Музыка любви

Но стоит ей обручиться с серьезным, уважаемым человеком, злые языки немедленно умолкнут.

Избранник не какой-нибудь расфранченный пустомеля, говорил Бенхамин жене, но человек достойный во всех отношениях. Конечно, не первой молодости, ровно на двадцать четыре года старше их дочери, но это не повод отказываться от столь удачной партии. Самый завидный холостяк в клубе.

По происхождению он каталонец. Его семья бежала от войны, вложив все свои деньги в текстильную промышленность. В Боготе он владеет сетью магазинов, где зажиточные горожане покупают сукно, атлас и шелка, привезенные из Англии. У них с Бенхамином завязались приятельские отношения в клубе, где оба играли в гольф. Нрава он сдержанного, даже педантичного, зато, как истинный сын Каталонии, отличается бережливостью и трудолюбием.

Претендентов на руку Соледад было множество, но она так долго их отпугивала, что весь цвет аристократической молодежи уже успел пережениться.

Жауме Вильямари был человеком рассудительным. Как и многие другие, он уже несколько лет был влюблен в Соледад Урданету, но никогда к ней даже не приближался, полагая, что не заслуживает столь юного цветка. Однако теперь, когда потенциальный тесть в буквальном смысле преподносил ее на блюдечке, он не собирался упускать свой шанс.

Бенхамин уже предупредил его, что добиться расположения дочери будет непросто, но хладнокровного, терпеливого Вильямари трудности не пугали. Он привык преодолевать их поэтапно, шаг за шагом.

Вдвоем они спокойно все спланировали. Знакомство состоится в клубе, якобы совершенно случайно, а уж дальше, как рассчитывал Урданета, каталонские достоинства будущего зятя сделают свое дело.

Жауме умел ждать. Это качество, в числе прочих, существенно облегчило ему путь в высший свет. Он ведь не принадлежал к влиятельным семьям Боготы, и тем не менее добился почетного места в кругу богатых и знаменитых.

На полях для гольфа в клубе «Кантри», как и на ипподроме, он проводил свободное время бок о бок со сливками столичного общества, и уже скоро ни одно торжественное мероприятие не мыслилось без его участия. Не было праздника, на который не пригласили бы Жауме Вильямари: от свадеб и крещений до вручений дипломов и светских дебютов. Не одна семья мечтала с ним породниться.

Бенхамин сообщил ему, что дочь на несколько дней задерживается в Европе вследствие каких-то сложностей, возникших в последний момент, — подробностей он и сам не знает. За это время они как раз успеют организовать праздник в честь ее возвращения: ужин и танцы в помещении клуба в сопровождении лучшего городского оркестра.

Сложности не заставили себя ждать. Свой первый воскресный вечер в Барселоне Соледад провела в невеселых размышлениях. Единственное, чем она могла заняться до возвращения в Америку, — ходить по улицам в поисках своего пианиста. Разложив перед собой карту и вспоминая рассказы Жоана, она отметила как первоочередную цель порт и его окрестности. Он много говорил о волнорезе в Барселонете — название легко запоминалось благодаря сходству с именем города. Обойти несколько кварталов не так уж трудно, особенно если всесильный случай будет к ней благосклонен. Она начнет завтра с утра пораньше и, если потребуется, разместит объявление в газете.

На следующий день Соледад поднялась ни свет ни заря, вызвала такси и отправилась к почтовому отделению в порту. Для начала следовало прогуляться и ознакомиться с районом. Несмотря на разрушения военного времени, Барселона завораживала ее. Здесь было море, по которому она так тосковала в вечных туманах Боготы. Будь у нее право выбора, она поселилась бы здесь навсегда. Но увы. Она обязана вернуться домой.

Время от времени уточняя направление у прохожих, она добралась до места, откуда Жоан чуть не бросился в море шесть лет назад. Он говорил, что приходил сюда каждый день, никогда не пропускал свидание с морем. Но ведь тогда он был совсем ребенок... Сохранилась ли эта привычка до сих пор? Не проверишь — не узнаешь.

Она расположилась на самом краю волнореза и весь день просидела, наблюдая за портовыми буднями. Корабли приходили и уходили, в небе надрывались чайки, рыбацкие лодки разгружали свой улов. Парочки любовались морской далью, дети бросали в воду, покрытую масляными пятнами, бумажные кораблики, которые терпели крушение, едва начав плавание. От запаха дегтя, гнилых канатов и тухлой рыбы перехватывало дыхание. Только ей могла прийти в голову безумная затея искать здесь Жоана.

Когда над головой сгустились сумерки, Соледад оставила свою вахту. Завтра она попытается снова. От волнения она забыла о еде, и у нее подвело желудок от голода.

Был понедельник. Три дня до отъезда.

Вернувшись в отель, она заказала в номер легкий ужин, потом заснула как убитая. А тем временем в большом зале «Рица» пары кружились под модные романтические мелодии, которые Жоан исполнял в своей неподражаемой манере.

С принятым накануне решением в нем что-то изменилось. Ему предстояло привыкнуть к мысли, что у него теперь есть невеста — не та, о которой он мечтал, но та, которую послала в утешение судьба. Он постепенно приходил к выводу, что надо все силы употребить на служение этой новой судьбе.

Да, вопреки себе самому он жаждал привязанности. Можно ли любить, не будучи влюбленным? Не впадая в любовное безумие? Что же она такое — настоящая любовь?

Быть может, в один прекрасный день они с Трини будут танцевать, глядя друг другу в глаза, как танцуют эти пары, и рояль зарыдает под пальцами другого пианиста... быть может.

Еще два дня Соледад упорно проторчала в порту. Вне всякого сомнения, она не перепутала волнорез. Если Жоан все так же верен своей привычке, то непременно должен здесь появиться.

Она приходила с рассветом и сидела под тусклым солнцем ранней осени на самом конце пирса, как простая туристка. В сумке лежала незатейливая закуска: кусочек ветчины и два яблока — вполне достаточно, чтобы утолить голод в течение дня. Небо махало ей на прощание белыми облачками, стрелки часов минута за минутой говорили «нет», но беззаветная любовь не позволяла отступиться. А если она его встретит? Если обернется — а он идет к ней навстречу в белом костюме, объятый нетерпением и страстью? А если... нет. Предпоследний день ее пребывания в Барселоне клонился к закату, а Жоан так и не пришел.

Иллюзии неумолимо растворялись. Она начала подумывать о возвращении — сначала в Париж, затем, еще через два дня, назад к своему безжизненному существованию. Девушка могла бы пойти развлечься, познакомиться с городом, но траур по утраченной любви заставил ее все четыре вечера и ночи просидеть в своем номере в «Рице».

Остался всего один день.

Соледад позвонила в «Ла Вангардию»— портье сказал ей, что эту газету читают все, — и дала объявление, в котором настойчиво просила Жоана Дольгута связаться с ней по телефону отеля. Объявление вышло среди многих других — люди, потерявшие друг друга во время войны, до сих пор продолжали поиски. Сегодня она не пошла на волнорез, чтобы не пропустить телефонный звонок, которого, впрочем, не последовало. Тогда она отложила отъезд еще на сутки и, влекомая ностальгией и потребностью проститься с мечтой, отправилась гулять по унылой, притихшей Барселонете, а затем — снова на волнорез.

Ее последний вечер здесь. На краю, там, где она сидела все эти дни, расположилась парочка. Глядя на них, Соледад представляла себе невозможное: она и Жоан, обнявшись, лицом к лицу с бесконечным простором. Если бы она его встретила, то никогда бы не вернулась домой. Все бы бросила ради него, навсегда покинула чопорное общество, которым так дорожат мать с отцом. Никто бы не узнал, что с ней случилось, она бы сменила имя, лишь бы ее не нашли.

В этот вечер Жоан обещал показать Трини свое самое любимое место в городе, где он провел все детство и часть отрочества. Под лучами ее нежности он потихоньку начал оттаивать, позволял любить себя, и она в ответ прилагала еще больше усилий. Он пока ни разу не целовал ее, опасаясь, что не сможет, что тень Соледад затмит пробившийся сквозь тоску луч надежды.

Жоан, хоть и не любил говорить о прошлом, не мог не вспоминать отца. Соледад же останется его тайной, которую он не раскроет никогда, из уважения как к Трини, так и к самой Соледад.

— Тебе все еще больно из-за отца, да? — ласково спросила девушка.

— Жить вообще больно, Трини.

— Если б тебе передалась хоть капля моей любви, ее ведь целое море!

Прежде чем сделать то, что собиралась, она оглянулась, дабы удостовериться, что поблизости не ошивается какой-нибудь блюститель нравственности. Но вокруг никого не было, только с берега приближалась какая-то заблудшая туристка — неторопливым шагом, видимо, просто убивая время. Никаких поводов для беспокойства.

— Чтобы полюбить, нужно время, — сказал Жоан, осторожно проведя рукой по ее волосам.

— Вот-вот, о чем я и толкую! И это время — сейчас.

Наглядно демонстрируя андалузский темперамент, она подалась к нему всем телом и поцеловала. Ее губы приоткрылись, настойчиво требуя ответной реакции.

И он ответил.

Жоан закрыл глаза и видел перед собой не Трини. Он снова целовал Соледад, вкладывая в поцелуй всю свою многолетнюю тоску. Готов был сбросить с нее одежду и заняться любовью прямо тут, над морем. Как мужчина он давно созрел, но до сих пор не познал женщины, и теперь изголодавшееся мужское начало, пробужденное от летаргического сна, неукротимым зверем сорвалось с цепи.

Шаги женщины, бегущей прочь, вернули его к действительности — и к чертам Трини. Нет, не ее он целовал. Его порыв предназначался иллюзии, призраку.

Соледад Урданета его узнала. Светловолосый мужчина, с таким упоением целовавший свою подругу, был не кто иной, как ее Жоан. Она медленно подошла, не желая верить своим глазам, но, хотя сердце молило об ошибке, глаза ее не обманули. Это не может, не должен быть он... но это был он.

А как же их обет? Почему ей и в голову не приходило, что он может быть с другой? С чего ему ждать ее, если он даже ни на одно письмо не ответил? О чем она только думала, когда отправилась его искать? Что она делает здесь, созерцая вот эту сцену?

Она приехала слишком поздно.

Нет. Ей вообще не следовало приезжать. Никогда.

Как унизительно! Она чувствовала себя раздетой, обесчещенной, ее душа, ее мечты безжалостно растоптаны... Слезы, сдерживаемые столько лет, текли по ее лицу ручьями, пока она бежала, сама не зная куда. Когда она пересекала улицу, ее чуть не задавил трамвай. Какая разница! Уж лучше бы задавил!

В отель она явилась с разбитыми при падении коленками, в разорванном платье. Ей тут же предложили медицинскую помощь, но она категорически отказалась. Побросала вещи в чемодан как попало, сама не своя от боли, села в такси и помчалась на вокзал.

Ноги ее больше не будет в этом городе.

Она вообще забудет о том, что ездила сюда. Освободится наконец от черной тени, не дававшей ей жить. Разве стоило это стольких страданий? Столько лет потрачено впустую...

Несколько дней спустя сосед зачитал Жоану объявление в газете.

— Срочно! Сеньорита Соледад Урданета разыскивает сеньора Жоана Дольгута...» Это случайно не ты? — И он продолжил: — «Пожалуйста, позвоните по номеру 23894...»

Жоан выхватил газету у него из рук. Сосед не отставал:

— Что это за женщина, которой ты так срочно понадобился?

Номер «Ла Вангардии» выпал из рук Жоана. Он побледнел, к горлу подступила тошнота, точно как тогда, в Жуан-ле-Пене, когда первая любовь довела его до желудочной болезни.

Она была в Барселоне и искала его. Почему он не видел объявления? Почему он никогда не читает газет?!

Он позвонил по указанному номеру. Ответил портье из «Рица». Она уже уехала. Не может быть, что она находилась так близко!

Жоан побежал в отель, чтобы поговорить с портье лично, и тот описал ему Соледад, вздыхая и рассыпаясь в похвалах. Барышня отбыла пять дней назад и, нет, где ее можно найти, не сообщила. За все время здесь попросила только телефон редакции газеты и карту города, где он, по ее настоянию, отметил Барселонету и волнорез. Красивая женщина, но очень замкнутая — видно, что-то ее мучило не на шутку. Рассказ завершился словами: «Бедняги! Такие богатые и такие несчастные. В мире полно их... Не в деньгах счастье, Дольгут».

Но Жоан уже не слушал. Он побежал в уборную извергать из себя горе вместе с содержимым желудка. Ему хотелось одного — умереть.

В аэропорту Боготы родители встречали Соледад с распростертыми объятиями и букетом ее любимых роз, выращенных в саду «Мельницы грез», усадьбы в Чапинеро. Они отметили ее бледность и круги под глазами. Немногословная и в лучшие дни, сегодня она едва отвечала на вопросы. Зато не переставала кашлять. Мать заподозрила серьезный недуг: очень ей не понравился этот кашель, похоже на пневмонию. Соледад потребовала оставить ее в покое, заверяя, что это всего лишь простуда, подхваченная на парижском сквозняке, да еще перенапряжение голосовых связок.

Однако дома она надолго слегла с высокой температурой, одышкой и тахикардией, по истечении месяца от нее остались кожа да кости. Медики не смогли установить причину болезни и приписали осложнения высоте над уровнем моря, от которой сердце девушки успело за год отвыкнуть.

Неустанная забота Висенты и Пубенсы — кузина регулярно приходила читать ей вслух — постепенно поставила ее на ноги. Преданные женщины не упоминали о том, что в горячечном бреду с ее губ срывалось одно лишь имя — Жоан.

Оправившись от загадочной болезни, тайну которой она не откроет до конца жизни, Соледад вновь похорошела. Вскоре родные начали узнавать в ней все ту же прекрасную и недоступную молодую женщину, разбившую столько сердец.

Отец, как только заметил, что дочь поправилась, устроил праздничный вечер в честь ее возвращения. В воскресенье ей будет сюрприз. Придут самые близкие друзья и, разумеется, Жауме Вильямари.

На террасе клуба играла музыка. Женщины вырядились еще пышнее обычного в надежде, что красота новоприбывшей не затмит их чар: в глубине их душ жили зависть и ревность. Не случалось праздника, на котором мужчины не заводили бы разговора о прелести Соледад, а их жены и невесты не отпускали бы язвительных замечаний в ее адрес, пряча за любезными улыбками страстное желание выдрать ей волосы.

