Моя жизнь с Драйзером

Глава 2

Прошло несколько дней томительного ожидания, и наконец наступил вторник.

Драйзер встретил меня в дверях мастерской, радостно и нетерпеливо пригласил войти, спросил, не хочу ли я выпить перед обедом коктейль. Заметив, с каким интересом и восхищением я оглядываюсь кругом, он предложил мне осмотреть мастерскую, пока он будет готовить напиток. Я охотно согласилась.

Мастерская Драйзера находилась в нижнем этаже старинного кирпичного здания и состояла из большой гостиной и спальни. В гостиной вдоль стен тянулись низкие книжные полки, а над ними висели какие-то необычайно интересные картины. Прежде всего бросались в глаза две из них: декоративное панно, изображающее двух египетских танцовщиц; на заднем плане виднелась темная фигура, держащая в руках громадный поднос с фруктами. Другая картина изображала со спины роскошную нагую женщину с тяжелым узлом рыжих волос на затылке. Она полулежала в чувственно-ленивой позе; стоявшая перед ней тучная негритянка протягивала ей блюдо с сочными фруктами. Тут же, в гостиной, стоял письменный стол Драйзера, переделанный им из квадратного рояля палисандрового дерева, а возле стола – пюпитр, на котором лежал огромный словарь. Потом я заметила кушетку в стиле мадам Рекамье, филигранные подсвечники, деревянные кресле и простое старомодное кресло-качалку, без которого, как я впоследствии узнала, он не мог обойтись, даже живя в гостиницах. Но взгляд мой снова и снова возвращался к его замечательному письменному столу, за которым, как я знала, он провел значительную часть своей жизни.

Мы немного посидели в гостиной, попивая коктейль, а затем Драйзер повез меня в Гринвич-Вилледж, в ресторан Полы Холидэй. Во время обеда он указывал мне на разных интересных людей, находившихся тут же, в зале. Среди них был Ипполит Хэвел, известный анархист либерального толка, Гарри Кемп и Эдвард Смит, старый и преданный друг Драйзера. Каждый раз, оборачиваясь в сторону Смита, я ловила на себе его испытующий взгляд. Он питал к Драйзеру глубокую и неизменную привязанность; несколько лет спустя мы с Теодором стояли у постели Смита, умиравшего от воспаления легких, и он, уже теряя сознание, сделал вид, будто пьет за здоровье Драйзера,- это был чуть ли не последний его жест. Он поднял руку с воображаемым бокалом и в полубреду прошептал: «За Драйзера». В повести «Оливия Бранд» из «Галереи женщин» Драйзер описал красивую и трагическую жизнь этого человека. Он был одним из тех немногих людей, которые способны на глубокую любовь и крепкую дружбу.

За обедом Драйзер попросил меня рассказать о себе. Теперь, перебирая в памяти прошлое, я спрашиваю себя: был ли когда-либо на свете другой человек, который вызывал бы в собеседнике такое желание поделиться с ним своими радостями, печалями и сокровенными мыслями, как Драйзер? Я не понимала, как мог он, видевший в жизни так много и переживший немало острых жизненных конфликтов, заинтересоваться моей простой историей. И, тем не менее, он слушал меня с явным интересом.

– Значит, вы настоящая дочь Запада,- заметил он.- Я ведь тоже уроженец Запада. Народ там славный, но вы одна стоите половины континента.

– Итак, ваша бабушка приходилась моей матери родной сестрой? – сказал он в ответ на какие-то мои слова.- Вот это любопытно! Расскажите же мне о себе и своей семье. Меня очень интересуют наши родственные отношения.

