Муса Джалиль: Личность. Творчество. Жизнь.

1. НАРОД И ПОЭТ

Стихотворения Мусы Джалиля, написанные в заточении, получили название «моабитского цикла», или «моабитских тетрадей». Между тем понятие цикла, казалось бы, не подходит к собранию моабитских стихотворений.

Стихотворный цикл, как правило, включает произведения, объединённые по географическому (крымский, целинный, сибирский), тематическому (о любви, о сыне), формальному (четверостишия, сонеты, газели) принципу.

Казалось бы, моабитские стихотворения не обладают ни географическим, ни тематическим, ни формальным единством. Правда, все стихотворения написаны на фронте, в плену, в неволе. Однако никак нельзя сказать, что только это определяет их характер. Географию моабитских тетрадей очень трудно уместить на карте. Действие в стихотворениях разворачивается не только на фронте, на узкой площадке тюрем, лагерей для военнопленных, тоталитарной Германии. Оно обнимает весь мир.

Джалиль переносит читателя на фронт (стихотворение «Без ноги»). Но здесь нет привычных для «фронтового» стихотворения картин: перебегающих солдатских цепей, бьющегося в лихорадке пулемёта. Джалиль, сам участник боёв, не пошёл по пути описания. У него нет подробностей боя, но есть пафос настоящего сражения. Он изображает бой как столкновение воль:

Джалиль рассказывает, как советские люди не покорялись немцам во вражеском тылу. В стихотворении «Меч» женщина убивает немецкого офицера, пригласив его в свой дом. Джалиль воссоздаёт ситуацию, подобную изображённой М. Исаковским в стихотворении «Мстители»:

Джалиль рисует рыбаков («Рыбаки»), которым груз любви тяжелее полного невода, рассказывает о том, как люди весною выходят очищать от «зимы» землю, улицы, поля («Помощь весне»).

Он будто видит, как кипит стройка на нашей земле:

Трудно поверить, что это стихотворение написано не в мирное время, — настолько ярко передана в нём атмосфера трудовой стройки, атмосфера созидания нового. Эти немногие примеры показывают, что моабитская поэзия не укладывается в рамки одной или нескольких тем. Поэт думает о фронте и тыле, о строителях и рыбаках, о всех советских людях.

По времени моабитские стихотворения охватывают не два года пребывания Джалиля в плену, а вбирают всю жизнь поэта. Он пишет не только о настоящем, но и о прошлом, о будущем.

В моабитские тетради входят и стихи-воспоминания, в которых поэт рассказывает о днях мирной жизни.

В стихотворении «Лекарство», например, Джалиль пишет о непобедимой силе любви ребёнка к отцу.

Но однажды распахнулись двери, и вошёл отец:

Рассказанное здесь — быль. Дочь Мусы Джалиля тяжело заболела. Внезапный приезд отца, уже призванного в армию, принёс ей выздоровление, неожиданностью своей потрясшее сердца Мусы и его жены.

Интересно, что замыслы многих произведений, написанных в плену, появились у Джалиля ещё до войны. В довоенных архивах сохранился отрывок, озаглавленный «Су кызы» («Русалка»), который содержит первые намётки (входящего в моабитские тетради) стихотворения «Пучина». Вот этот набросок: «Алые лучи заката горят на ряби моря. Будто на мелких волнах разбросаны рубины. Ласкаемая волнами, плещется в одиночестве стройная русалка. Я подплыл к ней...» В моабитской «Пучине» вечернее солнце заменено луной, море — рекой; сюжет, еле намеченный в «Русалке», получает окончательное завершение и шлифовку.

Спасая тонущую девушку, юноша влюбляется в неё.

Герой гибнет в пучине любви. Но от жизни он ждёт спасения, потому что жизнь — прекрасна, и он, несмотря ни на что, влюблён в неё. Тема, намеченная в предвоенные годы явно традиционно (русалка, море), получает новое решение.

В одном из писем с фронта М. Джалиль сообщал о работе над балладой «О двух глазах и о двух сыновьях», но прислать её он не успел. Вероятно, большое стихотворение «Праздник матери», в котором рассказывается о матери, слепнущей от горя, и о её погибших сыновьях, и есть обещанная баллада. Замысел, возникший в 1942 году на фронте, был осуществлён в сентябре 1943 года уже в лагерях фашистов.

По меткому замечанию критика Б. Рунина, Джалиль оставил нам и послевоенные стихи ¹.

Для многих антифашистских стихотворений периода второй мировой войны характерна уверенность в наступлении победы. Удивительно то, что Джалиль пишет о победе как о свершившемся факте.

Запертый в каменные стены Моабита, оторванный от мира, Джалиль как никто другой осознал, что не победить невозможно: со дна глубокого колодца звёзды видны и днём.

Поэт передаёт радостные слова женщины, к которой с победой вернулся муж-солдат:

В стихотворении «Сержант» передан разговор с солдатом, едущим с войны; он спешит к любимой, которую никогда не видел: они познакомились благодаря письмам.

Джалиль как будто вместе с нами подглядел картины послевоенной жизни, уловил её пафос:

Прозорливые глаза Джалиля увидели необходимость новых усилий народа после окончания войны:

Немалую силу души надо было иметь, чтобы в тяжёлые годы войны думать не об отдыхе, а о борьбе с разрухой, голодом.

Моабитские тетради поражают не только тематической многогранностью, широтой их временной протяжённости, но и большим жанровым разнообразием. Здесь можно найти баллады, песни, частушки, аллегории и т. д.

Как видим, традиционные представления о цикле не подходят к моабитским стихам. Если судить по этим представлениям, стихи эти лишены элементов, необходимых для того, чтобы называться циклом. Однако сами эти представления во многом устарели.

XX век разрушил многие, бывшие прежде незыблемыми, законы поэзии, открыл ей пути нового обогащения. И в этом смысле моабитские стихотворения представляют собой характерное для мировой поэзии явление.

Единство моабитского цикла — в цельности нравственно-идейного облика автора, его мировоззрения. Моабитские тетради воспринимаются как единое повествование, где каждое стихотворение — новая, своеобразная глава. Этому не мешает и «непохожесть», подчас даже контрастность произведений, стоящих рядом. Смысл и значение каждого из них не могут быть до конца поняты, если читать их порознь, отделять одно от другого. Тогда в них исчезнет множество оттенков. Осознать всю глубину содержания моабитской поэзии можно, только рассматривая её как нечто целостное.

Сатирическое осмеяние обывателя соседствует с мотивами тоски и гнева, жажда воинской схватки с врагом приходит на смену словам нежной любви к детям, шутка уступает место описанию мрачного тюремного быта. Так создаётся огромное полотно, дающее читателю возможность увидеть большой мир.