Мать уговаривала Соледад надеть бледно-сиреневое платье с широкой юбкой и затейливую шляпку к нему в тон, и та не стала возражать. В первую очередь ей предстояло наладить отношения с родителями, чтобы как-то наверстать годы, упущенные по вине Жоана. Возродить дружбу с Пубенсой будет куда труднее, ведь она так долго унижала кузину холодным обращением.

Пубенса, кстати, отказалась принять участие в чествовании младшей кузины, хотя душу бы продала, чтобы вернуть ее привязанность. Ей порядком надоело служить предметом тайных насмешек. Она раз и навсегда прослыла старой девой и не выносила откровенного сострадания, написанного на лицах окружающих.

Праздник начался с прибытием Соледад в «Кантри». Ее приветствовали восторженными криками и рукоплесканиями. Буйная зелень казалась сегодня изумрудной, облака расступились, пропуская ослепительные лучи солнца. Потанцевав по очереди со всеми друзьями отца, которые жаждали хоть несколько минут, пока длится мелодия, подержать ее в объятиях, виновница торжества решила отдохнуть. Тем самым она дала роздых всем присутствующим женщинам, заполучившим своих мужей обратно под крылышко.

Жауме Вильямари явился намного позже, на закате, и подошел к столику, за которым сидела дочь Урданеты. С галантностью, свойственной лишь зрелым мужчинам, ничем не выдавая своих истинных намерений, он завел беседу о любимой ею опере. Он не делал ей комплиментов, не приглашал танцевать.

Это был первый мужчина, который не восхвалял ее красоту, не спрашивал, что она думает о любви, не интересовался наличием жениха... вообще как будто не видел в ней женщину. С ним Соледад чувствовала себя нормальным человеком, что оказалось весьма приятно.

Никаких причин для тревоги. Жауме был намного старше, годился ей в отцы; разница в возрасте создавала иллюзию безопасности. Он был блестяще образован, рассказывал много интересного, прекрасно знал Париж и владел французским языком. Вскоре они уже непринужденно болтали по-французски, вместе совершая воображаемые прогулки по кварталу Сен-Жермен, садам Тюильри, Елисейским Полям, набережным Сены, Монмартру, холму Сакре-Кер, Монпарнасу... Жауме не скупился на забавные анекдоты. Бенхамин с супругой, чрезвычайно довольные, смотрели, как Соледад улыбается своему будущему мужу.

Еще до конца праздника Жауме откланялся и поцеловал руку Соледад, не коснувшись кожи губами. Она жалела, что он так быстро ушел. Славный получился вечер — в кои-то веки.

Какой мужчина! Идеальная пара для ее кузины Пубенсы.

Тайные встречи в Борне превратились в священный ритуал любви и музыки. Волшебная атмосфера квартиры дарила Авроре и Андреу такую полноту чувств, что отказаться от нее не представлялось возможным. Здесь все как будто поощряло их никогда не расставаться. Они занимались любовью, отдыхали и снова бросались друг другу в объятия, теряя всякое представление о времени, забывая даже собственные имена. Вместе их тела составляли единое целое. Эти свидания обоих наполняли ликованием, будили жажду жизни. Аврору еще преследовало страшное подозрение, но любовь всякий раз заглушала голос рассудка.

Тайком от Андреу она продолжала навещать Клеменсию Риваденейру, будучи уверена, что старушка, несмотря на склероз, единственный человек, способный ответить на ее вопрос.

В этот понедельник обитатели дома престарелых вдыхали аромат кориандра, сладкого картофеля и бананов, исходящий от кипящего куриного санкочо, который готовила Аврора. Всем хотелось попробовать хоть ложечку этого своеобразного колумбийского супа.

Клеменсию несказанно радовали визиты Авроры, вырывающие ее из беспросветной рутины и возвращающие обрывки воспоминаний. Жизнь, пусть и не надолго, снова обретала цвет и вкус. Санкочо, кстати, получился точь-в-точь как у ее бабушки.

— Ммм... этот санкочо напоминает мне бабушкину гасиенду в Буге. Знаешь, зачем каждый тамошний житель сажает у себя во дворике папайю? — Аврора уже привыкла к ее специфическому юмору, вспышка коего означала, что санкочо возымел действие. — Чтобы дурачка привязывать, ха-ха-ха! У них в каждой семье дурачок имеется.

Аврора посмеялась за компанию.

— А здесь вот никто не смеется, все мрачные, как покойники. Поэтому я так люблю, когда ты приходишь. Тепло мне с тобой, Аврорита. Ты сама-то как поживаешь?

Аврора опустила глаза.

— Ай-яй-яй! Нехороший знак. Глазки прямо не глядят, значит, что-то прячут.

— Я не хотела тебе навязываться с расспросами, Клеменсия, но никто, кроме тебя, не может развеять мои сомнения.

— Голубушка моя, да я и про себя-то толком не знаю, жива я или нет. Только благодаря тебе и держусь. Что с меня взять?

— Но мама тебе одной доверяла свои секреты, и, если тебя не станет, скажи... как мне их узнать?

— Если б она хотела, чтобы ты их знала, то предупредила бы меня.

— А может, она забыла.

— Не думаю. Твоя мать всегда знала, что делает. — Клеменсия протянула тарелку. — Положишь мне еще немножко?

Аврора наполнила тарелку и с печальным вздохом вернула старушке. Та смягчилась.

— Полно, не грусти. Порадуйся лучше, что у твоей мамы была такая близкая подруга. Кое-что я тебе расскажу. — Она снова принялась за еду. — Однажды вечером Соледад и Жоан встретились в Барселоне. Она только приехала из Боготы. Столкнулись они в универмаге «Эль Сигло», был такой магазин на улице Пелай. Оба пришли не одни. Твоя мать была с твоим отцом, а Жоан с женой.

— Значит, они увиделись. И что произошло дальше?

— Ну что могло произойти, если они все еще любили друг друга?

— Начали встречаться?

— Не так все просто, девочка моя. Другие были времена, другие нравы... ах! Где ты берешь такой кориандр? — Она принялась разглядывать плавающий в супе листик. — В настоящий санкочо обязательно кладут дикий кориандр. У меня дома клали только дикий!

Аврора заметила, что взгляд старушки теряет осмысленность.

— Ой, не сейчас, Клеменсия, пожалуйста! Не уходи!

Но та уже затянула песенку:

— Беги, невольник, в дикие леса-а-а...

— Они потом еще встречались? Скажи, Клеменсия, встречались, да?

— Подпевай мне, девочка... Как, ты сказала, тебя звать?

Аврора просидела еще долго, надеясь, что приступ склероза пройдет, но напрасно. Наконец она попрощалась.

По дороге домой она приняла решение: нужно ехать в Колумбию. Она согласится на предложение Андреу.

Дома Тита прилагала все усилия, чтобы ее семейная жизнь выглядела благополучной и мирной. Не дай бог отец что-нибудь заподозрит! Она не сомневалась, что кто-то из слуг шпионит за ней и докладывает о каждом ее движении, только вот не знала, кто именно. Массимо ди Люка вернулся из Штатов в полной эйфории. Он не стал добиваться встречи с Гери, так как в самолете познакомился с архитектором из Барселоны, живущим в Лос-Анджелесе, чьи сладкие речи и грандиозные проекты произвели на него огромное впечатление. У архитектора оказался с собой проспект, только что из типографии, где были представлены все его работы, включая его собственную роскошную виллу, куда он и пригласил нового приятеля. Массимо решил доказать возлюбленной, что он тоже не лишен предприимчивости и изысканного вкуса, и отдал заказ в бюро архитектора. Тот пришел в восторг от их проекта и обещал подготовить чертежи здания фитнес-центра через месяц. К тому времени Тита как раз сможет выкроить несколько дней, чтобы незаметно ускользнуть с любовником.

Когда муж сообщил ей, что отправляется по делам в Южную Америку, она с трудом скрыла радость. Вот на этот срок она и запланирует свое путешествие, которое, между прочим, тоже связано с бизнесом. Не придется даже лгать и придумывать себе алиби. На несколько дней она исчезнет в частном — оченьчастном — «санатории». Полетит с Массимо в Лос-Анджелес, но сначала они позагорают на крошечном элитном островке Сент-Барт в Карибском море, где она неоднократно бывала и раньше.

Приходя к Борхе, Аврора всякий раз ощущала неловкость. Она обещала Андреу, что не прервет занятий с его сыном, — исключительно из любви к мальчику. Но, терзаемая чувством вины, она не могла смотреть ученику в глаза. Разве можно вот так запросто являться в дом, где семейный мир разрушен твоими собственными руками? От чувствительного подростка не укрылось ее странное состояние, и он, боясь, как бы учительница не надумала его бросить, стал еще внимательнее слушать, еще прилежнее выполнять задания — лишь бы она осталась. Другого преподавателя он не хотел, ее уроки были для него единственным источником подлинного счастья.

Однажды вечером взгляды Авроры и хозяйки дома пересеклись. Тита, сама любезность, предложила пианистке стаканчик дайкири, а заодно и сыну — дескать, смотрите, какая она современная и понимающая мать! Оба вежливо отказались и вернулись к своим нотам.

В постели Тита сказала мужу:

— Я сегодня видела эту невзрачную музыкантшу, и, знаешь, мне ее даже жалко стало! Так ужасно одета, бедняжка. И я подумала — может, подарить ей какие-нибудь платья, которые я уже не ношу?

— Не вздумай! У этой женщины есть гордость.

— Но гордость в гости не наденешь, дорогой. И не надоедай мне прописными истинами, тебе это не идет.

— Ладно тебе, Тита. Неохота мне сегодня ссориться.

— И мне тоже! А что, если мы поиграем немножечко в любовь, а, обожаемыймой супруг?

— А что, если мы кончим ломать комедию и ляжем спать, ненагляднаямоя Тита?

У Андреу постепенно развивалось что-то вроде аллергии на тело жены и вообще на все, что с ней связано. Резкий запах ее кремов для лица, витающее вокруг нее облако «Шанели», ее глубокое дыхание, ее откровенные заигрывания, ее искусственные прелести, ее журналы мод, разбросанные по всей квартире, — все это становилось ему невыносимо. Да, похоже, он начинал ее ненавидеть. Если так и дальше пойдет, он скоро не сможет ложиться в собственную постель.

Может, предложить ей спать в разных комнатах? Или лучше — в разных домах? Или, еще лучше, развестись наконец?

Он пока затруднялся представить себе существование без привычной роскоши, однако фантазии о жизни с Авророй в отцовской квартире в Борне то и дело тревожили его сознание. Надо ли отрекаться от славы, денег, престижа и профессии ради воздушного замка? Нет, это была бы ужасная глупость. Сначала он вытянет из тестя как можно больше денег, а там посмотрим.

Он употребит всю свою деловую хватку, которая в свое время и прельстила семейство Сарда, чтобы выработать идеальную стратегию и стребовать с них состояние, адекватное его заслугам. Разве не благодаря ему они разбогатели на миллионы? Настала пора делиться. Он снова пойдет к адвокату, со свойственным ему цинизмом наметит тактические ходы, определит конкретные цели и сроки, решит, чем готов поступиться, а чем нет, — словом, поведет себя так, будто является полновластным хозяином фирмы. Для чего ему все это? Чтобы, в свою очередь, поделиться. Холостяцкая жизнь его ничуть не привлекала, ее он хлебнул предостаточно, а в памяти застряло лишь несколько рассветов, встреченных в обществе подруг на одну ночь. Сплошное уныние. Нет уж, он начнет новую, третью жизнь, на сей раз настоящую. И если он намерен жить с Авророй, то обязан предоставить ей все удобства, обеспечить достойное будущее. Он не позволит ей растрачивать свой талант на уроки фортепиано. Она должна давать концерты в лучших залах мира, войти в число признанных виртуозов современности. Хотя они этого не обсуждали, он не сомневался, что она думает о том же — то есть о совместной жизни. Без подобных амбиций, разумеется, в этом они сильно друг от друга отличаются, зато с твердой уверенностью в их взаимных чувствах. Проводить вместе дни и в особенности ночи стало насущной необходимостью для обоих.

По молчаливому соглашению они никогда не говорили о своих семьях во время недолгих встреч. Стоит ли терять драгоценные и неповторимые минуты на обсуждение постыдных ошибок и неудач двух браков, похожих всем, за исключением материального благосостояния, и в первую очередь — вопиющим отсутствием любви? Теперь настало их время быть счастливыми, однако нет нужды строить рай в шалаше. Комфортные условия совсем не помешают.

Аврора поступила так же, как некогда ее мать: временно переселилась в комнату дочери под тем предлогом, что вечный храп Мариано якобы не дает ей спать. Таким образом, редкое и неохотное выполнение супружеского долга окончательно сошло на нет к удовлетворению обеих сторон. (Аврора прекрасно знала, как мало значения ее муж придает таким вещам.) Единственное, что беспокоило Мариано: как бы дочь не заподозрила между ними отчуждение либо ссору, как бы не подумала, что дело идет к разводу. Он и мысли не допускал о подобном повороте событий просто потому, что семья — это семья. Пусть они с женой и разговаривают крайне редко, а точнее, не разговаривают вовсе, ничего страшного. Пока ужин втроем имеет место, семья крепка и нерушима.

Map только на пользу пошло расселение родителей по разным комнатам. Она заполучила мать в свое полное распоряжение и могла делиться с ней секретами, обсуждать происходящие в ней изменения, свойственные подростковому периоду. Будучи единственным ребенком, она не имела возможности посплетничать с сестрой, но ведь с мамой — это же еще лучше! С некоторых пор Аврора стала общаться с ней несколько иначе, доверительнее, как со взрослой. Говорила с ней о любви, о сексе, о жизни, о мужчинах и поиске счастья, готовя девочку к неизбежному опыту.

— Доченька, прежде чем влюбляться, поживи.

— Что ты имеешь в виду, мама? Разве любить не значит — жить?

— Даже не знаю, что тебе сказать, солнышко. Иногда нам кажется, что любовь дает жизнь, а она, наоборот, отнимает ее.

— Это ты о бабушке?

— Наверное.

— Ты так и не узнала, почему она?..

