Музыкальный подвал

«ЖЕНА УЕХАЛА В КОМАНДИРОВКУ…»

Только теперь Наташа поняла, что она в Москве действительно совсем одна…

Бывают такие страшные моменты в жизни, когда вдруг совсем забываются все знакомые и друзья, горе кажется настолько огромным, что им невозможно ни с кем поделиться, тебя просто не поймут!

«Кто я им? — думала и Наташа. — Кто я своим институтским друзьям, кто я Виане, Саше, даже тете Клаве? Да никто… Так, проходящее знакомство. С чего это я полезу к ним со своими откровениями? Да и хочу ли я с кем-нибудь делиться? Это так страшно и вместе с тем так банально, так примитивно, что я ни за что никому и ничего не скажу. Мамочка родная, да могла ли я себе представить, что меня, такую «гордую» и такую «справедливую», будут так пошло обдуривать?! «Жена уехала в командировку…» — «Бегает на сторону…» — «Наставил рога…» — «Завел любовницу…» Что там еще? Я всегда думала, что это годится только для невысокого вкуса пьесочек и фильмов, а это — так больно… Так больно!»

Она с трудом понимала окружающее. Ее раздражали люди, которые могут сейчас улыбаться и даже шутить, которые могут есть, пить, читать книги, обнимать женщин… Она удивлялась, как это можно надевать красивое платье или красить губы, если кончится все равно этим — «жена уехала в командировку…».

«Зачем это делать? Зачем вообще нравиться мужчинам? Они все — звери, дикие, потные, похотливые звери… Они облекают в красивые слова и нежные жесты только грязную физиологию. Больше им не нужно ничего… Ни твоя душа, ни твои мысли, ни доброта, ни забота… Они хотят одного…»

Наташа сама старалась ударить себя погрубее, побольнее, пожестче, чтобы отмахнуть этот длившийся так долго обман. Она хотела быть трезвой и циничной. Ей так стало бы легче, она смогла бы забыть, что была безоглядна, открыта и беззащитна. Как она теперь жалела об этом! Как ненавидела себя за свою щенячью радость самоотдачи!

Слез не было. Они остановились где-то у глаз, словно Наташа была сосудом, наполненным влагой, от малейшего толчка влага прольется. Это было какое-то истеричное состояние предплача, предрыданий, предвоя…

Казалось, что болит все тело, кожа, даже волосы… Но тело в самом деле не чувствовало боли, оно онемело, Наташа даже не заметила, что сняла алюминиевую кастрюлю, у которой не было ушек, с огня голыми руками. Только потом, позже она удивилась — откуда на ладонях волдыри?

Она могла часами стоять, глядя в одну точку и мучительно соображая, что же она собралась делать? Она уходила в другое место и тут вспоминала, что шла за книгой, поворачивала обратно, но по пути снова теряла цель и снова пыталась вспомнить ее.

Несколько раз она пробовала громко разговаривать с собой. Но пугалась своего же голоса — грубого, резкого, сиплого…

— Ну, хватит уже! — кричала она самой себе. — Прекрати, возьми себя в руки!

Но это только всколыхивало влагу внутри, и слезы подступали ближе.

Она даже попыталась напиться. Правда, в доме ничего не было, только тройной одеколон… его.

«Тем лучше, — решила она. — Чем хуже, чем гаже, тем лучше!»

И она стала выливать себе в рот пахучую горькую жидкость. Рот наполнился огнем, но одеколон никак не глотался… А потом ее стошнило. Рвота была страшной, мучительной, с судорогами, с выплевыванием густой слюны…

Как ни странно, после этого стало легче.

— Алкоголичка паршивая! — засмеялась Наташа. — Гадина мерзкая…

Но отступившая боль вернулась удесятеренной.

Наташа больше не могла сидеть в пустой огромной квартире, она должна была куда-то идти, двигаться, ударять ногами по земле.

И она пошла…

Она все-таки пошла к людям.

Сначала к Виане, но той почему-то не оказалось дома, Сашки тоже не было, хотя его мотоцикл стоял во дворе. Потом она стучала к тете Клаве — открыл какой-то заспанный мужчина и сказал, что Клавка поехала в деревню.

Наташа даже зашла в домоуправление. Козлец был на месте, но вокруг вертелось столько народа, что он едва с ней поздоровался. Люди совали ему какие-то бумажки, требовали строителей, сантехников, маляров…

Наташа ушла. Больше идти было некуда…

Дети лепили снежную бабу, но не долепили — три огромных серых кома остались лежать рядом, как снежки великана. Наташа села на один из них, загребла рукой чистый снег с земли и отерла лицо.

— Простите, барышня, вы не подскажете, где здесь метро?

Наташа подняла голову и безмолвно махнула рукой: мол, там.

— Мы с друзьями решили встретиться у метро, а я что-то заблудился…

Мужчина лет тридцати сверкнул железным зубом.

— Кстати, а что если я попробую и вас пригласить на студенческую вечеринку? — спросил он.