Разнообразие тем, жанров моабитского цикла отмечалось в критике. Прав был М. Луконин, говоря, что «в моабитских стихах удивительно широк диапазон тем и мыслей» ¹. Б. Рунин, поражаясь многообразию произведений Джалиля, широте их тематики, никак не ограниченной рамками плена, писал: «Зачастую вы не обнаружите никаких прямых или даже отдалённых соответствий между содержанием того или иного стихотворения Джалиля и обстоятельствами... Правда, при внимательном чтении эта ассоциативная ниточка всё же угадывается... А иногда эту ниточку и искать бессмысленно. Её мог бы проследить сам автор, и никто другой» ².

Откуда же возникло это разнообразие?

Джалиль нравственно вырос в испытании. То, что было заложено в нём в годы довоенные — в детстве, отрочестве, в дни возмужания, — проявилось здесь с особенной яркостью. Вера в человека и народ, любовь к отчизне и уверенность в её будущем. Гуманизм татарской культуры, ощущение причастности к судьбе человечества, отсюда вера в победу, гнев и неудержимая ярость, ненависть к врагу породили острую публицистику. Соприкоснувшись с низостью, поэт глубже оценил благородство. Отсюда его презрение к малодушию.

Ключом ко всей моабитской поэзии является то, что в период Великой Отечественной войны Муса Джалиль отчётливо увидел общность своей судьбы и судьбы народной. С небывалой силой заговорил в Джалиле поэт — и отсюда неисчерпаемое жанровое, стилистическое богатство его художественной палитры. Мощь его таланта укрепилась вместе с упрочением идейно-нравственных связей с народом.

Никогда доселе не раскрывал Джалиль так глубоко, так безбоязненно все особенности своего характера, все оттенки своего мировосприятия. Никогда не говорил с такой уверенной непосредственностью и убеждённостью от своего имени. Чем больше он раскрывал себя, тем больше он раскрывал думы народа. Народ и поэт слились в творчестве Джалиля в одно неразрывное целое.

2. ОТ СМЕРТИ К ЖИЗНИ

В докладе на собрании писателей Татарии, произнесённом в декабре 1940 года, Джалиль приводил строки одного татарского литератора:

и обрушивался на них за то, что поэт «...не изучает сложности жизни и людских чувств; не проникает в тему со свойственной людям творчества пытливостью и упорством» ¹. М. Джалиль отвергал бездумную лихость процитированных строк и звал товарищей по перу к глубокому проникновению во внутренний мир человека.

В довоенной поэзии Джалиля почти не было трагических мотивов, хотя Джалиль сам не раз сталкивался со смертью. Трупы расстрелянных белоказаками рабочих лежали на улицах Оренбурга во время боёв за освобождение города. В голодный 1921 год мёртвых не успевали хоронить.

Мысли о смерти приходили к Джалилю и позднее. Амина-ханум рассказывает, что зимой 1938 года Джалиль серьёзно заболел. Началось с простуды, потом неожиданно отнялись ноги. Опасались паралича. Долгие недели поэт лежал прикованный к постели. Но в марте 1938 года Джалиль уже осторожно ходил, с опаской присматриваясь к ногам. Вскоре от немощи, от мыслей о смерти не осталось и следа.

Прочное здоровье усиливало его душевную гармонию. Сила, неутомляемость хорошо подчёркивали его внутреннюю мощь.

Нельзя говорить, что физическая сила была основой его душевной крепости. Во время серьёзной болезни он доказал, что его дух не подчинён телу.

Однако то чувство единства с природой, чувство растворения в бытии, которое было присуще ему, выражалось в общей слитной несокрушимости духа и тела. Он был очень гармоничен, на редкость целостен, создан для того, чтобы полно жить, бороться, трудиться, радоваться.

В довоенных произведениях Джалиля смерть воспринималась не просто как неизбежное физическое завершение жизни (об этом он попытался рассказать лишь в одном произведении — незаконченной поэме «Доктор»). Поэт прежде всего видел в смерти преграду человеческому мужеству, звал к её преодолению. Так было в поэмах «Пройденные пути», «Отрывки», в стихотворениях «Счастье», «О смерти», «В памяти», «В больнице».

Это противопоставление — смерть и борющийся с ней человек — вновь появилось и, главное, постоянно углублялось в поэзии Джалиля военного времени. Война заставила поэта пройти сложный путь философского развития. Героическое отвержение смерти постепенно дополняется глубоким пониманием бытия человека, масштабным осмыслением жизни и смерти.

Жена, дочь остались далеко, впереди был фронт. Джалиль отправляет с Волховского фронта завещание (написано 27 мая 1942 года на имя Г. Кашшафа); посылает тревожное, полное поистине философской глубины письмо жене 12 января 1942 года. Это письмо раскрывает первую реакцию М. Джалиля на войну, содержит размышления, с которых начиналось осмысление поэтом трагических коллизий в жизни человека той эпохи, вековечных проблем человеческой истории.

Хотя это письмо (до сих пор опубликованное лишь в извлечениях) носит интимный характер, в нём нашли выражение такие черты характера поэта, которые во многом определили его судьбу. По этому письму, написанному близкому человеку, можно уже предвидеть, как поведёт себя Джалиль в годы страшных испытаний, выпавших на его долю. Это откровенная исповедь, исповедь человека, стоящего на пороге испытаний.

Джалиль начинает как бы с извинения: он хочет, чтобы его признания были восприняты просто, естественно, чтобы они не показались позой.

«Я дневники не пишу, не чувствую внутренней потребности, а принудить себя не могу и не хочу.

Но иногда бывают такие минуты в жизни, когда чувствам и мыслям становится тесно в сердце и голове, хочется что-то писать — не то дневник, не то письмо.

Последний мой отъезд из Казани был самым тяжёлым моментом моей жизни за последние годы. Я не могу забыть (об этом отъезде), поэтому и решил написать тебе о нём...» ¹

О чём же об этом? О смерти. Наедине с женой Джалиль пытается выяснить, как он поведёт себя, если смерть станет неотвратимой. Он пишет не стихи, не художественное произведение. Это рассуждения вслух, когда слушатель — жена, когда всё самое затаённое выговаривается просто, без желания что-либо смягчить или упростить.

«Я не боюсь смерти, — пишет он. — Это не пустая фраза. Когда мы говорим, что мы смерть презираем, это на самом деле так. Я не знаю тот момент, когда я, будучи под опасностью, со страхом думал о смерти. Великое чувство патриотизма, полное осознание своей общественной функции доминирует над личными чувствами страха. Когда приходит мысль о смерти, то думаешь так: есть ещё жизнь за смертью (загробная жизнь); не та „жизнь на том свете“, которую проповедовали попы и муллы. Мы знаем, что этого нет. А вот есть жизнь... в сознании, в памяти народа. Если я при жизни делал что-то важное, бессмертное, то этим я заслужил эту другую жизнь — „жизнь после смерти“. Потому что обо мне будут говорить, писать, печатать портреты — чего доброго. Если этого я заслужил, то зачем мне бояться смерти? Цель-то жизни в этом и заключается: жить так, чтобы и после смерти не умирать. Вот и думаю я: если я погибну в Отечественной войне, проявляя отвагу, то эта кончина совсем не плохая». М. Джалиль не философствует, а просто здраво рассуждает. Бессмертие предстаёт по-бытовому очевидно. В здравых словах выражается современный ему спартанский дух, массовое по своему характеру, формулировкам осмысление величия и бренности бытия. Он продолжает: «Ведь когда-нибудь-то должно кончиться моё земное существование, оборвётся же нить моей жизни когда-нибудь по законам природы. Если не убьют, то умру на постели». Мысль о смерти стремительно несётся к мысли о жизни: «Да, конечно, тогда, быть может, я не буду молод: умру, может быть, в глубокой старости и за 30–40 лет, оставшиеся до этого момента, я сумею создать очень много хороших вещей, принесу много пользы для общества. Это, конечно, правильно. Больше жить, значит, больше трудиться, больше приносить пользы обществу. Поэтому небоязнь смерти вовсе не означает, что мы не хотим жить, нам всё равно. Совсем не так. Мы очень любим жизнь, хотим жить и поэтому презираем смерть!

