Муса Джалиль: Личность. Творчество. Жизнь.

1. НА ФРОНТЕ

В памятное воскресенье 22 июня 1941 года Муса Джалиль поехал с семьёй в Займище, дачный посёлок под Казанью. Поезд уже отошёл от перрона вокзала, когда радио объявило об агрессии фашистской Германии.

Друзья Джалиля в Займище ещё ничего не знали, когда к ним приехал поэт с вестью о войне. Всем казалось, что война закончится скоро, как и бои на Халхин-Голе, в Финляндии. Врага прогонят, всё пойдёт по-прежнему. Инерция покоя глушила тревожные мысли. Г. Кашшаф вспоминает разговор:

— Будет ли декада?

— Да, будет... Мы быстро победим фашистов ¹.

Однако победа пришла не скоро.

Джалиль, как казалось ему, всегда был внутренне готов к этой войне. И в двадцатые, и в тридцатые годы он помнил об опасности на границах страны. Ещё в 1939 году, когда немцы обрушились на Польшу, Джалиль пишет жене из Одессы: «...это начало большой мировой войны ²». Он рассказывает, что сейчас нельзя достать билет на поезд, волнуется, как ему быть, если в Москве ¹ его уже ждёт повестка в армию, а он находится далеко, за тысячи вёрст. Однако внутренне Джалиль спокоен: он готов к войне.

Джалиль раньше многих понял, что несёт война. Друзья припоминают его слова, сказанные в бессонную ночь с 22 на 23 июня:

— Не все сойдутся за этим столом после окончания войны... ²

Война пришла внезапно. Она была тем более неожиданной, что июньские дни 1941 года были, наверно, самыми радостными днями его жизни, днями творческого урожая, которого он ждал очень давно.

Уже много месяцев татарские деятели искусств готовились к своей первой декаде в Москве. Им было что показать. Татарская литература, музыка, театр достигли расцвета. Работы Джалиля также были отобраны для показа в Москве. В январе 1941 года Татарский государственный академический театр оперы и балета приступил к постановке оперы «Алтынчеч» по драматической поэме Джалиля. Последние дни мая и июня были самыми горячими днями работы над оперой. Газеты регулярно печатали информации об этапах этой работы ³.

Премьера оперы состоялась через месяц после начала войны. Присутствовавший на премьере А. Кутуй писал тогда: «Хорошее произведение никогда не теряет своей ценности. Наоборот, его сила ещё отчётливее ощущается на фоне исторических событий... „Алтынчеч“ входит в ряд таких великих произведений.

В этой прекрасной опере мы видим могучую силу народа, видим любовь сынов народа к родине. Опера зовёт нас быть сильными, как непобедимая Тугзак, быть патриотами-героями, как сын природы Джик...» ¹

Опера прозвучала торжественно, напомнив слушателям о величии вековых вольнолюбивых традиций татарского народа. Но значение «Алтынчеч» не исчерпывалось этим. «Алтынчеч» гневно клеймила тупую злобу, ограниченность и садизм врага. Кутуй писал: «Жестокий и в то же время трусливый хан Мамед напоминает современных каннибалов. Зверства Мамеда приводят к тому, что народ уничтожает его. Зрители знают: шакалы-гитлеровцы также будут уничтожены» ².

Опера шла в театре с большим успехом. Отдельные арии (Тугзак, Джика, Алтынчеч), наряду с новыми песнями о войне против фашистских захватчиков, перекочевали на клубную сцену, исполнялись на концертах для уходящих в армию солдат. Герои Джалиля вошли в жизнь борющегося народа. Опера «Ильдар» была поставлена к XXV годовщине Великой Октябрьской революции, в трудные дни 1942 года. Рассказывающая о единстве фронта и тыла в годы военных бурь, она также была вкладом в борьбу с врагом.

23 июня М. Джалиль явился в районный военкомат и заявил о своём желании идти добровольцем в армию. Ему рекомендовали ждать общей мобилизации его возраста и воинской категории.

И Джалиль с головой ушёл в писательские будни, занялся приведением в порядок своих дел. В считанные дни М. Джалиль, К. Наджми, X. Хайри составили и отредактировали сборник «Вата́н оче́н» («За родину»). В него вошли и произведения Джалиля: поэма «Джим», стихотворения «Против врага», «В последний бой», переводы стихотворений В. Маяковского, В. Лебедева-Кумача. Поэт и талантливый молодой композитор Ф. Яруллин (автор музыки к балету «Шурале») написал песню «В решительный бой» (вариант стихотворения «В последний бой»). Много времени отнимали участившиеся репетиции оперы «Алтынчеч». Джалиль в эти дни — постоянно с писателями, композиторами, артистами. Он — организатор перестройки работы издательства, театра Казани на военный лад.

13 июля Джалиля призвали в армию.

В эту пору провожали в армию многих татарских писателей. Каждый четвёртый советский писатель находился в рядах армии или во флоте. Из татарской писательской организации воевало почти три четверти всего её состава. У казанских газет не было своих военных корреспондентов, и татарские писатели были (особенно вначале), как правило, рядовыми или младшими командирами. Лишь некоторых направили в армейские русские и национальные газеты.

Призывник М. М. Залилов был определён работниками военкомата рядовым, конным разведчиком в артиллерийские части, расположенные около Казани. В письме жене Джалиль писал: «Это в армии самая ответственная, самая сложная и опасная работа. Туда подбирают людей с большим образованием (надо иметь дело с оптическими приборами и высшей математикой) и надёжных. Вот и я попал туда» ¹. Джалиль удивлён, что его — писателя — назначили ездовым, однако старается этого не показать. И всё же он добавляет: «Надо поговорить с командованием о том, чтобы меня быстро подготовить и сделать командиром орудия» ².

Лагерь, в котором первое время после мобилизации был Джалиль, располагался недалеко от Казани, и поэта навещали родные, друзья. Джалиль продолжает заниматься своими творческими делами; он связан с писательской организацией, с театром. Он пытается получить однодневную увольнительную, чтобы побывать в театре, в Союзе писателей.

Джалиль много думает в эти дни о своём творчестве. Он собирается выпустить сборник оборонных песен. Мечтает издать «толстый сборник избранных произведений... А может, это будет мой последний сборник. Жаль, что много идей, тем и замыслов, сюжетов, но написать и завершить не удалось» ³.

И последние писательские заботы, и думы об устройстве семьи, о дочери, военные занятия в лагере — всё это было для поэта лишь преддверием фронта. Где-то далеко на западе тянулась передовая. Там скоро будет и он. Там решается судьба страны, судьба его семьи.

Единственно возможным предметом военной поэзии Джалиль поначалу считает разговор о сражениях, боях. Большинство произведений этих первых дней войны, хотя и написаны в глубоком тылу, посвящены фронту.

В первом военном стихотворении, называвшемся «Против врага», Джалиль начинает с очевидного, но не простого: началась война.

Началась война. Эти слова повторялись людьми, искавшими ответа на бесчисленные вопросы, на которые трудно было тогда ответить: что же будет дальше? Как сложится жизнь? Джалиль твёрдо знает одно: мы победим.

Поэт говорит о своей ненависти к фашизму, к захватчикам. Враг «в весело журчащем ручье хочет полоскать свои руки. Мечтает загорать на крымском солнце...» Но страна прошла путь «большой борьбы», принесла «счастье и правду человечеству» не для того, чтобы покориться Гитлеру. «Каждая мысль, любое чувство наше чуждо и враждебно фашизму». И потому каждый выстрел пушки — «огненный плевок в лицо врага».

Читая это стихотворение, мы будто переносимся в поэзию Джалиля двадцатых годов: та же риторика, выспренность, патетичность. Они пришли в стихотворение потому, что поэт не может ещё найти точные слова, точную интонацию, чтобы выразить совершенно новые для него чувства. Не один Джалиль ищет необыкновенных слов для разговора о войне. Вот строки А. Кутуя, они искренни, но всё же очень далеки от реальностей тех дней:

Стилистика, интонации военных стихотворений М. Джалиля вскоре решительно изменились: стало определяться его личное место во всенародном сражении. Стихотворение «Прощай, моя умница», посвящённое жене Амине, словно бы и представляет просто письмо жене: пусть она не тревожится, пусть помнит, что он любит её, что эта любовь придаёт ему силы.

Джалиль не рассуждает, как прежде, о войне вообще; теперь он — солдат, и это определяет его место и роль в начавшейся битве.

Он ставит рядом с родиной любимую, говоря о «нашем счастье», за которое он будет сражаться. Личное, поначалу казавшееся мелким рядом с народным, теперь обретает свои права.

«Личное» место М. Джалиля в начавшейся гигантской войне достаточно скромно. И всё же лад его стихотворений тут же стал иным. Э. Капиев мудро заметил, что есть «какая-то граница — не географическая, а психологическая» ¹ между «гражданкой» и армией. Эта граница отчётлива, если сравнить стихотворение «Против врага» со стихотворением «Прощай, моя умница» — умозрительность первого и жизненность второго очевидны.

Джалиль — в армии. Он среди тех, кто с оружием в руках защищает страну. Отсюда и перемены в художественном строе его произведений. М. Джалиль всегда стремился к выверенной позиции. Позиция — основа его творческого поведения. И в армии он хочет быть возможно более полезным. Должность ездового, как он её ни восхваляет в письме жене, не обещает того разнообразия впечатлений, которыми должна, по разумению М. Джалиля, питаться поэзия. Кроме того, он продолжает надеяться, что сумеет получить назначение в татарскую фронтовую газету. На положении ездового трудно было хлопотать о каких-либо должностях в газете.

Джалилю помог, как рассказывает вдова поэта, случай.

Начальник воинского лагеря, где находился Джалиль, присутствовал на премьере оперы «Алтынчеч» и вместе со всеми рукоплескал и вызывал на сцену автора. Сосед сказал ему, что автор в военном лагере. Вскоре конного разведчика 4-й батареи Залилова вызвали в штаб, а затем отправили на краткосрочные курсы политработников в Марьино, на Украину. Оттуда он должен был выйти старшим политруком, политическим работником армии.

Марьино вскоре почувствовало огненное дыхание кровопролитной войны. Это были месяцы, когда гитлеровцы быстро шли по советской земле, упоённые лёгкостью успехов. Советская Армия отступала. Через Марьино катился поток беженцев; они рассказывали о жестокости фашистов. Курсанты жили по-походному, готовые к неожиданному вступлению в бой.

В письме А. А. Фадееву М. Джалиль рассказывает: «Ввиду того, что немцы вынудили нашу армию отступить и заняли Каллантаевку, Рыльск, Курск, Чумры, Орёл, где мы были, нам пришлось принимать кое-какое участие в обороне» ¹. В письме Г. Кашшафу в сентябре 1941 г. он повествует об этом подробнее: «В силу особых обстоятельств (приближение фронта. — Р. Б.) мы сейчас перешли в другой пункт. Сейчас мы находимся в г. Щигры, Курской области. Переход мы сделали в очень неблагоприятных условиях, лил целый день дождь, каждый из нас имел груз до 40 кг. Двигались, конечно, не по шоссейной дороге. Поэтому переход был довольно тяжёлый; но никто из нас не отставал и не ослаб. Сейчас продолжаем работу в новых условиях... Тебе должно быть ясно, что настоящая прифронтовая жизнь не так складна, как это мы представляем себе в гражданской обстановке (часто наблюдая в кино). Если раньше знал я только романтику этой жизни, то сейчас я испытал и увидел всё в грубой реальной обстановке» ¹. Оставшиеся в живых курсанты вспоминают, что переход в Щигры был труден и потому, что часто раздавался гул немецких самолётов.

Командование переводит курсы в глубокий тыл, и — по счастью для Джалиля — в татарский городок Мензелинск. От городка Щигры до станции Бугульма поезд с курсантами шёл двадцать четыре дня. Перед ними прошла страна — воинские эшелоны, беженцы, разрушенные станционные постройки. От Бугульмы направились в Мензелинск.

Ещё в Бугульме, на железнодорожной станции, Джалиля узнали и засыпали руководителей курсов просьбами отпустить курсанта Залилова то на встречу с читателями, то для чтения лекций.

Джалиля приглашают в Мензелинское педучилище, в десятки других мест. Местная газета «Ленин байрагы» («Ленинское знамя») печатает его стихи. После окончания курсов мензелинские друзья устроили ему торжественные и тёплые проводы. Уже будучи в Москве, Джалиль с благодарностью вспоминает о мензелинцах. Обращаясь к З. С. Мухаметшину (в то время — председатель Мензелинского райисполкома), поэт говорит: «За короткое время моего пребывания в Мензелинске Вы проявили ко мне столько внимания и заботы, что я чувствую в себе прилив творческих сил, готовность защищать Родину». Джалиль понимает, что заботе, которой окружили его, он обязан не личными заслугами: «Очевидно, помня, что я нахожусь в рядах великой Армии — защитницы страны, и ценя то не столь уж значительное, что сделано мною для татарской литературы, руководители мензелинских партийных и советских организаций проявили особую ко мне заботу и внимание... Это тёплое сердечное отношение мензелинских партийных руководителей, жителей Мензелинска, оставило у меня незабываемо приятные воспоминания» ¹.