Ободренная его расспросами, я стала вспоминать рассказы бабушки о ее девических годах, проведенных в штате Индиана, о стычках с индейцами, о том, как она вышла замуж за потомка квакеров Дэвида Паркса, который в 1849 году приехал в Калифорнию в погоне за золотом и нажил там состояние. Впоследствии они переехали в штат Висконсин, где родилась моя мать, Ида Виола. Когда я рассказывала о том, как бабушка с мужем и двумя детьми добирались до Сан-Франциско, как они плыли на корабле мимо мыса Горн и как во время бури, длившейся три дня и три ночи, она помогала рожавшей женщине, Драйзер воскликнул: «Как это напоминает мою мать! Должно быть, у них было много общего и в характере и в образе жизни». Позже, когда я побольше узнала о его матери по рассказам Драйзера, всегда говорившего о ней с огромной нежностью, я поняла, насколько это верно. И в течение всей последующей жизни наше родство связывало нас с Драйзером теснее многого другого. В своей книге «Заря», которую он закончил и опубликовал в 1931 году, Драйзер так описывает дом, где выросла его мать:

Пробираясь из Коннектикута и Нью-Йорка в Дайтон, штат Огайо, он [отец Теодора] встретил неподалеку от города Дайтона девушку, которая стала моей матерью. Она была дочерью зажиточного фермера, выходца из Моравии, не то баптиста, не то меннонита по вероисповеданию; он принадлежал к секте, центр которой находился в городе Бетлехеме, штат Пенсильвания. Должно быть, жизнь в маленьком мирке, где выросла моя мать, была легка и привольна, ибо мне часто приходилось слышать ее рассказы о материальном достатке ее родителей-фермеров, о фруктовом саде, луге, больших полях, засеянных пшеницей, и об обычаях и ремеслах, сохранившихся со времен первых пионеров,- о том, как соседи одалживали друг у друга огонь, об индейцах, приходивших к их дверям, чтобы что-нибудь попросить или просто поболтать; шерсть и хлопок ткались в те времена на ручных ткацких станках, а мыло, обувь и мебель изготовлялись домашним способом.

Я продолжала рассказывать Драйзеру о своей семье. После смерти деда бабушка осталась одна с шестью дочерьми на огромной ферме в Фэрвью, штат Орегон. Моя мать была самой старшей. Кроткая, ласковая и душевная, она вскоре вышла замуж за красивого, живого, как огонь, датчанина Джорджа Кристиана Пэтжеса, который по настоянию своей мачехи переехал с нею из Дании в Америку. Он мечтал стать выдающимся музыкантом; в Дании он учился игре на скрипке и делал большие успехи. Он отличался честностью, и ему не стоило труда подыскать и занять место управляющего имением, но каждый раз, когда перед ним возникали какие-нибудь серьезные трудности, он взваливал их на плечи моей матери; поэтому, в конце концов, они разошлись.

Бабушке стало не под силу вести хозяйство на ферме, она была вынуждена продать ее и заняться другим делом – она приобрела гостиницу в Портленде. В это предприятие она вовлекла и мою мать, и таким образом я росла в обстановке матриархата, главою которого была бабушка. Я обращалась к ней за всем – за советом, за лаской, за наставлениями.

Меня тянуло к театру, и значительную часть времени я простаивала у окна гостиницы, выходившего прямо на актерский подъезд портлендского Марквам-театра. Я знала в лицо всех тогдашних театральных звезд и никогда не упускала случая предложить, если требовалось театру, свою собаку, своего пони и даже самое себя. Во время летних каникул я играла небольшие роли в спектаклях, которые ставили заезжие труппы, а однажды даже отправилась с одной из таких трупп на гастроли в Бойзе, штат Айдахо,- мать решилась отпустить меня, убедившись, что я буду под строгим присмотром одной пожилой четы актеров.