А если эта смерть так необходима (в войне, за Родину) и эта славная смерть за Родину компенсирует 30–40-летнюю спокойную трудовую жизнь до старости (т. е. равносильна ей своим значением), то незачем бояться, что рано погиб. „Жил и творил для Родины, а когда нужно было, погиб для Родины“ (и эта гибель — уже есть его бессмертие!).

Если вот так рассуждать — а я так рассуждаю — смерть вовсе не страшна. Но мы не только рассуждаем, а так чувствуем, так ощущаем. А это значит — это вошло в наш характер, в нашу кровь...»

Письмо это — не трактат о героизме, хотя оно, конечно, отражает черты именно героического характера. Рассуждения о себе и стране, о человеке и спектре его обязанностей занимают малое место в этом большом письме. А письмо — о тоске по дому, по жене и более всего — по дочери. Письмо вызвано, порождено — и в своих размышлениях о смерти и бессмертии, о человеке и его долге — глубоко личными, интимными чувствами отца и мужа.

Джалиль, написав слова о «славной смерти», задумывается и продолжает:

«Но... бывают минуты (мгновения), когда я думаю о Чулпаночке, представляя её без папы. Думаю так: вот последнее моё расставание с нею было действительно последним. Она уже больше никогда не увидит папу (допустим). Ей родной, близкий, самый дорогой человек уже больше к ней не вернётся, не придёт, не поласкает её, не будет качать её на ножках, не поиграет с ней, не расскажет ей интересные сказки. Она никогда, никогда не увидит больше знакомое, родное ей лицо, знакомые, родные глаза. Будет терпеливо ждать, как она ждала меня с работы, но всё будет напрасно. Она никогда не услышит его родную речь! Вот это ужасно! Когда я думаю об этом, мне становится жутко. Я начинаю дрожать, невольно появляются слёзы на глазах. Все трудности, все муки и страдания может переносить моя душа, но она никак не может мириться с той возможностью, что 8/1 (1942) вечером Чулпан, провожая отца, видела его последний раз. Вся душа протестует против этого — ибо так сильна моя любовь к Чулпаночке. Эта любовь сильнее всех смертей» ¹.

Мысль о дочери вновь — но уже не впрямую — соприкасается с мыслью о смерти. Понятия долга и гибели связаны прямо и открыто. Гибель ради победы, ради отчизны принимается безусловно. Она праведна. Она безгрешна. А вот воспоминание о дочери просто отвращает, отвергает мысль о смерти: когда они приходят — поэту невыносимо больно. Вправду, у родины много сыновей, упадёт один, встанет и закроет её грудью другой. А у близких, у любимых — он, воин, один, и они — близкие, родные, — у него, у воина, одни. И смерть вырывает звено их единственного и неповторимого мироздания, рушится интимная человечная вселенная.

Джалиль пытается — то скорбный и тоскующий, то суровый и патетический — смягчить тон письма полушутливыми замечаниями:

«Такая уж у меня натура: в такой суровый час Отечественной войны набросал целую брошюру сентиментального словоизлияния о личных чувствах замечтавшейся души. Видно, времени было много (пока мы в резерве, его действительно много). Но я за это себя не осуждаю. Это свидетельствует о том, что душа моя с содержанием. Только сердце, полное чувствами, способно творить большие дела. Вот буду на фронте, и увидишь, эта замечтавшаяся сентиментальная душа покажет, на что способна».

Поэт едет на фронт уверенный и сильный: страх смерти он побеждает верой в то, что его путь — единственно правильный, верой в бессмертие своего поколения, которое защищает человечество от гитлеровского фашизма. Но он едет и глубоко тоскующим — разрывают его сердце мысли о близких. Все эти размышления, чувства и легли в основу моабитской лирики, лирики борьбы, лирики победы над смертью, где он, как художник, раскрыл их тысячекратно полнее, чем в своём письме — «брошюре».

Ещё в стихах, написанных задолго до того, как он попал на фронт, Джалиль говорил о постоянно крепнувшем в нём чувстве ненависти к врагу, уверенности в себе, в своей способности противостоять противнику, несущему смерть.

Мысль о смерти стала неотвязной мыслью Джалиля в плену. Он уверен, что не сможет вернуться на родину:

И поэт выходит на борьбу со смертью. Он готов отдать свою жизнь отчизне. Но его мучает мысль о никчёмной гибели; твоя гибель чего-то стоит только в том случае, если она не напрасна.

Лирика М. Джалиля, где всплывает тема смерти, показывает, что поэт, всегда сохраняя идею разумности гибели в исторически оправданной битве, всё расширяет нравственный, философский горизонт своих размышлений. Исходная точка не меняется: это верность родине, воинскому долгу. Живое ощущение постоянной связи со страной, с её революционными традициями и даёт прежде всего силы в борьбе с самой смертью.

Эпоха революции и гражданской войны не раз вспоминается поэту. В его представлении нынешняя война по своим целям и задачам является как бы продолжением революции. В стихотворении «Сталь» эмоционально объединены обе эпохи. Герой стиха, как когда-то тринадцатилетний Джалиль, начинает жизнь в военных испытаниях:

Его молодость опалена огнём сражений. Огромная тяжесть войны легла на его плечи.

Джалиль не говорит, о какой войне идёт речь. Может быть, о нынешней, может быть, о прошлой. Для него они едины, едина их цель:

Стихотворение «Сталь» построено на своеобразных основополагающих образных блоках, синонимических по своему содержанию: революция, правда, юность, сталь, а также — пафос, лёгкая грусть, ощущение силы.

Мировосприятие М. Джалиля хранит и этот образно-идеологический слой, но рядом стоит уже иной пласт, непосредственно отражающий реальность войны, психологию иной, более зрелой личности. Мужество остаётся мужеством, но оно уже другое:

Чем больше смерть пытается запугать Джалиля, тем смелее, настойчивее он борется с нею. Эта борьба трудна, «игра со смертью» не «забава»:

Провозглашение в «Стали» борьбы ради борьбы сменяется утверждением иного идеала: борьба ради простых и вечных идеалов человека — гармонического, естественного бытия. Можно сказать, что храбрость становится мужеством. Ригоризм, аскетизм, лихость уходят, приходят масштабность, гармоничность, мудрая и бесстрашная выдержка.