В Мензелинске Джалиль встретил старого товарища по казанскому рабфаку Махмуду Мажитову, часто бывал у неё дома. Дочь Махмуды Мажитовой, Иншар, которая тогда училась в седьмом классе, впоследствии написала тёплые воспоминания о поэте. М. Джалиль, видимо, тоскуя по домашнему теплу, в свободное от учения время часами просиживал у них. Часто за одним столом Иншар готовила уроки, а Джалиль писал стихи. Когда же приходила М. Мажитова, Джалиль по памяти читал главы из «Письмоносца», играл на мандолине мелодии песен «Лесная девушка», «Девушка на жатве», «Шахта». М. Джалиль посвятил Иншар несколько детских стихотворений. Иншар запомнила голос поэта, его дружелюбную улыбку. Её память сохранила беседы, разговоры с «дядей Мусой». Она пишет: «Дядя Муса любил военную форму. Однажды он... нарочно надел шинель и стал расхаживать.

— Идёт мне?

Но мне не понравилось. Шинель его была большой, длинной, огромный ворот далеко отставал от шеи» ².

Джалиль всегда был общителен. Жизнерадостный, неутомимый, он любил посмеяться, пошутить, любил весёлые компании, долгие вечерние беседы. И при всей своей нежности и мягкости, легко ранимой открытости он умел быть ровным, спокойным, постоянным. Джалиль воспитывался в гуще комсомолии двадцатых годов, долгое время работал с комсомольцами, которым свойственна прямота, независимость в дружеских отношениях. Он так и остался юным, молодым в дружбе, в товариществе, научился строить дружбу на чистых основах, строить её надолго. Джалиль жил широко, открыто, щедро раздавая окружающим богатства своей души.

Этот дар с особой силой проявился в дни войны и прежде всего — на татарской земле, в Мензелинске. Джалиль легко сближался с людьми и быстро приобретал друзей.

Когда мензелинские друзья проводили его до вокзала станции Агрыз, Муса Джалиль должен был провести ночь в ожидании поезда. На вокзале встретился дед Ясави. Он пригласил его к себе, а утром помог ему сесть на поезд. Дед Ясави хранил в памяти образ Джалиля, прежде ему незнакомого, которого он знал всего несколько часов ¹.

Могучее движение жизни, непобедимость её простых законов — вот что увидел Джалиль в неприхотливых буднях Мензелинска. С добрым юмором он пишет в «Мензелинских воспоминаниях» (1941) о том, как лейтенанты сводят с ума девушек, старушки сидят за вязанием и, увидев красноармейца, тихонько плачут и громко желают ему здоровья, мальчишки играют в войну, называя Гитлером злобную собаку...

Примечательно и то, что в Мензелинске Джалиль написал много произведений для детей: «Песни ёлки», «Дед Мороз», «Подарок». «Мензелинские воспоминания» в то время не были опубликованы (видимо, поэт посчитал это стихотворение неподходящим для той суровой поры). Однако само его появление свидетельствовало о том, что Джалиль шёл к пониманию необходимости и в эти военные дни воспринимать и отражать действительность не в каком-либо одном, скажем, патриотически-возвышенном плане, а в разнообразных её проявлениях.

В декабре 1941 года Джалиль с отличными оценками заканчивает курсы и получает звание старшего политрука. В письме к М. Максуду он говорит, что должен отправиться в армейскую газету, а пока что отбывает в распоряжение ГлавПУРККА ¹.

Поэт получил разрешение заехать в Казань. В Казани он прежде всего занялся своим сборником, в котором должны были быть собраны стихи военных месяцев ².

Пребывание в Казани было кратковременным, но оно запомнилось поэту.

Друзья собираются в известном клубе им. Г. Тукая в Доме печати, чтобы проводить Джалиля. Присутствуют находившиеся тогда в Казани И. Бехер, Ж.-Р. Блок, Джерманетто, Арконада, А. Сурков, В. Бахметьев, а также татарские писатели. Исключительно тёплые проводы смутили Джалиля. Он писал 23 января 1942 года одному из руководящих деятелей татарской республики: «...речи Имаметдинова и Кутуя обо мне были полны преувеличений, риторики, мне было, конечно, очень неудобно. Это было явно лишнее. Я очень страдал, переживал. От стыда и смущения не знал куда деться... Однако искреннее, дружеское отношение ко мне товарищей, их чистосердечные пожелания взволновали меня. Я им глубоко благодарен» ³.

В Москве Джалиль ждёт назначения. «Откровенно говоря, надоело здесь околачиваться в неопределённом положении», — пишет он жене 5 января 1942 года. Поэт ведёт в Гослитиздате переговоры об издании сборника. Но все его помыслы обращены к фронту. Он стремится попасть в армейскую газету, «по специальности», одновременно просит жену поговорить «с соответствующими инстанциями о рекомендации меня на работу по специальности и об отправке на фронт» ¹. М. Джалиль просит о вполне естественном: «Мне только нужно ходатайство и рекомендации Казанских организаций... А я сам не могу же себя рекомендовать и характеризовать». В Москве у М. Джалиля реально появился шанс быть в армии, как он писал, «по специальности». И шанс этот он стремился реализовать. Позвонить в Казань сам не мог — частные телефонные переговоры с Казанью прекращены. Осложняется положение и в ГлавПУРЕ: «...я не был в армии (раньше), и поэтому затрудняются дать мне какое-либо ответственное назначение. А после того, как я заявил, что на русском языке я поэтом работать не могу, меня из отдела печати перевели в другой отдел — отдел политработников» ². А. А. Фадеев поддерживает поэта в его стремлении. С. И. Липкин знакомит Джалиля с генерал-полковником О. Городовиковым, которому было поручено формирование национальных частей. Нужна рекомендация Татарского обкома КПСС, а её нет. И М. Джалиль в том же письме констатирует: «Пока никакого назначения нет. А мне хотелось скорее ехать. Я предчувствую, что в один прекрасный день меня отправят без всякого назначения вместе с одной командой. Вот поэтому мне желательно по рекомендации ОК (обкома партии. — Р. Б.) сейчас получить соответствующее назначение с определённым, ясным профилем и поехать поскорее на фронт». Январь — февраль 1942 года М. Джалиль находится в резерве и продолжает хлопоты. 26 февраля он вновь рассказывает в письме жене: «Я просил направить меня в татаробашкирскую часть. Союз писателей составил список рекомендуемых в национальные части писателей. Этот список должен рассматриваться в ГлавПУРККА, и оно, согласно этого списка, должно использовать в формирующихся нац. частях национальные кадры РККА. Не знаю, что выйдет. Меня это вполне устраивает. Если до принятия этого решения меня не пошлют куда-нибудь, это дело должно выйти. Фадеев говорит также, что он меня рекомендовал использовать спец. военкором „Кзыл Татарстан“ в армии. Если и обком, и сама газета присоединят свой голос к рекомендации Фадеева и напишут ходатайство в таком духе в ПУРККА, это очень реально может быть» ¹. В этот же день, как он писал позже Г. Кашшафу, М. Джалиль «получил наконец назначение и по приказу выехал на Северо-Западный фронт (под Ленинградом) в качестве комиссара батальона» ². В открытке от 28 февраля он писал дочери, что «наконец поехал бить фашистов». И присовокуплял: «Я поехал на фронт под Ленинград» ³.

Заботы М. Джалиля о службе по специальности вполне объяснимы. Проблема эта вновь возникает в Малой Вишере. «Пока я определённого назначения не имею, — пишет он Г. Кашшафу от 25 марта 1942 г. — Был рекомендован ГлавПУРККА на должность военкома батальона. Но ввиду того, что я в Армии не был, затрудняются» ⁴. Затрудняются направить в данной должности в часть. Судьба вновь напоминает ему о его месте в войне «по специальности» — там, где он мог бы быть наиболее полезен. «Я сегодня случайно обнаружил, что татаро-башкирская (часть. — Р. Б.) воюет на нашем фронте, — пишет он Г. Кашшафу. — Как тебе известно, я всё время мечтал попасть туда». В нём вновь вспыхивает надежда и он вновь подсказывает адресату, как это сделать; причём на фронте-то всё упрощается: можно ему самому прислать «такое полномочие спецвоенкора от редакции „Кзыл Татарстан“», подкрепив это соответствующим обращением в ГлавПУРККА, а также пусть пришлют «бумажку-отношение сюда, адресовав через меня, в ПУР Волховского фронта». И расстроенный многомесячным молчанием «неповоротливого и беспечного ССП» ¹ Татарии, М. Джалиль добавляет: «Я, конечно, сам толком не знаю, как это делается. Но хотя бы мне иметь бумажку от редакции, что она поручает мне это дело, я сам договорился бы с начальством фронта». М. Джалилю «просто обидно: здесь же рядом земляки творят чудеса, храбро истребляя гадов-фашистов, а я, их родной поэт, к тому же журналист, не связываюсь с ними и молчу об их отважных победах. Это только потому, что я не имею формальных оснований попасть именно туда» ². В мае, точнее в конце мая, он получит письмо, адресованное Политуправлению фронта. «Я его как-нибудь передам, — сообщает М. Джалиль. — Но это для меня сейчас сложная задача» ³. Она была для него непосильна — войска были на грани окружения, связь была ненадёжна. Джалиль писал, что на фронте нелегко, но всей правды он сообщать и не имел права, и не хотел тревожить друзей и близких.

Март — апрель — май были весьма нелёгкими для М. Джалиля. Он находится на передовой — по заданиям штаба, возвращаясь по выполнении поручения в Малую Вишеру. Поездки трудные, изнурительные. «В последней поездке, — сообщает он, — я чуть-чуть не попал в окружение» ⁴. Бои проходят в трудных условиях. «А природа, — добавляет М. Джалиль в другой своей весточке в Казань — ужасная, кругом сплошной гнилой лес и болота. Болота, болота, болота!.. Ходим по колено и по пояс в грязи и по болотной воде. Наши цветущие края, где текут серебряные ручьи, Волга, Кама, Белая, что цветут яблони, черёмуха, вишни — нам только снятся... Такую грязь, таких болот я никогда не видел» ⁵. Служебные обстоятельства М. Джалиля меняются — он становится работником газеты, но характер его жизни и воинской деятельности изменяются мало. Попал он в газету опять случайно. Произошло это, по воспоминаниям Л. Моисеева, бывшего заместителя редактора газеты «Отвага» и товарища М. Джалиля по Московскому университету, весьма просто. Они встретились в Малой Вишере и разговорились. «И тут меня, как говорится, — вспоминает Лев Моисеев, — осенило. Я вспомнил, что штат нашей газеты недоукомплектован, хотя, по совести говоря, мы спокойно обходимся без отсутствующей единицы.

— Знаешь, — говорю я Мусе, — можно кое-что придумать. По штату в нашей газете положено иметь двух писателей, а мы имеем одного. Ты писатель и подходишь нам по всем статьям. Хочешь — идём сейчас в политотдел к Золотарёву, будем просить, чтобы тебя отчислили к нам.

В глазах у Мусы вспыхнул огонёк надежды.

— А ты думаешь, выйдет? — спросил он.

Искренне желая помочь товарищу, сам не зная, удастся ли это осуществить, я уверенно ответил:

— Наверняка выйдет. Только ты подумай, стоит ли из резерва уходить в нашу армию. Ведь мы находимся в тягчайшем положении.

Я подробно описал обстановку, в которой находилась тогда Вторая ударная армия. Мы чувствовали, что дела у нас идут неважно, что скоро наступит весна и мы, если не будут приняты какие-то срочные меры, утонем в Волховских болотах. Причин такого положения мы тогда, конечно, не понимали. Но что может кончиться большой бедой, как это впоследствии и получилось, — это сознавали многие из нас.

Предупреждения и предостережения, которые я излагал в нарочито чёрных красках, нисколько не смутили Джалиля.

— Ну, тогда идём, — коротко сказал я.

Золотарёв, ведавший в политотделе фронта распределением кадров политработников, знал меня. Знал и то, что наша армия действительно находится в тяжёлом положении. Я рассказал ему, как мёрзнут пальцы у наборщиков, работающих в продуваемой морозным ветром палатке, как пишем передовые и статьи сплошь и рядом на пеньках или, в лучшем случае, сидя в худом кузове нашей полуторки... Заключил я всё это настойчивым требованием подкрепить нас кадрами, потому что один литературный сотрудник (Всеволод Багрицкий, сын Эдуарда Багрицкого) убит, другой (Кузьмичёв) ранен, третий (Вучетич, ныне известный скульптор) неработоспособен после контузии. Тут же предложил и кандидатуру Джалиля, рассказал, кто он такой и почему он нам подходит.

