Муса Джалиль: Личность. Творчество. Жизнь.

Часть первая ЗАРНИЦЫ ВОЙНЫ

Читатели первой публикации стихотворений М. Джалиля из моабитских тетрадей испытали потрясение — перед ними предсмертная исповедь. Вряд ли кто осознал тогда, что возвращение М. Джалиля из забвения — это не только акт справедливости по отношению к поэту, но и одна из самых ранних примет нового этапа в истории советской литературы, в истории страны.

Несколько стихотворений, написанных в Моабитской тюрьме, как было указано в тексте, предварявшем публикацию, увидели свет в «Литературной газете» 25 апреля 1953 года. Стоит вспомнить, что прошёл месяц с небольшим после смерти Сталина. Ещё немало времени протечёт до переломных событий в политике, экономике, во всей жизни страны и народа.

В апреле 1953 года всё, что для нас сегодня стало реальностью, было ещё неизвестно. Никто не знал, как и в чём изменятся критерии, каким масштабом станут измеряться весна 1953 года, предшествующие да и последующие десятилетия. Отсутствовал огромный социально-политический контекст истории страны; он стал возвращаться к нам после февраля 1956 г. и в особенности после апреля 1985 года.

Имя и строки М. Джалиля полыхнули зарницами отгремевшей войны, за ними послышались колокола великой народной печали, великой народной гордости.

Земля наша, выдержавшая тяжёлую битву, хранит память о войне. Волховские леса, где водил бойцов в атаку политрук Муса Джалиль, до сих пор полны осколков. Поэт рассказал о мужестве солдат, защищавших Ленинград на его дальних подступах, поведал миру то, что миллионы невысказанно хранили в своих сердцах или уносили с собой. Бойцы, сражаясь в Брестской крепости и у Ленинграда, на Курской дуге и у Севастополя, штурмуя Берлин, стремились оставить о себе память для близких, для отчизны. «Погибаю, но не сдаюсь», — писали они, оставаясь навек на безымянных высотах. Джалиль заговорил от имени павших под Москвой, победивших под Кёнигсбергом, на Одере, погибших в кабале гитлеровских нелюдей, в огне Освенцима, в атаке на рейхстаг.

Советская многонациональная литература эпохи войны рассказала о всенародной битве с врагом. Уникальность художественного наследия Джалиля в том, что он оставил поэзию осознанного многолетнего единоборства с противником. Его жизнь и его поэзия — поединок с врагом. Умелый, самостоятельный офицер на фронте, он стал отважным хладнокровным борцом в плену, в подполье. Его поэзия — дневник его чувств и мыслей, летопись будней и героики солдатской жизни. Джалиль сражался и писал, — как дышал, он во всём был искренен и последователен. В стихотворении «О героизме» он обращается к земляку, пишущему стихи:

Джалиль знает, что стихи воюют. Но он напоминает простую истину: словом не поразишь идущего на тебя врага, слово не вызволит в бою, нужно сражаться:

Джалилевское противопоставление слова и поступка жёстко, сурово, прямолинейно. Но в этом требовании подтвердить клятву верности в стихах мужеством в бою отражается мироощущение эпохи Великой Отечественной, выражается характер Джалиля.

Судьба по-своему выделила черты поэзии Джалиля — как общие для лирики войны, так и индивидуально-особенные. Стихи поэта увидели свет незадолго до десятилетия победы, они были восприняты как слово тех, кто был доселе нем — пропавших без вести, оказавшихся в плену. Они были услышаны и как слово неведомое — слово павших. Ещё не слышанным доселе трагическим завещанием звучали строки:

В строках М. Джалиля было уже знакомое — непокорность, готовность к борьбе. Верность песне: песня здесь символ, для поэта это искусство. Но было и непривычное — ситуация стоического ожидания неотвратимой гибели.

В номере «Литературной газеты» от 25 апреля 1953 года увидели свет не только «Мои песни», но также и «Пташка», «После боя» («Прости, родина!»), «Не верь!», «В лагере» («Лес»), «Мой подарок бельгийскому другу» («Мой подарок»). Основные мотивы поэзии и всей литературы военных лет предстали в необычной окрашенности, выявились в глубокой сопряжённости с проблемами вечными — жизни и смерти, величия и низменности, чести и предательства, духовности и нравственной деградации. За ними вставал не уже привычный образ фронтовика — пехотинца, лётчика, артиллериста, за ними виделся человек в трагической коллизии, глубоко осознающий своё участие в противостоянии гуманизма и бесчеловечности, добра и зла. Вместо привычного и дорогого «Жди меня, и я вернусь, только очень жди...» звучали слова совсем иные, тяжкие:

Пожалуй, так впервые была в поэзии заявлена тема доверия, столь пронзительно вставшая в нашей жизни, в нашей морали.

Стихи обрисовывали путь автора: бои, пленение, лагеря. Они рассказывали о стойкости солдата уже в руках врага. В советской литературе прозвучали слова советского военнопленного, обращённые к родине из-за колючей проволоки:

Он остался солдатом и в том роковом сражении. Он объясняет родине обстоятельства, вновь вспоминает жену, снова говорит о поэтическом слове, оно было всегда и во всём искренним; он не боится произнести отвергаемые сердцем слова — трусость, измена, предательство — он их не знал, он их не совершал. Слог его свободен, он изъясняется с открытостью человека чести — он говорит о присяге, которую принимал, утверждает свою верность ей, несмотря на плен. Им выговариваются все слова — высокие и низкие, великие и презренные. Это пишет человек высочайшего человеческого достоинства:

За строками М. Джалиля перед читателем начала 1950-х годов, когда писателям ещё не рекомендовалось столь часто вспоминать годы лихолетья, а предлагалось говорить о сегодняшнем трудовом дне, выступало военное время, открытое до дорог, по которым отступали в 1941-м, до лагерей смерти, разверстое до могильных глубин. Словно бы заговорили те, чья судьба была печалью страны — пропавшие без вести, попавшие в плен и этим уже отверженные. Стихи М. Джалиля были услышаны и как слово неведомое — слово погибших: павших на полях сражений, забитых, замученных в лагерях, исчезнувших без вести в гигантских битвах — в водах Днепра, в болотах Волхова, в снегах бескрайней России, Украины, Белоруссии, Прибалтики, Карелии. Многозвучное колокольное звучание имени и строк Джалиля — в перекличке трагических подтекстов, в их скорбном слиянии.

Надо помнить, что Великая Отечественная война — это не просто схватка страны с гитлеровской Германией. Годы войны — так она была тяжела, так долга, так глубоко вовлекла в себя советских людей — стали этапом в истории страны, её народов. Война — эпоха в истории общественного самосознания, в истории духовного развития народов.