— Пока нет, но обязательно узнаю.

— Скучаешь по ней?

— Очень. Не ценим мы того, что имеем.

— Мам... а почему я никогда не видела тебя счастливой?

— Я счастлива, дорогая... на свой лад.

— Ты любишь папу? Вы никогда не целуетесь, не разговариваете, не смеетесь. И я должна поверить, что это и есть любовь? Ваше невыразительное молчание?

— Нельзя же наколдовать то, чего нет.

— Вы с папой... не любите друг друга?

Аврора не ответила.

— Зачем вы тогда живете вместе?

— Map, ты еще слишком молода, чтобы понять.

— Мам, иногда лучший способ что-то понять — наблюдение. Я не хочу такого брака, как у тебя. Не хочу такого мужа, как папа. Не хочу лгать детям, что я счастлива, когда сама хожу мрачнее тучи. Не хочу лупить с утра пораньше по клавишам пианино вместо того, чтобы обнимать любимого.

Аврора с грустью смотрела на дочь. Они-то думали, что все делают правильно, а девочка, оказывается, давно видит их взаимное равнодушие.

— Ты все еще думаешь, что я слишком молода, чтобы понять, а?

Аврора обняла ее. Нужно поскорее разобраться со своей жизнью — не только для себя, но и ради Map.

За завтраком Аврора после некоторых колебаний сообщила мужу и дочери, что через пару недель отправится в Боготу уладить кое-какие дела, оставшиеся незавершенными после смерти матери. Не поднимая глаз от тарелки, Мариано предложил сопровождать ее — из чистой вежливости, в надежде на отказ, который незамедлительно последовал. Map умоляла взять ее с собой — ей так хочется познакомиться с родиной бабушки! — но мать объяснила, что по целому ряду причин сейчас это невозможно.

Да, именно так она и сказала. Авроре неприятно было обманывать их, но в сложившихся обстоятельствах у нее не оставалось выбора. Она уже твердо решила развестись по возвращении, даже если после придется жить вдвоем с дочерью и зарабатывать на хлеб уроками музыки.

Внезапно водопадом хлынули сомнения. А если Мариано воспротивится? Нет, не может же он удержать ее насильно. А если частных уроков не хватит, чтобы сводить концы с концами? Ничего, как-нибудь выкрутится. Наверняка найдется школа или вуз, где согласятся принять ее на постоянную работу. Какова будет ее новая жизнь, жизнь одинокой женщины? Да как сейчас, только готовить для Мариано не надо. Изменится ли как-то повседневная тишина? Да, это будет тишина на свободе. А как быть с Андреу? Да как угодно, лишь бы он не оказался ее братом. Брат он ей или нет? Нет, не может быть... Или может? Кто внесет наконец ясность? Похоже, ответ есть только у Клеменсии. Если же они не родня... Продвинутся куда-то их отношения, или они так и будут встречаться тайком, что для нее уже становится оскорбительно? А если Андреу предложит жить вместе? Примет ли он ее с дочерью? Наивная дурочка с острыми рецидивами утопизма! Нет, конечно! Даже в моменты наивысшей близости он не предлагал ничего подобного.

И все-таки каково было бы провести остаток дней рядом с ним?

Когда раздался звонок Андреу, детектив Гомес выходил из здания Женералитат[21], где собирал информацию о первой общей могиле, раскопанной в Каталонии. Речь шла о шести солдатах-республиканцах и одном гражданском. Гомесу сообщили, что правительство располагает сведениями о местонахождении более полутора сотен таких могил, как на территориях кладбищ, так и вне их, а следовательно, ожидается извлечение от двухсот до восьмисот неопознанных тел, большинство из которых — бойцы, погибшие на каталонском фронте в последние месяцы гражданской войны. С каждым днем в нем крепла уверенность, что отец Жоана Дольгута должен быть где-то в этих захоронениях. Только вот — в каком из них?

Он планировал встретиться с помощником, которому поручил за время своего отсутствия обойти дом за домом все закоулки Барселонеты, расспрашивая о судьбе Хосе Дольгута. Один старичок из местного дома престарелых уверял, что ему что-то известно и он с ними поделится, но строго по секрету — ему до сих пор казалось, что о подобных вещах нельзя говорить вслух. На откровенность он решился только потому, что предчувствовал скорую кончину и не хотел уносить в могилу чужие тайны.

По телефону Гомес ввел Андреу в курс дела, как всегда преувеличив трудности, с которыми столкнулся на пути к успеху, однако заверив, что все будет хорошо. Ему понадобится больше денег — в остальном же сеньор Андреу может целиком и полностью на него положиться.

Они договорились созвониться еще раз, после того как Гомес поговорит со стариком, и попрощались. Гомес тут же направился в дом престарелых.

В убогом заведении ему пришлось набраться терпения, дожидаясь, пока нянечка проводит его к сухонькому старичку, сидящему на скамейке. Мелкая дрожь выдавала прогрессирующую болезнь Паркинсона.

— Спасибо, что уделили мне время, сеньор Антонио. Видите ли, я пришел к вам от имени внука Хосе Дольгута, желающего прояснить судьбу деда... то есть судьбу его останков, учитывая, сколько лет прошло...

Хриплый голос старика как будто царапал обшарпанные стены.

— Я поклялся, что никому не скажу.

— Другие времена настали, дружище. Нынче тайное становится явным.

— Вы же не из полиции, правда?

— Разве я похож на полицейского? — Улыбаясь, Гомес протянул удостоверение, на которое его собеседник даже не взглянул. — Я детектив... но хороший.

— В мое время таких только в кино показывали.

— Расскажите мне...

— Трудно об этом говорить. — Старик с минуту помолчал, затем продолжил: — Хосе Дольгут был республиканцем, как и мой отец. Они познакомились на собраниях профсоюза и, хотя не работали вместе, очень подружились. Они верили в республику и боролись за нее до конца. Однажды до рассвета, когда все еще спали, пришли за моим отцом и Дольгутом, который недавно переехал жить к нам. Пинками их затолкали в грузовик... — Рассказчик невольно сжал кулаки. — Их увезли всех, связанных, как скот на бойню... в Аррабасаду. — И он тихо, как маленький ребенок, заплакал.

— Мне очень жаль...

— Меня с тех пор постоянно преследовал кошмар: зловещий полумрак, мать кричит, я цепляюсь за ее юбку, отец смотрит на меня... Тогда я видел его в последний раз.

— Как вы узнали, куда их повезли?

— Один из них спасся. Правда, потом его нашли мертвым в темном переулке, с пулей в затылке. Но он успел нам все рассказать, трясясь от ужаса.

— Продолжайте, прошу вас.

— В ту страшную ночь на последнем повороте дороги, ведущей в Сан-Кугат, грузовик свернул направо и углубился в лес. Машина, в которой ехали изверги, последовала за ним. — Выцветшие старческие глаза впились в лицо Гомеса. — Знаете, сколько раз я проделывал этот путь? Всю жизнь, каждое воскресенье. Они там заранее выкопали здоровенную яму под большим кедром. Дерево все еще живо. Под ним всегда цветы, родственники приносят, те, кто, как я, знают, но молчат. Этому нас научили как следует: молчать. — Он понизил голос. — Их вышвырнули из грузовика и заставили встать на колени на краю ямы. Какое унижение! В тот момент некоторые попытались бежать, но удалось это только одному, он-то нам и сообщил. Убийцы разозлились и устроили кровавое побоище. Не просто расстреляли, а на куски разорвали их пулями. — Старика душили рыдания.

— Успокойтесь...

— Знаете, сколько лет было моему отцу? Тридцать два. Мальчишка! У меня его отняли, когда я больше всего в нем нуждался.

— Послушайте. — Детектив взял его за обе руки. — Мы собираемся достать эти тела. Единственное, что мы можем сделать, — обеспечить им достойные похороны. Я буду заниматься этим лично. Если вас не затруднит, мне хотелось бы набросать план местности с вашей помощью.

Гомес достал блокнот и нарисовал дорогу из Барселоны в Сан-Кугат, которую и сам хорошо знал, так как не раз ездил с друзьями на праздники, устраиваемые в тех краях андалузской общиной Серданьолы. Следуя указаниям старика, надо будет свернуть на бульвар Кан-Бель и дальше прямо, до первого поворота направо. Вниз, еще поворот, и глазам откроется ровная площадка возле древнего кедра. Вот и все!

Он убрал блокнот, обнял деда и пообещал еще навестить его.

— Вы проявили редкое мужество, сеньор Антонио. Нам бы побольше таких откровенных рассказов! Столько мертвых, заслуживающих памяти нашей и почитания, смогли бы наконец упокоиться в мире. От этого многолетнего «демократического» молчания уже тошнит, вы не находите?

— Вы не могли бы позаботиться и о моем отце?

— Обещаю.

— Передайте Жоану, что я был тогда совсем маленький, но все равно его помню. Особенно как он играл на пианино.

— Жоан умер. Остался только его сын.

— Все мы приходим в этот мир, чтобы умереть, понимаете, Гомес? Только поздно об этом догадываемся... Скажите ему, что его дед был настоящим человеком.

Выйдя из дома престарелых, Гомес сразу же позвонил Андреу, чтобы сообщить хорошую новость: он уже выяснил, где искать тело его деда, и теперь нужно увидеться для составления дальнейших планов и расчетов. Придется организовать крупномасштабные раскопки в пригороде Барселоны. Обсуждать подробности по телефону не имеет смысла — сведения достаточно важны, чтобы ради них назначить встречу.

Отчет он, следуя излюбленной привычке, подготовил с великим тщанием. Все лежало по отдельным папочкам: списки необходимых разрешений, мер и политических контактов, квалифицированного персонала, оборудования, а также самое главное: приблизительная стоимость (включая его собственный гонорар, который он с неподражаемым нахальством повысил вчетверо) проекта эксгумации Хосе Дольгута и восемнадцати трупов, погребенных вместе с ним. После Осоны это будет вторая общая могила гражданской войны, раскопанная в Каталонии.

Известия так обрадовали Андреу, что он согласился встретиться с детективом немедленно. Перед отъездом в Колумбию он приведет в действие нужные механизмы, чтобы дело пошло.

На улице Легалитат в одном окне еще горел свет. Это была квартира инспектора Ульяды. В последнее время он заменил свои ночные видеосеансы сеансами чтения. Он тосковал по встречам с Авророй, вспоминал белоснежную кожу ее шеи, когда она склонялась над роялем, обволакивая их обоих волшебной пеленой звука, ее мягкие локоны, подрагивающие в такт мелодии, и легкие как перышки пальцы, летающие по клавиатуре. В последний раз, когда они разговаривали, она попросила дать ей время, чтобы уладить некие важные личные дела, и Ульяда тешил себя надеждой, что, вероятно, она имела в виду развод. Лишенный возможности ее видеть, он начал читать пачку писем, которые «одолжил» из секретера Соледад Урданеты. Они находились у него уже больше года, и инспектор все еще намеревался когда-нибудь их вернуть... но не сейчас. Авроре предстоит их заслужить. Его очень обидело, что она так надолго бросила его в неведении и растерянности. Могла бы хоть что-то объяснить, прежде чем исчезнуть.

Он читал письма одно за другим, в хронологическом порядке, перечитывая отдельные фразы, вдумываясь в каждое слово, чувствуя юношескую страсть Жоана к Соледад; его невзгоды, его клятвы, его тревоги и уныние... Это оказалось еще лучше, чем кино, потому что здесь все — чистейшая правда. Самая печальная и романтическая история в его бесцветной жизни.

Письма были написаны в Каннах в конце 1939 года и получены в Боготе в начале 1940-го. В этих письмах рождалась его собственная истории любви. Любви, в которой он так нуждался, к которой так стремился и которая с таким упорством избегала его... И теперь он сам превращался в Жоана Дольгута, а Аврора Вильямари — в Соледад. Эти пожелтевшие листы, эти выведенные на старинный манер буквы дарили ему смутную мечту о будущем и, кроме того, новое занятие. Одно дело — расследовать скверные преступления, и совсем другое, куда более захватывающее, — служить археологом-шпионом на руинах потерянной любви. Он с упоением перевоплощался во влюбленного юношу, всем сердцем переживая его горести и радости. В своих ночных фантазиях он все больше уверялся в том, что рано или поздно пианистка ответит ему взаимностью. Он чувствовал то же самое, что Жоан, годами не видевший Соледад. Инспектор страдал.

Фотография, которую он реставрировал в ателье и не стал отдавать Авроре, лежала под стеклом на тумбочке возле его кровати; он пристроил ее туда, чтобы поглядывать на «Аврору» во время чтения. Потому что Аврора как две капли воды походила на юную Соледад. Потому что Аврора стала его недостижимой невестой.

Рядом с пачкой писем на тумбочке лежал конверт с результатами аутопсии обоих стариков, который инспектор тоже не отдал Авроре в день похорон. Отчет он хранил бережно, но с тех пор не перечитывал; подобные документы не слишком интересовали Ульяду, так как успели надоесть ему до смерти. Признаки смерти, вскрытие, цвет кожи, размеры органов; имело ли место убийство, орудие такового, место входа и выхода пули в случае огнестрельного оружия, глубина раны и характер повреждений в случае оружия колющего или режущего... — бесконечный список холодных, бездушных слов. Анализ телесных жидкостей, степень разложения тканей, тошнотворные подробности — словом, безупречный профессионализм и никакой романтики.

Однако в отчете содержалось нечто, что могло бы заинтересовать Аврору и что инспектор рассчитывал использовать как последнее средство, если она не пожелает больше его видеть.

Он столько прочел о любви и при этом так мало сталкивался с ней в действительности, что начинал уже терять терпение. Но чутье ему подсказывало: надо подождать. И он назначил себе крайний срок — декабрь. Возвращение Авроры будет ему подарком к Рождеству. Он даст ей еще два месяца, довольствуясь лишь редкими звонками, чтобы напомнить о себе: мол, он здесь, ждет ее почтительно и ненавязчиво.

Перед рассветом инспектор Ульяда заснул с письмом Жоана в руке, и ему снилось, что Аврора бежит ему навстречу. Горячие объятия привели к тому, что они занялись любовью прямо на Рамбле цветов, перед двумя статуями, изображающими ангела и демона — две стороны любви.

Проснулся он счастливым.