Во время этой беседы Джалиль молчал, только глаза его горели хорошо знакомым мне возбуждённым блеском. Я кончил докладывать, и Золотарёв, немного помедлив с ответом, лаконично изрёк:

— Ну, коли так, — оформляйте» ¹.

Всё, что понимали Л. Моисеев, Золотарёв, понимал М. Джалиль. И был готов. Он шёл на войну, подумав обо всём и готовый к любым испытаниям, готовый к смерти. С 5 апреля 1942 г. М. Джалиль на постоянной должности в армейской газете «Отвага», на должности, как он хотел, «по специальности». 6 апреля он прибыл с Л. Моисеевым в деревню Огорелье, недавно освобождённую от врага, где располагалась редакция.

М. Джалиль быстро освоился в новом коллективе. Первое его задание — обзор писем раненых бойцов. Потом он печатает короткие заметки об эпизодах войны: «Автоматчик Поляков», «Кочующий миномёт», готовит статьи для раздела «Мастера своего дела». Пытается даже писать стихи на русском языке (ведь с татарского переводить было некому).

Пишет он и на родном языке. Ещё недавно в письме из Мензелинска он сообщал: «...те стихи, что я успел написать, — дневникового, личного характера» ². Среди этих «частных» вещей были и стихи, посвящённые жене, дочери, стихи, где личное слито с общественным, где война получала достаточно реальное раскрытие. Тогда Джалилю, видимо, казалось, что высокопарная патетика стихотворения «Против врага» оправданнее. Ныне Джалиль меняется, он начинает понимать: нужны произведения иные. В своём письме, не лишённом лаконичности, обусловленной как сдержанностью, так и нежеланием раскрывать положение на фронте, он пишет Г. Кашшафу: «Я целиком разделяю твою точку зрения о нашей поэзии. Спасибо за советы. Буду руководствоваться ими в своей поэтической практике. Да, больше надо писать о живых героях, с показом их живых черт. Поэт К. Симонов в этом отношении делает успехи. Я в моей теперешней обстановке браться за большие, крупные, капитальные вещи (поэмы, повести, пьесы) не имею возможности... Я часто бываю не только свидетелем, но и участником кровопролитных боёв с захватчиками. Поэтому я сейчас ограничиваюсь фронтовой лирикой, а за большие вещи возьмусь после победы, если останусь жив. Но, по-моему, фронтовая лирика тоже важный и нужный жанр, именно сейчас» ¹.

Во фронтовой поэзии Джалиля преобладают эпизоды военной жизни. Поэт рассказывает о разведке («Язык»), о буднях больничной палаты («Госпиталь»). Его занимает и судьба оккупированной Украины («Братство»), партизанская война («Мост»). Он мечтает об освобождении захваченных фашистами стран («В Европе весна»). Но, конечно, его — военкора, поэта — больше всего интересуют те люди, бок о бок с которыми он ходит в атаки, коротает ночи в окопах. Стихи Джалиля становятся в ряд с той поэзией фронтовых будней, которая заняла главное место в советской литературе Отечественной войны, с поэзией А. Твардовского, К. Симонова, А. Суркова. Вот стихотворение «Перед атакой». Бойцам прислали откуда-то из тыла шампанское. И они вспоминают родных, друзей, любимых, думают и об атаке, которая им предстоит.

Мысли солдат часто летят домой, возвращаются к минутам встреч, расставаний.

Слёзы жены в представлении поэта становятся священными слезами отчизны, горькими народными слезами... Они зовут к мести врагу, напавшему на страну. Ненависть к фашистам делает глаза поэта зоркими, слова — сдержанными. В лаконичных строках стихотворения «След» с обжигающей сердце силой выражена жестокость врага:

Джалиль видит пожары и разрушения, смерть женщин и детей. Картины фронтовой жизни как бы целиком переносятся в поэзию, обретающую убедительность реальности. Глубоко взволновала поэта гибель санитарки, любимицы солдат.

Поэт не хочет видеть девушку мёртвой. Она должна была жить, радоваться.

Поэзия Джалиля начала мужать. Поэт связывает это не только с тем, что он на передовой. Напоминая о том, что Советская Армия к лету 1942 года уже добилась известных успехов, Джалиль констатирует в письме Г. Кашшафу: «Отечественная война сделала поворот и вызвала новый подъём в моём творчестве. Не правда ли? (Это несмотря на то, что я на фронте и имею мало условий.)» ¹

Это было его последнее письмо. Оно датируется 3 июня 1942 года. Поэт обещает в нём прислать вскоре десять — пятнадцать стихотворений и песен, просит запланировать в издательстве второй сборник. Но эти стихи он уже не прислал. Через пять-шесть лет в Казань придут моабитские тетради; в числе стихотворений, записанных М. Джалилем на их страницах, будут и те, что были созданы на Волховском фронте или же основаны на драматических событиях, имевших место во Второй ударной армии. Фронтовые стихи составляют немалую часть моабитских тетрадей. И в этом есть закономерность: стихи, написанные в боях, и стихи, созданные в лагерях и тюрьмах, говорят об одном — о битве с врагом.

М. Джалиль прибыл в редакцию газеты, когда окружение уже было неминуемым. «Фронтовые события всё время обострялись, связь с тылом была плохая, можно сказать, её не было, — вспоминает Н. Родионов в беседе с Г. Кашшафом. — И с продовольствием обстояло очень плохо. Муса пришёл как раз в это время. Его добровольный приезд был удивительным. К нам уже никто не прибывал» ². С 22 июня 1941 года М. Джалиль рвался на фронт. Судьба отпускала ему время на размышления о наилучшем употреблении своих дарований, он всегда помнил, что он татарский поэт ³; Джалиль не расставался с надеждой попасть в татарские части, однако рвался на передовую: и в Москве, отправившись с резервистами на Волховский фронт, и в Малой Вишере, отбыв в редакцию в дни сжимавшегося окружения. Путь его прям как летящая стрела: он ввергает его в центр сражения и на передовой, и в окружении, и в последующих трагических событиях. Приехав в Малую Вишеру, он сразу отправляется на передовые линии. «Поездка была трудная, опасная, но очень интересная. Был всё время под обстрелом. Три ночи почти подряд не спал, питался на ходу. Но видел многое» ¹. В этих «поездках» проходит его время до назначения «литератором-инструктором» (странное наименование, отмечает в одном из писем М. Джалиль) в газету «Отвага». А письма из «Отваги» — это тщательно продуманные письма из окружения. В последнем письме он замечает: «Уже темнеет. А здесь в лесу ночью обычная жизнь прекращается, начинается другая, таинственно-боевая жизнь... У нас сейчас кругом идут жестокие бои. Крепко дерёмся, дерёмся не на жизнь, а на смерть». Письмо это завершается так: «Ну, пока, дорогой друг! Много писал. А слов ещё больше осталось. Предстоят серьёзные бои с опасным врагом. О результатах напишу. Пока. Крепко обнимаю» ². Таков характер: ясный, твёрдый, надёжный, светлый, жизнеутверждающий. Таков человек: сильный и немногословный.

Положение на фронте было тяжёлым.

Волховский фронт, входящая в его состав 2-я ударная армия имели задачу спасения Ленинграда от блокадного кольца. Наступление готовилось зимой. Дорог не было. «Широкий манёвр исключался. Ко всему ко прочему мы не имели возможности облегчить наступление какими-либо тактическими мероприятиями. О внезапности не могло быть и речи. Противник знал о предстоящем наступлении и приготовился к встрече» ³. Такова была оценка положения маршалом К. А. Мерецковым. Наступление шло по линии Любань — Волосово, шло тяжело. Уже в середине марта в районе Мясного бора была отрезана 2-я ударная армия, она сумела сохранить лишь отдельные дороги, удерживала их до конца апреля — начала мая. П. А. Чипышев писал Г. Кашшафу, что вся 2-я ударная расположилась на дорогах, ведущих из окружения. Условия были нечеловечески тяжелы. Самолёты с воздуха сбрасывали питание и боеприпасы, они зачастую оказывались на вражеской территории. Свирепствовал голод. Фашисты забрасывали минами, бомбами скопления наших войск у дорог. «Около узкоколейной железной дороги сконцентрировалось почти 12 тысяч раненых и больных. Одними самолётами отправить их в тыл было невозможно... Не хватало перевязочных материалов для раненых. Судьба их была ужасной. Позднее, когда ворвались немцы, тех, кто мог ходить, уводили в сборные пункты, остальных расстреливали из автоматов, забрасывали гранатами. После окружения положение ещё и ещё ухудшилось. В день выдавали 40–100 граммов сухарей и 100 граммов конины. Куда бы ни попадали бомбы, они находили людей» ¹. И всё же многомесячные, невероятные по тяжести и потерям бои продолжались. До конца мая идут бои в районе Мясного бора, где наши части попадают в «мешок». И в сплошном окружении бои длятся весь июнь. Сражения показали высочайшие человеческие качества бойцов и офицеров. Они же выявили, что есть и уроды: тяжесть положения была усугублена «трудностью и бездействием командующего 2-й ударной армии генерал-майора А. А. Власова, который, боясь ответственности за поражение армии, изменил родине и добровольно перешёл к гитлеровцам» ². А оставшиеся в живых солдаты и офицеры, чьи свидетельства собрал Г. Кашшаф, единодушны: никто из них «не знал ни одного случая перебежки на сторону врага» (П. А. Чипышев). Командир одной из частей, брошенных в один из многих прорывов, признавался: «Таких храбрых солдат я не видел. Из 800 осталось 81, остальные полегли на поле боя» ³.

Джалиль прибыл на Волховский фронт незадолго до катастрофических событий. Его письма конца мая и начала июня, вероятно, доставлялись уже самолётами, которые пытались помочь окружённой армии, поддерживали некоторое время с нею связь.

Сохранились свидетельства о работе и жизни редакции «Отваги». Л. Шилов нашёл корректора газеты А. И. Обыдену. Она вспомнила, что деревня Огорелье была в 30 км от Любани. В её памяти сохранился М. Джалиль. Она помнит, что он научил их набирать берёзовый сок, собирать клюкву. Когда сотрудники нашли как-то крупу, они «сварили её в соку берёзы. Получилась очень хорошая, сладкая каша. Муса был человеком, легко переносившим трудности, умевшим приспосабливаться к тяжёлой жизни» ¹. А. И. Обыдена запомнила и другое. «Вчера ночью, когда все спали, а я ожидала полосы с машины, — повествует она, — вернулся с передовой Джалиль и зашёл к нам в палатку. Тяжёлые впечатления отогнали от него сон. Читал мне свои стихи, вначале по-татарски, а когда я сказала, что звучат они очень мелодично, но непонятно для меня, он тут же начал переводить их на русский язык. Стихи очень нежные, ласковые. В основном лирика. Потом рассказывал о своей жизни, которая в детстве была довольно-таки тяжёлая, о своей первой любви, о горячо любимой дочери Чулпан» ². В «Отваге» прошли три месяца жизни М. Джалиля. Скульптор Е. Вучетич считал, что поэт опубликовал в газете около десяти стихотворений. Полный комплект газеты доселе не найден.

Редакция газеты «Отвага» почти месяц работала в условиях полного окружения.

Оставшиеся в живых сотрудники редакции (А. И. Обыдена, Л. Моисеев, Н. Родионов, А. Кузьмичёв и др.) рассказывают, что, несмотря на тяжёлое положение, газета всё же выходила. Кончился бензин, печатали вручную. Последний раз «Отвага» вышла 21 июня. «Связи с частями уже не было. Бой шёл вокруг. 22 июня редакция двинулась по направлению к Мясному бору (это было единственное „окно“ в окружении. — Р. Б.). На третий день из 24 человек, составлявших к тому времени штат редакции (включая шофёров и двух бойцов охраны), из окружения вышли только трое.

22 июня Джалиля не было в редакции» ³.

Может показаться невероятным, но последующие дни жизни М. Джалиля восстанавливаются достаточно последовательно. Погибла не вся армия, уцелели и солдаты и офицеры. И это были солдаты и офицеры одной армии, одной судьбы — месяцы голода, отчаяния и возмужания, неистовой схватки с врагом и безмерного желания выйти из окружения. Они узнавали друг друга. Они запомнили эти чудовищные месяцы и дни.