Известность к М. Джалилю приходит мгновенно. Всенародный резонанс — непрерывные публикации, конференции, вечера поэта — объясним. Боль войны не была избыта; миллионы продолжали ждать — и те, кто получил похоронку, и те, кому сообщили о без вести пропавшем, и те, кому было ведомо, что их мужья, отцы, дети узнали и плен, и лагеря. Джалиль явился к читателю не только примером героизма. Он сверкнул искрой надежды — и на казавшееся невозможным счастье встречи, и на грезившуюся радость весточки. Военные грозы отбушевали, но лихие ветры продолжали сотрясать страну. В прошедших грозах безвозвратно и бесследно исчезали люди, но всё же изредка они возвращались. Стихи Джалиля прозвучали вестью о победе человека над фатумом, над самою смертью. Люди той поры знали слепую беспощадность времени, они могли сразу представить цену, которой оплачены джалилевские строки. Джалилевские беды были по тому времени просто неодолимы: не в силах человеческих вычеркнуть из биографии плен, лагеря, невозможно превозмочь связанное с ними недоверие. А вот победил же он их! В этом было указание на избавление от продолжавших кровоточить роковых утрат.

Всенародный резонанс публикации, порождённый поэтически мощным напоминанием о победах, об утратах и бедах военных лет, был подкреплён ещё одним важным обстоятельством: высокое благородство, трагический гуманизм поэзии и схватки поэта с поистине фатальными обстоятельствами оказались созвучны эпохе нараставшего общественного подъёма. Оказалось нужной та человеческая личность, которая достаточно широко выразила себя даже в нескольких стихотворениях первой публикации. Личность сложная, обременённая несчастьем, горем великим, но не утерявшая ни доверия к миру, к людям, ни волевой собранности. Стихотворения явили героя, но не с плаката, не с пьедестала, он — вровень с читателем. Горе не сломило его, он остался человеком безоглядной открытости. Джалиля не покидает самообладание, в жесточайшей ситуации он сохраняет ощущение блага бытия, остаётся полноценной личностью: он полон забот о семье, о дочери; в ожидании казни способен завязать новую дружбу. Это личность жёстких общих правил, но он не скован ими и, искренне раскрываясь миру, людям, бытию, обретая с ними гармонию, набирается энергии, жизнестойкости.

Вот этот сплав идейной твёрдости с философской широтой взгляда на бытие, патриотической целенаправленности с богатством духовной жизни, непреклонной волевой устойчивости с гармонией душевного лада, преданности воюющей отчизне с широтой восприятия истории и мира — они и обусловили необыкновенно сердечное восприятие строк Джалиля в месяцы и годы нараставшего общественного подъёма. В его поэзии предстал человек, возмужавший на войне, расставшийся с недавними прямолинейностью, наивностью, выходящий к мудрости. Менялась страна и люди. Война обострила духовно-нравственные процессы предшествующих десятилетий. Стране нужна была инициатива. Нужны были простор и деятельность. Однако существовало и окаменевшее неприятие перемен.

Время возвращения М. Джалиля к читателю отмечено чертами жёсткой противоречивости. Позади, но совсем невдалеке, была война. Ещё восстанавливались города, ведь в иных не осталось целого дома. Десятки тысяч деревень встретили мир в землянках. Пустыми ещё с тридцатых годов стояли многие сёла и там, куда не дошли фашистские танки. Жилось бедно, подчас просто нищенски скудно. Между тем в эти же годы осваивается атомная энергия, взмывают первые ракеты, которые вскоре понесут в небо спутники. В это время «всё более ощутимо давало себя знать противоречие между тем, каким стало наше общество, и прежними методами руководства. Продолжались злоупотребления властью, нарушения социалистической законности. Были сфабрикованы „ленинградское дело“, „дело врачей“. Короче говоря, недоставало подлинного уважения к народу. Люди самозабвенно работали, учились, рвались к новым знаниям, мирились с трудностями и нехватками, но чувствовали, что в обществе накапливается и тревога, и надежда. И всё это захватило общественное сознание вскоре после смерти Сталина» ¹. Люди, богатырски расправившие плечи в послереволюционные годы, узнавшие значение совместного труда, изведавшие великую победу над страшным врагом, одолевшие холод и не раз и надолго приходивший голод, люди, знавшие, что это их стараниями страна раз за разом выходит из, казалось бы, непреодолимых ситуаций, отходили душой от военных бедствий, оживали, набирались уверенности. Стране памятен тот ветер перемен, он стал приметен и ранее, а в начале пятидесятых он уже набирал силу. На XX съезде были подвергнуты критике культ личности и его последствия, особенно в сфере социалистической законности. Происходило восстановление норм демократии, реабилитация репрессированных. «Были сделаны попытки сломать утвердившиеся в 30–40-х годах командно-бюрократические методы управления, придать социализму больше динамизма, подчеркнуть гуманистические идеалы и ценности, возродить творческий дух ленинизма в теории и практике» ². Развитие общества в указанном направлении не прекращалось, но было осложнено трудностями и субъективными, и объективными, трудностями и собственными, и лежащими в сфере мировых процессов.

Естественно, что осуждение культа личности и его последствий вызвало глубокие изменения в мироощущении людей. Система ценностей, утвердившаяся с позиций командно-административной идеологии и рассматривающая людей в качестве «винтиков», обнимает широкий круг духовно-нравственных вопросов. Перед обществом вновь встала проблема личной исторической ответственности: и за прошедшее, где обстоятельства, казалось бы, обрекали на послушание, и за будущее. XX съезд КПСС выявил, что никто не отменял ответственности за совершавшееся — как по личной инициативе, так и по приказу, что гуманизм — целостное и извечное понятие, он остаётся и пребудет фундаментом общественного сознания.

Времени были нужны личности, люди активной социальной и мировоззренческой позиции. Джалиль по всем измерениям соответствовал времени. Джалиль не только отважный воин, стойкий борец. И «не просто стихотворец... Это уже личность и личность трагическая» ¹, — говорил К. Кулиев. Это понятие — личность — «определяет многое в художнике, в его творческой судьбе, решает, может быть, всё». К. Кулиев, продолжая свою мысль о поэте как личности, вспомнил имена Лорки, убитого фашистами, Лермонтова, Пушкина, Гёте, процитировал слова последнего: «Был я в мире человеком — это значит — был бойцом». Таких, считал балкарский поэт, как Муса Джалиль, «жизнь создаёт в крутые, тяжёлые, трагические часы. Они необходимы ей. Жизнь не может обойтись без них. Они необходимы людям, как совесть. Без них не будет ни красоты, ни радости» ².

Послевоенные годы были первым этапом переосмысления установившихся прямолинейных представлений о личности. Этот этап имел свои завоевания и свои трудности. Они легко прослеживаются и на судьбе М. Джалиля. Джалиль был возвращён читателю историческими сдвигами в жизни страны.

Вдова Джалиля вспоминает, что в июле 1942 года от Мусы Джалиля, воевавшего на Волховском фронте, перестали приходить письма. «Долго ждала я, — пишет А. Джалиль, — и вот, наконец, пришло самое худшее известие: Джалиль без вести пропал. Многие годы я не знала о его судьбе. Убит в бою? Ранен? Находится у партизан? Или же попал в руки врага?» ¹

Шла война, на все эти вопросы, волновавшие семьи, которые получили подобные сообщения, трудно было дать ответ.

Первая весть о Джалиле была получена весной 1945 года. Штурмовавшие Берлин солдаты нашли в Моабитской тюрьме среди бумажного мусора вырванный из книги листок с записью Джалиля (Залилова) ². Листок этот вместе со своим письмом солдаты послали в Союз писателей. А. Фадеев, к которому попало письмо, сообщал жене поэта: «На полях была запись Залилова, примерно следующего содержания: „Я, известный татарский писатель Муса Джалиль, заключён в Моабитскую тюрьму как пленный, которому предъявлены политические обвинения, и, наверное, буду скоро расстрелян. Если кому-нибудь из русских попадёт эта запись, пусть передадут привет от меня моим товарищам-писателям в Москве“.