В десять часов того же утра, в доме 15 в Борне, Аврора и Андреу уже наслаждались фортепиано и взаимными ласками. Впервые их свидание состоялось так рано. Позавтракав сонатой и любовью, они, обнаженные, сидели на кухне с чашками дымящегося кофе в руках и обсуждали предстоящее путешествие. Осталось всего четыре дня, а они еще не решили, поедут ли после Боготы в Картахену или предпочтут департамент Киндио с его бурными реками и запахом жареного кофе. Авроре было все равно, где отдыхать, лишь бы вместе. Важно посетить Боготу, отыскать следы маминого прошлого, а там, что бы Андреу ни выбрал, она доверится его вкусу.

В день отъезда она уговорила Мариано не провожать ее в аэропорт. (Как вести себя с ним, зная, что Андреу совсем близко?) Она нервно попрощалась с мужем и обняла дочь, не переставая сыпать сбивчивыми напутствиями по поводу еды, походов на рынок, домашних заданий и прочих бытовых дел.

— Иди уже, мам. А то ты прямо как будто навсегда собралась уезжать.

— И правда, Аврора. Иди, — поддержал Мариано.

Такси втиснулось в плотный поток транспорта, обычный для субботнего утра.

Что касается Андреу, он привык, что его никто не провожает в командировки, и ушел из дома совершенно спокойно. Как они и договорились, он ждал Аврору в VIP-зале аэропорта, который в этот час был почти пуст.

Еще издалека он увидел, что она растерялась, как девчонка. Аврора не только никогда в жизни не была в таких залах, но и не подозревала об их существовании, поскольку ничуть не интересовалась жизнью высшего общества. Взгляды их мгновенно переплелись, но до Мадрида они намеревались прикидываться чужими, на случай если наткнутся на кого-то из знакомых. Межконтинентальный перелет — другое дело, слишком много часов, чтобы не быть вместе.

Сидя напротив друг друга, они терпеливо ждали, пока объявят посадку на самолет.

В сумочке Авроры лежал путевой дневник ее деда, адрес усадьбы в Чапинеро и старой мыловаренной фабрики, принадлежавшей семье Урданета, а также фотографии из семейного альбома. Аврора изнывала от любопытства. Наконец-то она ступит на землю, о которой столько мечтала с раннего детства, посетит страну, откуда приходили деньги на оплату главной ее радости — уроков фортепиано.

В салоне первого класса они оказались одни, не считая двух стюардесс и помощника пилота. Перелет длился девять часов, и все это время они разговаривали, читали, целовались, тщетно пытались поспать и даже, воспользовавшись уединением в поднебесье, ласкали и любили друг друга под пледом, пока не услышали, что самолет идет на посадку и скоро приземлится в аэропорту Эль-Дорадо города Богота.

Невероятная зелень ослепляла даже через иллюминатор. Богота раскинулась на бескрайнем изумрудном ковре под высоким лазурным небом, в котором паслись пухлые белоснежные овечки, будто подвешенные в воздухе, — облака, о которых Аврора столько слышала от матери. В этой стране многоцветья великолепие природы било через край, и тех, кто отваживался сюда добраться, ожидали пейзажи невиданной красоты.

В зале прилета царило столпотворение. Толпы родственников нетерпеливо ждали прибывших: одни с приветственными плакатами, другие с цветами, мишурой и свистками. Присутствовал даже оркестр марьячи[22] в полном составе — такого музыкального приема удостоилась стройная молодая смуглянка, вернувшаяся с дипломом Мадридского университета. Плененные веселой суматохой, лихими переливами скрипки, кларнета и гитаррона[23], Андреу с Авророй заразились всеобщим ажиотажем. И Аврора почувствовала, что ее корни действительно здесь, на этой гостеприимной цветущей земле.

Остановились они в президентских апартаментах отеля «Каса Медина» в новом коммерческом районе колумбийской столицы. Старинное здание отеля охранялось как исторический памятник. Здесь пахло древесным дымком и свежими розами.

В номере их ожидал пылающий камин, бутылка шампанского, разобранная постель, усыпанная алыми лепестками (специальный заказ Андреу при бронировании), спущенные шторы, зажженные свечи и... TristesseШопена. Музыка чуть слышно лилась из динамиков музыкального центра.

Они предавались новому сладостному ощущению: как же приятно нарушить все правила, не заботясь ни о чьем мнении! Весь вечер они радовались как дети, пили шампанское прямо из бутылки, занимались любовью, растворяясь в нежности, свободные от угрызений совести и страхов.

Их ждала Богота... ну и пусть! Главное сейчас — что они вместе.

Наутро, встретив рассвет без сна, они подкрепились настоящим колумбийским завтраком: горячим шоколадом, яичницей с луком, кукурузными лепешками и пончиками. Аврора ностальгически вспоминала мамину стряпню, Андреу с интересом открывал для себя кухню незнакомой страны. После завтрака они поймали такси и отправились в Чапинеро. По дороге Аврору охватило волнение — она приближалась к дому, который столько лет мечтала увидеть.

Мать в своих рассказах описывала этот квартал как царство богатых усадеб, защищенных от городского шума залитыми солнцем садами. Столетия назад здесь работал обувных дел мастер из Кадиса, производивший и продававший chapines— своеобразные туфли на деревянной подошве. Мастер прославился; так квартал получил свое имя. Теперь Чапинеро представлял собой беспорядочное переплетение улиц, бурлящих урбанистическим хаосом: лотки нелегальных торговцев, магазины, здания, нагроможденные без всякой архитектурной мысли.

Но где же поместья? А дедушкин дом? Неожиданно из-за очередного поворота вынырнула старая ветряная мельница, изъеденная ржавчиной и одиночеством, опутанная сухими травами и ползучими растениями. Искореженные лопасти свисали с железного колеса, как отрубленная голова казненного, упорно не желающая падать на землю. Печальное сооружение торчало из большого сада, заросшего дикими розами и населенного райскими птицами. Машина остановилась у величественных, но ржавых ворот.

— Это здесь, — сказал таксист.

— Вы уверены? — недоверчиво спросила Аврора.

— Разумеется, сеньора.

Вывеска на входе гласила: «Музей несбыточных грез». Под ней на почерневшей от времени медной дощечке еще читались слова «Мельница грез» — название, данное своему дому-поместью Бенхамином Урданетой восемьдесят лет тому назад после путешествия по французским провинциям. Обветшалая усадьба, казалось, молила о милости сурового бога забвения.

С замирающим сердцем они прошли во двор и по мощенной камнем дорожке двинулись к дому. Творение неизвестного архитектора поражало чистотой линий, дорическими колоннами, мозаиками в стиле Ренессанса на полу внешней галереи — правда, сильно выщербленными за долгие годы запустения. Перед входной дверью самодельная будочка, как могла, прикидывалась кассой. Внутри сидела плохо одетая женщина, продающая входные билеты.

Аврора и Андреу купили два билета и, ни слова не сказав кассирше, вошли. С тихим изумлением они оглядывали этот абсурдный музей неизвестно чего.

Внутрь вел портик, усыпанный высохшими листьями. В глубине его, будто у алтаря, Соледад и Жоан приветствовали вошедших — там стояла увеличенная и превосходно отреставрированная копия фотографии, найденной Авророй в тайнике матери на бульваре Колом. Под изображением была надпись: «Несбывшаяся любовь. Жоан Дольгут и Соледад Урданета. Канны, июль 1939 г. Этот музей посвящен памяти всех, кто верил в любовь и мечту».

Андреу и Аврора, растерянные, обнялись перед снимком. Кто за всем этим стоит? Как фотография их родителей оказалась выставлена в музее, да притом таком странном?

Они пошли дальше. За ними по пятам следовала женщина, покинувшая свою будочку. Это были первые посетители за неделю... и вообще за последний месяц.

Кассирша провела их в огромную гостиную, лишенную признаков жизни, но полную призраков прошлого. На мраморном пьедестале стояла бронзовая статуя девочки, на спине которой красовались два стилизованных крыла. «Невозможный полет. Маргарита Луна. Богота, август 1904 г. Девочка мечтала научиться летать, но в своем первом и единственном полете поднялась всего на метр».

Рядом, в углу, висела фотография мальчика с кайманом, оскалившим зубы. «Невозможный укус. Альфонсито по прозвищу Кайманчик верил, что он крокодил, и, когда у него не выпали молочные зубы, умер от голода. Барранкилья, февраль 1925 г.».

Из гостиной, населенной удивительными персонажами, они прошли в помещения, примыкающие к внутреннему дворику. По полу коридоров затейливым ковром стлались ярко-красные и оранжевые геликонии, соперничающие красотой с сотнями птиц, порхавших по всему дому с непринужденностью полновластных хозяев.

В каждой комнате обнаруживались все новые «невозможные» предметы, брошенные на произвол. Велосипеды без колес, сосуды без дна, книги без листов, автомобиль с квадратными колесами, свечи без фитилей, кровати, подвешенные к потолку, кресла без сидений, столы без столешниц, лестницы, ведущие в стену, прозрачные зеркала...

Добравшись почти до конца бессмысленной экспозиции, Аврора спросила билетершу, кому принадлежит этот, мягко говоря, весьма необычный музей.

— Муниципалитету. Семьи, жившей в этом доме, больше нет. Все умерли, кроме одной старухи, которая и устроила здесь музей.

— Что за старуха? — встрепенулась Аврора. На мгновение у нее мелькнула мысль, что речь может идти о ее матери.

— Ну, старушка и старушка... старая дева, между прочим. Кажется, рано осиротела и приходилась племянницей прежнему хозяину.

— Она еще жива?

— Как вам сказать... если сидеть целыми днями взаперти в каморке, куда не проникает ни свет, ни тень, означает жить, то да. Жива еще, но ни с кем не разговаривает.

— Ее зовут Пубенса? Женщину, о которой мы говорим, зовут Пубенса?

— Откуда вы знаете?! Пречистая Богоматерь! — Женщина перекрестилась. — Вы ясновидящая?

Значит, Пубенса жива. Аврора не могла поверить, что кто-то из ее прошлого все еще жив. Настоящая родственница!

— Вы знаете, где она живет?

— Близенько! И ходить никуда не надо. — Женщина указала на дверь в конце коридора. — Если хотите взглянуть на нее, подбросьте мне несколько песо. Между нами говоря, тут и смотреть-то больше не на что.

Андреу, даже не повернувшись к Авроре, вытащил пару купюр и протянул билетерше. Женщина проводила их до узкой, изгрызенной термитами, едва держащейся на петлях двери, из-за которой отчетливо доносился запах запущенной старости. Костяшками пальцев она громко заколотила по дереву, крича во весь голос:

— СЕНЬОРИТА ПУБЕНСА! СЕНЬОРИТА ПУБЕН-СААА!!! — и пояснила: — Глухая она.

Изнутри не раздавалось ни звука.

Женщина снова застучала, потом, схватившись за ручку, затрясла дверь что есть силы, так что из щелей между досками посыпалась труха.

— СЕНЬОРИТА ПУБЕНСА!!!

Внезапно с другой стороны ответил тусклый голос:

— Убирайтесь.

— Старая грубиянка, — буркнула себе под нос билетерша. — К ВАМ ГОСТИ!!!

— И сколько ты с них взяла? Думаешь, мне неизвестно, как ты наживаешься за мой счет? Бесстыжая!

— НУ ЧТО ВЫ ГОВОРИТЕ, СЕНЬОРИТА ПУБЕНСА! НЕ УПРЯМЬТЕСЬ, ОТКРЫВАЙТЕ!!!

Пубенса немного помолчала, и наконец послышалось дребезжание связки ключей.

Дверь приоткрылась, и из комнаты тут же хлынуло едкое зловоние. Так пахнет помещение, где долго живет взаперти старый и неряшливый человек. Андреу и Аврора молча смотрели в темноту, ожидая появления Пубенсы.

И вот на пороге возникла тощая как скелет фигурка в черном. На мертвенно-бледном лице под полупрозрачной кожей пульсировали вены. Маленькие глазки прятались в складках морщин. Жидкие спутанные лохмы придавали ей вид бродячей юродивой... или ожившей покойницы.

Окинув непрошеных гостей невидящим взором, старуха сделала попытку снова запереться. Аврора остановила ее.

— Подождите, пожалуйста.

— Это еще кто? — Та уставилась на билетершу, требуя объяснений.

— ОНА ХОТЕЛА С ВАМИ ПОЗНАКОМИТЬСЯ!

— Налюбовалась? И хватит. — Старуха опять потянула на себя дверь, но Аврора не сдавалась.

— Извините за беспокойство...

Билетерша ее перебила:

— Если хотите говорить с ней, кричите погромче, иначе она не услышит.

— ИЗВИНИТЕ ЗА БЕСПОКОЙСТВО!!! Я ДОЧЬ СОЛЕДАД, ВАШЕЙ КУЗИНЫ.

Старуха пристально посмотрела на Андреу. Кого напоминает это лицо?

— А ты... на кого же ты похож? Эх, безжалостны к нам годы. — Она указала на Андреу пальцем. — Где-то я тебя видела.

— МЫ ПРИЕХАЛИ ИЗ БАРСЕЛОНЫ В ПОИСКАХ ПРОШЛОГО.

— Прошлого? Из этого дома прошлое ушло. Нечего тут больше искать, все унесла грусть. Только и осталось, что фотография... моей кузины и ее великой любви. Если б не этот портрет, я бы усомнилась, что они вообще когда-либо ходили по земле. В тот день я потеряла кузину. После того путешествия она обратилась в собственную тень.

Аврора вытащила из сумочки фотографию Пубенсы и Соледад, снятую на террасе отеля «Карлтон» в четырнадцатый день рождения ее матери, и протянула старухе.

— ВОТ ЭТО ТЫ... — Она показала на девушку с ямочками на щеках, улыбающуюся в объектив.

— Без очков не вижу... А смотреть мне больше не на что, так что очков у меня и нету.

— ПУБЕНСА... МЕНЯ ЗОВУТ АВРОРА. ДЕДУШКА НИКОГДА ОБО МНЕ НЕ РАССКАЗЫВАЛ?

— Не рассказывал. Только деньги посылал, чтобы старые грехи загладить. Совесть его грызла до самой смерти.

Старая Пубенса распахнула дверь полностью, но внутрь пустила только Аврору.