По письмам, по свидетельствам встают наиболее зримо, подробно три встречи с М. Джалилем. Об этих встречах поведали Н. Паньков, С. Ганеев, А. Русских. Все три эпизода рассказывают о попытках прорваться из окружения, о жестоких боях. Каждый из рассказчиков считал, что именно в этом, виденном им, бою и был ранен М. Джалиль; им памятны и перестрелки, и разговоры. Каждый убеждён, что именно он, увлекаемый боем, видел раненного на поле боя М. Джалиля. Р. Мустафин вспоминает, как, работая с Гази Султановичем Кашшафом над совместной книгой, они «долго думали, на какой же из этих трёх версий остановиться». Остановились они «на третьей, потому что она основывалась на словах самого поэта» ¹. Речь идёт о рассказе С. Ганеева: по его словам, М. Джалиля во время прорыва ранило осколком в левое плечо и выбросило взрывной волной из редакционной машины. У М. Джалиля, по его рассказу и по воспоминаниям других, левая рука висела на привязи, на груди — бугорок — шрам пулевого ранения, была повреждена левая ключица. По мнению Г. Кашшафа и Р. Мустафина, обстоятельства эти соответствуют стихотворению «Прости, родина!». Поэт пишет, что ему отказал пистолет, что руки его были полумертвы. При таких обстоятельствах он был пленён.

Р. Мустафин, активно продолжив поиск Г. Кашшафа, поехал в Малую Вишеру. Его описание волховских болот, встреч с местными жителями, в особенности с путевым обходчиком Николаем Орловым, полностью подтверждает и рассказы воевавших там, и позволяет полнее воспринять и поэзию, и судьбу М. Джалиля. Ни одно из свидетельств ни Н. Орловым, ни Р. Мустафиным не отвергается: группы бойцов и офицеров многократно предпринимали попытки взломать окружение и выйти к своим. Бои возникали и в процессе передвижения: в лесах и болотах немцы и наши противостояли друг другу, схватки, то скоротечные, то длительные, возникали повсюду. И далеко не все бои и попытки прорыва увенчивались успехом. Надо было идти от боя к бою. Свидетельства не были отвергнуты и потому, что Р. Мустафин и Н. Орлов нашли подтверждение всем трём боевым эпизодам. Они нашли болото, описанное А. Русских, нашли детали, подтверждающие его рассказ. Они нашли и отброшенные взрывом пишущие машинки и рассыпанный в траве типографский шрифт, искорёженные взрывами редакционные машины, узнали места, описанные М. Джалилем С. Ганееву. Подтверждались и данные Н. Панькова. Убеждали и сами сохранившиеся и доныне приметы чудовищно тяжёлой битвы, которая разыгралась здесь в 1942 году.

В 1944 году, когда советские войска развернули наступление и в этом краю, они обошли эти полуболота и полулеса. И не только потому, что тут не пройти ни человеку, ни машине, но и потому, что и дороги, и деревни, и пахотные земли, и леса, и болота — всё было заминированным.

Н. Орлов, придя после эвакуации в эти леса и болота, увидел поваленный, поломанный лес почти без листьев (дороги 2-й ударной армии, ставшие кладбищем военной техники — орудий, танков, автомашин). И тысячи скелетов с остатками обмундирования. Местные жители обходили эти места, боясь мин.

В этих местах пытались заготавливать лес — и отказались от этого намерения, металл сидел в древесине. Орудия, машины постепенно вывезли на металлолом, но повсюду остались гильзы, каски. Воронки — одна за другой — залитые гнилой водой. Внимательный глаз всюду находит то цинковые ящики с патронами, то уцелевшие рации. Много снарядов, мин, гранат. «Гиблое, гнилое, проклятое богом место» ¹ — вспоминает Р. Мустафин. Трясина, чахлые деревья. Бурая ржавчина, гниющие стволы. И нескончаемый комариный звон. Это Волховские болота. До сих пор слышны глухие взрывы — сапёры продолжают разминирование. Советские люди со всей страны пишут Н. Орлову, просят помочь найти без вести пропавших родных. И он помогает. Память о великом мужестве воинов отчизны хранят и люди этих мест. К слову, М. Джалиль — почётный член поэтического клуба «Зарянка» в Малой Вишере. Школы города проводят вечера поэзии М. Джалиля, устраиваются общегородские дни поэзии. «С честью имя родное носить — по-джалилевски значит жить» ¹ — таков девиз устроителей и участников поэтических торжеств в Малой Вишере. И Н. Орловым, и заведующей читальным залом районной библиотеки Т. В. Опариной, и их товарищами движет долг перед памятью павших, перед памятью месяцами боровшихся с гибелью воинов, долг перед живыми, теми, кто хранит их заветы и несёт их в будущее.

2. ПРОСТИ, РОДИНА!

От Волховского фронта, от долины смерти, как называют местные жители болота и леса, где сражалась 2-я ударная армия и где М. Джалиль был взят в плен, пролегает его дорога от лагеря к лагерю, от тюрьмы до тюрьмы, до Плетцензее.

Логика дальнейшей жизни и поступков М. Джалиля обнажённо очевидна: он ищет возможности вновь воевать, он перебирает варианты путей к борьбе и сохранения себя, своего достоинства, сбережения сил для схватки, которая может стать последней. И в этой подневольной жизни, и в этой борьбе были варианты, у М. Джалиля — одни только лишь героические. Мог быть сделан шаг просто навстречу гибели — для этого достаточно было покинуть строй, лечь на землю. Потому не надо упрощать путь М. Джалиля. Он всегда оставался, этот путь, восхождением к свободе, свободе своей, а, стало быть, и родины.

Он был неразрывен с риском неизбежной смерти. Плен учил новому искусству жизни; новизна его в том, что надо было жить для отчизны в таких условиях, которые сами по себе уже были неприемлемы. Надо было жить так, чтобы сохранить честь, достоинство, совесть и суметь отыскать наиболее нужный родине путь борьбы. Это могла быть и смерть; её надо было принять так, чтобы путь твой собственный и путь твой как сына родины подтвердили честь и величие родины. Это могла быть и борьба, если бы для неё возникли хоть сколько-нибудь благоприятные обстоятельства. В любом случае от человека требовалась великая сила. Она оказалась у М. Джалиля. Менялись ситуации, менялись способы, формы схватки, неизменно одинаковым оставался поэт: непоколебимо, ненарушимо верен он воинской клятве, своему долгу перед родиной. Испытания выявили глубокий историзм его сознания, прочность опоры на благородные национальные традиции, убеждённость в верности общечеловеческих идеалов, в великом предназначении революционной борьбы многонациональной советской страны.

Восстановить картину первых страшных дней плена помогает поэзия Джалиля.

В моабитских тетрадях немало стихотворений датируется июнем и июлем, а также августом — октябрём 1942 года, отражает впечатления этих месяцев. Это «Песня девушки», «Платок», «Прости, родина!», «Воля», «Лишь была бы волюшка», «Лес», «Пташка», «Красная ромашка», «Соловей и родник», «Праздник матери». Но ни одно из них не говорит прямо о тяжёлом пути по лагерям, ни одно не рассказывает о дневной жаре, голоде, холоде ночей, массовой гибели товарищей. Родина — вот о чём думает и пишет поэт. Он лишился матери-родины. Родина потеряла своего сына. Образ родины по-новому встаёт в строках Джалиля. К ней, милосердной, ласковой и в то же время величественной и требовательной, обращается поэт в самые тяжёлые часы своей жизни:

В оригинале это звучит как просьба о прощении за то, что «это тело» не осталось лежать на поле боя. Плоть его оказалась способной ослабнуть от ран, но мысли и чувства его свободны.

Честь страны, её свобода для поэта дороже его собственной жизни.

Каждая строфа стихотворения не только раскрывает новые грани характера поэта, она также и глубоко «фактична»: за ней стоят конкретные эпизоды из жизни Джалиля.

И вот поэт в плену. Он знает, что тут нет его вины, но ему всё равно тяжело.

Все этапы переживаний Джалиля, минуты, часы пленения изображены в этом стихотворении, в нём как бы на наших глазах происходит становление Джалиля-борца. От отчаяния из-за того, что он не погиб, поэт переходит к осознанию необходимости жить ради продолжения борьбы.

Тоска по отчизне терзает поэта. Возникает болезненно-реальное чувство утери чего-то почти предметно-ощутимого (стихотворение «Воля»).

Поэт как бы в горестном недоумении. Но разгадка проста.

Раздумывая о себе, своей жизни, вспоминая прошлое, всматриваясь в будущее, Джалиль вновь и вновь возвращается к мыслям о родине. Вероятно, только теперь, когда он оторван от неё, он столь остро постиг, насколько всё в нём связано с отчизной. Поэт спрашивает:

и отвечает себе:

В плену «раб, бездомный и униженный. Без отчизны и воли — я страдалец. Если бы и были живы отец и мать, моё место сейчас было бы за порогом дома. И я всё равно был бы сиротой. Участь моя подобна судьбе израненной собаки», — горестно пишет Джалиль («Воля»).

Родина будет вновь с ним тогда, когда он поднимется во весь рост, сбросит оковы и возобновит схватку с врагом. Каждый новый день поэт встречает с единственной надеждой — придёт воля, придёт время боя:

Решение, к которому пришёл поэт, просто: надо бежать. Как? Этого он и сам, вероятно, не знал. Он знал твёрдо лишь одно: он должен сражаться:

С этим решением вступил Джалиль на территорию лагеря, куда их привели гитлеровцы. Какой это был лагерь, мы не знаем. Очевидно, это был один из обычных наспех оборудованных лагерей, которых было много в те дни. В стихотворении «Пташка», которое датируется августом 1942 года, поэт оставил описание одного из таких лагерей:

Джалиля-пленника манили свободой окружающие леса, поля, луга и внушали ужас, отвращение плен и его приметы: бараки, бессмысленность подневольного бытия, подобного существованию навозного жука.

В Рождественском лагере у станции Сиверской Джалиля встретил Г. Хафизов. Они подружились. Хафизов рассказывает, что Джалиль был слаб, за ним ухаживал какой-то ленинградский рабочий ¹.

В сентябре М. Джалиля перевозят в лагерь под Двинском ². А затем, в октябре, в Ригу, потом в Каунас — местоположение лагерей в этих городах не установлено. Далее его путь пролёг через Хелм, Оршу, Седльце, Демблин, Вустрау. Возможно, был Джалиль и в других лагерях. Не всегда точно известно, в каком из этих лагерей он находился раньше, в каком позже. Но в названных лагерях его в разное время видели выжившие в аду неволи военнопленные, которые рассказали об этом периоде жизни Джалиля.

Лагерная жизнь была мучительно тяжёлой. В блокноте Абдуллы Алиша, татарского поэта, соратника М. Джалиля записано, что в лагере около литовского города Алитус осенью числилось семнадцать тысяч военнопленных, а к весне 1943 года уцелело всего тысячи две-три. Остальные умерли от голода, болезней, были убиты охранниками.

Поэт, судя по воспоминаниям, побывал и в лагере Седльце.

Военнопленные из этого лагеря работали в имениях фашистов и их польских прислужников. Фашисты запрягали в телегу по семь-восемь человек и заставляли возить на поля навоз. В день полагалось на двадцать пять человек семьсот граммов хлеба, выпеченного из свекольной и древесной муки. Рабочий день начинался рано утром и кончался ночью. Для ночлега предназначались старые дощатые сараи с земляным полом. Но и их не хватало. Многие проводили ночь под открытым небом: ложились, тесно прижавшись друг к другу, чтобы сохранить тепло. Часто располагавшийся рядом товарищ к утру леденел, и, просыпаясь, люди находили труп.

Военнопленные носили деревянные башмаки. По стуку этих башмаков польские женщины узнавали их и старались передать картошку.

Не всегда ушедшие на работу находили своих товарищей, которые оставались в лагере, будучи не в силах подняться. Если военнопленный долго не вставал, ему привязывали к ногам верёвку и, зацепив за петлю крюком, волокли в особый сарай. Ночью сарай пустел.

В таких же условиях находился и Джалиль. Всё это рождало отчаяние.

Предвидя гибель, Джалиль мечтает хотя бы после смерти соединиться с родной землёй, где покоятся останки его дедов и прадедов («К Двине»). Всё сильнее становится его ненависть к врагам:

Трудно пришлось в лагере Демблин. Лагерь располагался в крепости, построенной в незапамятные времена. В 1941–1942 годах в Демблинском лагере находилось до 120–150 тысяч военнопленных. Вся дорога от железнодорожной станции до крепости — три километра пути — была покрыта трупами. Немцы убивали тех, кто не мог сам передвигаться. Команда в сто человек ежедневно собирала по лагерю трупы, их набиралось многие сотни, а то и тысячи ¹. О первых днях пребывания М. Джалиля в этой крепости, его решимости продолжить с гитлеровцами борьбу рассказывает фельдшер Н. В. Толкачёв.