В моабитских стихах главное место, пожалуй, занимает проблема идеала — идеала жизни, счастья, свободы. Наиболее полно она выступает в собственно лирике — лирических излияниях («К смерти»). Но поэт часто пишет об этом и в стихотворениях аллегорических.

Эти мысли Джалиль изложил в стихотворении-притче, соединяющем философское раздумье и наглядность поэтической картины («Буран», в переводе А. Тарковского названное «Буря»).

Путники, застигнутые бураном, заворачивают в первый попавшийся дом. И находят уют деревенской избы, крепкий чай. Их встречает луноликая красавица. И поэт пишет:

Вскоре буран затих, на небе показалась луна. Путники отправились дальше, но они не в силах забыть красавицу, встреченную ими в избе.

Поэт — за счастье, а оно же — хочешь не хочешь — ждёт на незагаданных дорогах, трудности, испытания неизбежны. Так пусть они будут, было бы счастье.

Слова «счастье» и «борьба со смертью», казалось бы, имеют между собой мало общего. Но Джалиль поставлен в такие условия, когда дорога к жизни, к счастью лежит через преодоление смерти. Покорность смерти, безропотное ожидание её были бы для него равносильны гибели. Борьба со смертью, смелое выступление против неё стали для поэта единственно возможной формой жизни. Но состояние поэта переменчиво. Непереносимая боль и ужас заставляют содрогнуться, мир погружается во мрак. И бесстрашный воин стоит в ужасе и перед ниспосланной ему судьбой, и перед жалкой участью человека, обречённого фатумом.

Вся глубина переживаний Джалиля с большой трагической силой обнажается в стихотворении «Последняя обида». Невыносимый ужас лагерного и тюремного бытия вырывают из уст поэта страшные и, казалось бы, непредставимые в устах неисправимого оптимиста слова проклятья всему сущему:

Последней откровенностью древних мифов, кощунственной библейской обнажённостью веет от этих невозможных слов. Гимн любви соединяется со смертной болью.

Родная земля не примет праха сына.

Много раз М. Джалиль видел смерть в лицо. Встреча с ней многократно описана им. Известно, как встретил смерть М. Джалиль — с улыбкой.

Джалилевские суровые солдатские строки оплачены жесточайшей тоской и мукой, они подтверждены дружеской улыбкой товарища у гильотины.

3. В ДОМЕ ШИЛЛЕРА

Взгляды М. Джалиля на мир и его судьбы, на взаимоотношения народов претерпели с началом войны, на фронте, в лагерях и тюрьмах значительную трансформацию. Открытость поэта революционной борьбе юных лет порождена ожиданием мировой революции, максимализм двадцатых — желанием приблизить социальную однородность людей как примету их единения. Глубоко искренние, но не лишённые умозрительности, эти представления в огне отечественной обретают плоть и кровь. Поэтическим сердцем, а не логикой мыслителя, интуицией, а не размышлением — постигает их М. Джалиль. В нём зреет понимание общечеловеческого, общеисторического смысла борьбы своей и товарищей своих.

Муса Джалиль, брошенный в горнило массовых убийств, узнавший тоталитаризм и в его военном и в цинично-бюрократическом государственном облике, понял уроки и смысл войны против фашизма, историческое её значение. Фашизм предстал не просто политическим противником, не просто выявлением сути государства-агрессора. Он увиделся М. Джалилю угрозой уничтожения, нависшей над миром, над бытием.

Смерть, трактовавшаяся им как препятствие на пути освобождения родины, как помеха, воспринимается иначе; это попытка остановить историю человека. Гитлеровская военно-бюрократическая машина представляется М. Джалилю при всей её мощи, организованности, всесилии, всемогуществе исторически обречённой, комплекс фашистских моральных норм — патологическим. Люди, борясь с гитлеризмом, по существу, борются с самой смертью в её историческом понимании: фашизм посягал на прогресс человека и человечества.

В стихотворении «Тюремный страж» Джалиль говорит о фашисте, что это — «подручный смерти, варварства наймит». Это страшный образ:

Говоря об этом палаче, Джалиль заставляет нас вспомнить древнюю легенду об орле, клевавшем печень Прометея:

Гитлеризм пытался повернуть тысячелетнюю историю рода человеческого вспять: движение к свободе, к вековечным идеалам равенства, справедливости, заменить путём к дикости, деспотизму, варварству. Возвысить расизм, шовинизм, национализм, поделить мир на избранные народы — владыки и рабы, народы, подлежащие уничтожению. Человек приравнивался к хищнику, разум должен был уступить место инстинктам. Фашизм взорвался в XX столетии грозным предупреждением — человечество должно быть бдительным перед лицом тёмных социальных сил.

В фашистской солдатской памятке говорилось: «Уничтожь в себе жалость и сострадание — убивай всякого русского, советского, не останавливайся, если перед тобой старик или женщина, девочка или мальчик, — убивай, этим ты спасёшь себя от гибели, обеспечишь будущее своей семьи и прославишься навеки» ¹. Жестокость возводилась в закон, становилась нормой. Так воспитывалась немецкая армия Гитлера, сеявшая смерть и ужас.

Мир содрогнулся, когда раскрылась структура фашистской Германии — утверждавшийся новый порядок естественно включавший социальное растление каждого немца награбленным, национальное развращение пренебрежением к иным народам. Структура военно-бюрократического государства устанавливала ранги и иерархии. Нижняя ступень была общей — лагеря смерти.

Джалиль рисует фашистов лишёнными человеческих свойств, превосходящими в своей жестокости даже хищных зверей.

Стая хищников рыщет по полю боя. После сражения остались убитые, раненые. Так начинается стихотворение «Волки».

И вдруг матёрый вожак стаи замирает: его остановил стон, он почуял слабое дыхание раненого.

А потом произошло невероятное:

Летописная манера изложения подчёркивает мрачность происходящего. Писатель не говорит — «враги», он называет их «люди». Он не утверждает, что это был советский боец, просто «раненый». Поэт как бы смотрит на всё из глубины грядущих веков, поражаясь тому, насколько низко могут пасть люди:

Свой солдат для фашизма — орудие бессмысленного садистского убийства. Фашисты, гитлеровские солдаты чужды всему живому, они вне природы, вне общества, вне земного.

Гигантский образ природы — прародительницы всего живого, жизни на земле — обрисован в стихотворении «Варварство», где рассказывается о жестокости врага, убивающего детей вместе с матерями.

Картина этого убийства, которую мы знаем по описаниям многих свидетелей гитлеровских злодейств, потрясает поэта.

Мать прижимает ребёнка к своей груди, чтобы его поразили первые же пули, чтобы не закопали его живым.

И тут:

Фашизм поднял руку на природу, на жизнь, на материнство. Борьба советского народа в Великой Отечественной войне — это борьба жизни против смерти, против того, что неизбежно должно сгинуть.