Наташа снова подняла голову и просто посмотрела на него.

— А что я такого сказал? — испугался мужчина. — Подумаешь, какие мы гордые!

Он ушел, а Наташа все думала, почему он вдруг на нее обиделся. Она бы, честно говоря, пошла бы сейчас хоть куда, хоть с кем. На вечеринку? Пожалуйста. В ресторан? С превеликим нашим удовольствием. В подворотню? Будьте любезны! «Муж уехал в командировку!»

«Нет, не муж, а жена… — подумала она отстраненно. — А муж объелся груш. Да. Груш объелся! Интересно, а от груш можно помереть? Вот если съесть их тонну? А от чего можно умереть быстро и безболезненно? Или мучительно и долго?.. Говорят, можно наглотаться каких-то таблеток или средства от тараканов… Да, кажется, от тараканов дома есть…»

Кто-то вдруг крепко взял ее за плечи и поднял:

— Пошли.

Наташа удивленно обернулась.

— Владимир Константинович? Вы тоже на студенческую вечеринку?

Наверное, она все-таки выпила этот противный одеколон. Язык с трудом ворочался, а ноги не держали.

Мартынов ничего не ответил ей, он вел ее к машине.

— Мы к вам поедем? — засмеялась Наташа. — Я не могу. Там Ирина… Пойдемте ко мне.

Профессор открыл дверцу и усадил ее на переднее сиденье.

— Окно открыть? — спросил он, сев за руль. — Там сбоку ручку поверните.

Наташа стала крутить ручку, и стекло опустилось. Встречный ледяной ветер хлестнул ее по лицу. Это было здорово.

Такой ветер может вышибить слезу, но Наташа не плакала, только чувствовала, как немеют губы и щеки.

Мартынов остановил машину и сам закрыл окно.

— Не надо, — слабо попросила Наташа.

— Я не хочу, чтобы вы обморозились, — несколько резковато сказал профессор.

Наташа уставилась в пол и больше не смотрела на дорогу. Она немного протрезвела. Мир снова стал реальным — серым, суетливым и скучным. Мартынов молчал, сосредоточенно посасывал свою негоревшую трубку. Они выехали из Центра, проехали окраины Москвы и оказались на трассе, где машин было поменьше. Мелькали за окнами одноэтажные домики, дачные постройки, снежные поля.

— Куда мы едем? — спросила Наташа.

— На дачу.

— Зачем?

— Надо.

Профессор отвечал односложно. В голосе его были только твердость и бескомпромиссность.

Уже наступил вечер, встречные машины слепили фарами, выхватывая из темноты серый асфальт дороги с кружащимся мелким снежком.

— Мне еще убирать надо, — сказала Наташа.

Мартынов не ответил. Он свернул с трассы на проселок, машина пошла медленнее.

Наконец остановились.

— Все, выходите. — Профессор заглушил мотор.

Дача была довольно скромной — деревянный сруб-пятистенка, крашенный зеленой краской, небольшое крыльцо с резными колоннами, ставни. Только сзади угадывался в темноте сад, теперь почерневший, под шапками снега.

Мартынов открыл дверь, потопал на пороге ногами, сбивая снег, пропустил Наташу вперед.

— Вы посидите, я принесу дров. Через полчаса будет тепло.

Он включил свет, усадил Наташу на диван, а сам снова вышел.

Опять книги. Их здесь было ничуть не меньше, чем в доме Мартынова, они были здесь хозяевами и основными обитателями. Была еще беленая русская печь, письменный стол с лампой под абажуром, два кресла и диван, покрытый клетчатым пледом. Деревянная лестница вела на чердак.

Мартынов растопил печку, в которой весело загудел огонь, принес чайник, полный снега, и поставил его греться.

Действительно, скоро в доме стало тепло. Наташа сняла пальто и шапку, а профессор стал заваривать чай, потому что вода вскипела.

— Ну, а теперь поговорим, — сказал он. — Говорить, Наташа, буду я. А вы будете молчать и слушать меня. Потому что сказать мне надо много, а я боюсь сбиться с мысли. Хорошо?

Наташа кивнула.

— Во-первых, простите меня. Я очень перед вами виноват.

— За что простить? — удивилась Наташа.