...Дальше шло перечисление фамилий, среди них и моя фамилия, а остальные фамилии я забыл. Потом — просьба сообщить семье и адрес семьи. Затем шла подпись и число, которого я не помню, кажется, это был даже 44-й год.

На полях были ещё две приписки, сделанные разными лицами, разным карандашом и, очевидно, в разное время. Одна — выражала надежду, что, может быть, Залилов ещё останется жив. Другая, очень безграмотная, была враждебного содержания к советской власти и говорила, что „вашего Джамбула“ (по неграмотности писавший спутал фамилию „Джалиль“ с фамилией „Джамбул“) уже нет в живых.

Красноармейцы из подразделения, приславшие этот листок, писали, что они ознакомились с его содержанием и поклялись отомстить за смерть писателя Залилова...» ¹.

Записка, найденная в Моабите, свидетельствовала не только о том, что М. Джалиль попал в плен, но и о том, что в фашистских лагерях происходили значительные события, война продолжалась и в кандалах. «Было горько и тяжело узнать, что Джалиля больше нет; было радостно, что Джалиль остался борцом и в фашистском застенке» ², — писала А. Джалиль.

Однако испытания А. Джалиль были ещё впереди. Вскоре в Казань стали приходить стихи М. Джалиля. Начали просачиваться сведения о том, что гитлеровцы создавали национальные по составу легионы с целью использования их против СССР, что М. Джалиль имел отношение к легионам «Идель — Урал» (Идель — по-татарски Волга). Выверенных фактов почти не было, их предстояло ещё найти, собрать, исследовать. Пока что несомненны были стихи — они убеждали, доказывали, заставляли поверить.

В 1946 году в Татарский союз писателей был передан обёрнутый мягкой красной бумагой маленький блокнот со стихами Джалиля. На обложке — адрес жены поэта в Москве и адрес Татарского союза писателей. Тексты стихотворений написаны арабским шрифтом.

На последней страничке блокнота Джалиль обращается к «другу, который умеет читать по-татарски и прочтёт эту тетрадку». Он сообщает: «Это написал известный татарскому народу поэт Муса Джалиль. Испытав все ужасы фашистского концлагеря, не покорившись страху сорока смертей, был привезён в Берлин. Здесь он был обвинён в участии в подпольной организации, в распространении советской пропаганды и заключён в тюрьму. Наверное, его присудят к смертной казни. Он умрёт. Но у него останется 115 стихотворений, написанных в заточении. Он беспокоится за них... Если эта книжка попадёт в твои руки, аккуратно, внимательно перепиши их набело, сбереги и после войны сообщи в Казань, выпусти их в свет, как стихи погибшего татарского поэта. Это — моё завещание» ¹.

Человека, принёсшего стихи, «ни о чём не успели расспросить, ни кто он такой, ни имени, ни адреса» ², — пишет Г. Кашшаф. Впоследствии он и установил, что это был Нигмат Терегулов. Н. Терегулов умер на следующий год (1947), «и узнать, как была спасена первая (счёт ведётся по времени поступления в Казань, в Союз писателей. — Р. Б.) Моабитская тетрадь, какими путями она была доставлена на Родину, уже не представлялось возможным» ³. Но усилия долгих лет дали плоды: удалось установить, что эту самодельную тетрадку ему вручили во Франции с просьбой сохранить. Н. Терегулов, видимо, любил эти стихи, он их многократно переписывал. Н. Терегулов сражался с гитлеровцами во Франции, уцелел. Сохранил и тетрадь, привёз на родину, отнёс по указанному адресу. Отнёс — и ушёл. Он не ждал благодарности. Он выполнял долг чести. Да и кому интересен тогда был военнопленный, злой судьбой кинутый в легион, убежавший во французское Сопротивление, человек такой трудной жизни; он сам понимал, что его судьба не укладывается в официальные нормы 1946–1947-го годов.

Вторая тетрадь, написанная — в отличие от первой, где алфавит арабский, — латинскими буквами ⁴, поступила в Казань из советского консульства в Бельгии в 1947 году. Она, как и первая, умещается на ладони.

Первая — в красноватой полупрозрачной обложке, вторая — обёрнута в тонкую серую картонную бумагу. На серой тетрадке написано по-немецки: «Taschenbuch für deutsches-türkisch-russisch Wort und Gedicht» (Карманный словарь для немецких-тюркских-русских слов и стихотворений). Ниже стоят слова, написанные по-татарски: «Муса Джалиль. Стихи и словарь. 1943–1944». Словаря там нет. Все эти пометки сделаны с целью дезориентации в случае обнаружения тетрадки. Блокноты сшиты из разной бумаги. На некоторых листках стоит типографский штамп Feldpost (полевая почта). Большинство листков не имеет этого штампа.

Это и есть то, что именуется моабитскими тетрадями.

Они и помогли узнать о судьбе Джалиля. И не только и не столько записи, которые оставил на их страницах Джалиль: перечень боевых, верных до конца товарищей, имя предателя, даты. Если бы не стихи, мы, наверное, так и не узнали бы о поэте. Песни дали тем, кто был озабочен его судьбой, путеводную нить для поисков:

В освобождённой Европе, где долгие годы бесчинствовали гитлеровцы, трудно было отыскать следы одного человека, его соратников и друзей. Только на территории Германии находилось около десяти миллионов пленных, согнанных со всего света. Джалиль, один из этих десяти миллионов, имел ничтожно мало шансов на то, что имя его не затеряется. В легионах «Идель — Урал» были всего лишь тысячи, их разметало в боях — в боях против гитлеровцев! Найти человека, к тому же не входившего в списки легионеров, обнаружить его следы в тюрьмах — задача невообразимо трудная. Стихотворения позволили узнать не только о М. Джалиле, они дали возможность установить, что легионы, сколоченные из коренных жителей Поволжья — Приуралья, преимущественно из татар (хотя были люди разные, были и евреи), выступили с оружием в руках против гитлеровцев. За судьбой Джалиля стояли судьбы тысяч людей. Стихи стали поистине волшебной нитью в чудовищном лабиринте второй мировой войны, вихревом кружении миллионов людей на огромной территории — от наших земель до берегов Атлантики.

Возвращение стихотворений М. Джалиля вызвало весьма различную реакцию. Официальная, видимая всем, такова: были прекращены публикации поэта. В 1947 году Татгосиздат выпускает сборник детских стихотворений «Подарок самым маленьким». Театр оперы и балета ставит в 1947 г. оперу «Ильдар» на либретто М. Джалиля. Журнал «Совет эдэбияты» («Советская литература») публикует отклики на постановку (1947, № 6). Но с середины 1947 года публикации прекращаются ¹. Причины бесспорны: необходимо расследование сложнейшего дела — истории возникновения и существования батальонов «Идель — Урал», истории возвращения стихотворений М. Джалиля.