Шестнадцати лет я влюбилась в красивого девятнадцатилетнего южанина, который увлекался театром так же, как и я. Я познакомилась с ним в Портленде, куда он приехал из Чарлстона в гости к своему старшему брату. Как раз в это время моя сестра Хэзел выходила замуж, и мне хотелось одновременно с ее свадьбой устроить и свою – тогда бы я могла бросить школу и поступить на сцену. А если б мне не позволили выйти замуж, я убежала бы из дому. Родные приводили меня в отчаяние своими рассуждениями о нелепости моего поступка, но мать, чувствуя, что я не отступлюсь от своего решения, наконец сказала: «А почему бы и нет? Она во что бы то ни стало решила поступить на сцену. Одну я ее отпустить не могу. Так пусть уж лучше она уходит с ним». Так я и сделала, и после никогда не раскаивалась в этом.

С того дня, как я обвенчалась с Фрэнком Ричардсоном, собственно, и началось мое настоящее образование. Мы были молоды, жизнерадостны, полны надежд и по уши влюблены друг в друга. Он обожал театр так же, как и я. Мы стали вместе учиться пению, танцам и в конце концов, достаточно напрактиковавшись, добились того, что время от времени стали получать ангажементы в небольшие театрики и штатах Вашингтон и Орегон. Переезжать с места на место было порою очень трудно, наше материальное положение оставляло желать много лучшего, но тем не менее мы не хотели приять себя побежденными.

Нашей конечной целью был Сан-Франциско. Когда мы, наконец, попали туда, нас совершенно покорила романтика этого города, его туманные вечера, крутые улички, маленькие вагончики фуникулера, Барбари-Кост, где на улицах кишели пестрые толпы людей всех национальностей и всевозможного вида и где на каждом шагу попадались матросы. Но в Сан-Франциско мы столкнулись с новыми трудностями, доставившими мне немало огорчений. Театральные агенты предпочитали приглашать на работу меня одну, поэтому приходилось отказываться от ангажементов, так как мы с мужем не могли и подумать о разлуке. Наши средства постепенно таяли, и вскоре все, что было у нас мало-мальски ценного, оказалось в закладе. Оставался единственный выход – мне надо было хоть на время принять какой-нибудь ангажемент одной. Муж мой, скрепя сердце, в конце концов согласился на это. Однако я уже начала понимать, что мы с ним слишком молоды, слишком неопытны и слабы для жизненной борьбы, и стала задумываться над этим.

Наши затруднения отчасти разрешились тем, что Фрэнк вернулся к своей семье в Чарлстон. Я на время осталась в Сан-Франциско, где выступала как певица в одном из ночных клубов в центральной части города. Мы оба были очень опечалены вынужденной разлукой, но утешались мыслью, что это не надолго. Через два месяца муж вызвал меня к себе, и я отправилась на Юг, где меня ожидала новая жизнь, совершенно непохожая на все, что я знала прежде.

Я волновалась, не зная, как меня примет семья моего мужа, ибо его родные считали, что он еще слишком молод и ему следовало бы стать на ноги, прежде чем жениться. Но первая же встреча с его матерью рассеяла все мои опасения. Она глубоко любила сына, а это для меня было самое главное, потому что я тоже любила его и чувствовала, что общая любовь поможет нашему сближению.

Как только я приехала в Чарлстон, весь дом и все хозяйство легли на мои плечи. Получив некоторые указания и советы, я должна была все лето вести хозяйство самостоятельно, так как мать Фрэнка уезжала гостить к второму сыну в Уэст-Пойнт. Мне, конечно, польстило такое доверие, хотя я была далеко не убеждена, что смогу оправдать его. Уже одно то, что вся прислуга состояла из негров, было для меня новым и непривычным.

Лето прошло тихо и спокойно, хотя временами я страдала от невыносимой удушливой жары. И все же мне многое нравилось в этой новой жизни, а сам город Чарлстон меня просто очаровал. Я как завороженная прислушивалась к протяжным голосам разносчиков, нараспев выкрикивающих название своих товаров, каждый на свой лад. До сих пор – стоит мне закрыть глаза – в ушах моих раздаются эти певучие голоса, звучавшие под моими окнами в недвижном и знойном утреннем воздухе. Вскоре Фрэнк получил место разъездного торгового агента, и мне приходилось подолгу оставаться одной. Я много читала, но чтение не спасало меня от жары, которую я переносила все хуже и хуже, от все более тяготивших меня условностей местной жизни, от провинциальной атмосферы. Нигде и ни в чем я не ощущала никакого движения вперед. Я стала убавлять в весе, потеряла аппетит, мне грозило острое малокровие. Тогда мать Фрэнка решила, что мне следует проведать своих родных. Так я и сделала. Я пробыла на родине два месяца и вернулась в Чарлстон значительно поздоровевшей.