— Ты, паршивая овца в чертовом стаде, не смей входить! — Костлявым пальцем она ткнула в билетершу. — А ты, — палец уже целился в Андреу, — присматривай за ней на всякий случай.

Перед тем как дверь захлопнулась, Аврора вопросительно покосилась на Андреу, и тот ответил успокаивающим жестом.

Каморка Пубенсы была усыпана разнообразным мусором: святые с отломанными головами, рассыпанные четки, надтреснутые распятия, расчлененные куклы, головы без тел, разбитый английский фарфор, почерневшие серебряные приборы, рваная одежда, сумки — все это, наваленное по углам, производило гнетущее впечатление. Окна с витражными стеклами, когда-то пропускавшие розовые, лазурные и янтарные блики сквозь цветочный орнамент, были заклеены рассохшимися картонками. Пыль и паутина покрывали помещение толстым слоем, стыдливо прячась во тьме, которую едва рассеивали две свечи, грозящие в любой момент перевернуться и устроить пожар.

Старуха усадила Аврору рядом с собой на древнюю бронзовую кровать, принадлежавшую Соледад, когда та была маленькой. Ветхие простыни не скрывали клоков ваты, торчащих из расползшегося матраца.

— Вы знали Жоана Дольгута? — спросила Аврора.

— Чтооо?..

— ЗНАЛИ ЛИ ВЫ ЖОАНА ДОЛЬГУТА?

— По моей вине твоя мать покрыла себя позором. Если б я не потакала ее капризам в Каннах... Этот бедный мальчик был не виноват, что беден. Но расплачиваться в итоге пришлось обоим.

Аврора решила не говорить, что Андреу — сын Жоана, чтобы не сбивать с толку рассказчицу. Пожалуй, кузина матери больше расскажет, если не донимать ее вопросами. Пусть продолжает.

— А знаешь, мальчишка ведь приезжал из Канн, чтобы ее найти. В разгар войны, без денег... одному Богу известно, что ему довелось вынести. Несчастный! Мой дядя распорядился, чтобы его вышвырнули вон из страны. Его арестовали полицейские, надели наручники, как на преступника. Кузина не знала, что он был здесь, а я не могла ей сказать. Если б я нарушила молчание, меня бы навсегда заперли в монастырь. Потом я раскаялась, но было слишком поздно. Сделанного не воротишь.

Аврора не хотела перебивать, опасаясь, как бы ее собеседница не оказалась подвержена тому же недугу, что и Клеменсия Риваденейра, и слушала молча.

— Я так никогда и не набралась духу рассказать ей обо всем, что происходило в те годы. Даже когда дядя умер. Трусость с моей стороны. Она сама нашла среди бумаг Бенхамина письма Жоана, которые отец прятал от нее до конца своих дней.

— КАКИЕ ЕЩЕ ПИСЬМА?

— Которые Жоан писал ей из Канн, когда мы вернулись домой. Они познакомились в отеле.

— Я ЗНАЮ, ПУБЕНСА. — Аврора взяла ее за обе руки.

— Кузина тоже ему писала, но и ее письма дядя перехватывал — они даже из дома не успевали выйти... а она ни о чем не подозревала. Слуги повиновались ему беспрекословно.

— А... С МАМОЙ ТЫ ПОТОМ ЕЩЕ РАЗГОВАРИВАЛА?

— Никогда. Она меня так и не простила. Наша дружба закончилась в Каннах, в день, когда Бенхамин узнал, что Соледад влюбилась в нищего официанта. Более страшного оскорбления дочь не могла ему нанести. И отчасти в происшедшем виновата я. Это я поощряла их, чтобы они испытали то счастье, которым судьба обделила меня. — Слушая ее, Аврора вспоминала мать и Жоана, распростертых на полу кухни в свадебных нарядах, и по щекам ее катились слезы. — Дядя угрожал мне, и я попалась в ловушку страха. Всю жизнь я дрожала от его криков, замирала под его бдительным взором. Даже его кончина меня не освободила, он искалечил меня навсегда. Но больнее всего было потерять любовь твоей матери...

Пубенса замолчала. Аврора протянула руку к ее спутанным волосам и осторожно стала расчесывать их пальцами. Старушка закрыла глаза, прислушиваясь к новому ощущению, и вдруг безутешно разрыдалась.

— Ко мне никогда никто не прикасался так... ласково.

Аврора смотрела на нее сквозь пелену слез.

— Пальцы у тебя волшебные, как и твое имя, Аврора. И так же излучают свет.

В полной тишине Пубенса принимала любовь Авроры, текущую через кончики заботливых пальцев. Перестав плакать, старушка схватила руки внучатой племянницы и прижала к губам.

— У тебя руки пианистки. Жоан был удивительным пианистом. Слышала бы ты, какие прекрасные сонаты он исполнял для твоей матери. Совсем еще мальчишка, он играл как настоящий виртуоз. — Она глубоко вздохнула. — Одна-единственная неделя, а воспоминаний — на всю жизнь. Знаешь, что он сыграл ей на прощание, прямо посреди порта, перед кораблем? — И на вопросительный взгляд Авроры, она четко произнесла: — TristesseШопена, любимую вещь твоей матери.

Tristesse, их с Андреу соната. Произведение, дарившее ей ни с чем не сравнимый восторг. Какие странные фокусы выкидывает судьба. Быть может, ее мать и Жоан продолжают жить в них? Или же любовь Жоана и Соледад воскресила их, влачивших до своего знакомства существование, которое едва ли назовешь жизнью?

Пубенса еще что-то говорила, но Аврора не слушала, увлеченная нахлынувшим потоком мыслей.

А если сказать ей, что мама и Жоан умерли вместе? Что, в каком-то смысле, они наконец соединились? Не умножит ли это терзаний бедной старушки?

— Лучше бы мне не рождаться на свет, — проник в ее сознание скрипучий голос Пубенсы.

— Не говори так, — попросила Аврора, но та ее не слышала.

— Иные жизни не стоят того, чтобы их проживать.

— Ты не права...

Пубенса продолжала, окруженная стеной глухоты:

— Порой мне кажется, что я не умираю только потому, что давно уже мертва.

— Или потому, что тебе надо еще что-то сделать.

— Ничего нет. Годы идут и идут, и ничего нет...

Повисло сокрушенное молчание. Несколько минут Пубенса напряженно копалась в отказывающей памяти, затем заговорила вновь:

— Устала я, как же я устала. Темнота какая... Ты свечи, что ли, погасила?

Аврора поняла, что, даже если будет кричать, старуха ее больше не услышит. Свечи никуда не делись, их неяркое пламя горело ровно.

— Дай мне водички... или лучше платье распусти. — После того как Аврора расстегнула ей несколько пуговиц, она попросила: — Пончо, дочка, найди мое пончо, здесь так холодно. — Аврора обняла ее. Прижавшись к ней, старушка дрожала. — Не уходи.

— Я здесь, дорогая.

Аврора плакала над изможденным телом Пубенсы, словно бы подвешенным на тоненькой нити, готовой вот-вот оборваться.

— Она... как поживает твоя мать?

— Хорошо... она с Жоаном теперь.

Пубенса вытерла последнюю слезу и улыбнулась.

Аврора сидела, тихонько укачивая старую женщину, склонившую голову ей на колени. Укачивая свою мать, дедушку, бабушку, свою историю... свое прошлое, засыпающее у нее на руках. Безмолвие отдавало прощанием. Пубенса не шевелилась, но дышала. Прошло около часа, прежде чем она подала голос:

— Теперь иди. Я хочу быть одна.

Ее слова, едва различимые, мгновенно растворялись в спертом воздухе каморки. Аврора наклонилась поцеловать ее, но старуха отпрянула.

— Уходи! Пока не поздно, пока я не начала любить тебя.

Совсем не этого она ждала. После смерти матери с ней сплошь и рядом происходило не то, чего она ждала. Аврора, с опухшими от слез глазами, неохотно поднялась. Перед лицом жизни, ушедшей впустую, которую она не в силах была вернуть, сердце ее разрывалось от боли и беспомощности.

— Не трать время на слова, дочка. Я тебя не слышу. Когда выйдешь отсюда, посмотри на птиц. Почувствуешь вольный трепет их крыльев и поймешь, что жизнь впереди...

Когда Аврора открыла дверь, горный ветер вмиг высушил ее слезы. Воздух казался разреженным. Взглядом она поискала Андреу и обнаружила его сидящим над клумбой, заросшей пышными кустами роз, источающих умопомрачительный аромат. Она подошла неторопливо, отмахиваясь от возбужденно жужжащих майских жуков, и он крепко обнял ее. Она не в состоянии была говорить, а он ни о чем не спрашивал.

Они остались в доме еще на некоторое время, чтобы Аврора могла проститься не торопясь. Правду сказала кузина матери: на «Мельнице грез» свободными оставались только птицы, не принадлежащие на самом деле никому, даже небесам. Корни растений потихоньку пробивали себе путь сквозь полы, ползучие растения сжимали стены в смертельных объятиях. Поместье, лишенное надежды, угасало в медленной агонии точно так же, как Пубенса.

После утра, проведенного в томительном напряжении, Андреу и Аврора отдыхали в отеле, объединенные общими устремлениями и влюбленные сильнее прежнего. Они разговаривали, строили предположения, грустили о родителях и пришли к замечательному выводу: они продолжат расследование, но, если прошлое не откроет новых тайн, им следует обратить взор в будущее. Почему они так стараются постичь безвозвратное, а не вкладывают все силы в грядущее?

Всю вторую половину дня они провели в постели, любя друг друга так нежно и осторожно, будто боялись что-то разбить. Обдавая кожу теплым дыханием, он целовал ее стройные ноги, ямочку под коленом, плавный изгиб живота, полную грудь... Медленный танец в нарочито сдержанном ритме под вздохи наслаждения, рвущиеся из самых потаенных глубин. Любовь Андреу разливалась по ней подобно морским волнам, душа растворялась в теле, и тело с душой были — одно.

Небо затянулось свинцовым покрывалом, а потом пошел дождь. Невиданных размеров градины бились в оконные стекла, создавая удивительный контраст с тонким теплом тлеющих в камине дров и уютной тишиной в комнате, где полнота чувств сделала слова ненужными.

Когда Аврора и Андреу наконец отправились ужинать, луна сияла на чисто вымытом ночном небосводе. По земле расстилался узор из ледяных цветов, переливающихся на асфальте и газонах. Городские пробки рассосались от непогоды — на улицах вообще почти не осталось машин.

Такси поднялось по серпантину и высадило их у подножия горы Монтсеррат. Водитель обещал приехать за ними сюда же через три часа. Они сели в фуникулер и десять минут парили над бездной, пока не достигли 3160 метров над уровнем моря. Наверху их ждали яркие, близкие звезды и невероятная панорама Боготы, от которой захватывало дух. Андреу забронировал столик в ресторане с лучшими видами на город, но перед ужином он хотел кое-что сказать Авроре. Они остановились в дверях храма Монтсеррат.

Он изложил свои планы так, будто они их уже сто раз обсуждали. К концу года он покинет дом на авениде Пирсон и поселится в отеле. Команда адвокатов будет контролировать и консультировать его на каждом шагу. Он уверен в своих чувствах и не намерен терять время в браке, не просто действующем на нервы, но, прямо скажем, невыносимом. Он не может больше жить вдали от Авроры, но надо все организовать с умом. Их долг — разорвать проклятую цепь событий, некогда помешавшую счастью Жоана и Соледад, а теперь протянувшуюся и в будущее, к ним.

Авроре не надо ни о чем беспокоиться, сказал он. Он позаботится о ней. И о ее дочери тоже. Спохватившись, что до сих пор не спросил мнение Авроры, он извинился и заключил ее в объятия перед распятым Христом, которому была посвящена гора.

— Я собираюсь сделать то, чего никогда прежде не делал, и, как никогда, я уверен в том, что чувствую, говорю и делаю.

Он посмотрел ей в глаза, и светлый луч любви накрепко спаял их взгляды.

— Аврора Вильямари, хочешь провести со мной всю оставшуюся жизнь?

— Да, хочу.

— Хочешь, чтобы я состарился на твоих глазах, хочешь быть рядом бессонными ночами, проявлять снисхождение к моим приступам замкнутости и раздражительности, делить мои печали и радости... помогать мне залечивать раны прошлого, играть для меня сонаты отца, которых я никогда не слышал, скорбеть со мной о нем, чего до тебя я не делал, забывать мои проступки и прощать то, что я не лучше, чем я есть?

— Да, хочу.

— Хочешь учить меня смотреть на мою жизнь твоими глазами и учиться у меня смотреть на твою — моими?

— Да, хочу.

— Аврора... я тебе не обещаю безоблачного счастья каждый божий день — пообещав такое, я бы обманул тебя. Обещаю я другое: вдвоем мы сможем день за днем это счастье строить, исправляя наши ошибки, извлекая из них уроки и шаг за шагом поднимаясь к вершинам.

— Но ты понимаешь, что это будет нелегко? — перебила она. — Не хочется мне подливать ложку дегтя, и все же... Сначала нам следует преодолеть ближайшие препятствия — вероятно, обиду и разочарование наших супругов. — В первую очередь она подразумевала, конечно, своего мужа. — Возможно, нас доведет до отчаяния то, что все обернется не так, как мы планировали, и надо менять маршрут, хотя и не конечную цель. Ты готов ко всему этому?

— А ты готова?

— Я же ответила тебе на все вопросы «да, хочу». Но... сможем ли мы?

— Первый шаг к возможности — это желание, моя ненаглядная. В других ситуациях, куда более... скажем так, тривиальных, я убедился в этом на своем опыте, и не раз. Я хотел из мальчика на побегушках сделаться предпринимателем, и у меня получилось. Хотя цена оказалась высока — помимо прочего, отречение от любви. — Он смущенно опустил голову. — Я был другим человеком, корыстным и расчетливым. Пропащий был совсем... пока не встретился с тобой. Ты меня спасла.

— Ни от чего я тебя не спасала. Это отец тебя спас, ценой своей жизни. Они спасли нас, Андреу.

Аврора подумала, что вот сейчас они переступают самый важный рубеж, изменяют то, что казалось предначертанным судьбой. Осталось только проверить ее страшное подозрение, которое, если оправдается, разобьет их мечты вдребезги. Как бы она ни гнала прочь тревогу, правда — если это правда — рано или поздно обернется катастрофой.