Ш. X. Хамматов, давний работник партийной печати Татарии, сообщает: «Долгое время имя патриота было скрыто завесой неизвестности. Никто не мог сказать о нём что-то определённое. Ходили разные кривотолки... В редакции газет и журналов шли письма, авторы которых интересовались судьбой поэта-коммуниста. К сожалению, успела распространиться и ложная информация — будто бы Джалиль изменил родине» ².

Вдова М. Джалиля и в военные, и в послевоенные годы, наталкиваясь подчас на холод, неверие, подозрительность, а иногда и оскорбления, ставя и себя с дочерью под удар, продолжала тревожить высокие инстанции (вплоть до министра МГБ Абакумова) просьбами прояснить судьбу мужа. Её неколебимая вера в М. Джалиля, неуступчивая озабоченность его судьбой заставляли искать, понуждали разбираться в сложнейших ситуациях, которых было немало и на фронте, и в фашистских лагерях. Вдове говорили: Вы получаете пособие как жена офицера, стало быть, соответствующие учреждения положительно оценивают военные годы Вашего мужа, М. М. Залилова. Она же продолжала настаивать на полной ясности: положительное отношение в данном случае означает возвращение поэта М. Джалиля читателю. Вокруг вдовы складывался круг друзей поэта: М. Максуд. Р. Фаизова, А. Файзи, Г. Кашшаф. Круг этот год от году расширялся, присоединились Ш. Маннур, Н. Исанбет, С. Хаким, Н. Юзиев, Р. Мустафин. Со временем за поэта стали бороться его стихи — в оригинале, в подстрочниках они взывали к разуму и совести, к пониманию и благородству. Именно стихи сделали друзьями М. Джалиля русских поэтов, ставших его переводчиками — И. Френкеля, а затем С. Липкина, А. Ахматову, С. Маршака, Т. Ян, А. Тарковского, П. Антокольского. М. Карим вспоминал много позже «слова Константина Симонова, сказанные им тогда, когда над святым и высоким именем Джалиля стояли туман малодушного сомнения и тень трусливого неверия. Он говорил: „Человек, творивший такие стихи, не может быть предателем!“ А в тех обстоятельствах утверждать подобное — тоже нужно было мужество, и немалое» ¹. Без такой абсолютной уверенности не смог бы К. М. Симонов ещё в 1952 году заслать стихи в набор. Год продержал он их, не рассыпая, борясь с теми, кто внушал не доверяться сердцу, стихам, голосу совести, — и напечатал. Разум, доверие, совесть, сердце — это немало и на весах литературы, и на весах истории.

Так появились стихи 25 апреля 1953 года в «Литературной газете».

Публикация нескольких стихотворений М. Джалиля через месяц после ухода Сталина словно молнией высветила новизну исторической и литературной ситуации. Здесь всё было примечательно: выход в свет произведений поэта, узнавшего плен, поэта, погибшего в битве уже в фашистском логове. Признанием Джалиля общество заявляло о своём уважении к поэзии, создававшейся в тюрьмах и лагерях, на гитлеровской каторге. Признанием Джалиля общество отдавало дань уважения личной чести, личной порядочности.

М. Джалиль был, пожалуй, одним из первых, если не самым первым, чьё имя возвратилось на родину. Однако не случайно, что до сих пор в газетах — вплоть до районных — и в журналах восстанавливаются эпизоды схватки с фашизмом, по-прежнему сильна жажда узнать всё, все имена, все эпизоды.

Память войны не уходила, с годами она саднила всё больше. Стало известно о непреклонной стойкости генерала Карбышева, других героев. Татарский писатель Н. Даули рассказал о тех, кто сражался в любых условиях, даже в плену. Бесчисленны записи на чудом уцелевших клочках бумаги, слова на стенах тюремных камер — помните, мы погибаем, сражаясь. Со временем сердечная боль заставила О. Берггольц сказать слова, ставшие всенародным заветом: «Никто не забыт и ничто не забыто». Десятилетия ищут — и по сей день — родственники своих потерянных в военные годы родных; всесоюзное радио продолжает передавать список ищущих и имена тех, кого разыскивают, уже через более чем сорок лет после окончания войны. Десятилетия работают поисковые группы — они идут по линии фронтов, устанавливаются захоронения, уточняются имена воинов: по городам и весям, в том числе и в глубоком тылу, возводятся памятники тем, кто ушёл воевать. Газеты продолжают обсуждать, как лучше, как полнее, как достойнее воздать долг памяти тем, кто воевал, а также тем, кто трудом ковал победу.

Вступление страны в новую эпоху ознаменовано и усилением внимания к памяти войны. Во второй половине 1980-х годов, пожалуй, впервые столь полно стали освещаться проблемы, рождённые военным временем, проблемы, связанные с пленом, фашистской оккупацией. Не обошлось без жестоких споров, где всё договаривалось до конца. Вяч. Кондратьев, резюмируя отклики на статью «Живым и мёртвым» в газете «Известия», писал, что судьбы тех, кто в военную пору узнал фашистскую каторгу, учат одному: «Вести себя достойно и мужественно, как вели себя миллионы солдат и командиров Отечественной войны» ¹. Пожалуй, Вяч. Кондратьев здесь точно выразил тот пафос, которым пронизаны читательские отклики, статьи о войне, выходящие по сей день в газетах, журналах страны. Память о войне нужна и обществу, и народам, и людям. В докладе на торжественном собрании, посвящённом 40-летию Победы, было сказано: «В пламени Вечного огня, величественных мемориалах и скромных обелисках, в произведениях литературы и искусства, в сердцах современников и наших потомков навсегда сохранится память о бессмертных подвигах тех, кто первым поднимался в атаку, грудью закрывал амбразуры, шёл на воздушный таран, бросался с гранатами под танки, в матросских бушлатах сходился с врагом врукопашную, кто топил вражеские корабли, пускал под откос эшелоны, мужественно сражался на невидимом фронте, кто стоял насмерть на поле боя, кого не сломили ни пытки, ни фашистские застенки и лагеря» ¹.

Со временем становится очевидно, что история страны нуждается во внимательном изучении на всех этапах нашего развития. Это относится и к войне — и к тому, что ей предшествовало, и к тому, что за ней последовало, и, конечно же, к ходу самой великой нашей битвы с фашизмом.

Публикация заставила активизироваться всех: и тех, кто по служебной необходимости занимался установлением истории легионов, и тех, кто, как Г. Кашшаф, председатель комиссии по наследию М. Джалиля, оказался адресатом сотен самых разных писем, и тех, кто переводил, издавал М. Джалиля, и тех, кто занимался изучением его творчества и жизни. Начался путь поэта к народу, последовали статьи, новые публикации, новые находки. Практически всё это совершалось одновременно.

