проносили через ту самую дверь, через которую он столько раз проходил, я пережила самый страшный и мучительный момент в моей жизни. Вместе с ним уходила огромная и лучшая часть моей жизни. Я чувствовала, что гибну. Приходили люди, но я их не замечала. Я знала только, что он никогда уже не войдет в дом, не стукнет дверью, и, однако, когда его уносили, я чувствовала, что он не ушел, что я снова найду его здесь, в этом доме, в котором он оставил такую большую часть самого себя, возле письменного стола в его кабинете или в саду. И я писала эти воспоминания за его столом из палисандрового дерева; я явственно и близко ощущала его присутствие, особенно когда мне бывало почему-либо тяжело. Сила его духа была, очевидно, настолько велика, что, должно быть, ее воспринимали все неодушевленные предметы в доме…