Было лето 1918 года, и многие жители Чарлстона переселились на остров Салливан. Там размещались войска перед отправкой их во Францию. Начались вечеринки, танцы, пикники – нескончаемый ряд развлечений, которые в конце концов мне надоели, и я нигде не находила себе покоя. Я стала мечтать о том, чтобы уехать куда-нибудь, быть может, в Нью-Йорк- там я могла бы найти себе работу, заменить кого-нибудь, призванного в армию. Вместо того, чтобы бездельничать здесь, на Юге, я могла бы там быть по-настоящему полезной.

В это время к родителям мужа приехал погостить У. Э. Вудворд, первый вице-президент нью-йоркской Промышленно-финансовой корпорации. Однажды вечером, гуляя с ним после обеда по берегу, я спросила его, как он думает, могла бы я устроиться на какую-нибудь работу в Нью-Йорке сейчас, во время войны. Он испытующе посмотрел на меня.

– Кажется, я понимаю вас,- сказал он.- Действительно, на Юге вам не место. Вы хотите быть там, где вершатся большие дела, не правда ли? Я сам родился на Юге, и все это отлично понимаю.

– Да,- ответила я,- я здесь буквально задыхаюсь. Я не могу приспособиться к здешней атмосфере, хотя тут все чудесно ко мне относятся.

– Право, не знаю,- продолжал он.- В Нью-Йорке новичку трудно, это город торгашеский. Не знаю, что вам посоветовать, но, если вы приедете в Нью-Йорк, разыщите меня. Ведь никогда не знаешь, где тебя ждет удача.

Для меня, переполненной стремлением и желанием двигаться вперед, эти слова значили очень много. Как ни мало они, в сущности, обнадеживали, но месяц проходил за месяцем, а я не только не забывала об этом разговоре, но придавала ему все большее и большее значение. Фрэнку приходилось часто уезжать по делам, я подолгу оставалась в одиночестве и имела достаточно времени, чтобы со всех сторон взвесить свое положение. Долгие периоды безделья всегда были для меня невыносимы, а теперь, когда весь мир, казалось, двинулся в поход, я просто не могла оставаться в стороне. И постепенно во мне созрело твердое решение уехать в Нью-Йорк.

Последние месяцы в Чарлстоне мы с Фрэнком все больше и больше отдалялись друг от друга. Мой отъезд в Нью-Йорк означал конец нашей совместной жизни. Вскоре мы развелись.

Приехав в Нью-Йорк, я нашла себе комнату в пансионе близ Колумбийского университета; в соседней комнате жила Люсиль Нелсон, с которой я подружилась еще в Чарлстоне. Это была девушка яркой чувственной красоты, похожая на пышный цветок мака. Ее сердечность и доброта привлекли меня к ней с первой же встречи.

Устроившись с жильем, я тотчас же позвонила по телефону мистеру Вудворду; он попросил зайти в его контору, в дом 52 на Уильям-стрит,- там помещалась Промышленно-финансовая корпорация.

Мистер Вудворд, радушно поздоровавшись со мной, сообщил, что его секретарь, молодой человек, только что призван в армию. Сумею ли я справиться с секретарской работой? Такая перспектива привела меня в ужас, но мне страшно хотелось поскорее устроиться, и я ответила, что попробую. Стенографию и машинопись я изучала еще в школе, – сейчас я могла бы ходить на вечерние курсы, чтобы освежить в памяти свои познания в этой области.