Образ нашего знамени, обагрённого слезами земли, несёт огромную идейную нагрузку: наша страна представляется поэту воплощением могучих сил человечества, борющегося за жизнь.

Мысль поэта, содержащая огромное обобщение, относится и к нашему времени, которое и восстанавливает высоту и чистоту идеалов, выношенных народами страны в их многовековой истории и выплеснувшихся в начале XX столетия, поднимает их над миром.

Одно из наиболее ярких свидетельств величия нравственного облика поэта заключается в том, что он, ненавидя фашизм, презирая гитлеризм, сохранил веру в немецкий народ.

Вспомним военные годы.

Страна жадно ловила сводки Совинформбюро. Враг продвигался в глубь державы: он был неутомим и огромен. Тучи сгущались над каждым человеком, над каждой семьёй.

Сколько людей потеряло в годы войны веру в Германию разума и добра, в Германию благородную и человеколюбивую! Трудно было сохранить эту веру, когда люди много лет недоедали, недосыпали, одного за другим теряли родных и близких; когда очевидцы и газеты рассказывали о потрясающих зверствах фашистов, которые живыми хоронили людей в ямах, превращали младенцев в доноров, строили и расширяли Бухенвальд, Майданек, Освенцим.

Дети мечтали о том, что придёт сияющий день победы, они поймают Гитлера и устроят величайшую казнь. Дети только спорили, каким же способом его казнить? Всё казалось слишком малым, не соразмерным тому ужасу, который он принёс на землю.

Не приведи господь разбередить все эти тяжёлые, глубокие раны войны, которые ещё и сейчас не перестали сочиться...

Нельзя не удивляться силе мысли и веры в людей, в жизнь, которые высказал Муса Джалиль в стихотворении «В стране Алман». Находясь в сердце фашистской Германии, сквозь страшные допросы, избиения и муки он пронёс интернационализм, как знамя своего благородства, честности, гуманизма; он сумел отделить немецких фашистов от немецкого народа. Он предвидел будущее; советские люди, беспощадные к нацистам, принесли в побеждённую Германию мир и дружбу.

Поэт с горечью говорит о великой немецкой культуре:

«Страна великого Маркса» — всегда занимала ум поэта. Ещё в 1924 году юный Джалиль написал поэму «Отрывки (Из переписки с немецким коммунистом)», свидетельствующую о том, что поэту были близки судьбы немецкого рабочего движения.

Форма поэмы-письма обязывала Джалиля к высокой точности в отборе деталей, к психологической чёткости в обрисовке героев разных национальностей. Джалиль не сумел справиться с этой задачей: ведь в 1924 году его творческий путь только начинался, поэту было 17–18 лет. Но героический пафос, живость интернационалистического чувства и теперь привлекают в поэме.

Она открывается картиной, свидетельствующей о разгроме рабочего движения. Комната, где жили рабочие, пуста, валяются листки бумаги. На одном из них слова советского человека, обращённые к немецкому рабочему. Трудящиеся Страны Советов переживают горе немецких пролетариев, они готовы оказать им помощь. Рур отовсюду получает подарки: из Москвы, Ленинграда...

Страницы ответных писем немецких рабочих говорят о том, что, несмотря на жестокость полиции, на обыски, аресты, они по-прежнему не сдаются. Пикеты не пропускают штрейкбрехеров. Ни голод, ни страдания не могут сломить воли рабочего класса Германии. Поэт восхищён боевыми качествами немецких рабочих, он преклоняется перед их решимостью.

В 1935 году Джалиль пишет вторую поэму о Германии — «Джим». Она имеет своего особого читателя — детей. Поэтому события жизни взрослых — рабочих, борцов с фашизмом — отходят на второй план. Но несмотря на это, атмосфера тогдашней Германии хорошо передана в поэме. Рабочее движение разгромлено, нация торжествует и быстро идёт к фашизации страны.

Симпатии Джалиля на стороне девочки Лотты, которая растёт, чуждая фашистской пропаганде, расизму. Сюжет прост. Лотте друзья отца подарили резиновую куклу-негритёнка. Лотта назвала куклу Джим. Друзья отца, подпольщики, были схвачены. Во время обыска заметили куклу.

Поэт уверен, что отец Лотты и его друзья — рабочие развеют коричневую чуму:

Но поэт ошибся. Немецкие рабочие не смогли прогнать своих тюремщиков. Германия, её народ не сумели сами избавиться от фашизма. Поэтому грустно спрашивает Джалиль, та ли это Германия, в которую он так верил. Он вспоминает её гениев, гуманистов, воспевших человека и принёсших славу человечеству — Шиллера, Гейне, — и спрашивает:

Как рассказывает Амина-ханум, великий Бетховен, любимый композитор Джалиля, всегда поражал его отважной мощью, храброй беспредельностью мыслей и чувств. Джалиль знал не только симфонии Бетховена. Он был знаком с его вокальными произведениями; внимательно слушал оперу «Фиделио». Джалилю был близок образ прямодушного и свободолюбивого борца за свободу Флорестана, образ его верной супруги Леоноры (Фиделио), дорог финал оперы, несущий гибель тирану Пизарро и освобождение томящимся в темнице узникам.

К слову сказать, познания Джалиля в немецкой классической музыке не ограничивались музыкальным миром Бетховена. В его личной библиотеке хранятся книги о Рихарде Вагнере, Арнольде Шёнберге. Кроме того, Джалиль был прилежным слушателем Генделя, Баха, Брамса.

Джалиль читал Гегеля, внимательно изучал Маркса. Немецкая философия, подарившая миру «Манифест...» и «Капитал», вызывала у поэта глубокое уважение.

Джалиль связывает борьбу, которую вёл он, один из солдат Советской Армии, против фашизма, с борьбой немецкого народа.

Эрнст Тельман, Роза Люксембург, Карл Либкнехт оживают в строках поэта. Он считает, что продолжает дело их жизни. И называет себя «любимый сын» Клары Цеткин.

Надежда Джалиля на будущее Германии, на её обновление связана с коммунистами. Коммунисты-немцы должны открыть двери тюрьмы:

«Какая трагедия и позор, что люди, убившие поэта, человека, который, как истинный друг, любил немцев — Гёте и Гейне, Баха и Бетховена, Маркса и Тельмана, были немцы. Этим они нанесли ущерб своей нации» ¹, — таков был послевоенный комментарий к этому стихотворению Эриха Мюллера в сопроводительном слове к избранному М. Джалиля. И прибавлял: «Осенью 1944 года человечество потеряло несгибаемого борца и почитаемого поэта» ². В рецензии на этот сборник Г. Диттман пишет: «Издание этого небольшого сборника... было насущным долгом благодарности и чести. Новые издания последуют, должны последовать. Мы обязаны этому поэту, патриоту и гуманисту, мы, государство рабочих и крестьян, представители прогресса... Этот великий человек и художник... был замучен в Германии» ³.

Моабитские тетради высоко оцениваются Г. Диттманом. «Эти стихи показывают не только поразительные поэтические возможности Мусы Джалиля, но и его редчайший характер, его колоритнейшую индивидуальность». Г. Диттман анализирует стихи поэта, их композиционные особенности, показывает совершенство отделки каждой строки, говоря, что Джалиль — «редкой силы лирический поэт».