Он познакомился с Мусой Джалилем, когда в лазарет прибыла очередная партия пленных из лагеря Хелм. Все вновь прибывшие поступали непосредственно в карантин. Среди больных был и Гумеров (так называл себя в плену М. Джалиль. — Р. Б.). Он страдал конъюнктивитом и фурункулёзом — давало себя знать пребывание на Волховском фронте.

Н. В. Толкачёв оказывал ему первую помощь. Поведение больного невольно заставило его обратить на него внимание: он шутил, не обращая внимания на свою болезнь и на то, где он находится. Человек этот ему понравился.

Когда было закончено переливание крови, к Н. В. Толкачёву подошёл пожилой субъект из пленных и ехидно спросил:

— Фельдшер, а вы знаете, кого вы сейчас лечили?

— Человека, — осторожно ответил я.

Субъект зло усмехнулся.

— Вы лечили кого не надо... Это — политрук, татарский поэт, Муса Джалиль. Я его знаю... Где шеф лазарета?

Перед ним был предатель. Фельдшер ответил, что шефа сейчас нет, он в комендатуре, а ходить туда разрешается только медицинскому персоналу.

Прежде Джалиля Н. В. Толкачёв никогда не встречал и не знал его в лицо. Он решил узнать, действительно ли это Джалиль. Ведь предатель в любую минуту мог его выдать. Осторожно стал допытываться у военнопленных, кто такой Гумеров. Тогда Н. В. Толкачёв перевёл доносчика в другое помещение и предупредил фельдшера, чтобы никуда его не выпускали. Потом он вызвал М. Джалиля и рассказал ему, что произошло. По воспоминаниям Н. В. Толкачёва, он выслушал его и протянул руку.

— Я так и знал, что попал к своим, — сказал он, улыбнувшись. — Спасибо!..

Так они познакомились. Узнав, что фельдшер родом из Уральска, Муса воскликнул:

— О, да мы вдобавок ещё и земляки!

Начав выздоравливать, М. Джалиль попросил помочь ему пройти по крепости. Фельдшер встревожился. Ведь поэта могли опознать и выдать. Но Джалиль настоял на своём.

Он дал Джалилю санитарную сумку, подвязал на руку повязку с красным крестом, и они под видом санитаров пошли по баракам.

Они ходили из камеры в камеру, делая вид, что проверяли санитарное состояние помещений. А Джалиль всё искал кого-то. К своей радости, он встретил земляков — офицеров, служивших вместе с ним в армии.

Вернулся в лазарет в приподнятом настроении и тут же попросил выписать его. Н. В. Толкачёв стал убеждать Джалиля не делать этого, но тот горячо возразил:

— Тесно мне, понимаешь, тесно!.. Я должен быть там...

И Муса Джалиль выписался из лазарета, перешёл в барак, где он обнаружил своих друзей ¹.

В лагере днём и ночью раздавались выстрелы — стреляли в пленных. Демблин был долгое время фабрикой смерти. Но в лагере шли свои потаённые процессы: люди узнавали друг друга, искали пути избавления, новой схватки с врагом. Люди искали надёжных товарищей, сохранивших преданность родине, учились определять слабых, предателей.

Демблин занял особое место в жизненном пути М. Джалиля и его товарищей, тех, кто шёл честно до конца. В Демблине поэт встретил людей, которых знал ещё до войны, которым доверял. У них были общие воспоминания, общие радости, беды и огорчения мирных дней и общая судьба на войне. С ним рядом встал брат крупного татарского поэта С. Баттала Абдулла Баттал. В Демблине М. Джалиль — как бы по цепочке, узнавая одного через рассказы другого — нашёл новых верных друзей — Г. Курмаша, З. Хасанова и других. Они шли к гильотине вместе. Документальные свидетельства позволяют достаточно отчётливо представить, как складывалась их дружба, крепло доверие, как формировался общий подход к главной цели — жить свободным и умереть за родину.

Представим лагерь. Смерть, властвующая и при свете луны и при свете солнца. Люди разных возрастов, вида, обличия. Среди них стойкие и раздавленные, мужественные и подлые. Среди них и те, кто ненавидит дом, где они родились, готовы войти туда с оружием. Среди них и те, кто коварно хитрит, замышляя обмануть патриотов и выслужиться перед эсэсовцами. Но есть и те, кто готов сражаться с врагом до конца. Встретившихся М. Джалилю людей объединяли не только общие воспоминания, их сближали преданность социалистической многонациональной родине, ненависть к врагу, гордость и чувство чести. Сближали, конечно же, и родной язык, нерушимые благородные национальные традиции. Эти последние, как выяснилось, будут иметь особое значение. Джалилю и его товарищам судьба послала тягчайшее испытание: доказать жизнью верность своей нации, выступив и против общего врага страны, и против попыток увести их в зыбуны, в болота национализма. Им было дано жизнью доказать, что национальное достоинство — в защите лучшего в нации, в отвержении национализма, в утверждении общего пути всех народов — пути, продиктованного идеалами народной мудрости, народного самосознания, народной совести. В чудовищном мире лагеря смерти связующими нитями оказались древние, как мир, традиции совести и чести, традиции, нашедшие выражение в идеалах национальной и социальной справедливости, утверждённых социалистической революцией. Примечательно, что самая изощрённая, подкреплённая обращением к религии, к исламу националистическая антисоветская пропаганда не обманула не только М. Джалиля и его друзей, но и подавляющее большинство военнопленных. Вчерашние крестьяне и рабочие, горожане и жители деревни знали и любили свой язык, свою землю; им было ясно, что враг, который подчас достаточно убедительно говорил о трудностях и бедах их довоенной жизни, остаётся врагом. Мир дому своему они могли принести только изгнав гитлеровцев. Их не обманывала риторика, их не могли смутить и правдоподобные слова о трудностях в стране. Обо всём этом можно будет поговорить дома, сейчас же надо выгнать захватчика, освободить страну от гитлеровцев. Правду и ложь помогали им отличить национальный разум, понимание единства интересов многонациональной отчизны.

Жестокая бесчеловечная реальность проверяла этих людей на верность национальному достоинству и интернациональному единству.

Выявилась гибельность националистических предрассудков. Выявилась решающая роль национального разума, национального достоинства.

Именно в Демблине встретились М. Джалиль и его товарищи с новым отношением гитлеровцев к военнопленным. Военнопленных попытались разъединить по принципу национальной принадлежности и их руками ужесточить войну с СССР.

Неумолимый ход событий вовлекал вчерашних солдат в новые — и политические, и мировоззренческие испытания, они учились борьбе в менявшихся обстоятельствах. В сказанном одна из отгадок того, почему волна борьбы подневольных людей с фашизмом вынесла М. Джалиля: он воплощал в себе, пользуясь его словом, песню, запечатлевшую душу родины, песню, идущую из глубин времени, песню зазвеневшую в трудные двадцатые и тридцатые годы. Песня воспринималась как символ воли, она воплощала свободу и родину. Конечно, сказалось и то обстоятельство, что М. Джалиль являл образец мужественности.

Искреннее дыхание живой поэзии подкреплялось чистым золотом мужества и чувством чести, достоинства.

До нас дошли взволнованные воспоминания о впечатлении, которое производили на людей произведения поэта. «Стихи были духовной пищей военнопленных, опорой и путеводителем в тяжёлых испытаниях. У сотен и тысяч людей они будили гражданское чувство солдата, укрепляли духовные связи с отчизной, чувство причастности к судьбе родины. Песни Мусы действовали очень сильно. Люди плакали и сжимали кулаки. Они воспринимали их как призыв своего народа к священной борьбе. Песни вселяли в остывающие сердца веру в победу, вдохновляли на героические поступки» ¹.

На устах были народные песни, песни татарских советских поэтов, ставшие народными, как «Сенокос» из пьесы К. Тинчурина «Родина». М. Джалиль знал множество тукаевских стихотворений, ставших песнями, народных старинных и новых песен; он подчас включал в прежние тексты свои слова в соответствии с новой социально-политической и военной ситуацией. Певшие их считали, что всё это — джалилевские творения. «Когда смерть висела над головой и тяжёлые думы захлёстывали души обречённых узников, песня заставляла думать о жизни, раздувала тлевшие искры веры в победу, убеждала в скором крушении врага» ², — считает Г. Кашшаф.

Открытый фольклорный поток, устремившийся с новой активностью в первые же месяцы пленения в песенные строки М. Джалиля, связан и с его обращением к устнопоэтическому наследию в довоенные годы, и с тем мощным воздействием, которое оказывали на него волны народного горя и отчаяния. Так приходят в его поэзию традиционные образы ласточки, рыбки золотой, быстрого коня, разработанные в своеобразной манере — образ одной строфы дополняется и усиливается образом другой строфы, напоминая о родине, вычерчивая грани чувства, а в финале они все будто суммируются в прямо выраженной мечте:

А подчас М. Джалиль создаёт песни, в которых соединяются черты народной и хорошо освоенной им композиции оперной арии. Заметим, что последние в татарской профессиональной музыке также носят глубоко народный характер: профессиональное искусство зарождалось в недрах самодеятельного театра, питалось песней и сохраняет эту связь поныне. Черты вот такой песни отчётливы в стихотворении «Письмо» (лето 1942):

«Судьба Джалиля — это часть общенародной судьбы, — говорил Н. И. Лешкин, также исследовавший все перипетии судьбы легионов, судьбы людей, вовлечённых в водовороты мировой войны. — Попробуйте отделить воды вон той речушки... от всей реки. Ничего не выйдет... Так и судьба поэта» ¹. Джалиль стал символом преданности отчизне, его поэзия — музой сражения за честь и за достоинство человека. Это определило и отношение к нему со стороны его товарищей по борьбе, и в известной степени его роль в надвигавшихся дальнейших событиях.

В Демблине стало известно, что русские, украинцы, грузины переводятся в другие лагеря. А в Демблин свозили татар, башкир, чувашей, марийцев, удмуртов — представителей наций Поволжья — Приуралья. Преображался и сам лагерь: он был разделён на рабочую и строевую части, сортирование определялось физическим состоянием пленников. Не замедлили появиться и пропагандисты националистических и шовинистических лозунгов. Немцы стали рядиться в защитников народов, идею крови, национальной исключительности пытались привить для разрушения и уничтожения этих же наций — их же руками.

К осени 1942 года гитлеровский вермахт был ослаблен. После битвы на Волге над фашистской Германией нависла угроза поражения. Казавшаяся покорённой Европа начинала проявлять признаки неповиновения. Во Франции действовали маки, росло сопротивление в Югославии, Греции. С каждым днём всё более ширилось партизанское движение на Украине, в Белоруссии. И самое главное — неуклонно возрастала сила ответных ударов Советской Армии.

Фашистский генштаб принялся изыскивать новые средства для укрепления своей изрядно пошатнувшейся военной мощи. И тогда, помимо тотальной мобилизации, было принято решение создать боевые части из числа советских военнопленных русской и нерусских национальностей и бросить их против Советской Армии и партизан. Деятельность власовцев, бендеровцев, казалось бы, свидетельствовала о возможности формирования подобных частей. Ставка делалась на то, что в среде военнопленных найдутся предатели, а также и на то, что украинцы, узбеки, казахи, грузины, армяне, азербайджанцы якобы ненавидят «поработивших» их русских, как, в свою очередь, русские якобы настроены шовинистически.

Это решение генштаба было принято во изменение прежней позиции по отношению к военнопленным. Как известно, Гитлер и его приспешники поначалу были категорически против вручения оружия не немцам. На совещании 16 июля 1941 года в берлинской ставке Гитлер, Розенберг, Ламмерс, Кейтель, Геринг пришли к решению об уничтожении всех военнопленных. «Ни славянин, ни чех, ни казах, ни украинец не имеют права носить оружие» ¹, — такой был приказ. И в первые месяцы войны пленных действительно уничтожали на месте. Впоследствии их стали перевозить в лагеря смерти. Так, в Ченстоховском лагере в Польше из 30 000 «туркестанцев» выжило всего 2000 человек ².

Надежда на то, что дружба народов СССР не является прочной, всегда отличала гитлеровских специалистов по России. Так, Теодор Оберлендер (после войны занимал в Бонне пост министра по делам перемещённых лиц) ещё в начале войны предлагал организовать «горные части» из представителей народов Кавказа и Средней Азии после их захвата ³. Фашистский теоретик наших дней Ю. Торвальд обвиняет гитлеровцев в том, что они не приложили должных усилий для создания антисоветских военных групп ⁴.

План создания «национальных легионов», воинских частей из числа советских людей зародился в штабе верховного главного командования гитлеровской армии. Был поддержан Гитлером, Розенбергом. Весной 1942 года подписываются Гитлером приказы о создании различных национальных частей; в августе — приказ о создании легионов волго-уральских народов.