— Ты что-то притихла.

— Боюсь я...

— Боишься? Чего же?

— Что мы не сможем, Андреу. Не сможем...

— А знаешь, для чего существуют страхи? Для того, чтобы их преодолевать. — Андреу обнял ее, и Аврора прильнула к его широкой груди. — Не переживай. Мы со всем справимся, слышишь? Со всем!

Аврора прятала глаза. Рассудок подал голос в самое неурочное время, помешав ей насладиться моментом. Истинной причиной ее беспокойства было некое предположение, о котором ее возлюбленный и понятия не имел, и если оно верно, то с этим им никак не справиться. Андреу спугнул ее мысли.

— Если хочешь, можешь поцеловать своего жениха. Он ждет с нетерпением... — Он закрыл глаза и склонился к ее губам.

Они скрепили свой союз долгим поцелуем в тишине лунной ночи перед крестным путем, символизирующим страсти Христовы. Сотни жителей Боготы по воскресеньям одолевали этот маршрут, некоторые даже поднимались на вершину горы ползком, веря, что истинное чудо творится на пути через тернии к звездам.

Соледад, как ни старалась, не могла забыть сцену на волнорезе Барселонеты. Жоан, обнимающий другую женщину, стоял у нее перед глазами. Она пыталась возненавидеть его и не могла. Даже заставить себя относиться безразлично к судьбе своего пианиста ей не удавалось. Она все еще была влюблена, и даже сильнее прежнего. Хоронила свои чувства, но хоронила — заживо. Упрямое сердце не сдавалось. Против собственной воли Соледад признавала, что обречена любить его вечно.

Жауме Вильямари стал посещать дом в Чапинеро довольно регулярно, однако цель свою благоразумно держал при себе. Каждому визиту была причина: иногда — шахматные партии с Бенхамином, которые начинались как обычное развлечение, но постепенно превратились в настоящие захватывающие баталии, иногда — встречи в узком кругу с членами клуба «Кантри», подогреваемые виски и сигарами, где планировались интереснейшие состязания по гольфу, никогда впоследствии не осуществляемые. Кроме того, Жауме приносил пластинки, которые заказывал из Испании, и в результате вся семья Урданета Мальярино пристрастилась слушать оперу на дому. Одна Пубенса не принимала участия в развлечении — после возвращения из Канн она вообще редко покидала свою комнату. Эти изысканные музыкальные вечера в большой гостиной обычно затягивались до глубокой ночи. Чистые голоса солистов проникали сквозь дерево и камень стен — и окрестные сады расцветали под их благотворным воздействием.

Соледад до сих пор считала, что этот безукоризненно вежливый мужчина мог бы стать идеальной парой для Пубенсы. Ей хотелось, чтобы та поскорее покинула дом: кузина слишком живо напоминала о ее коротком счастье и долгих муках, о ее личном рае и аде. Соледад снова винила ее во всех своих невзгодах. Если бы кузина тогда помогла ей, она, конечно, сейчас была бы с Жоаном. Но Пубенса оставила ее наедине со страхом и болью. Где же сестринская любовь, в которой Пубенса так страстно клялась, если она повернулась к Соледад спиной в самый трудный час? Соледад решила, что никогда не вернет кузине своего расположения.

Мать шла на самые разные ухищрения, чтобы их помирить, но ничего не добилась. Казалось, чем настойчивее были ее попытки, тем шире становилась пропасть, разделявшая девушек. Однажды Соледад пригрозила:

— Прекрати, мама... или потеряешь меня.

С этого дня Соледад Мальярино перестала обращать внимание на то, что кузины не разговаривают, и употребила свою хитрость на иную задачу — убедить дочь в неотразимых достоинствах каталонца.

— Клин клином вышибают, Соледад.

— Опять ты со своим клином, мама?

— Какой же ты все-таки еще ребенок!

— Потому что не разделяю твоего мнения?

— Любовь — это не то, что показывают в фильмах. Иногда полезно и головой думать, девочка моя.

— Тогда зачем мне сердце?

— Сердце тебе до сих пор приносило одни неприятности. Не пора ли прислушаться к голосу разума?

— Разум холоден, мама. Как ты можешь давать мне подобные советы? А еще говоришь, что желаешь мне счастья.

— Жауме Вильямари — человек серьезный.

— Я тоже. И поэтому не хочу его обманывать.

— Ты полюбишь его.

— Это невозможно, мама.

— Точно то же когда-то я говорила о твоем отце! И вот, посмотри на нас.

— Шутишь? Если то, что между вами, и есть любовь... я лучше в монахини постригусь.

— Хочешь, чтобы мы умерли от горя?

— Ты только о себе и беспокоишься. А обо мне вы с отцом когда-нибудь, хоть раз в жизни, подумали?

За следующие полтора года Жауме Вильямари как-то незаметно превратился в члена семьи. Соледад Мальярино души в нем не чаяла, Бенхамин его глубоко уважал, и даже слуги начали видеть в нем идеального зятя, о котором так часто толковал хозяин. Его всегда поджидало место за накрытым столом, и, несмотря на известную настойчивость, он никогда никого своим появлением не стеснял и в неловкое положение не ставил. Даже Соледад к нему привыкла и по-настоящему привязалась как к старшему брату или доброму дядюшке, хотя, разумеется, не представляла его в качестве жениха.

Только благодаря страшному стечению обстоятельств, взрыву ненависти и беспредела, раскаленной лавой захлестнувшему столичных жителей, в том числе и семейство Урданета Мальярино, Соледад в конце концов пошла под венец с торговцем тканями.

В ночь на четверг, 9 апреля, Соледад внезапно проснулась. Кровавый кошмар, который она не могла вспомнить ясно, выгнал ее в сад, где она долго бродила в каком-то промежуточном состоянии между сном и бодрствованием. Она не понимала, что с нею творится, — зловещее предчувствие беды висело в холодном предрассветном тумане.

Заснуть ей больше не удалось, и, наскоро приняв душ, она занялась насущными делами. Соледад продолжала петь в церкви и в те дни репетировала с церковным хором из Сан-Франциско Большую мессу Гайдна. Выступление было назначено на первое воскресенье мая, чтобы торжественно встретить месяц Святой Девы.

Она села в трамвай, решительно отметя возражения матери, которая все еще обращалась с ней как с маленькой и уговаривала ехать на автомобиле с шофером. В этот час центр города, как обычно, был заполнен живописной толпой бедняков, стремящихся, каждый на свой лад, добыть пропитание семье. Здесь Соледад чувствовала себя причастной к всеобщей суете, одной из многих, кому хочется жить, не выставляя себя на обозрение и суд общественности. Ей нравилась незаметная личина заблудившегося пешехода; вездесущие родители отходили на задний план, и можно было, пусть и недолго, представлять себя хозяйкой своего пресного бытия.

Все утро она дирижировала хором, пела, доводила до ума постановку и декорации. Следующая репетиция состоится только через две недели, а тогда уже поздно будет что-либо менять. Когда колокола пробили полдень, она не повела бровью и не сдвинулась с места, пока не убедила священника закрыть абсолютно все — ковчег, распятия и святых — белыми покрывалами, чтобы в день выступления ничто не отвлекало прихожан от образа Богоматери.

Из собора она вышла ровно в час пополудни, свернула на улицу Септима и смешалась с людьми, спешащими пообедать в перерыв. Но только она собралась перейти дорогу, как замерла на месте, оглушенная тремя выстрелами. Перед зданием напротив какой-то человек в пальто и шляпе рухнул наземь. На ее глазах только что кого-то убили.

Ручеек крови потек по тротуару, и полный ярости крик расколол надвое небо над городом.

— ГАЙТАНА ЗАСТРЕЛИЛИ!!!

В считанные секунды улица закипела возмущением и гневом. Смертельно раненого тотчас же перевезли в Центральную клинику, а обезумевшая толпа тем временем ломилась в двери аптеки «Новая Гранада». Там под охраной нескольких гвардейцев сидел пойманный убийца. Толпа требовала его линчевать.

И добилась своего.

Первыми на убийцу набросились чистильщики сапог, колотя его своими ящиками, а затем остальные задавили преступника, ногами и кулаками размазывая его по мостовой. Окровавленное тело в лохмотьях волоком притащили на Септиму под одобрительный вой, поднявшийся, едва он испустил дух.

Как из-под земли выскакивали откуда-то люди, вооруженные ножами и горящие жаждой мести. Присоединившись к общему потоку, они крушили все на своем пути. Обмершую от ужаса Соледад толкали со всех сторон, не давая выбраться из толпы. Чем отчаяннее она рвалась прочь, тем глубже затягивал ее водоворот народной ненависти.

Она видела, как загорелся первый трамвай, следом за ним еще один, и еще, и еще... На улицах города безраздельно господствовал хаос, и пройти нельзя было даже по проезжей части.

Под пулями снайперов, летящими с плоских крыш, сотни демонстрантов в упоении поджигали каждое встречное правительственное здание, били стекла и витрины магазинов, грабя все, что попадало под руку: жадно хватали сверкающие драгоценности, английские костюмы, кожаные пальто, изысканные вина, ирландский виски, бытовые электроприборы... все переворачивалось вверх дном, от общественного порядка не осталось и следа.

Соледад, совершенно растерянная оттого, что очутилась в эпицентре внезапно разгоревшегося бунта, попыталась было спрятаться в первой попавшейся церкви. Но и здесь творилось то же, что и везде: за распахнутыми настежь дверями, устремив молящие взоры ввысь, валялись по полу сломанные распятия и низвергнутые святые.

Машинально, не чуя под собой ног, она побежала на улицу Октава в магазин Жауме Вильямари. И этот магазин уже успели разнести вдребезги. Из выбитой сапогами и молотами витрины доносилось зловоние алкоголя и ужаса, с искалеченных стеллажей свисали обрывки материи. На тротуаре несколько трупов словно заснули, завернувшись в разноцветные знамена — брошенные мародерами ткани. Рулоны китайского шелка, грязные и растоптанные, разметались по асфальту. Голый манекен болтался на электрических проводах.

Потрясенная разрушениями и смертью, Соледад полными ужаса глазами обвела то, что осталось от торгового зала, и увидела в дальнем углу плачущего человека. Это был Жауме Вильямари. Соледад хотела позвать его, открыла рот, но не издала ни звука. Голос не повиновался ей. Ее била крупная дрожь, и только сейчас она заметила, что ее платье превратилось в драную тряпку, а туфли потерялись где-то по дороге. Она в полной мере осознала собственную беззащитность — ее город исчез за каких-то пару часов! Боготу поглотило худшее из бедствий — народная злость. Та, прежняя Богота, медлительная и чопорная, чванливая салонная Богота, благоухающая горячим шоколадом, теперь плакала кровавыми слезами.

Обитатели поместья в Чапинеро переживали страшные события дня в мучительной тревоге. Несколько радиостанций, захваченных либералами, коммунистами и приверженцами Гайтана, на все лады выкрикивали фальшивые прокламации. В них говорилось о триумфе «революции», о том, что виновники понесли заслуженное наказание, в первую очередь — президент Оспина Перес и лидер консерваторов Лауреано Гомес, и их трупы выставлены на всеобщее обозрение на площади Боливара. Более того, по радио народ призывали грабить магазины скобяных изделий, вооружаться ножами, топорами, дубинами и мстить за погибшего кумира. От новостей кровь стыла в жилах. Говорили о войне партий, уже унесшей десятки жизней на улицах города.

В лице Гайтана был убит не просто человек. Хорхе Эльесер Гайтан, либерал, пленивший сердца угнетенных, олицетворял самые заветные мечты народа. С ним погибла надежда рабочего класса, всех тех, чье стремление к достойной жизни власти никогда не принимали в расчет. Он был спасителем бесправных и безгласных. Продавцы лотерейных билетов, уличные музыканты, чистильщики обуви, горничные, шоферы, таксисты, официанты, дворники, рабочие — все эти люди лишились почвы под ногами. Они потеряли отца, прежде чем тот успел обеспечить их будущее, потеряли предводителя, который хотел вернуть им человеческое достоинство. Они винили в своей трагедии консервативное правительство, и месть обрушилась на все, что символизировало власть и богатство.

Беспредел и насилие затопили центр Боготы. Разрушению и сожжению подверглись Дворец Правосудия, здание Правительства, множество отелей, административных зданий, церквей и католических образовательных учреждений, в том числе Дворец архиепископа, резиденция нунция и Хаверианский женский университет.

В большой гостиной Соледад Мальярино и Пубенса зажгли свечи и молились перед образом Богоматери о благополучном возвращении Бенхамина и Соледад. С того момента, как все началось, от них не поступало никаких вестей, а день между тем уже клонился к закату. Прислуга давно покинула дом, чтобы присоединиться к кровавому возмездию. Женщины остались одни, без всякой защиты.

Пожары бесконтрольно распространялись по городу, одевая небо в траур. Но ночь разразилась слезами и потихоньку смывала реки крови с городских улиц.

Бенхамин Урданета в час убийства сидел за затянувшимся деловым обедом. Он узнал о случившемся около половины четвертого. Добраться до фабрики ему не удалось.

Его «кадиллак» окружила банда мародеров с бутылками виски в руках, красными знаменами и ножами наголо. С криками «Олигарх! Олигарх!» они подожгли автомобиль с шофером и пассажиром внутри. Прежде чем пламя набрало силу, разгоряченные алкоголем мстители силой выволокли Бенхамина наружу. Воспользовавшись суматохой, шофер бросился бежать и быстро затерялся в толпе.

— Смерть олигарху! — закричал кто-то и кулаком ударил Бенхамина в лицо.

Тот повалился на землю в глубоком обмороке, вызванном потрясением. Пролетарии решили, что старик готов, однако еще долго пинали и топтали бесчувственное тело, не забыв между делом освободить его от бумажника, часов и дорогого костюма.

Жестоко избитый, с тяжелейшими травмами, Бенхамин Урданета остался лежать посреди улицы. Без одежды и документов он ничем не отличался от множества других трупов, валяющихся по тротуарам. Неподалеку от него печально догорал «кадиллак».

Через несколько часов под ночным ливнем бригада, очищавшая город от мертвых тел, подняла его и перенесла в амфитеатр, где грудой сваливали неопознанных покойников.