Немецкие литераторы много сделали для того, чтобы во всех подробностях и деталях выяснить путь поэта в гитлеровских тюрьмах и концлагерях. Велики заслуги Леона Небенцаля, который в 1959 году, через пятнадцать лет после гибели поэта и через шесть лет после начала поисков, точно установил дату и место казни М. Джалиля. Л. Небенцалю помогали десятки его корреспондентов, государственные учреждения.

Отношение к фашизму, к гитлеровской Германии в том числе, не было только вопросом политики или идеологии. Оно было и выражением философии, культуры, этики. Оно воплощало принятие или отвержение великого смысла жизни рода человеческого на земле, предназначения человека.

Вечные вопросы бытия и вопросы политики всегда были связаны, а сейчас, в наши уже дни, они переплетаются, соединяются, сливаются. Выбор философский, этический, мировоззренческий означает и выбор социальный, политический.

4. ПРОСТЫЕ ПРИМЕТЫ СЧАСТЬЯ

Когда Андре Тиммерманс в дни VI фестиваля молодёжи мира был в Москве, в беседе с ним я спросил: о ком они говорили с Джалилем в Моабите? Тиммерманс ответил, что Джалиль постоянно вспоминал жену и дочь. Муж и отец, он тосковал по семье, по дому.

Первые стихи в моабитских тетрадях — «Песня девушки» и «Платок», — датированы июнем — июлем 1942 года и адресованы любимой. Подаренный ею платок отяжелел от крови.

Стихи эти представляют как бы свободные вариации на темы, сюжеты и поэтику народных песен. Автор создаёт парафразу своих личных переживаний; они, в их индивидуальности, очевидно, не соотносимы с громадностью общей беды, всеобщей разлуки, всенародного страдания. Личное вырвется позже, но, как и все думы и переживания Джалиля, и в любовной лирике разместятся пласты — индивидуальный, народно-поэтический, советский, интернационалистский.

Историки литературы периода Отечественной войны отмечали, что особое значение в ней приобрела интимная лирика. О любви писали лучшие свои стихи русские, татарские и башкирские поэты. Признание получили ещё в военные годы лирические стихи К. Симонова, А. Суркова, М. Исаковского. Любовь в поэзии военных лет связывалась с воспоминаниями о мирных днях, с надеждой на возвращение к родным очагам, была пристанищем для души в тяжёлые минуты.

Стихи Джалиля о любви, написанные в плену, в тюрьмах, — тревожные, порывистые. На них лежит печать огромного горя, подчас поэт словно погружается в беспросветный мрак. Однако это не делает любовную лирику Джалиля лирикой отчаяния. Существуют мировые любовные циклы — дантовский, шекспировский, восточных поэтов. Современная любовная лирика иная, её цель, видимо, не в воссоздании какого-либо одного плана: трагического, жизнерадостного, а в выявлении каждого оттенка, всего живого течения мыслей и переживаний. Такова и лирика М. Джалиля.

Раздумывая о прожитых днях, Джалиль удивляется тому, насколько легко забылись все беды и обиды прежних лет:

Они несоизмеримо малы по сравнению с сегодняшним горем. Настоящее, как бы ни было оно мрачно, не заслоняет минувшего. Тяжесть испытаний заставляет ещё острее увидеть те радости, которые, быть может, раньше были незаметны:

И на страницы моабитских блокнотов ложатся строки, пронизанные светом, солнцем. Они кажутся пришедшими из далёкой мирной жизни.

Поэт улыбается весело и счастливо. Он шутит, смеётся:

Оба эти жизнерадостные, напоённые безмятежным покоем стихотворения — «Костяника» и «Солёная рыба» — написаны в один день 8 октября 1943 года. Тюрьма не помешала написать о любви, бьющей родниковым ключом, о любви солнечной, бестревожной и доверчиво открытой.

Эти строки, отразившие свойственную М. Джалилю тягу к открытости, светлой полноте чувства, продиктованы и памятью о прежних встречах, и мечтой о радости.

О прошлом счастье Джалиль вспоминает не часто. Он живёт той жизнью, которая пришла с войной, которая началась с расставания. Разлука стала рубежом в личной жизни — рубежом тяжёлым и грустным. Разлука и начало войны неотделимы в сознании солдата. Но, пожалуй, никто из поэтов не вспоминает расставанье с такой пронзительной болью, как Джалиль. В плену, в первые его месяцы, любимая вспоминается ему и воплощением дружбы, согласия, взаимопонимания. Храня в памяти боль прощания в Казани, помня о своих дурных предчувствиях, М. Джалиль пишет:

Эти строки звучат как поэтический комментарий к его письму — раздумью января 1942 года. В тот час ему раскрылось будущее; он многое предугадал на пути к фронту — он угадал грядущие испытания. Письмо было написано жене, написано было другу.

Слеза на вокзале в Казани, у вагона поезда. Джалиль не может забыть минуты расставания:

Поэт просил не мало. Он просил невероятно много для той поры. Ему не будет дано встречи. Тяжесть горя за месяцы, которые казались годами, не смяла его неистребимого оптимизма. Впереди ждали его ещё большие испытания, ещё горшие беды. И всё равно слеза вокзальная будет и жить, и греть его, и давать ему силы.

Стихотворение «Расставанье» датировано октябрём 1942 года. Оно написано на четвёртом месяце жизни в плену. Впоследствии поэт уже не пишет о разлуке, она уходит всё дальше, вспоминается всё реже. Джалиль всё больше пишет о сегодняшнем дне, о будущем.

Любовная лирика Джалиля самым непосредственным образом отразила все перипетии той внутренней борьбы, которая происходила в душе поэта. Упадок сил и боевое упорство, неверие в будущее спасение и радость в предвидении победы — все эти столь различные переживания находили место в любовной лирике. Так возникают резкие переломы в настроении, смена противоположных чувств, которой почти не знала интимная лирика поэтов, творивших на родной земле. Так создаётся сложная, но необыкновенно правдивая лирическая поэзия.

В минуты сжигающей сердце тоски Джалиль приходит к мрачному неверию в любимую. Всё будет забыто: любовь, счастье, которое их окружало.

В воображении М. Джалиля разворачивается реалистически выписанный сюжет.

В поэзии М. Джалиля соседствовали всегда достоверные, подтверждаемые свидетелями факты и чисто восточная образная условность, позволяющая идти от самого себя — к человеку, от индивидуальности — к горизонтам. Цветы украшали жизнь женщины, цветы приносил ей и он, он стремился и сам дарить ей красоту и нежность.

Будет забыт, заброшен цветок — будут забыты любовь, любящий. Доверие, вера, вся красота мира исчезнут, значит, предуказана и его судьба.

Нежная любовь, ассоциирующаяся в сознании поэта с образом цветка, будет втоптана в грязь. Это пишет тот самый поэт, который в первых военных стихах провозглашает, что он идёт защищать «родину и любимую».