Ю. Карчевский, Н. Лешкин, анализируя историю этих частей ⁵, пишут, что для реализации гитлеровского плана создаются два подразделения: «Штаб командующего восточными добровольческими частями вермахта» во главе с генерал-майором Хайкендорфом (был отозван с Восточного фронта с остатками своей дивизии, личный состав дивизии занял командные посты в легионах) и отдел «Пропаганды для восточных и кавказских народностей» во главе с зондерфюрером К. Людерзоном, которому подчинялись пропагандисты, газеты, в том числе газета для волго-уральских легионов. В министерстве Розенберга организуется «Отдел планирования национальной политики на Востоке» во главе с фон Менде. Гиммлер учредил в разведывательном управлении отдел «реферат 1–2», которым руководил гауптштурмфюрер СС Райнер Ольцша. И фон Менде, и Р. Ольцша — хорошо подготовленные люди. Фон Менде — профессор — тюрколог, Ольцша — доктор, специалист по Азии и Востоку.

Осенью 1942 года Хайкендорф приступает к созданию легионов, а остальные лица, представляющие министерства и ведомства гитлеровской Германии, включаются в эту деятельность каждый по роду своих интересов. Создаются национальные и региональные «комитеты», «посредничества», которые и ведают практическими делами своих типографий, радиостудий, газет, культработы, непосредственно в национальных батальонах.

Так создаётся гитлеровская структура, призванная вовлечь и представителей Поволжья — Приуралья в состав вермахта для войны с СССР. В послевоенные годы архивные материалы, показания Р. Ольцши, переводчика в легионах Ф. Биддера, предателей, пособников, осведомителей дали возможность восстановить историю организации легионов, историю провала планов гитлеровцев, связанных в том числе и с волго-уральскими легионами.

Образованный гитлеровцами комитет во главе со злейшим врагом татарского народа Шафи Алмазовым вкупе с министерством Розенберга и другими официальными учреждениями начинает поиски советских военнопленных татарской национальности. По лагерям разъезжают вербовщики. Газыйм Габделькадыров пишет о пребывании в лагере Седльце: «В лагерь приходили разные люди. Среди них встречались и пронемецкие говоруны, агитаторы. Алиш бросал: „Кусочники!“ — и говорил о них с ненавистью.

Являлись и люди, называвшие себя муллами, попами. И они долбили то же: мол, нужно спасать родину, записывайтесь добровольцами в армию. Но нигде я не видел и не слышал, чтобы хоть один советский солдат в ответ на их призывы сказал бы: „Я готов“» ¹. Гитлеровцев не смущало отсутствие добровольцев. Ф. Султанбеков сообщает, что «фашисты насильно загоняли людей в легионы» ². Тех же, кто своим авторитетом мешал им, как полковник Советской Армии татарский писатель Хайретдин Музай, они изолировали, а потом сжигали в Дахау.

История легиона «Идель — Урал» показала, что если военнопленные и шли туда, то с твёрдым решением восстать против врага. Ни один выстрел солдат легиона не был направлен в сторону родины!

Джалиль впервые столкнулся с вербовщиками, надо полагать, в Демблине.

В лагере знали, что Гумеров — известный татарский поэт, Муса Джалиль. Вербовщики были настойчивы. Но Джалиль категорически отказался пойти в легион. Желание заполучить к себе видного советского поэта было настолько велико, что с Джалилем встречается «сам» Розенберг. Но и здесь Джалиль был твёрд в своём отказе.

М. Джалиль находится в состоянии тяжкого раздумья. Ему ненавистен плен. Из драматической поэмы «Алтынчеч» пришли интонации, образы стихотворения «Раб»:

Плен — рабство. Но плен, превращающийся в службу врагу, любую службу — переноску тяжестей, услуги, — двойное рабство.

Выбор строг, суров, беспощаден:

Тяжёлые раздумья М. Джалиля связаны с решением драматической проблемы — помочь ли друзьям, всем, кто решился пойти в легионы, чтобы с оружием восстать, или же сохранить в голубиной чистоте и неприкосновенности имя человека и поэта.

Вспоминается ещё одна судьба. В 1943 году, осенью, в районе города Прилуки перешёл фронт бежавший из плена Я. Габдуллин. Он изложил, адресуясь в ЦК ВКП(б), свою историю и историю возникновения подпольной организации военнопленных в гитлеровских лагерях и легионах, её задачи. Я. Габдуллин, написав своё письмо в ЦК ВКП(б), воевал вплоть до гибели в бою 5 марта 1944 года. И когда, почти через год, его письмом заинтересовались, его не было в живых.

Чекисты Татарии М. Минуллин и М. Аминов разыскали этот документ и установили, что Я. Габдуллин был уроженцем Башкирии из деревни Ново-Арсланово Кандринского района. Воевал он на Волховском фронте, оказался в плену. Вошёл в состав подпольной организации. Когда же началась вербовка в легионы, подпольная организация решила идти в легион, чтобы разъяснять военнопленным способы борьбы с гитлеризмом, Я. Габдуллина хорошо знали те, кто был рядом с М. Джалилем — Г. Курмаш, Ф. Султанбеков.

Таков же был путь М. Джалиля.

Лишь осознав, что долг патриота повелевает ему воспользоваться сложившейся ситуацией для борьбы с гнусной затеей гитлеровцев, для ведения антифашистской пропаганды в легионах, — Джалиль уступил. За этим стояли мучительные раздумья: насколько боеспособной будет организация, сможет ли она сорвать зловещие намерения гитлеровцев? Дойдёт ли правда о его борьбе на родину? Джалиль выбрал опасный и мучительный путь. Его борьба требовала каждодневного напряжения воли.

Джалиль не входил в состав легионов, он занимался работой в так называемых культвзводах. Это создавало благоприятные возможности для ведения подпольной работы, так как можно было держать постоянную связь с военнопленными разных лагерей.

Так начался новый период в жизни поэта.

3. ВОЙНА В ПОДПОЛЬЕ

На обложке одного из дошедших до нас блокнотов Джалиля рукой поэта перечислены его друзья и список дополнен пояснением: «Они обвиняются в распространении советской идеологии, разложении батальона, организации общего побега».

Джалиль был как бы душой организации, самым любимым и уважаемым человеком. Ф. Султанбеков пишет: «Мы называли Мусу орлом. Если Абдулла Алиш был его правым крылом, то Гайнан Курмаш был левым» ¹. Ф. Султанбеков говорит, что «орёл» вникал во все дела организации.

Естественно, что раскрыть структуру подпольной организации, воссоздать во всех подробностях её деятельность трудно. Тем более, что правила конспирации были суровы и члены подполья не имели представления обо всём объёме деятельности организации.

Основным местом деятельности подпольщиков были лагеря, где формировались легионы, где военнопленные проходили идеологическую и военную подготовку под руководством немецких офицеров. Эти лагеря располагались в Польше, в Радоме и Едльне ².

Многие, как Р. Хисамутдинов, решили было вначале бежать. «В одиночку бежать опасаюсь, нужен друг. Беглецу придётся идти через лес. Так можно добраться до партизан. Однажды, когда мы беседовали с Гайнаном, я ему сказал: „Знаешь, Гайнан, при возможности надо бежать отсюда“. Гайнан ответил: „Не спеши, пока кормят, надо отдохнуть“» ¹.

Вскоре Гайнан Курмаш и Хасанов поехали в Берлин за газетами. «По возвращении Гайнан сказал мне: „Я говорил о побеге Мусе, он очень рассердился... Муса говорит: в одиночку бежать легко, но нам нельзя исчезать поодиночке, мы должны увести весь легион. Наша задача — это не только личное освобождение“. После этого и я понял, что в одиночку бежать нельзя».

Ф. Султанбеков по памяти воспроизводит текст клятвы, которую давали военнопленные одной из таких групп:

«Я обещаю выполнять все задания командира; буду всем сердцем помогать отчизне. Даю слово, что, если потребуется отдать жизнь для блага родины, я без колебаний отдам её. Клянусь, если при выполнении боевого задания попаду в руки врага, то, несмотря на страшные муки, страдания, не скажу о подпольной организации, о друзьях ни слова!

Если же я предам эту торжественную клятву, считайте меня врагом родины, лакеем фашистов!» ²

Подобные группы были в лагерях, где происходило формирование легионов, в культвзводах, которые обслуживали несколько лагерей, и в газете «Идель — Урал». Эта последняя группа, располагавшаяся в Берлине, выполняла, видимо, и функции руководства всем подпольем.

Берлинская группа включала военнопленных, работавших в газете «Идель — Урал». Руководителем, во всяком случае организатором её, был А. Алиш. Газета имела большое значение для подпольщиков. Она распространялась фашистами по лагерям (в Радоме, Крушино, Познани, Дрездене и т. д.), и важно было притупить её пропагандистское жало. Подпольщики стремились обезвредить газету, заполнить её страницы всякого рода общекультурными материалами. В типографии, где печаталась газета, А. Алиш и его друзья готовили листовки.

А. Алиш и Джалиль знали друг друга ещё до войны, встречались в Казани, вместе писали статьи. Алиш был известным татарским поэтом, много писавшим для детей. В плену он проявил себя с самого начала как волевой и идейно целеустремлённый руководитель.

А. Алиш, как и Джалиль, начал готовить людей к борьбе ещё до создания подпольной организации.

Помощниками А. Алиша являлись Ф. Булатов, А. Симаев, Г. Шабаев. А. Симаева Джалиль также знал ещё до войны по литературному кружку ¹. В первые месяцы войны А. Симаева посылают в тыл врага. Но самолёт, на котором он летел, сбили, и он попал в плен.

С Ф. Булатовым все они познакомились в плену. В мирные дни он работал на одном из казанских заводов. Затем стал инженером-строителем железнодорожных путей. Войну встретил на границе. О Ф. Булатове как о мужественном человеке говорят встречавшие его А. Тиммерманс, Р. Ланфредини.

Все подпольщики, работавшие в газете «Идель — Урал», погибли. И о деятельности их мы знаем лишь со слов других товарищей, которые встречались с ними в Берлине. Военнопленные приезжали из лагерей в Берлин с каким-нибудь «официальным» делом, используя его как повод для встреч. Р. Хисамутдинов рассказывает, как однажды их вызвали в Берлин на экскурсию в зоопарк. «Мы с Гайнаном (Курмашом. — Р. Б.) идём позади. Оберст Унгляуб и Султан выступают в роли экскурсоводов.

Когда мы, приотстав от других, смотрели с Гайнаном обезьян, к нам подошёл Муса. „Смотрите на обезьян, слушайте меня, — сказал он. — События на фронте, наверное, известны. Советская Армия перешла в наступление. Немцы сейчас особенно активно берутся за легионы... Активизируйте в Радоме работу по созданию подпольной организации“» ¹. М. Джалиль проинструктировал их о структуре организации, о принципах отбора людей. Он говорил, что подпольную организацию не нужно делать слишком большой, что её надо разукрупнить на группы по 3–4 человека, причём членов группы должен знать только руководитель. На другой день Р. Хисамутдинов и Г. Курмаш получили от Джалиля листовки, напечатанные по-русски на машинке. Р. Хисамутдинов припоминает начало листовки: «Товарищи красноармейцы! Под страхом голодной смерти, обманным путём фашисты принуждают нас вступать в легионы, батальоны, чтобы идти против отцов, матерей, братьев и сестёр. Поверните оружие против своих врагов — фашистов...» ²

Известно, что в начале лета 1943 года в берлинском зоопарке, на Курфюрстендамм, состоялось заседание подпольного центра. Среди подпольщиков находились Муса Джалиль, Абдулла Алиш, Фуат Булатов, Ахмет Симаев. Подпольщики говорили о положении в лагерях, о планах восстания. Было много «текущих» дел.

Так, Яушев — татарский белоэмигрант, ставший крупным фабрикантом, обратился к комитету с просьбой направить татар для работы в качестве надсмотрщиков. Просьбу Яушева выполнили, ему послали людей... А они организовали там подпольную группу, связавшуюся с польскими патриотами (заводы располагались в Познани). Подпольщики должны были достать оружие и переправить его в лагеря.

Значительную работу вела капелла, являвшаяся своего рода связным между Берлином и лагерями. Ф. Султанбеков говорит, что «большинство забот подпольной организации брала на себя группа артистов» ³. Бывая в различных частях формируемых легионов, участники капеллы хорошо знали их состав, были близко знакомы со многими военнопленными. Нередко капеллу в её поездках сопровождал и Джалиль. Ф. Султанбеков вспоминает поездку вместе с Джалилем в Дрезден, Узидом, где они пробыли несколько дней, дали концерт, а заодно распространили и листовки ¹.

Людей в капеллу, вообще в артистическую группу, подбирал сам Джалиль. По его просьбе их привозили из разных лагерей. Так прибыли в эту группу Р. Хисамутдинов, Г. Курмаш, Г. Баттал.

Ф. Султанбеков вспоминает, что членов группы было немного, всего четырнадцать человек. Курмаш был режиссёром, Р. Хисамутдинов — руководителем капеллы. Ф. Султанбеков играл на мандолине.