– Отлично,- сказал мистер Вудворд,- я буду рад, если вы попытаетесь это сделать. Мне нравится ваша жизнерадостность. Вы внесете с собой луч солнца, а нам здесь это очень нужно. Давайте сделаем так- я оставлю за вами вакансию на месяц, а потом посмотрим, справитесь ли вы.

Он встал, пожал мне руку, и я, выходя из кабинета, уже твердо решила про себя, что должна во что бы то ни стало добиться успеха в этом деле, ибо мне представлялся случай работать с человеком, который был мне по душе, к которому я относилась с уважением и восхищением.

Люсиль Нелсон помогла мне устроиться кассиршей в университетском кафетерии, а по вечерам я посещала курсы стенографии и машинописи. В День перемирия, 11 ноября 1918 года, я вошла в контору мистера Вудворда, чувствуя себя достаточно подготовленной, чтобы всерьез приступить к работе.

Президент корпорации Э. Моррис, невысокий, плотного сложения человек, раньше был адвокатом в Норфолке, штат Виргиния, где он и родился. Часто во время отсутствия его секретаря, мистера Картера, я писала под его быструю диктовку, еле поспевая за ним и стараясь записать каждое его выражение; порою я не понимала смысла какого-нибудь слова, но старалась записать что-нибудь близкое по звуку, а потом в отчаянии бежала к секретарю правления Джозефу Гилдеру – почтенному старику, чье знание английского языка приводило меня в изумление. Не было случая, чтобы он не догадался, какое это должно быть слово, и не объяснил мне его значения.

– Значит, вы работали с Джозефом Гилдером! – прервал меня Драйзер.- Это уже кое-что! В начале моей редакторской деятельности я знавал всю семью Гилдеров. Чудесные были люди.

За год работы с мистером Вудвордом я убедилась, что он – один из самых культурных, симпатичных и справедливых людей, которых мне приходилось встречать. Он был всегда добр, внимателен, терпелив, хотя и требователен, и я изо всех сил старалась заслужить его похвалу. Он фактически руководил моим чтением, ибо в письмах постоянно рекомендовал своим корреспондентам отдельные книги, а иногда составлял списки книг для себя, и я, конечно, пользовалась этим. В школе моим любимым предметом была английская литература, я любила также греческую мифологию, но мистер Вудворд расширил мои познания в области поэзии.

Однажды, диктуя мне что-то, он остановился и выглянул в окно. «Когда мне стукнет пятьдесят,- сказал он со свойственной ему решительностью,- я навсегда брошу эту финансовую канитель… и буду писать… Когда мне стукнет пятьдесят…» – повторил он, продолжая задумчиво смотреть в окно. И действительно, мистер Вудворд в пятьдесят лет оставил финансовую деятельность и стал выдающимся писателем-биографом.

В то время когда я у него работала, он увлекался Драйзером. Он только что прочел сборник его рассказов «Двенадцать» и к каждому продиктованному им письму велел мне добавлять один и тот же постскриптум: «Если вы еще не читали «Двенадцать», достаньте эту книгу и прочтите». Разумеется, я тотчас же купила себе эту книгу и прочла ее.

Мне она показалась просто замечательной – все двенадцать мужских портретов были так непохожи друг на друга! Особенно понравился мне рассказ «Мой брат Поль»,- я уже кое-что знала об этом моем родственнике, но все же рассказ явился дли меня откровением. Он так раскрыл мне отношения автора со своим братом, что мне очень захотелось познакомиться с Драйзером. Однажды, после того как я прочла книгу, я случайно обмолвилась в разговоре с мистером Вудвордом, что Драйзер – мой родственник. Тот крайне изумился.

– Позвольте,- сказал он,- почему же вы с ним не познакомитесь? Если б он был моим родственником, я бы пошел к нему не задумываясь.