Дело не в том, что любимая недостойна его, — так складываются обстоятельства, так жестоко испытывает их судьба:

И Джалиль, хотя и сочувствует любимой, но не может не сказать:

Волшебный талисман любви перестанет действовать, потеряет силу. И тогда придёт уныние, слабость, отчаяние, а вместе с ними и смерть. Поэтому умоляет поэт беречь чувство: без её любви не станет и его.

Джалиль, оторванный от родины, поставленный совсем в иные условия, чем те, в которых находилось большинство советских поэтов, сумел высказать мысли каждого солдата.

Есть ещё один оттенок в мире эмоций М. Джалиля. Он его сам осознаёт, сам видит — это погружённость в размышления, раздумья, здесь воспоминания сливаются с воображаемым.

Явь отражается в тяжёлых предчувствиях, в горестном осознании участи своей и участи своей любимой, которой жить без него. А то, что именуют жизнью — любовь, радости, встречи, — лишь в мечте.

Джалиль словно бы освобождается от оков, из темницы:

В последние месяцы тюремного заключения Джалиль во многих стихах («Снежная девушка», «Рубашка», «Пучина», «Любовь») подчёркивает мысль о животворящей силе любви. Преодолевая расстояния, побеждая время, она сохраняет свою чудодейственную силу. Девушка по имени Дильбар вышила наречённому рубашку. На него, уже убитого, надели её. И он ожил («Рубашка»). Поэт предвидит реакцию читателя на эту неправдоподобную историю и сам спрашивает:

И отвечает:

Стихотворение «Любовь» рассказывает о юноше, который не получил ответа на своё признание в любви. Началась война. Джигит оказался на фронте.

И когда его смертельно ранило, он вспомнил любимую:

Любовь и мужество, утверждает поэт, неразрывны. Любовь — высшая награда храбрости.

Рядом с образом любимой в лирике Джалиля часто идёт образ дочери.

Джалиль признавался, что отправка на фронт породила у него много тяжёлых дум.

В стихотворении «Моей дочери Чулпан» (19 августа 1941 года) Джалиль как будто оправдывается перед ней.

В письме к жене он вспоминал минуты прощания. «Я спросил: „Я уезжаю, до свиданья! Можно мне уехать?“ Она, не открывая глаза, утвердительно покачала головой. Значит, можно. Значит, дочь отпускает папу на священную битву...» ¹

В плену тоска по своему ребёнку охватывает Джалиля с мучительной силой.

Страшным было возвращение к действительности:

Такой же безысходной тоской навеяно стихотворение «Сон ребёнка», в котором Джалиль с огромной любовью рисует портрет спящего малыша.

Советские поэты в годы войны много пишут о детях. М. Исаковский, П. Антокольский, А. Сурков, К. Симонов, А. Твардовский, Ф. Карим, Ш. Маннур, А. Файзи, С. Хаким создали «лирику отцовства».

В сказаниях, использованных Джалилем при создании драматической поэмы «Алтынчеч», говорится, что самый бесчеловечный враг тот, который уничтожает не только взрослое население, но и детей. Избиваемое ханскими войсками племя стремится укрыть от неминуемой гибели самых маленьких членов рода; будут живы они — племя вновь восстанет из пепла. Готовый на муки, Джалиль печалится о своей дочери, в которой бьётся его кровь, думает о ребятишках, чьё детство пришлось на войну.

Отступая, фашисты всё сжигали, пытаясь создать «зону пустыни». В стихотворении «Молодая мать» Джалиль рисует деревню, где только что побывал враг: у разрушенного дома лежит младенец, рядом — мёртвая мать. Смерть, разрушение... Но соседка, семнадцатилетняя девушка, приютила ребёнка. «Она улыбается улыбкой матери, она счастлива счастьем матери».

Обеспокоенный судьбами сирот военного времени, Джалиль, обычно сдержанный, здесь не выдерживает и обращается с прямым призывом к женщинам страны:

В детях поэт видел будущее народа, видел лучшее выражение радостного торжества жизни. Ведь и победы завоёвывались ради их счастья. Придёт день, зарастут окопы, мирно зазеленеет земля.

И когда поэт думал о будущем счастье, он так рисовал его себе:

Просты приметы счастья, о котором мечтает Джалиль, прост был и он сам. Но нужна была героическая сила поэта и борца, чтобы так просто и сдержанно рассказать о человеке на войне.

5. РОЖДЕНИЕ ЮМОРА

В стихотворении «Могила цветка» Джалиль пишет: «...пусть стихи мои радостью расцветут в вашей душе». Нельзя не вспомнить последнюю просьбу Ю. Фучика: «Я жил ради радостей жизни, умираю за неё, и было бы несправедливо поставить на моей могиле ангела грусти» ¹.

Среди моабитских произведений много юмористических стихов. В одних блещут яркие, солнечные краски, слышится весёлый, заразительный смех; в других — скорее, сатирических, чем юмористических, — сарказм.

До войны поэт не увлекался юмором, хотя татарской поэзии здоровый смех не чужд. Немало юмористических стихотворений создано во время войны татарскими поэтами А. Файзи, Ф. Каримом, с шуточными частушками выступали А. Кутуй, А. Исхак, Г. Хузиев, Ш. Маннур.

Юмор Джалиля возник перед лицом смертельной опасности. Но поэт не поддался трагизму своего положения.

О связи мужества и юмора А. Твардовский говорил в «Василии Тёркине»:

И тут же говорил о том, что силу шутить, смеяться людям даёт знание правды:

Джалиль тоже смеётся прямо в лицо смерти. В стихотворении «Гроб» девяностолетний старик Фарук приходит к выводу, что зажился он на земле. Проведя свой век в трудах и заботах, Фарук не привык откладывать дело в долгий ящик. Умирать — так умирать. И он идёт за гробом. Но Фаруку не удалось заказать гроб. К дверям парикмахера и гробовщика вели одни ступени. Две двери — и такие разные! Из парикмахерской вышла розовощёкая девушка. И старик Фарук заколебался: стыдно думать о смерти, когда жизнь так прекрасна! И когда девушка обращается к Фаруку: «Не за гробом ли, дед?» — он отвечает:

Так весело в тех мрачных условиях мог смеяться только мужественный человек. Один из героев шолоховского романа «Они сражались за Родину» Лопахин говорил: «Я, например, уже дошёл до такого градуса злости, что плюнь на меня — шипеть слюна будет, потому и бодрый я, потому и хвост держу трубой, что злой ужасно». Это своеобразное, шолоховское объяснение «военного» юмора хорошо показывает, что возникновение юмористических произведений в литературе военных лет — не случайно.

Юмор М. Джалиля отличается лишь ему присущими чертами. Это своеобразие обусловлено не столько оригинальностью его художественной манеры, сколько специфичностью условий жизни, в которых он творил. Если юмор А. Твардовского или Шолохова, С. Хакима или Ф. Карима связан с фронтовыми буднями, то юмор Джалиля рождён в ожидании казни.