Молитвы Святой Деве повторялись по пятому кругу, но ни Соледад, ни Бенхамин не появлялись. Пубенса и ее тетя, смертельно напуганные, уже не находили себе места от волнения. Телефон в кабинете Бенхамина на фабрике не отвечал. Они все равно звонили и звонили, но тщетно.

А в это время фабрика Урданеты проходила все круги дантова ада. Вдохновленные последними событиями, рабочие подняли бунт и, как одержимые, крушили цеха. За несколько минут пламя поглотило все: горели стены, оборудование, парафин, пластик, ароматизаторы, ящики, растворители, спирты и масса других легковоспламеняющихся материалов.

Пожар распространялся с молниеносной скоростью. Фабрика занимала целый квартал, и море огня рвалось из берегов, грозя перекинуться на соседние районы. На глазах бывших служащих уходило в небытие то, что долгое время служило для них символом угнетения и эксплуатации рабочих. Наконец-то они покарали фабриканта, наживавшегося на их горбу! Смерть Гайтана не была напрасной, она освободила их от «свиньи-олигарха», которого они ненавидели за деспотизм и жестокость.

Жауме Вильямари и Соледад Урданета не могли укрыться в Чапинеро, так как Соледад потребовала сначала идти на фабрику искать отца. Но невозможно было даже перейти дорогу, не рискуя угодить под шальную пулю. С крыш и балконов вслепую палили снайперы. В центре полыхали пожары, выведенные из строя трамваи и автомобили там и тут преграждали путь. Мертвые тела на улицах уже никто не взялся бы сосчитать.

Только к десяти вечера, под проливным дождем, они добрались до фабрики. Громадное здание все еще тлело, лишь помпезная вывеска каким-то чудом держалась на месте, готовая, впрочем, вот-вот сорваться.

— О Господи! — вырвалось у Соледад. — Папа!!!

Жауме обнял ее и прижал к себе, успокаивая. Какое-то время они не могли отвести глаз от жуткого зрелища.

— Уверен, с твоим отцом все в порядке, — сказал Жауме, никакой такой уверенности не испытывая. — Они там, наверное, с ума сходят от беспокойства. Пойдем же, пойдем домой. Ты на ногах еле держишься.

Больше двух часов они шли пешком, обнявшись, окутанные тяжелым запахом смерти. Изредка до их слуха доносился одинокий выстрел. Город дымился.

К воротам «Мельницы грез» они подошли после полуночи. Соледад Мальярино при виде их обезумела от радости. Теперь оставалось только дождаться возвращения главы семьи.

Но Бенхамин не мог вернуться. На следующее утро он проснулся не в своей постели на льняных простынях, а в нижнем белье, окруженный мертвецами, от которых несло чичей и краденым виски. У него был разбит нос, сломаны ребра и бог знает что еще. Он был жив, но не мог пошевелиться. Понял только, что лежит в каком-то амфитеатре, в куче окровавленных тел, которые наверняка похоронят в общей могиле.

Спасло Бенхамина чудо. Когда пришли за трупами, кто-то расслышал его стоны. Несколько дней его организм боролся со смертью — была сильно травмирована печень — но он все-таки выжил.

В течение своего долгого, медленного выздоровления в лице Жауме Вильямари он обрел сына, о котором напрасно мечтал всю жизнь. Жауме заботился о его семье, восстанавливал порядок в доме — эта небольшая часть их состояния не пострадала от буйства мятежников.

У Бенхамина остались недвижимость, тайные сбережения, банковские счета и растоптанная гордость. Катастрофа нанесла непоправимый вред его репутации. Пожилой, искалеченный и подавленный, он не находил в себе сил начать новое дело. С имеющимися средствами он мог окончить свои дни в достатке, но без излишеств.

Следующий год послужил для семьи Урданета Мальярино испытанием на смирение. Постепенно они вынуждены были отказаться от чрезмерной роскоши, бессмысленных праздников и пустых светских приемов. Вечерам, посвященным бриджу и столь любимым Соледад Мальярино, пришел конец из-за пересудов матрон, которые выражали сочувствие и обращались с ней как с обнищавшей аристократкой, хотя в материальном отношении она отнюдь не бедствовала. Бенхамин перестал играть в гольф, так как состояние его здоровья не позволяло физических нагрузок — самая короткая пешая прогулка утомляла его сверх меры. Посиделки с виски и сигарами ввиду слабости печени тоже отошли в прошлое. Пубенса окончательно замкнулась в себе, вкладывая всю душу в уход за садом и неистовые молитвы. На чистом голосе Соледад пережитые несчастья никак не отразились, и она продолжала руководить церковным хором, твердо убежденная в том, что никогда не забудет Жоана... как и в том, что она навсегда исключена из нормальной человеческой жизни.

Жауме Вильямари, потеряв свой главный магазин, продолжал импортировать ткани для оставшейся у него небольшой лавочки. Однако все изменилось. Ту Боготу, что претендовала на звание столицы роскоши и европейских манер, точил червь, зародившийся 9 апреля, — насилие. Пышные церемонии и расточительные приемы портил ощутимый гнилой привкус интриг и политиканства. Будущее в этой стране, столь гостеприимно его принявшей, перестало казаться ему заманчивым. Свое скромное состояние он намеревался употребить на создание семьи с той, которую безответно любил и которую судьба словно задалась целью сделать для него недостижимой. Испанское гражданство позволяло ему вернуться на далекий и желанный континент, в колыбель мировой цивилизации. Кроме того, в Барселоне его ждало дедово наследство — уютная мансарда на бульваре Колом. Все это он и изложил Соледад в тот день, когда набрался наконец смелости сделать ей предложение.

Но она сперва не согласилась. Помимо давления обстоятельств, потребовалось вмешательство отца с матерью.

— Ради собственного блага и блага семьи ты должна согласиться, дорогая. Я не в состоянии сейчас искать лучшего претендента. Вильямари о тебе позаботится. Большего мы просить не вправе. Мы уже не те, что раньше.

— Твой папа прав, доченька. У тебя ни в чем не будет недостатка. — Соледад Мальярино опустила глаза. — Нам больно с тобой расставаться, ведь Европа так далеко... Но в нынешнем положении у нас нет иного выхода.

Соледад, с тех пор как вернулась из Парижа, привыкла к обществу Жауме Вильямари. Она испытывала безграничную нежность и уважение к этому человеку, у которого словно нет других дел, кроме как неустанно заботиться об окружающих. После событий 9 апреля их связала искренняя дружба. Он с пониманием относился к переменам ее настроения, никогда не надоедал расспросами, если она вдруг уходила в себя, лелея свою незаживающую рану. С ним она чувствовала себя куда спокойнее и увереннее, чем с родным отцом. Конечно, она замечала, как изредка он бросает на нее долгий, полный любви взгляд, но никакой неловкости это не вызывало — Жауме во всем знал меру. Иной раз он водил ее вечером в театр или в кино или послушать сарсуэлу, однако с ухаживаниями не приставал. И несмотря на то, что ничего похожего на страсть он в ней не будил, Соледад постепенно пришла к выводу: жизнь с Жауме будет течь тихо и мирно, без порогов и подводных камней. Страсть искалечила ей душу, и все, что она теперь может дать, — это привязанность. Впрочем, и он, вероятно, тоже. И она сказала ему «да».

Узнав новость, Бенхамин Урданета и Соледад Мальярино пришли в неописуемый восторг. Вмиг позабыли они новообретенную привычку экономить и начали планировать самую что ни на есть роскошную свадьбу. Пустив в ход старые связи, они добились того, чтобы кардинал — в сопровождении свиты из наиболее близких семье священнослужителей — лично венчал новобрачных.

Бенхамин по такому случаю вновь закипел энергией, какую никто уже и не чаял в нем увидеть. Он решил вернуться в высший свет и закатить торжество, подобного которому в городе еще не случалось. Уж Бенхамин Урданета ни в чем не поскупится ради своей дочери!

Венчание состоится в соборе Примада-де-Богота, как он всегда хотел. Будут приняты все необходимые меры, чтобы церемония стала крупным общественным событием: он пригласит сливки столичной элиты, включая президента республики. Он наймет самый профессиональный хор и самый виртуозный оркестр, чтобы церковь оглашалась ангельским пением. Он распорядится собрать цветы со всех окрестных полей и устлать ими путь невесты, дабы ни разу ножка его девочки не коснулась земли. Те, кто после пожара на фабрике отвернулись от него, снова проникнутся трепетом и восхищением. Светские хроники во всех газетах будут наперебой кричать о великолепной свадьбе. Ей же будет посвящен отдельный номер журнала «Кромос» с фотографиями в целую страницу. За церемонией последует пышнейший банкет в отеле «Гранада», сопровождаемый не одним, а тремя самыми модными оркестрами.

В то время как Соледад присутствовала на бесконечных чаепитиях, прощаясь с девичеством, и ежедневно ходила на примерку подвенечного платья, Жоан Дольгут уже связал себя узами брака.

Когда ему стало известно, что Соледад искала его в Барселоне, он несколько месяцев писал ей полные страсти и отчаяния письма на адрес, который свято хранил в памяти. Хоть он и сомневался, что она их получит,— Жоан давно догадался, что отец перехватывает ее корреспонденцию — потребность выразить на бумаге всю глубину своих чувств перевешивала здравый смысл.

Но постепенно надежда себя исчерпала, и, чтобы не задохнуться от невостребованной любви, он позволил Трини быть рядом. Они поженились в церкви Сан-Кукуфате, на улице Принцессы, в присутствии двух безмолвных свидетелей. Медового месяца не было — средства не позволяли.

Скрепя сердце Жоан счел своим долгом отказаться от работы пианиста, потому что жалованья не хватало на содержание семьи. Он не хотел, чтобы его жена кому-либо мыла полы, кроме того, им требовалось отдельное жилье.

Ему удалось устроиться в столярную мастерскую на улице Пальярс, где он ежедневно касался пианино и роялей, но не клавиш, как раньше, а деревянных пластин, которым только предстояло стать каркасами.

Дни его протекали буднично и тускло. Только жизнерадостность Трини порой напоминала вдруг, что он еще жив. И раньше немногословный, он сделался вовсе молчуном, и соседи постоянно судачили: как могла эта веселая, энергичная женщина выйти замуж за такого нелюдима?

Он не расстался с привычкой ходить на волнорез, где снова и снова переживал краткие мгновения утраченного счастья. Иногда он жалел, что удержался в тот день и не бросился в море. Все представлялось ему бессмысленным. Он потерял мать, отца, Соледад, а теперь в довершение всего еще и рояль. Ничего хуже уже не случится.

Жоан чувствовал, что предает Трини тем, что не отвечает на ее любовь, как она того заслуживает, со всем пылом молодой страсти. И самое ужасное, что она это понимала. То и дело она донимала его вопросами: хорошо ли она выглядит, потому ли он избегает супружеского долга, что не хочет детей, одно, другое, третье... От словесного града он предпочитал спасаться бегством.

Он продолжал сочинять сонаты, все до единой грустные, даже записывал их, но никогда не исполнял. Тайну своей несбывшейся любви он носил в сердце и открыть не мог никому, в особенности жене, которую ни в коем случае не хотел ранить. Он был безмерно ей благодарен, видел, как она старается сделать его счастливым. Трини баловала его, как могла, готовила его любимые блюда, заводила пластинки, расчесывала волосы, временами баюкала как ребенка... Она прилагала все усилия, чтобы воскресить его душу, и раз за разом терпела поражение.

Вечер 7 мая 1950 года навсегда врезался в память Жоана Дольгута.

Он стоял на волнорезе с нотной тетрадкой в руках, когда порыв ураганного ветра швырнул его на камни. Море беспокойно металось и пахло розами. Много лет он не вдыхал этого запаха. Подобные странности происходили с воздухом, только когда рядом с ним была Соледад. Но на сей раз ветер принес с собой еще и тошнотворное дыхание смерти. К смутному аромату роз примешивался оттенок беды. И почудилось ему, что в волнах тонет невеста, одетая в белое кружево, и исчезает на дне, задыхаясь в толще гниющих водорослей. Сокрушительный удар сердца убил в нем последнюю незавершенную сонату. С того дня Жоан больше не писал музыки. Вдохновение покинуло его навсегда.

Сам не зная как и почему, он безошибочным чутьем влюбленного понял, что Соледад отныне принадлежит другому.

И для Соледад Урданеты 7 мая 1950 года прошло необычно. В день ее великолепной свадьбы похоронный кортеж преградил ей дорогу, и она опоздала в церковь. Пока гости перешептывались, строя фантастические гипотезы, а Жауме Вильямари изводился у алтаря, опасаясь, как бы Соледад не передумала в последний момент, автомобиль Бенхамина Урданеты стоял на месте. Движение транспорта перекрыли, чтобы пропустить траурную процессию.

Запах ладана, молитвенное бормотание и стук четок мешались с громкими стенаниями родственников, вереницей тянущихся мимо свадебной машины. В волосах невесты поникла веточка флердоранжа; радость ее, и без того не слишком искренняя, улетучилась.

Хоронили красивую девушку.

Погребальные дроги, влекомые шестью гнедыми, рассыпали на пути сотни крошечных черных цветочков, предвещающих печали. Соледад Урданета не верила в случайность этой встречи. Пророчество смерти при жизни неотступно преследовало ее до алтаря, где она произнесла самое тихое и грустное «да», когда-либо звучавшее в соборе.

Едва они, уже муж и жена, вышли из церкви, как невесть откуда взявшееся облако пепла запорошило белое платье новобрачной. Газеты впоследствии окрестили ее «черной невестой».

Андреу Дольгут и Аврора Вильямари вернулись из Колумбии в любви и согласии. В Боготе они оставались недолго, только посетили место, где некогда стоял мыловаренный завод Урданеты, а теперь возвышался огромный торговый центр. Тут они осознали, что время поисков прошлого подошло к концу и начинается время для них двоих.

В Барселоне их ожидала действительность, которая никуда не денется, если они сами не приложат усилия, чтобы ее изменить.

По окончании путешествия Андреу без промедления созвал на совещание своих адвокатов и официально изложил им дело. Развод стал для него задачей первостепенной важности.

— Торговаться надо с позиции силы, Андреу, и ты это знаешь лучше, чем кто-либо, — сказал один из адвокатов.