Имя М. Джалиля обретает всё большую популярность. Выходят первые отклики — статья 6 июня 1953 г. в «Правде», написанная председателем Союза писателей Татарской АССР Г. Башировым, 24 июля 1953 г. в «Известиях» печатается статья Г. Кашшафа. Джалиля много переводят, он вызывает искреннее преклонение. Анна Ахматова признавалась: «Стихи Мусы Джалиля я переводила с понятным всякому чувством тревоги и волнения. Нельзя касаться его произведений, не думая о трагической судьбе этого замечательного человека и хорошего поэта» ¹. В 1953 году в Казани выходят «Моабитские тетради» — наиболее памятный для меня сборник: и потому что первый, изданный так быстро, и потому, может быть, что он и внешне похож на моабитские тетради, которые я не раз держал в руках, когда они ещё не были в музее, — небольшая, карманного формата, книжечка в тёмно-красном переплёте. В 1955 году «Советский писатель» и Гослитиздат выпускают сборники М. Джалиля; последний отражал весь творческий путь поэта и стал основой для изданий на языках народов СССР, социалистических стран, на языках Европы и мира.

Имя М. Джалиля торжественно прозвучало на Втором съезде советских писателей (декабрь 1954 года). А. Сурков в докладе о поэзии сказал о М. Джалиле как о советском патриоте-интернационалисте, цитировал строки из стихотворения «Палачу». Другой докладчик, Самед Вургун, также цитировал М. Джалиля (прочёл стихотворение «Не верь!»), поставил «светлый образ поэта-патриота» в общественный контекст: в годы войны «лучшие качества советской поэзии проявились со всей мощью» ². Муса Джалиль создавал стихи гордые и победоносные. Позже, уже в Казани, С. Вургун скажет запомнившиеся и часто цитируемые слова: «Мир и мировая литература знают много поэтов, обессмертивших свои имена неувядаемой славой, но таких, как поэт-герой Муса Джалиль, увековечивший своё имя и бессмертными творениями и смертью, которая сама является подвигом, не так уж много. Вот они: великий Байрон, славный народный поэт Венгрии Петёфи, герой Юлиус Фучик и, наконец, Муса Джалиль» ³. О поэте сказали и выступавшие на съезде, в частности, С. Щипачёв: «И в докладе Суркова и в содокладе Самеда Вургуна было отдано должное пламенному татарскому поэту-герою, погибшему мученической смертью, — Мусе Джалилю». И С. Щипачёв напоминает о долге общественности перед поэтом, о требованиях порядочности, совести: «Но прошло десять лет со дня его гибели, прежде чем книга его стихов, написанных в Моабитской тюрьме, вышла в Казани на татарском языке.

Нелегко было бельгийскому партизану — товарищу Мусы Джалиля — выполнить его завещание и доставить эту тетрадь стихов в руки советских людей, но ещё труднее было преодолеть сопротивление тех сил, которые препятствовали изданию этих стихов, ещё труднее было справиться с людьми, которые пытались очернить честное имя Джалиля» ¹.

Второй съезд писателей СССР явился триумфом М. Джалиля далеко не случайно. В словах А. Суркова, С. Вургуна, С. Щипачёва о поэте выразилось вызревавшее новое понимание поэзии, её роли в жизни, воплотились новые тенденции в развитии советской литературы. Вспомнить надо, что в первые послевоенные годы «жестокий и непраздничный опыт, который несли с собой поэты фронта» ², не принимался. С. Наровчатов лишь в 1947 году смог спросить, сколько же можно отмахиваться от фронтовых стихов ³. Стремительно — в 1947–1954 годы — формируется «узловое», по выражению Л. Лавлинского, поколение — поколение поэтов-фронтовиков: М. Луконин, С. Наровчатов, С. Гудзенко, К. Ваншенкин, А. Межиров, М. Дудин, А. Недогонов, Е. Винокуров, Б. Окуджава, М. Львов, Б. Слуцкий, Ю. Друнина, С. Орлов. А также — А. Малышко, Д. Кугультинов, К. Кулиев, М. Карим, Г. Эмин, П. Воронько, Э. Межелайтис, Я. Ухсай, Н. Наджми, С. Хаким, З. Нури, Ш. Мударрис. И в сороковые, и в пятидесятые это поколение находилось на стержне многонационального литературного развития. В этот ряд вошёл и М. Джалиль. Между прочим, понять и принять трагизм его произведении помогли именно эти поэты. Они заставили принять жестокое слово правды о войне. Без них вряд ли смогли бы читатели воспринять весь ужас, который несли джалилевские строки, всю силу преодоления, образующую ритм и ткань его стихотворений. Примечательно, что К. Симонов дважды принял участие в судьбе военной поэтической плеяды. В 1944 году в статье «Подумаем об отсутствующих» он заявил о возникновении нового поколения и, обильно цитируя, представил А. Недогонова, М. Луконина, С. Наровчатова; после этого они ещё долго ждали признания. Второй раз он встретился с этим поколением, когда прочитал Джалиля и первым их опубликовал. Это поколение, воссоздавшее судьбу солдата Отечественной. С. Наровчатов сказал о себе и своих известных и безвестных сверстниках по историческому опыту: «Наше поколение не выдвинуло гениального поэта, но всё вместе оно стало таким» ¹. Они оставили лирико-драматическую исповедь поколения. В нём — и джалилевские страницы.

Второй Всесоюзный съезд писателей явил новый облик литературы страны. В литературе работали не только те, кто зачинал её, но и те, кто пришёл с новым опытом и новыми взглядами: В. Овечкин, А. Твардовский, А. Яшин, К. Симонов, А. Еники, С. Хаким, Э. Казакевич, С. Капутикян, З. Нури, М. Карим, Ф. Хусни, О. Гончар, О. Берггольц, Р. Нигмати. Писали в те годы А. Платонов, М. Шолохов, В. Гроссман, М. Ауэзов, А. Ахматова, Б. Пастернак, А. Толстой, Л. Леонов, С. Айни. М. Шолохов констатировал, что «бедствием» стал «серый поток бесцветной, посредственной литературы, который последние годы хлещет со страниц журналов и наводняет книжный рынок» ². Шолоховский диагноз был поставлен почти сорок лет назад, а точность и своевременность его со временем становились лишь очевиднее. Полнота отражения жизни, художественная её глубина невозможны без уважения автономности писательской позиции. Съезд был согласен с О. Берггольц, что надо «как можно бережнее относиться к индивидуальности, личности поэта» ³. Работа съезда, выступления М. Шолохова, В. Овечкина, О. Берггольц выявили и противоречия, накал внутреннего драматизма и гуманистическую направленность тогдашнего и последующего литературного развития.

Съезд как бы принял в лоно советской литературы моабитские тетради М. Джалиля, они были восприняты как органическая составная литературного развития страны. Стихи поэта, как писал чуть позже правофланговый военного поколения М. Луконин, дают «наглядный ответ на вопрос, что такое советская поэзия» ¹.

Татарский обком КПСС в ноябре 1955 года, опираясь на предоставленные ему данные, обращается в ЦК КПСС с запиской. В ней сказано, что М. Джалиль, начав в 1919 году творческий путь, вырос в крупного поэта яркого общественного темперамента. «С первых дней Великой Отечественной войны, — говорилось в записке, — Муса Джалиль ушёл на фронт... Тяжело раненный поэт попал в фашистский плен, но и там, в тягчайших условиях фашистского застенка — берлинской тюрьмы Моабит, со всей силой поэта-борца продолжал воспевать героизм советского народа, твёрдо веря в его победу. Здесь он вёл большую работу по разложению фашистского легиона „Идель — Урал“, за что был казнён.