Так решение познакомиться с Драйзером, случайно подсказанное мистером Вудвордом, привело меня к решающему моменту в моей жизни. Этот обед в ресторане Полы Холидэй с Драйзером, сидевшим напротив и жадно слушавшим мой простой рассказ, был только началом.

– Что же вы думаете теперь делать? – спросил Драйзер, когда я умолкла.

– Я уже уложила чемоданы,- ответила я,- и уезжаю через несколько дней в Калифорнию. И все-таки мне захотелось повидаться с вами перед отъездом, чтобы потом рассказать родным, что я познакомилась с Теодором Драйзером. Я скопила немного денег и решила снова вернуться в театр. На этот раз я попытаюсь вступить в одну любительскую драматическую труппу, где я смогу подучиться, а потом, быть может, попробую сниматься в кино.

– Что ж,- заметил Драйзер,- по-моему, такой девушке, как вы, нетрудно будет добиться успеха.

Мне кажется, некоторые человеческие существа, подобно большим планетам, вовлекают в свою орбиту планеты меньшей величины. Мне представлялось, что Теодор Драйзер вращается в огромной орбите, и для меня в моем возрасте, с моим небольшим опытом, знакомство с таким большим человеком явилось совершенно ошеломляющим событием. Эта встреча взволновала нас обоих до глубины души.

Из ресторана Полы Холидэй мы опять вернулись в мастерскую Драйзера на 10-й Западной улице и там поболтали еще часок.

Он показал мне свою коллекцию гравюр на дереве, которую очень ценил, и несколько художественных безделушек – он был уверен, что они меня заинтересуют. И вдруг он нежно обнял меня и привлек к себе. Сердце мое замерло, ибо я поняла – что бы ни принесла мне судьба, счастье или горе, но с этой минуты она уже решена. И все же я стала сопротивляться. Не желая обидеть или испугать меня, он постарался взять себя в руки. Но в его жестах была робкая неуверенность, лицо стало пепельно-бледным, как у человека, который после долгого заключения в темной камере ощупью стремится к свету, и я вдруг подумала: кто я такая, чтобы отказывать ему в том, в чем он, видимо, нуждался больше всего на свете – в любви молодой, жизнерадостной девушки. Я больше не колебалась.

До тех пор я всегда думала, что никогда не предприму подобного шага, не обдуман его тщательно, но внезапно поняла, что, когда приходит настоящее чувство, поступаешь совсем по-другому. И все-таки я старалась оттянуть этот момент: мне хотелось, чтобы ему предшествовало нечто вроде освященной традицией помолвки, как бы коротка она ни была. Драйзер, по-видимому, не понял моего колебания.

– Я готов на все ради вас,- сказал он.- Если вы хотите официального брака,- пусть будет так. Я добьюсь развода и женюсь на вас, как только будет возможно, потому что вы необходимы мне.

Но я ничего от него не требовала. Я сказала, что для истинной любви это не имеет никакого значения. Я просто хотела подождать несколько дней. Тогда я, вероятно, сама покорно приду к нему. Это звучало как обещание. Он облегченно вздохнул и стал настойчиво просить меня назначить день.

Несколько дней после этого я жила, как в тумане, обуреваемая сладким волнением; все мои предыдущие планы были на время забыты. Наконец-то я встретила человека, топко и глубоко чувствующего красоту. После я убедилась, что он часто видел красоту там, где ее на самом деле почти не было. Но за это я любила его еще больше. Быть может, это свойство видеть в жизни столько красоты и возвышает поэта над обыденной действительностью.

Конец нашей краткой помолвки означал для меня начало новой жизни.

Драйзер решил покинуть свою мастерскую в Нью-Йорке и сопровождать меня в моей поездке на Западное побережье, и, хотя в эти хаотические дни трудно было представить себе возможность сколько-нибудь разумных сборов, через десять дней мы уже были на пути в Лос-Анжелос, сев на пароход, идущий в Нью-Орлеан.