Большинство подпольщиков, конечно, не были артистами или музыкантами. З. Хасанов работал землекопом на заводе, впоследствии товароведом, Ф. Султанбеков был школьным учителем, Р. Хисамутдинов — ветеринарным врачом, Г. Курмаш — преподавателем физики. Однако нужда заставила их стать музыкантами.

Капелла чаще всего выступала в Радоме, держала весь батальон под своим идейным влиянием. В репертуар её входили лирические песни народного композитора Татарии С. Сайдашева, пьесы татарского советского драматурга К. Тинчурина. Казавшиеся немцам безобидными, эти произведения будили воспоминания о родине.

Одним из мощных средств воспитания людей служили стихи Джалиля. Они звали к мужеству и стойкости. Пропагандистская работа культвзводов стала оружием массовой антифашистской агитации.

Гитлеровцы требовали от Джалиля антисоветских произведений. Они рассчитывали, что такие произведения, написанные крупным советским поэтом, будут сильным пропагандистским оружием. Однако они ждали напрасно.

«Однажды, когда мы беседовали с Джалилем, мимо нас прошёл командир легиона фон Зиккендорф. Он поздоровался с Джалилем и спросил: „Когда вы заканчиваете свою антикоммунистическую пьесу?“ Муса даже как будто побледнел. Он, стараясь быть спокойнее, ответил: „Ещё не закончил“. Зиккендорф распёк его за медлительность, велел торопиться. Когда он ушёл, Муса сказал: „Понапрасну ждёт фашистская собака, никогда я не напишу того, что он ждёт. Такого произведения они не получат. Я буду писать по приказу сердца коммуниста, совести советского человека“. И спросил: „Ты читал книгу Гитлера “Моя борьба?”... Ты почитай. Ведь они нас за людей не считают, их цель — уничтожение нашей и других наций“» ¹.

Каждая строчка Джалиля, написанная в плену, — это клятва любви и верности отчизне.

Вначале деятельность подпольной организации сводилась к тому, чтобы готовить батальоны к выступлению против гитлеровцев на фронте, куда они направлялись после обучения. Так, первый отправленный в 1943 году на фронт батальон восстал, разоружил гитлеровских офицеров и в полном составе, при оружии, перешёл на сторону Советской Армии. Это произошло в Белоруссии. «Напуганные этим восстанием, фашисты вернули с дороги направленный на фронт второй батальон и отогнали его во Францию. Немцы использовали военнопленных из этого батальона в борьбе против французских партизан, но только в качестве часовых, охраны» ². История вооружённого восстания батальона хорошо изучена в Белоруссии. В Казани побывал в 1967 году бывший начальник Центрального штаба партизанского движения П. К. Пономаренко и рассказал о тех, кто первым встретился с вчерашними военнопленными, легионерами, которые остались верны воинской клятве — Родине. Легионеры вырвались из гитлеровской каторги с оружием, амуницией, продовольствием.

Формирование батальонов продолжается, но у гитлеровцев уже нет никакой уверенности в том, что они будут их надёжной опорой. Они готовы в случае обострения положения в любую минуту разоружить и рассортировать военнопленных по лагерям. В середине 1943 года, как рассказывает Ф. Султанбеков, гитлеровцы приняли решение не посылать их на фронт. План восстания против врага вблизи фронта становится теперь неосуществимым. Надо было придумывать новые пути освобождения военнопленных.

На очередном совещании была изложена новая тактика подполья: «Начало июля. Муса Джалиль приехал в Радом. Мы опять поодиночке собрались в лесу. Поздоровавшись, Муса Джалиль сообщил нам, что фашисты решили не посылать на фронт третий и четвёртый батальоны. Солдаты этих батальонов будут использоваться в качестве охраны на товарных поездах, увозящих народное добро из Белоруссии и с Украины в Германию...» ¹ Военнопленные, по подсчётам Г. Курмаша, около четырёхсот человек, бежали и с этих поездов. Но так нельзя было заставить немцев отказаться от самой идеи формирования национальных частей. И возникает план общего восстания всех батальонов. Естественно, что подготовка такого восстания была делом очень трудным.

Рушат Хисамутдинов рассказывает, что в Радом «приезжал с Мусой парень... в немецкой форме. С ним вместе из лагеря скрылись четыре-пять джигитов. Они, по приказу Мусы, направились устанавливать связь с партизанами, с советскими войсками» ².

Ф. Султанбеков дополняет его рассказ: «В начале июля Муса Джалиль послал пять человек из числа тех, кто сопровождал товарные поезда в качестве охраны, к украинским партизанам для установления связи...» ³ По данным Королькова, один из посланцев отбыл на фронт под видом военного фотокорреспондента эмигрантской газеты, чтобы наладить связь с советским командованием.

Судьба посланцев Джалиля неизвестна. Но до нас дошли слова М. Джалиля, сказанные 9 августа 1943 года на тайном совещании: «Связь с Советской Армией, с партизанами установлена» ⁴.

Это заседание произошло за несколько дней до срока, намеченного подпольщиками. Заканчивался в жизни подпольщиков период, наполненный большим и напряжённым трудом, кропотливой организационной и агитационной работой.

Выступление против гитлеровцев должно было произойти одновременно во всех батальонах. «Легионеры хорошо знали, что думает тот или иной офицер, каких из них нужно немедленно уничтожить» ¹.

Приближался день общего восстания. Спасшиеся от верной смерти друзья М. Джалиля по подполью рассказывают, что о дате общего выступления 14 августа они узнали уже после провала организации.

Но 10 августа Джалиля арестовали и увезли: подпольщики узнали об этом лишь 11 августа, когда и сами были схвачены гитлеровцами.

Раскрытие подпольной организации не привело к торжеству преступного плана фашистов — использовать советских военнопленных в войне против их отечества.

После ареста Джалиля и его друзей произошло выступление третьего батальона, направленного для борьбы с партизанами в Западную Украину. Но на этот раз не удалось перейти организованно — батальон просто растаял, люди бежали к партизанам. Но многих гитлеровцы арестовали. Руководители подпольных групп А. Атнашев и С. Бухаров были осуждены вместе с М. Джалилем. Остатки батальона отправили в тыл.

Второй по нумерации батальон (826-й) был летом 1943 г. направлен во Францию, а затем в Голландию. Батальон установил связь с партизанами, немцы узнали об этом и расформировали его. Последний, четвёртый по счёту батальон, был направлен во Францию; большинство ушло в маки́.

Гитлеровский генштаб был посрамлён: попавшие в плен советские солдаты, представители татарского, башкирского и других народов Поволжья — Приуралья, остались верны родине.

Один из участников этого провалившегося плана, Вальтер Ханзен, командир отдела добровольцев при ставке командующего войсками на Востоке, писал в записной книжке в эти дни: «10 августа. Командир добровольческих легионов поволжских татар и армян сообщает из Лиона, что они разоружены. Всё это на грани настоящей трагедии. 6 сентября. Командир 827 батальона из поволжских татар сообщает о разоружении остатков соединения» ¹.

Батальоны «Идель — Урал» перестали существовать. Характерно, что окончательно поняли фашисты бесплодность своего замысла только 10 августа, когда была раскрыта подпольная организация и гитлеровцы воочию увидели сплочённость пленённых советских бойцов.

Победа Джалиля и его товарищей, неудача зловещих планов Гитлера и его приспешников — это одна из побед всего движения сопротивления советских людей в фашистской Германии. «Героическая и тяжёлая борьба боевой группы Джалиля была частью борьбы (на территории фашистской Германии. — Р. Б.). Деятельность Джалиля и его группы проходила в столице врага, в Берлине, и протекала в особых условиях легиона. Группа должна была бороться с ядовитой националистической пропагандой комитета, апеллировать к здоровым патриотическим чувствам татар и готовить их к восстанию. Это было не просто...» ²

Джалиль и его друзья помогли спасти честь татарского и башкирского народов, народов Поволжья, показав, что советские люди остаются верными родине до конца.

4. ПОД ТОПОРОМ ПАЛАЧА

Вооружённое восстание батальонов не состоялось вследствие того, что гитлеровцы узнали и о плане, и о дате выступления, и о тех, кто был явно причастен к мятежу.

В записной книжке Джалиля, вернувшейся на родину, перечисляются не только его друзья. В ней записано: «предатель — Махмут Ямалутдинов». Так советские люди узнали имя одного из тех, кто обрёк на гибель сотни верных патриотов. Впоследствии были установлены имена других осведомителей, предателей.

Джалиль за два года жизни в фашистских лагерях видел многое: и отвагу, благородство, и трусость, подлость. В стихотворении «Четыре цветка», рассказывая о бое, где из пятерых солдат один оказался трусом, предателем, поэт писал:

Уже позже, в Моабите, наблюдая некоторых из тех нравственных уродов, Джалиль сказал о них:

Гитлеровское командование, обеспокоенное частыми побегами из легиона «Идель — Урал», направило туда контрразведчиков, которые и завербовали Махмута Ямалутдинова.

На заседании Военного трибунала, состоявшемся спустя десять лет после совершённого преступления, изменник родины М. Ямалутдинов рассказал о том, как его послали в культвзвод, заставили войти в доверие к подпольщикам. В конце июля М. Ямалутдинов вместе с Г. Батталом, Г. Курмашем привёз из Берлина листовки, которые должны были появиться в лагере в день восстания, 14 августа. Предатель сообщил об этом своим хозяевам, и начались аресты.

М. Ямалутдинов, вернувшись на родину, постоянно менял места жительства. Но советские органы безопасности нашли его. По приговору Военного трибунала он был расстрелян.

Мусу Джалиля арестовали в Радоме. На другой день аресты прошли по всему Радомскому и Едлинскому, а позднее и по всем другим лагерям. Гитлеровцы забирали людей просто по подозрению, арестовывали тех, кто участвовал в художественной самодеятельности, кто выделялся своей независимостью, пользовался среди военнопленных авторитетом. Аресты производились в Берлине, в Познани, в Свинемюнде, в Вустрау, в Гамбурге и других городах и районах Германии, Польши.

Уверенные в том, что имеют дело с советскими шпионами, гитлеровцы стремились во что бы то ни стало узнать всё про организацию. Допросы и истязания должны были развязать языки подпольщикам. Фашисты боялись огромной армии пленных, находившейся в Германии, боялись её грозной, хотя и скованной силы.

Опасаясь восстания легионеров, гитлеровцы забирали людей осторожно. Так, «участников капеллы под тем предлогом, что будет обсуждаться пьеса „Шурале“, созвали в „Солдатенхайм“ — столовую. Там распоряжался со своими автоматчиками офицер по имени Линке. „Гайнан Курмашев, к двери!.. Хисамутдинов, Хасанов, к двери!“ — кричал он. Нас вывели, заставили поднять руки и обыскали. Перед каждым из нас стоял автоматчик. После этого всех поодиночке заперли в изолятор» ¹.

Легионеров, арестованных в польских лагерях, свозят в Варшаву. Варшавская тюрьма была в те дни наполнена татарами. Она запомнилась всем военнопленным как место жестоких пыток. В первые же дни под окнами камер, во дворе, для устрашения заключённых был беспощадно избит Муса Джалиль. Он поседел, кашлял кровью. Перебитая рука висела.

Из варшавской и других тюрем арестованных переводят в Берлин. Радомских и едлинских патриотов размещают в моабитской и тегельской тюрьмах. Их продолжают допрашивать, чтобы узнать имена всех членов организации. Но подпольщики никого не выдали, несмотря на пытки и голод. Габдулла Баттал уже в варшавской тюрьме опух от голода. В Берлине кормили ещё хуже. Из татар, которые сидели с Джалилем в Моабите, Тегеле, Шпандау, в дрезденской тюрьме, никто не уцелел. Все они погибли вместе с поэтом.

О тюремных буднях Джалиля в Моабите рассказал бельгийский антифашист Андре Тиммерманс.

А. Тиммерманс долгое время не знал, что его сосед — писатель. Когда они знакомились, Джалиль представился Гумеровым. Тиммерманс решил, что раз фамилия на «ов», то он русский. «Однажды, когда мы уже стали немножко понимать друг друга, Джалиль заговорил о Гитлере и сказал, что в русском языке звук „h“ не произносится, по крайней мере я так его понял, и я стал звать его не Гумеров, а Умеров, а потом заметил, что Умеров — это похоже на имя поэта Гомера, и вот тогда-то Джалиль и сказал, что он тоже поэт» ¹, — рассказывал бельгийский антифашист.

«Был он человек небольшого роста, с густой чёрной шевелюрой, немного посеребрённой сединой. Слегка скошенные глаза придавали его лицу монгольские черты. Руки у него были пухлые, ноги небольшие. Таким я увидел Мусу, когда вошёл в его камеру. В первые дни нашего совместного пребывания отношения у нас были скорее холодные... Мы воздерживались от разговоров и поглядывали друг на друга без дружелюбия...