Поэт-коммунист Муса Джалиль до конца своей жизни остался предан своей Родине и партии, он жил и погиб как герой» ². Записка рассматривалась в декабре 1955 года в ЦК КПСС.

Указом Президиума Верховного Совета СССР от 2 февраля 1956 года Мусе Джалилю посмертно присваивается звание Героя Советского Союза.

Указ вызвал новую волну интереса к пути поэта в военные годы, к его личности, к его биографии. Сообщалось о героизме поэта, но читателю хотелось знать самому, как же складывались обстоятельства, приведшие М. Джалиля к трагическому финалу. Критики, литературоведы не располагали ничем, кроме того, что содержалось в джалилевских тетрадках: там имелись упоминания о друге, товарище по заключению бельгийце А. Тиммермансе, о татарском поэте А. Алише, которому посвящалось одно из стихотворений и стихи которого были в первом блокноте; там назывались тюрьма Моабит, река Двина, Волховский фронт. Путь поэта был прорисован и в вошедших в лирику деталях, подробностях. Казалось бы, ничтожно мало, но хватило — ниточки были весьма надёжными.

Журналистская хватка К. М. Симонова принесла одну из первых, но крупных удач.

В 1956 году в Брюсселе должен был состояться международный форум поэтов. Туда направлялись К. Симонов, П. Антокольский. И вот, продолжая, как он писал, коллективные поиски, К. Симонов взял у вдовы Джалиля письмо и зачитал его на конгрессе. Роже Бодар, поэт, член Бельгийской Академии наук, связался с Министерством иностранных дел, и вскоре стал известен адрес Андре Тиммерманса. К. Симонов опасался, что это может быть другой человек, так как фамилия «Тиммерманс» так же распространена в Бельгии, как Кузнецов, Петров в России. Но К. Симонову повезло. А. Тиммерманс, страховой служащий, житель городка Тирлемон, знал Джалиля.

А. Тиммерманс принимал участие в движении Сопротивления. Его задачей было составление списков предателей — коллаборационистов, сотрудничавших с фашистами, распространение подпольной газеты. После ареста А. Тиммерманса судили и отправили сначала в брюссельскую тюрьму, а позднее он побывал и в Моабите и в Шпандау. Потом А. Тиммерманса и его товарищей судили во второй раз. В последние месяцы войны он находился в лагере около Эльбы.

А. Тиммерманс сообщил много нового. Он рассказал, что Джалиль говорил о предательстве, которое погубило подпольную организацию.

Долгие годы официально признанной датой смерти Джалиля считалось 10 января 1944 года, когда он будто бы был казнён. Но рассказ А. Тиммерманса позволил уточнить эту дату. Оказалось, что он видел поэта в тюрьме Шпандау в августе 1944 года. В то время, в связи с покушением Штауфенберга на Гитлера, туда свозили всех политических заключённых. Во время прогулки Тиммерманс услышал шёпот Джалиля, поэт сказал по-немецки, «что суд состоялся и что ему отрубят голову» ¹. Потом они встретились в бане. Муса «похудел и выглядел бледным... Я сообщил ему, что рукописи находятся уже в надёжных руках в Бельгии. Он был счастлив» ². Да, это значило для поэта невероятно много.

Как выяснилось, Тиммерманс сидел с Джалилем в одной камере в Моабитской тюрьме в Берлине. Очевидно, Джалиль знал, что его могут в любую минуту увести, и поэтому заранее передал блокнот Тиммермансу. Интересно, что, хотя потом они были вместе ещё полмесяца, Джалиль ни разу не напомнил А. Тиммермансу о блокноте. Не напомнил и когда они встретились позже, в Шпандау. Сам А. Тиммерманс так говорил об этом: «Он один раз сказал мне и, наверное, верил, что я сделаю это, раз обещал. Я повторяю — он был очень спокойный и мужественный человек. Я не мог не выполнить его просьбы. Встаньте сами на моё место: мне передают тетрадь на незнакомом языке, я не могу её прочесть, я не знаю, что в ней написано. Я знаю, что человек, который мне отдал свою тетрадь, — поэт. Я не знаю, какой он поэт, хороший или плохой, но я знаю, что он хороший человек, я его глубоко уважаю за его спокойствие и мужество, и раз такой человек — товарищ по камере — просит меня что-то сделать, то я знаю, что это надо сделать. Я думаю, что он мне при последнем свидании не напомнил о своей просьбе потому, что знал, что я сам помню о ней» ³.

У фашистов существовало правило: заключённые до суда носили ту одежду, в которой они были схвачены. Все лишние вещи после суда переправлялись на родину. Это правило не распространялось на советских людей. Когда из Моабита А. Тиммерманса перевели в Шпандау, там ему предложили сдать вещи, среди которых была маленькая тетрадь со стихами. Немцы, вместе с безопасной бритвой, молитвенником отправили её в Бельгию, в город Тирлемон. Старушка — мать Андре — отнесла тетрадь знакомым; она боялась обысков в своём доме, уже взятом фашистами на заметку.

Освобождённый Советской Армией, А. Тиммерманс долго болел. Заветную тетрадь отнёс в советское консульство в Брюсселе его друг.

К. Симонову мы обязаны не только тем, что он нашёл А. Тиммерманса. Его встречи и беседа с А. Тиммермансом продемонстрировали, что искать свидетелей жизненного пути М. Джалиля можно и нужно не только у нас в стране, но и за рубежом. В ГДР нашлись почитатели таланта поэта, они — Л. Небенцаль прежде всего — много помогли. Практически поиски и шли через ГДР. Впоследствии разыскания за рубежом дадут серьёзные результаты.

Но главными оставались разыскания у нас в стране. Удачи приходили постепенно, частенько поиск осложнялся. Дело в том, что Г. Кашшаф, Ю. Корольков, И. Забиров — все они работали на свой страх и риск. Бывали случаи, когда, казалось, являлась ослепительная удача, а по прошествии времени выяснялось, что в новых данных многое неверно. Это было закономерно: возникали естественные расхождения в воспоминаниях, трудно было отличить истину в наслоениях, которые появлялись по разным причинам — по прошествии времени просто трудно ясно и чётко восстанавливать давние события, нелегко помнить даты. Фактически всем, кто шёл по следам поэта, приходилось по нескольку раз выверять свои же публикации, основанные на, как казалось поначалу, абсолютно достоверных данных, но которые вступали в противоречие с другими сведениями. Сам я, причастный к судьбе джалилевской поэзии с 1953-го года, отдал силы исследованию его поэзии, не занимаясь его биографией, борьбой в тылу врага. Изучению героических деяний Джалиля и его соратников посвятили десятилетия своей жизни его биографы. Жаль, что поэзия М. Джалиля в контексте татарской, советской и мировой литературы раскрыта ещё весьма приблизительно, хотя здесь есть хороший задел, созданный Н. Юзеевым, В. Воздвиженским, а также и его биографами — Г. Кашшафом, Р. Мустафиным. Работа по исследованию жизненного пути поэта велась сразу в нескольких направлениях. В Берлине восстанавливались данные о лагерях, тюрьмах. В Казани, Уфе, Ташкенте — пути соратников М. Джалиля (Н. Лешкин, Ю. Карчевский, И. Забиров и другие). Меж тем поток материалов нарастал. Воспоминаниями стали делиться родные поэта (брат, сёстры), товарищи по учёбе, по редакциям журналов. В этих условиях возрастала необходимость некоего фильтра, который просеивал бы постоянно пополнявшиеся материалы, помогая отобрать многократно проверенные свидетельства.