Ни одно из юмористических произведений Джалиля не было написано на материале жизни в плену. Лагерная и тюремная явь — плохая почва для шутки, она слишком мрачна. Даже Шолохов, щедрой рукой рассеявший смех в романе «Они сражались за Родину», в «Науке ненависти», где он рассказывает о плене, не смог вложить в уста героев ни одной шутки. Ю. Фучик нашёл в Панкраце только остросатирические фигуры.

Юмор Джалиля — это юмор комических ситуаций. В стихотворении «Звонок» серьёзность взрослого человека сталкивается с озорством мальчугана. Мальчик просит прохожего позвонить, так как он не может дотянуться до кнопки. Услужливый прохожий выполняет просьбу. И слышит:

У взрослого нет обиды на подшутившего над ним пацана. Оба, наверное, со смехом убежали.

Иногда бытовые комедийные ситуации вырастают у Джалиля из народных шуточных рассказов. Комический эффект стихотворения «Милая» создаёт столкновение большой любви и капризов взбалмошной девушки, гоняющей паренька домой и обратно раз десять за вечер. Она проявляет недюжинную изобретательность: велит парню принести тальянку, потом отправляет его домой, чтобы он начистил сапоги, наконец посылает бриться.

И повод для ссоры найден:

Здесь использовано повторение — наиболее характерный приём сюжетного построения в народных сказках, рассказах, притчах.

В юмористических стихотворениях Джалиль иногда рассказывает и о более сложных жизненных коллизиях.

Герой стихотворения «Беда» безответно влюблён в замужнюю женщину. Но когда друг, узнав, что красавица не любит мужа, советует жениться на ней, заставив её развестись, выясняется главное:

Всё это передано в форме шутливого диалога двух приятелей. Ситуация драматическая превращена в юмористическую. Та же тема безответной любви лежит в основе стихотворения «Корова и влюблённый». Девушка, которой парень в знак любви преподнёс цветы, выкинула их, и они достались корове. Влюблённый расстроен и возмущён. Корова успокаивает: ведь цветы она превращает в молоко, от которого хорошеет девушка. И отныне влюблённый собирает цветы для бурёнки.

Но в некоторых стихотворениях сквозь неподдельную весёлость проглядывает горечь и грусть.

Как свидетельствует Ю. Фучик, гнетущая тюремная явь не забывалась ни на минуту. В стихотворении «Простуженная любовь» (в русском переводе «Любовь и насморк») поэт рассказывает о страданиях простуженного паренька, решившего отравиться. А в аптеке ему дали вместо яда лекарство от насморка.

В финале мы читаем главное:

Мрачная действительность не забывается ни на минуту.

Иногда юмор переходит в сатиру, хотя эти стихи нельзя назвать сатирическими в полном смысле слова.

Это вполне объяснимо: происходит обострение нравственной требовательности поэта.

В «Моих песнях» Джалиль заявляет:

Заставляющая вспомнить язык шекспировских трагедий фраза о пёстром занавесе жизни говорит о том, что Джалиль думал о явлениях не только высоких. Отвержением мелкого, низменного порождены стихотворения «Соседи», «Хадича», «В пивном зале», где поэт насмешливо рассказывает о глубоко чуждых ему людях. Эти стихи писались, надо полагать, для товарищей по заключению, быть может, специально для лагерной самодеятельности. Произведения эти, бесспорно, преследовали и цели бытовые — развлечь товарищей по участи, а среди них, надо полагать, были и люди не столь высокого чувства вкуса и меры. Но поэт помнил и о сверхзадаче — повлиять на те чувства, которые вели к тем или иным национальным традициям, напомнить и о деревенском клубе с его незатейливым репертуаром, об аульном пятачке, где отплясывают парни и девушки, об острых, проперчённых песнях, частушках. Напомнить, что родина ждёт. Ждёт вернувшихся с честью, не соблазнившихся дешёвыми удовольствиями. Очевидно, что в этих стихах нашли место и отрицательные фигуры, которых, несомненно, можно было найти среди лагерных читателей или слушателей.

Поэт, вероятно, по-разному оценивал свои стихи. На это указывает то обстоятельство, что некоторые произведения он переписал в обоих дошедших до нас блокнотах («Моя песня», «Лишь была бы волюшка», «Красная ромашка», «Пташка» и др.). Другие же находятся только в одном списке. «Хадича» повторена в обеих тетрадях, «В пивном зале» и «Соседи» — только в одной.

Судьба этих произведений Джалиля в нашей литературе не совсем обычна. Гази Кашшаф уже в первое издание моабитских тетрадей на татарском языке включил все стихотворения поэта ¹. Однако в русские сборники писателя они не сразу нашли дорогу. Так, в первое издание они не вошли ². Затем, через год-два, пробили себе путь «Хадича» и «Соседи»³, «В пивном зале».

Поэт выводит целую вереницу «героев» — людей опустившихся. Вот артист, который прямо из пивной пришёл на сцену и стал посмешищем — надел в «Ревизоре» чалму. Композитор недавно замесил в пивном зале опару для оперы; ежедневно туда добавляется несколько литров водки, и опара растёт. Вот проворовавшийся кассир, которого уводит милиция. Пекарь находит в хлебе трубку, которую он, пьяный, уронил в тесто. Пожарник, выпив, пошёл на дежурство и проспал пожар.

В стихотворении «Соседи» рассказывается о двух соседях-склочниках, готовых из-за пустяков «сожрать» друг друга. Первая его часть является рассказом, а вторая, названная «Вывод из притчи», представляет мораль стихотворения. Подобная форма популярна на Востоке. К ней очень часто обращался великий татарский просветитель Каюм Насыри (1828–1902) в своих демократических притчах.

Джалиль в этих стихотворениях склонен к преувеличению. Один из героев стихотворения «В пивном зале», парикмахер, напивается до того, что принимает за сосиску нос своего клиента и отрезает его вместе с ухом.

Всё это не лишено известной грубости, резкости, которая, однако, вообще характерна для татарской сатирической поэзии. Обращаясь к правящим классам дореволюционной Татарии, Тукай, например, писал в стихотворении «Паразитам»:

Такая же острота речи у X. Такташа («Сказка для Габдуллы», «Пусть моя песня будет тебе», поэма «Любовь Зюбейды»). Между стихотворением X. Такташа «Пусть моя песня будет тебе» и «Хадичей» М. Джалиля существует прямая тематическая связь. Такташ также говорит о бессмысленности слепого следования моде.

Татарская сатира ещё не достигла высот своего развития. Однако беря её такой, какою она исторически сложилась, нельзя отказывать ей в правах гражданства.

Юмористические, комические, сатирические полуэстрадные произведения Джалиля также могут быть поняты только при знании традиций татарской поэзии. Критические статьи и рецензии, появившиеся сразу после опубликования моабитских тетрадей, в большинстве своём обходят эти стихи молчанием. Они не сразу были осмыслены ещё и потому, что трудно поверить в возможность их появления в гитлеровском застенке. Они — свидетельство присутствия духа, собранности поэта.