Однажды он хотел объяснить мне, по каким причинам его арестовали. К сожалению, я не понял и четверти из того, что он мне рассказывал, но я всё же уловил, что доверие его было кем-то обмануто. Этим и объяснялся холодный приём, который Муса оказал мне, когда я впервые появился в камере» ². А. Тиммерманс находился в Моабите с конца 1943 года (декабрь) по январь 1944 года. В камере вместе с ним и Джалилем сидел «один поляк из Силезии». «Работал он на кухне в центральной тюрьме, уходил туда с утра и возвращался поздно вечером. Таким образом, практически Муса и я были почти всегда вдвоём»³.

Им хотелось разговаривать, но это было довольно трудно, А. Тиммерманс знал французский и немножко немецкий, а Джалиль русский и татарский, немецкий тоже немного. К. Симонов передаёт рассказ А. Тиммерманса: «В нашу тюрьму приходила газета «Фёлькишер беобахтер», которую раздавали заключённым. У этой газеты были довольно широкие поля. Мы обрезали их и, скрепив, делали из них узенькие тетради... Я и Джалиль рисовали на этих тетрадях разные предметы и каждый раз говорили друг другу, как этот предмет называется: Джалиль — по-русски, а я — по-французски, и оба заучивали эти слова. То есть тетради мы делали не сразу, а сначала рисовали и записывали слова на отдельных листочках, а потом уже переписывали их с переводом в тетради...

Джалиль записывал мне перевод слов по-русски латинским шрифтом, чтобы я мог их легче читать...» ¹

При таком способе общения многого о собеседнике не узнаешь. Поэтому А. Тиммерманс, конечно, не знал о существовании подпольной организации, о довоенной жизни поэта.

Однако он всё же рассказал К. Симонову о некоторых друзьях Джалиля.

«Тюрьма была большая, я не мог знать всех заключённых, но в двух соседних с нами камерах — слева и справа — сидели ещё двое татар. Одного звали Абдулла Булатов, а другого — Алишев. Этот Алишев, кажется, если мне не изменяет память, раньше, до войны, писал сказки для детей. Мне об этом рассказывал Муса Джалиль. Вместе с этими татарами в каждой камере сидело по бельгийцу. Эти бельгийцы были мои знакомые, они были оба арестованы в один день со мной по тому же делу, что и я. Мне хотелось как-нибудь связаться с ними, а Джалилю — со своими товарищами-татарами. Мы хотели пробить хоть небольшие отверстия в стенах, чтобы просовывать записки, но у нас не было для этого инструмента.

В нашей тюрьме заключённым, если они просили об этом, иногда давали работу и инструменты для работы. Мы с Джалилем попросили дать нам работу, надеясь получить при этом какой-нибудь инструмент, которым можно ковырять стену. Наши надежды оправдались, нам приказали вырезать пазы на деревянных круглых крышках (не знаю, для чего и куда шла эта деталь). Для работы нам дали несколько инструментов, в том числе небольшую стамеску. Этой стамеской мы и стали ковырять стену.

Сначала мы стали долбить стену, отделявшую нас от камеры, где сидел Булатов. Возле этой стены стояла тюремная параша на трёх деревянных ножках. Одна из ножек почти вплотную подходила к стене и прикрывала кусок её. Именно там, за этой ножкой, мы и стали ковырять стену так, чтобы дырка оставалась незаметной. Нам повезло — с самого начала мы попали в щель между двумя кирпичами: стена была толстая, в полметра; мы долбили её много дней, не помню сколько. Уходя на прогулку, мы с Джалилем каждый раз выносили по горсти щебня и понемножку, незаметно высыпали его на землю на тюремном дворе. Наконец мы пробили узкую щель и с этого дня стали разговаривать — я со своим товарищем-бельгийцем, а Джалиль с Булатовым.

Через несколько дней после того, как мы продолбили отверстие в одну камеру, немножко отдохнув, мы начали долбить отверстие в другую. На этой стене находилось отопление, и хотя нам было очень неудобно работать, но мы всё-таки старались пробить дырку за трубами отопления, чтобы её не было видно. Нам показалось с Джалилем, что вторая стена твёрже, чем первая, а может быть, мы просто устали. Джалиль говорил мне, что ему очень хочется поговорить с Алишевым, сидевшим за этой стеной, но довести дело до конца нам так и не удалось» ¹.

А. Тиммерманс запомнил Джалиля как необыкновенно мужественного, волевого человека. В этих тяжёлых условиях он имел силы шутить.

Однажды во время очередной бомбёжки Берлина бомба упала прямо во двор тюрьмы, ярко осветив темноту ночи. Джалиль застучал в дверь и заявил прибежавшему надзирателю:

— Послушайте, разве в Германии отменено затемнение?

В начале 1944 года Мусу Джалиля и его товарищей отправили в Дрезден, а Тиммерманса — в Шпандау. В Дрездене состоялся суд над Джалилем и его товарищами. К сожалению, материалы следствия, хранившиеся в Верховном суде, на Пильнитцерштрассе, сгорели во время налёта американской авиации в январе 1945 года. Сохранившуюся часть архивов нацисты сожгли перед приходом частей Советской Армии.

Решение суда должны были утвердить официальные фашистские учреждения. В ожидании казни проходит несколько месяцев.

5. ПОДВИГ ПОЭТА

Джалиль, попав в плен, не сразу понял, что художественное слово — это тоже оружие борьбы, хотя уже в июне, с первых дней плена, он пишет стихи — о себе, о родине.

В стихотворении «Пташка» (1942, август) впервые оформляется у Джалиля мысль о том, что настоящее искусство всесильно и бессмертно, что художник, поэт побеждает время и смерть.

Ничто не радует глаз поэта в лагере. Единственное, что привлекло его внимание, — это лесная птаха. Как бы впервые в жизни он видит, как свободны птицы. И вот уже не крохотная птаха, а сама мечта расправляет крылья в строках узника:

Да, Джалиль-солдат может погибнуть, но Джалиль-поэт сильнее смерти, и лагеря ему не страшны. Пришло острейшее понимание того, что поэзия — это путь к свободе, к советским людям, на родину.

Признавая силу и власть искусства, художественного слова, Джалиль считает, что художник, как и солдат, должен бороться не только словом, но и винтовкой. Его слово должно быть подкреплено поступком.

Беспощадность требований к поэзии никак не означает принижения художественного творчества. Ведь это Джалиль сказал:

Он сражался с гитлеровцами в подполье, он боролся против фашистов и своими стихами. Не два человека было в Джалиле — герой-воин и герой-поэт, а один: поэт-воин. Его воинский и поэтический подвиг неразделимы.

Поэт пишет стихи так, будто он идёт врукопашную с гитлеровцами. Об этом лучше всего сказал он сам:

Допросы и истязания, тоска по родине и близким, ожидание смерти не только мучили поэта, но и закаляли его волю, будили желание писать:

Стихи поэта служили оружием в подпольной борьбе. Недаром они так широко распространялись, недаром их знало наизусть столько военнопленных.

Участникам борьбы с гитлеровцами запомнились стихи поэта. В них горели ненависть к фашистам, бесконечная любовь к отчизне. Каждая строка западала в душу, была близка. Стихотворения Мусы запоминались мгновенно. Они волновали, заставляли думать, ненавидеть, смеяться, плакать. М. Джалиль писал, бывало, стихи по просьбе — о жене, о сыне. Эти стихи запоминал каждый, они становились поэтическим амулетом.

Внимательно посмотрев даты под стихотворениями моабитского цикла, можно видеть, что большинство из них написано в первые месяцы плена, когда Джалиль каждый день ждал смерти, и в последние, когда уже был оглашён смертный приговор. Судя по дошедшим до нас стихотворениям, с ноября 1942 года по август 1943 года, то есть за девять месяцев, создано всего около десяти произведений, а за сентябрь — декабрь 1943 года, то есть за три месяца, — шестьдесят пять стихотворений. Правда, до нас дошли далеко не все произведения поэта. Так, на обложке одного из блокнотов рукой Джалиля написано: «В плену и заключении с IX — 1942 по XI — 1943 написано 125 стихотворений и поэма». А в моабитских тетрадях всего 75 стихотворений, относящихся к этому промежутку времени, — чуть ли не в два раза меньше. Но можно предполагать, что отсутствующие 50 стихотворений также были созданы в месяцы наибольшей опасности, угрожавшей поэту, когда он писал вдохновенно, быстро.

В целом же Джалиль в сентябре и декабре 1943 года писал по одному стихотворению в два дня. Несмотря на быстроту, с которой они создавались, стихотворения отвечают самым высоким требованиям. Ими могла бы гордиться любая, самая богатая литература мира. В эти месяцы созданы «Осуждённый», «Ты забудешь», «Клоп», «Любимой», «Могила цветка», «Дороги», «Костяника», «Последняя обида», «К Двине» и десятки других.

А ведь писать Джалилю было очень трудно, болело тело, избитое на допросах, не слушались пальцы. Даже такая простая вещь, как бумага, далеко не всегда была у Джалиля. В лагерях, да и в некоторых тюрьмах достать бумагу было почти невозможно. А любая литературная работа требует переписывания.

Правда, были у Джалиля месяцы, когда он работал более или менее спокойно. Так, А. Тиммерманс впервые увидел его, когда допросы уже кончились и гитлеровские следователи оставили Джалиля в покое. Тиммерманс пишет: «Жизнь в камере текла однообразно. В шесть часов утра подъём. Муса вставал первым. Он слегка обтирался холодной водой, умывался и делал свою обычную физзарядку. Приносили еду. Затем около девяти часов прогулка. Возвратившись в камеру, Муса принимался исписывать бумагу, листок за листком! Многие он рвал. То, что оставалось, правил, и так работал до полудня. В ожидании обеденного супа мы беседовали о разных вещах. Проглотив похлёбку, отдыхали до двух часов. После этого Муса снова принимался за продолжение утренней работы. Листков становилось всё больше. Муса их перечитывал, рвал, правил и время от времени списывал их содержание в записную книжечку... У него была страсть к писанию» ¹.

Как видим, поэт успел выработать себе даже распорядок дня...

Для поэта-патриота, всем сердцем стремившегося на родину, тяжела была мысль о том, что его произведения могут не дойти до своих. На обложке одной из тетрадок он оставил грустную фразу: «Но куда писать? — Умрут вместе со мной». Раздавая свои стихи военнопленным, переписывая их в разные блокноты, Джалиль стремился погасить сомнение в том, что его стихи не придут на родину. Сомнение это, особенно усилившееся в последние месяцы, мешало ему творить, останавливало руку, задерживало ход мысли. Джалиля также тяготила мысль, что его произведения могут быть обнаружены гитлеровцами. Ю. Фучик знал, что листки его репортажа тут же попадают на волю, а стихи Джалиля вместе с ним и его друзьями переходили из тюрьмы в тюрьму.

Боясь, что его стихотворения могут навлечь беду на того, у кого они будут найдены, Джалиль принимал меры предосторожности.

Он убирал прямые политические обозначения, пытался зашифровать содержание некоторых стихов, насколько это вообще было возможно. Но одновременно думал о том, поймут ли эти «зашифрованные» стихи на родине. Мучительные сомнения эти отразились в дошедших до нас рукописях.

Последняя строка стихотворения «Перед судом» гласит: «Будь (моя песня. — Р. Б.) обвинительным актом Черчету». Черчет-хан — персонаж из довоенной поэмы А. Исхака «Каракаш-батыр»; он олицетворяет злые, чёрные силы. Очевидно, под злым ханом надо разуметь Гитлера. Чувствуя, что его могут не понять, Джалиль, например, над словом «Черчету» написал «актсишаф», то есть перевёрнутое «фашистка» (по-татарски — «фашисту»).

К стихотворению «Варварство» приписано: «Из пьесы. Память 1919 года». Желая запутать возможных следователей-гитлеровцев, Джалиль пытается этой припиской навести на ложный след, заставить поверить, что речь идёт не о второй мировой войне.

В стихотворении «Утешение» вместо слова «герман» (германский) Джалиль вписывает бессмысленное, но близкое по звучанию слово «мыррман». Во «Фрагментах» Москва заменена на «Масгут» (между прочим, это слово по-арабски значит — счастье). В «Воле» написано: «Я потерял в стране Д...». Имеется в виду «страна дошман» (дошман по-татарски — враг).

Несмотря на все эти трудности, Джалиль достиг в моабитских стихах огромной художественной высоты.

О подвиге старшего политрука М. М. Залилова и его друзей рассказал поэт Муса Джалиль. Он превратил факт своей жизни, своей биографии в факт огромного общественного звучания, в факт художественный.