Центром разысканий стала Казань, нити сходились к Гази Кашшафу. На его авторитет, честность и добросовестность, на его труд полагались те, кто становился обладателем новых сведений о поэте и связанных с ним событиях — и сотни добровольных помощников по всей стране, и писатели, ставшие друзьями поэта в Москве (К. Симонов, И. Френкель, Ю. Корольков, а также С. Кристи, Л. Шилов), в Ташкенте (И. Забиров).

Своим биографом Г. Кашшафа сделал М. Джалиль. Известно, что на войне возможность гибели осознавалась весьма ясно. Мысли эти приходили и к М. Джалилю. 20 марта 1942 года, посылая Г. Кашшафу 11 стихотворений, М. Джалиль рассказывает о своей жизни, об отправлении на фронт, добавляет: «Ты был и остался самым сердечным, близким и заботливым другом моим. Ты в такие трудные мои дни поддержал меня дружескими искренними письмами, заботился о моём творчестве, о книге и моей семье... В случае моей гибели я целиком всё моё творчество доверяю тебе. Завещаю, что всё, что я творил при жизни, целиком передаётся под твой контроль, под твоё покровительство и заботу... Я от (из) части пришлю официальное завещание такого содержания» ¹. В письме от 27 мая 1942 г. Джалиль действительно прислал «Завещание». В это же время он пишет жене. Амине-ханум, большое письмо, где размышляет о жизни, о том, что на войне смерть недалека, о судьбе поэта. В «Завещании» М. Джалиль достаточно подробно пишет о том, что надлежит сделать Г. Кашшафу в случае его гибели: собрать его произведения, напечатанные и рукописные, письма, дневники, издавать их под его редакцией, с его комментариями. Поэт просит всех помогать Г. Кашшафу в исполнении его завещания ². Кашшаф издал «Моабитские тетради» (1953), подготовил совместно с А. Джалиль трёхтомное, а затем и четырёхтомное собрание сочинений.

Но, пожалуй, главным делом его стал поиск друзей и товарищей поэта по 1920-м, 1930-м годам, его соратников по борьбе с гитлеризмом.

Появление в печати произведений М. Джалиля, присвоение ему звания Героя Советского Союза заставили заговорить тех, кто долгие годы молчал. Молчал так долго, что стали возникать сомнения: быть может, участники антифашистской акции полностью уничтожены. «Действительно, — пишет Г. Кашшаф, — многие патриоты, боровшиеся вместе с Мусой в одной организации, погибли, а оставшиеся в живых оказались в различных республиках. В плену многие ходили под чужими фамилиями, вернувшись на родину, они восстановили настоящую. Это затруднило поиск. Тут сказались и последствия культа личности, породившие настороженность у тех, кто побывал в плену» ¹. Соратники Джалиля писали письма, но с большим запозданием. Так, Ф. Султанбеков отозвался в 1959 г. В 1957 г. пришло письмо Р. Хисамутдинова, которого Г. Кашшаф считал погибшим (на основании рассказов Г. Фахрутдинова). И уже в 1957 году выходит в Казани книга ² Г. Кашшафа, где прослежен путь поэта от Марьино, от Малой Вишеры, от Волховского фронта, от 2-й Ударной армии с её горестной судьбой до лагерей (их было множество), до фашистской тюрьмы Моабит, до тюрем в Шпандау, в Дрездене, до тюрьмы Плетцензее. Жизненный путь поэта всё больше уточняется, обследуются тюрьмы, всё более обоснованными становятся перечни его соратников, устанавливаются и имена тех, кто оказался предателем. Выходят новые дополненные и заново выверенные исследования Г. Кашшафа. Их существенно дополнила работа Ю. Карчевского и Н. Лешкина ³, обративших особое внимание на роль гестапо в раскрытии патриотической деятельности организации в лагерях и батальонах, установивших, что некоторые из предателей и изменников, погубивших М. Джалиля и его товарищей, впоследствии перешли на службу к новым хозяевам, пришедшим на смену гитлеровскому гестапо.

Серьёзно дополнили сведения о патриотической организации, о соратниках М. Джалиля воспоминания итальянского антифашиста Р. Ланфредини. Памятуя об удачном творческом поиске К. Симонова, татарский поэт Ш. Маннур поехал в 1958 г. в Берлин, познакомился с пастором Г. Юрытко, навещавшим заключённых в тюрьме Шпандау. Пастор помнил и М. Джалиля, и других узников. «Я помню ещё поэта Мусу Джалиля, — писал он. — Я посещал его как католический священник, приносил ему для чтения книги Гёте и научился ценить его как спокойного благородного человека. Его товарищи по заключению в военной тюрьме Шпандау очень уважали Джалиля... Как рассказывал мне Джалиль, он был приговорён к смертной казни за то, что печатал и распространял воззвания, в которых призывал своих земляков не сражаться против русских солдат» ¹. Слова эти — из статьи Л. Небенцаля, немецкого журналиста, также познакомившегося с Г. Юрытко и внёсшего большой вклад в исследование истории провалившейся гитлеровской затеи с легионами, в изучение биографии М. Джалиля. Пастор Г. Юрытко показал книги из числа тех, что он давал читать узникам. Л. Небенцаль нашёл в «Божественной комедии» адрес итальянца Р. Ланфредини, списался с ним. Р. Ланфредини рассказал не только о последних месяцах, но и о последнем дне М. Джалиля и его товарищей по борьбе. Рассказ таков:

«5 июня 1944 года меня засадили в 53 камеру тюрьмы Шпандау. Там были Муса Джалиль и господин Булатов. Они меня встретили очень приветливо. Мы сразу стали хорошими друзьями. Они рассказали мне, что уже многие месяцы назад были приговорены к смерти и ждут смертной казни. Даже в ожидании смерти они были спокойны, более того, шутили. В это же время я познакомился с некоторыми их другими товарищами, такими же, как и они, татарами, занимавшимися пропагандой против нацистов. В этой камере я находился около месяца. Затем меня перевели в 153 камеру. Там встретил друзей Джалиля и Булатова. Их было двенадцать, и все они были приговорены к смертной казни.

25 августа 1944 года в 6 часов утра немецкие охранники открыли дверь камеры. Жандарм окликнул узников по фамилиям и велел выходить. На вопрос „Для чего?“ стражники ответили, что не знают. Однако узники сразу поняли, к чему это. Их слова подействовали на меня как удар: „Ты очень боялся умереть. Сейчас мы уходим умирать“, — сказали они. Все вещи они оставили в камере. Когда они выходили, я отчётливо услышал голос Мусы Джалиля и его товарищей, которые шли по коридору, переговариваясь друг с другом. Позже я спросил пастора Юрытко, куда делись мои соседи — татары, и он ответил, что все двенадцать в тот же день в десять часов утра были казнены. Где они были убиты, я не могу вам сказать, однако пастор Юрытко должен знать об этом больше, потому что он рассказывал мне, что „татары умерли с улыбкой“» ¹.