— При нынешнем положении дел, — подхватил другой, — учитывая подписанные тобой поправки к контракту, ты не урвешь ни цента. Надо запастись козырем.

— А неверность моей жены?

— Улики есть?

— Ни одной. Но я своими глазами видел, как она выходит из подъезда и прощается с любовником.

— Ты можешь это доказать?

— Ты имеешь в виду: есть ли у меня фотографии, видео или свидетель, который подтвердит мои слова?

Адвокаты дружно закивали.

— Нет.

— Если нет доказательств, то ты ничего не можешь сделать. Либо уйдешь из фирмы по-хорошему, причем фактически с пустыми руками, либо тебя уволят и...

— Не продолжай, — отрезал Андреу. — По условиям контракта мне оплатят шесть дней за отработанный год. Курам на смех. Об этом не может быть и речи. Мне нужны акции, на которые я имею полное право.

— Учитывая, в каких обстоятельствах и кому именно ты вознамерился противостоять, лучше бы тебе поскорее разжиться неоспоримыми доказательствами. Это называется шантаж, дорогой друг. Чем солиднее звучит фамилия, тем сильнее ее обладатель боится скандала...

— Ты как, раздобыть улики сможешь? — вмешался еще один адвокат. — Мы поможем, если надо. У нас...

Андреу перебил его.

— Спасибо, этим я сам займусь. Есть у меня один детектив, которому я поручал кое-какие дела. Он вполне компетентен.

Как только совещание закончилось, Андреу позвонил Гомесу и договорился о срочной встрече сегодня же вечером.

Они сидели в углу бара «Сандор» на площади Франсеска Масиа. За последние недели детектив добился значительного прогресса в том, что касалось эксгумации останков Хосе Дольгута. Несколько раз он приезжал на место со специалистами по раскопкам, которые, проанализировав почву и прикинув размеры захоронения, рассчитали приблизительную стоимость операции. Не хватало только разрешения правительства, но Гомес заверил Андреу, что, если тот возьмет на себя финансирование проекта и лично подаст прошение, никаких затруднений не возникнет.

— С властями я все улажу в кратчайший срок. Знаете, Гомес, я весьма доволен вашими результатами. А лучшей наградой за хорошо выполненную работу является другая работа, не так ли?

— Сеньор Андреу, я, разумеется, целиком и полностью в вашем распоряжении... Неприятности на фирме? — Детектив так и не расстался с мечтой о промышленном шпионаже.

— Нет, Гомес. Я хочу, чтобы это задание вы выполнили с блеском. Тогда я, возможно, подумаю о том, чтобы в будущем поручать вам кое-какие дела компании. Сейчас мне нужны от вас неопровержимые улики... не стесняйтесь в средствах. Снимайте на видео, фотографируйте. Если потребуется, снимите на несколько дней квартиру с хорошим обзором...

— Признаться, вы меня заинтриговали, сеньор Андреу. О чем же идет речь?

— О супружеской измене. Моя жена... надо, чтоб вы поймали ее с поличным. Выясните имя ее любовника, род занятий, социальный статус, но в первую очередь — как можно больше компрометирующего материала, сами понимаете. — Андреу сверлил его пристальным взглядом. — В случае успеха вас ждет щедрое вознаграждение. Вы мое слово знаете.

Андреу сообщил детективу адрес любовника и свой адрес на авениде Пирсон, марку и номер машины Титы, вручил несколько ее фотографий из летнего отпуска, уже после последних косметических операций, и потребовал приступить к делу немедленно.

Он ни в коем случае не должен забрасывать эксгумацию деда, но на счету каждая минута. От его расторопности зависит получение крайне соблазнительной суммы.

— Сосредоточьтесь, Гомес. Начинайте сейчас же. Вот, считайте это авансом.

Андреу знал как подхлестнуть его; из внутреннего кармана пиджака он достал конверт, полный крупных купюр, и вручил детективу. Гомес закончил беседу так же, как и всегда, когда получал новое задание:

— Положитесь на меня, сеньор Андреу. Ригоберто Гомес никого еще не подводил: расследование семейных дел, супружеских измен, махинаций с законом, дел о наследстве, плагиата...

— Хорош, Гомес. Я вашу пластинку уже наизусть выучил.

На прощание детектив позволил себе мимолетную ухмылку, и Андреу улыбнулся в ответ.

В двухкомнатной квартире в Педральбесе Массимо ди Люка и Тита Сарда изучали чертежи, привезенные из Лос-Анджелеса. Они превосходно отдохнули на Сент-Барте, а потом в Калифорнии. Проект фитнес-центра получался просто сногсшибательным: невиданная роскошь и все мыслимые услуги. Фасад будет в целом напоминать стиль Гери, но отличаться от работ американского архитектора формами: вместо волнообразных линий — подчеркнуто ломаные. Строительство займет два года. Дело было за самым главным, одобрением отца Титы.

— Не беспокойся, amore, — ворковала Тита, покусывая ухо любовника. — Вот увидишь, тебя примут с восторгом... У тебя такой класс, такое чувство стиля...

— Чертовка моя... — Массимо набросился на нее, сорвал блузку. Пуговицы запрыгали по паркету.

— Какой же ты грубиян... ммм, продолжай, негодник...

— Нравится? — Итальянец одним рывком освободил ее от брюк и прижал к окну гостиной. К большому окну. Во всю стену. В здании напротив щелкнул фотоаппарат...

Тита задыхалась. На ней остались только бюстгальтер и трусики. Руки Массимо с силой потянули вверх края стрингов, причиняя ей боль и наслаждение... Щелк...

Тонкая ткань трещала по швам. Тита стонала. Крупный план. Щелк...

Массимо поднял два черных обрывка... Щелк...

Итальянец повернул ее лицом к окну и принялся ласкать сзади, доводя до исступления. Лица крупным планом. Щелк...

Груди Титы колыхались над сползшим бюстгальтером. Возбужденные соски затвердели... Щелк...

Они сменили позу.

Массимо заставил Титу встать на колени.

— Разбойник... мой восхитительный разбойник...

— На колени, или накажу! — Массимо достал маленькую треххвостую плетку. В лучах солнца блеснули стеклянные шарики на концах.

— Накажи меня, демон! — Тита опустилась на четвереньки.

Плетка хлестнула по ягодицам... Щелк... Щелк...

— Да, amore, да! — надрывно кричала Тита.

Любовник рухнул на колени и свирепо, как дикий жеребец, овладел ею сзади. Щелк...

Еще раз, и еще... Щелк, щелк...

Обессиленные, они затихли на полу, мускулистое тело прижато к спине Титы — щелк! Щелк! Щелк!

Вот и все! Гомес запечатлел всю эротическую сцену на цифровом фотоаппарате и параллельно снял на видеокамеру, установленную рядом на штативе. Всего десять дней назад он принял заказ, и вот у него в руках уже первосортный материал! Это оказалось проще простого. Андреу будет доволен, а это означает, что в его карман рекой потекут денежки и что его ждет великое будущее в области промышленного шпионажа для одного из крупнейших предприятий Каталонии.

Он бросился готовить отчет: распечатал фотографии на компьютере, увеличил отдельные кадры, записал видео на диск на случай, если Андреу пожелает лицезреть полную картину... и бежать в ванную онанировать. Он-то сам отойти не мог и оконфузился прямо во время фотосессии.

Андреу и Аврора договорились не встречаться, пока не разберутся со своими семейными делами, и строго соблюдали уговор, хотя безумно скучали друг без друга.

Авроре пришлось нелегко, когда она сообщила мужу, что намерена с ним расстаться. И не потому, что он до сих пор любил ее, — любовь, не выдержав монотонной рутины, сбежала от них давным-давно, и оба это знали. Главная проблема заключалась в другом. Семью, по его мнению, следовало сохранить любой ценой. Этим лозунгом Мариано Пла размахивал направо и налево, критикуя разводящихся знакомых. «Семья крепка, пока ее члены ужинают вместе», — грозно изрекал он, если кто-то из троих, пусть и по уважительной причине, опаздывал к ужину. И никакие доводы, как бы разумно они ни звучали, не способны были сдвинуть его с выбранной позиции.

То, что жена с ним не спит, его не беспокоило. Ни она его не хотела, ни он ее — но разве в этом дело? После стольких лет в браке не могут супруги гореть страстью, как показывают в насквозь лживых мелодрамах! Он готов был идти на любые уступки, лишь бы не нарушить традицию семейного ужина. Они повенчаны на всю жизнь, и эти узы ко многому обязывают — нельзя же вот так, ни с того ни с сего, вдруг взять и разорвать их! Благословленный Богом союз невозможно расторгнуть. «Что соединил Господь, того не разъединить человеку». Куда делись принципы его жены?

— Я хочу развестись, Мариано.

— Вопрос не в том, чего ты хочешь, а в том, что ты можешь. Ты не имеешь права просить развода, потому что согласилась быть моей женой до конца дней. Неужели забыла? «Пока смерть не разлучит нас...» — Он задумался. — Уходи, если хочешь, пусть это будет на твоей совести, но Map останется со мной.

— Не впутывай сюда ребенка.

— Это ты ее впутываешь! Или ты думаешь, что, разрушая ее семью, не наносишь ей никакого вреда?

— А ты когда-нибудь спрашивал дочь, что онадумает о нашей образцовой семье?

— Видно же, как она счастлива! Что тут еще спрашивать?

— Эх, Мариано! В каком мире ты живешь? Я говорила с ней... и знаешь, что она мне сказала?

— Предупреждаю, Аврора. — Он нацелил в нее обвиняющий перст. — Я не позволю кормить себя небылицами.

— Ясно. Ни черта ты не понимаешь. Твоя дочь уже не маленькая, мог бы и поговорить с ней по-человечески. Иди давай, спроси ее мнение о нашей потрясающейсемье...

В этот момент домой пришла Map с соседскими девочками.

— Что это с вами? На вас без слез не взглянешь!

Мариано встал, включил телевизор и как ни в чем не бывало обратился к жене:

— Мы можем поужинать через часок? Сегодня «Барса» играет.

Пока глава семьи напряженно пялился в телевизор, болея за любимую команду, Map внимательно слушала мать, которая решила рассказать ей все без утайки.

Она ее понимала... Как не понять, если их души похожи словно близнецы?

Она, Map, вне всякого сомнения, во всем поддержит маму. Если придется выбирать, она предпочла бы жить с матерью, но пусть лучше взрослые это между собой решат, иначе ей придется отвергать папу, а это больно. Она ведь его любит, просто видит, какая духовная пропасть разделяет родителей. Достаточно понаблюдать за ними немного. Ее мать живет напряженной внутренней жизнью — потому Map ею и восхищается, а отец создан встречать и провожать каждый день, ни во что не вникая и ни о чем не задумываясь. Он конформист, если можно назвать конформизмом ежедневное механическое следование заданной программе. И Map любит и понимает их обоих. Он человек заурядный, городской обыватель, не имеющий амбиций и слепо приверженный традициям. Она — умная и утонченная, ей следовало бы выходить на сцену под гром рукоплесканий. Ведь она столько может дать, стольким вещам научить!

Мать и дочь дождались окончания матча и задержали Мариано, когда он уже собирался пожелать им спокойной ночи и уйти в свою комнату.

— Нам надо поговорить, Мариано.

— Да, папа. Мама мне все объяснила. Я хочу, чтоб ты знал: если это только ради меня, не надо мешать ей делать то, что она считает нужным.

Map подошла к отцу и поцеловала его.

— Я вас обоих очень люблю, папочка. И это самое главное. У меня чудесная семья, но не потому, что вы живете вместе против собственной воли. Я бы предпочла видеть вас порознь, но счастливыми.

— Как ты посмела говорить с дочерью без меня? — в гневе набросился на жену Мариано. — Что ты ей сказала?

— Правду, Мариано. Map имеет право ее знать. Наша девочка выросла, неужели ты этого не видишь?

Мариано попросил дочь оставить их наедине. Они проговорили до рассвета, шаг за шагом вспоминая свою совместную жизнь, начиная с его бесстрастных ухаживаний и заканчивая переселением Авроры из супружеской спальни в комнату Map. В конце концов Мариано сдался.

— Ладно, Аврора, будь по-твоему. Если совесть позволяет тебе все разрушить — разрушай. Тебе видней. Я твоих новомодных выкрутасов не понимаю. Для меня ты останешься женой навсегда, хочешь ты этого или нет. Единственное, о чем я тебя прошу: давайте хоть иногда ужинать вместе... хоть раз в неделю.

Аврора обняла его, шепча слова благодарности. И только в этот момент поняла, как он на самом деле ей дорог.

Любовь инспектора Ульяды к Авроре Вильямари только усилилась после того, как он увидел ее в обществе Андреу.

Письма Жоана Дольгута к Соледад Урданете потрясли его воображение до такой степени, что в ту самую субботу, когда Аврора села в такси и поехала в аэропорт, он не мог не последовать за ней. Из машины он наблюдал, как она прощается с мужем и дочерью, затем проследил ее путь до аэропорта. Видел, как она сдала багаж, прошла в VIP-зал, потом села вместе с Андреу на самолет в Мадрид. Выяснить остальное для полицейского инспектора было парой пустяков. Он получил все данные: номер рейса в Боготу, время прибытия, название отеля. Узнал и об их пятидневном отдыхе в отеле «Санта-Клара» в Картахене. Посмотрев фотографии этого города, окутанного романтическим флером, он пришел к выводу, что пара устроила себе там досрочный медовый месяц. Аврора, женщина его мечты, наставляла ему рога с самым отвратительным типом, какого он только встречал. И это, вместо того чтобы охладить, напротив, распалило его. Ночами он писал письма отвергнутого влюбленного: нежные, язвительные, обвиняющие, оправдывающие, полные теплоты, гнева, страсти, ревности... Каждое он запечатывал в конверт и хранил как неоспоримое доказательство того, что его чувства выше заблуждений их предмета. Он не мог винить ее — сам же отчасти из безграничного уважения, отчасти из робости не дал ей любви и утешения, вот она и нашла их в объятиях этого надушенного педанта. Такие мужчины располагают достаточным арсеналом для соблазнения любой понравившейся им женщины, и Аврора, конечно, попалась в его сети. Инспектор не воспользовался ее горем, чтобы сблизиться с ней, но он отыщет другой способ. Она и не представляет, на что он способен ради любви.