Л. Небенцаль отыскал документы (они сохранились в районном загсе и в тюрьме, а позже были найдены в государственных архивах), удостоверяющие, что татары были в тот же день переведены в Плетцензее, где и были гильотинированы 25 августа 1944 года с 12 часов 06 минут до 12 часов 36 минут. Были найдены записи, где зафиксированы имена, фамилии, номера книжки узника, место заключения, год рождения, профессия, вера. И — характер преступления («разложение государства»), вид наказания («смертная казнь»), дата. Печать. По указанному времени следует, что М. Джалиля бросили под нож пятым ².

Сказки-песни из «Волшебного клубка», действительно, остались на всём пути поэта. От детства, от деревни Мустафино до Оренбурга, от Оренбурга до Казани, Москвы. От фронта до Плетцензее. Песни — произведения поэта — вернули родине Мусу Джалиля и его товарищей по схватке с фашизмом, подтвердили их высокие чувства национальной гордости и советского патриотизма. Произведения М. Джалиля стали свидетельством верности советского человека национальному долгу, социалистическим идеалам.

В 1957 году Мусе Джалилю за цикл стихотворений «Моабитские тетради» присуждается Ленинская премия. Он стал первым поэтом лауреатом Ленинской премии, он был и остаётся единственным писателем, отмеченным Ленинской премией и званием Героя Советского Союза.

С первых известий о М. Джалиле внимательно собирались и сообщения о его борьбе, и стихотворения. С самого начала стало понятно, что не всё, написанное им, содержится в тетрадках, дошедших до Казани.

В блокноте Н. Терегулова 60 стихотворений, А. Тиммерманса — 50. Девятнадцать стихотворений повторяются в обеих тетрадях. В тетрадке А. Тиммерманса есть запись: «В плену и в заключении с IX 1942 по XI 1943 написано 125 стихотворений и поэма». Но даже в известных нам тетрадях имеются произведения, созданные до сентября 1942 года и после ноября 1943 года. Следовательно, общее число написанных Джалилем в плену и в заключении стихотворений превышает названную им цифру. Г. Кашшаф считает, что поэт написал около 150 стихотворений ¹. Возможно, что их было и больше.

Вернувшиеся военнопленные рассказывали о драматическом произведении «Шурале». Г. Кашшаф, опираясь на их же свидетельства, говорит также и о повести, написанной Джалилем ².

Нет сомнения, что неизвестные ныне произведения Джалиля находились в блокноте Симая — Иконникова. Он был передан Михаилу Иконникову осенью 1944 года в Тегельской тюрьме.

Михаил Иконников, встретив в Тегеле татар, подружился с Ахметом Симаем, одним из товарищей Джалиля. Иконников знал стихи Джалиля, так как в переводах на русский и немецкий языки они ходили среди заключённых, и поэтому с большой ответственностью отнёсся к просьбе А. Симая — сохранить блокнот со стихами, написанными арабской вязью, непонятной Иконникову. Он скрывал его в одежде, прятал в решётке, и тюремщики, еженедельно производившие обыск, так и не смогли его обнаружить.

М. Иконников привёз блокнот, но, переходя из рук в руки, он на этом пути затерялся.

В памяти товарищей М. Джалиля сохранилось немало стихотворений; они публикуются, но в канонический текст моабитских тетрадей, определённый тетрадками Н. Терегулова и А. Тиммерманса, обычно не включаются. Г. Кашшаф полагал, что авторство М. Джалиля в каждом случае надо тщательно устанавливать; сам он предпочитал ограничиваться «теми стихотворениями, которые записаны рукою самого Мусы» ¹. Этого же мнения придерживается и Н. Юзеев, более других причастный к редактированию и изданию произведений М. Джалиля, ставший после кончины Г. Кашшафа председателем комиссии по наследию поэта. Разделяет это мнение и Р. Мустафин, продолживший работу Г. Кашшафа по составлению выверенной биографии М. Джалиля. Надо полагать, что будут и в дальнейшем обогащаться биография поэта, пополняться его моабитские тетради, всё более полно раскрываться его творческий путь.

Поэзия Джалиля глубоко личностна, её пафос — борьба со смертью — воспринимается с очевидным усилием: читающий словно бы медлит — медлит взглянуть глаза в глаза погибающему, смотреть на исповедующегося у гильотины.

Диалог со смертью, неоднократно возникающий в стихотворениях Джалиля, всегда открыт и лишён таинственности. Смерть ждала его, и он сам шёл ей навстречу; что ж, и гибель Джалиля была победой, он погиб, утверждая себя и свою родину.

«Я не боюсь смерти, — писал Джалиль в письме жене с фронта, в письме интимном, частном, в котором вдруг выпукло обозначились черты идейности и характера, определившие его военную судьбу. — Это не пустая фраза. Когда мы говорим, что смерть презираем, это на самом деле так... Великое чувство патриотизма, полное осознание своей общественной функции доминирует над чувством страха. Когда приходит мысль о смерти, то думаешь так: есть ещё жизнь за смертью... не та „жизнь на том свете“, которую проповедовали попы и муллы. Мы знаем, что этого нет. А есть жизнь... в сознании, в памяти народа... Цель-то жизни в этом и заключается: жить так, чтобы и после смерти не умирать... Если вот так рассуждать — а я так рассуждаю — смерть вовсе на страшна. Но мы не только рассуждаем, а так чувствуем, так ощущаем. А это значит — это вошло в наш характер, в нашу кровь...» Джалиль одушевлён высоким осознанием смысла своей жизни, это даёт ему силу. Но он остаётся ранимым. «Все трудности, все муки и страдания может перенести моя душа, но она никак не может мириться с тем, что... Чулпан, провожая отца, видела его последний раз. Вся душа протестует против этого — ибо так сильна моя любовь к Чулпаночке». И вновь добавляет: «Эта любовь сильнее всех смертей» ¹.

Поэтические строки словно продолжают письма с фронта жене Амине, дочери Чулпан. Вся поэзия Джалиля, человечнейшая, дышащая теплом сердечного участия к друзьям, полная тоски по близким, остаётся лирикой схватки, в ней слышится тяжёлое дыхание борющегося до конца, там пламенеет ненависть, замешанная на откровенном презрении к врагу. Поэзия его верна своей извечной службе: запечатлеть облик человеческий и тем сохранять его для грядущих поколений.

Подвиг солдата и поэта М. Джалиля не понять, не зная его биографии, его творческого пути. Многие десятилетия вглядываются читатели, критики в столь, казалось бы, простой и ясный и всё же остающийся в глубине сокрытым облик поэта-героя. Меж тем время неудержимо меняет всё, расширяет горизонты, наново освещает и те десятилетия, на которые пришлась его жизнь и смерть. М. Джалиль — сын татарской нации, великого многонационального содружества, он воспитан историей татарского народа, советской страны. Его судьбу не понять, если не знать «как жили, как трудились, во что верили миллионы людей, как соединялись победы и неудачи, открытия и ошибки, светлое и трагическое, революционный энтузиазм масс и нарушения социалистической законности, а подчас и преступления» ¹. В судьбе М. Джалиля отразилась история татарского народа и страны. В свою очередь, судьба М. Джалиля стала и воплощением, выражением этой истории; в ней есть и предуказание на будущее.