— Вы обещали не перебивать, — напомнил Мартынов. — Но я вам отвечу — меня есть за что прощать, хотя не знаю, возможно ли это? Наташа, я вырастил очень плохую дочь. Знаете, в этом так нелегко признаться. Постоянно ищешь оправдания и для себя и для нее. И даже находишь много оправданий, много разных полуправд. Но в самом деле правда одна — я вырастил плохую дочь. А это значит, что и сам я очень плохой человек… Вы обещали не перебивать. Вот за это я прошу у вас прощения, хотя понимаю, что вовсе не заслуживаю его. Почему у вас? Это понятно. Наверное, я сделал много зла в жизни, но вам причинил самую сильную боль. Знаете, Наташа, я ведь все знал. Когда рассказывал вам о своей жене, я уже все знал. Мне бы просто предупредить вас. Предостеречь… А я не стал. И в этом я виноват перед вами. Вы простите меня, если сможете. Я виноват не только перед вами. Перед ней я тоже виноват. Я имею в виду жену. Она поверила мне, она мне доверилась… Она думала, что может спокойно уходить, что я воспитаю хорошего человека… Перед ней я тоже виноват. Я виноват и перед Ириной. Вот тут я страшно виноват. Я почему-то принимал все ее неблаговидные поступки за веяние времени, за новую молодежную мораль. А мораль не бывает новой или старой, молодежной или пожилой. Мораль или есть, или ее нет. Уж это-то я должен был знать! Знаете, Наташа, я ведь перед всеми вами виноват еще в том, что врал вам постоянно. Говорил, что философия не абстрактный, отвлеченный предмет, а сама жизнь. Я врал вам, потому что сам-то я так не думал. На самом деле я считал, что это увлекательная игра ума, интуиции, логики… А это все-таки жизнь.

Профессор еще налил чаю. Но пить не стал. Раскурил трубку.

— Простите меня еще за эти самокопания. Я будто бы пытаюсь оправдаться перед вами. Это я просто слабый человек, я перед собой оправдываюсь. Я никакой не справедливый и не великодушный. Я ведь вот сейчас прошу у вас прощения, а сам почти ненавижу вас. Знаете, трудно любить человека, который открывает тебе глаза. Это очень трудно. От такого хочется быть подальше, забыть о нем… Боже, как много слов! И ни одного правдивого, — Мартынов сокрушенно покачал головой. — Все я говорю не то! Не так! То есть как будто то и так, но не так и не то… Тьфу! Словоблудие! Наташа, просто простите меня… И все. Я больше не буду. И конечно же я вас не ненавижу, это я так, для красного словца. Каяться так уж каяться! По-русски, широко, беря на себя даже то, чего не делал и не мыслил! Точно сказал Достоевский — широк человек, сузить бы! Но сейчас это все неважно, Наташа, сейчас самое важное — это вы…

До Наташи смутно доходил смысл слов. Она только видела, что профессор волнуется, что он одергивает самого себя, теряется, долго ищет нужное слово, что на него совсем не похоже. Она не очень понимала, почему он нашел ее на улице и привез сюда. Она вообще не понимала — кто она ему, что он так винится перед ней.

Ну да, Ирина… Она его дочь. Ну и что? Родители не отвечают за детей. Или, наоборот, дети не отвечают за родителей? Словом, никто ни за кого не отвечает. Все одиноки, всем на всех наплевать…

— Это неправда, — словно отвечая на ее мысли, говорил Мартынов. — Он совсем не негодяй. Он не злодей, поверьте мне. Он слаб, он безволен, но за это нельзя ненавидеть…

«О ком он говорит? — думала Наташа. — О себе? Но почему во втором лице? О человеке вообще? Да, наверное…»

— Я видел его только мельком. Я не смог поговорить с ним, хотя теперь знаю, зачем он приходил. Видите, ведь он не стал! Он одумался… Не знаю, мне кажется, он добрый парень, только немного растерявшийся… Это бывает, когда начинаешь жить самостоятельно…

«Он говорит о Багине, — поняла Наташа. — Зачем он о нем говорит? С Багиным все ясно».

— Я бы не стал так поспешно ставить на парне крест. Я вообще боюсь окончательно судить о чем бы то ни было. Все еще может поправиться. Все должно поправиться. Мне кажется, он любит вас. Он только вас и любит. Он не может любить мою дочь. Это невозможно! Я, наверное, сейчас говорю что-то для вас ужасное и бестактное, но я просто боюсь, что вы наделаете глупостей. Вы можете сейчас сжечь все мосты, а потом будет так жаль!

— Я его ненавижу, — тихо сказала Наташа.

— Вот и прекрасно! — почему-то обрадовался Мартынов. — Вот и слава Богу. Значит, еще не все потеряно. Ненависть — это сильное чувство. Главное, что вы не охладели. Главное, что он не стал вам безразличен. Это значит, что вы сильно любили его. И это значит, что вы его будете любить.

— Никогда!

— Никогда не говорите никогда, — мягко улыбнулся Мартынов. — Ничего не кончается. Ничего не бывает навсегда. Даже смерть.

— Зачем вы его пытаетесь оправдать?

— Не его — вас. Вас, Наташа, вы не могли полюбить никудышного человека. И вы правда не полюбили никудышного. Еще раз повторю: слабого — да, безвольного — да, растерявшегося — да, но не подлеца. У вас просто не получилось бы. Знаете, я сейчас не собирался вас утешать. Хотя, наверное, — так вам сейчас кажется — обругать бы всех, кто вас обидел! Но вы же великодушны, Наташа. Вы же справитесь с этим. Вам сейчас не себя жалеть надо, вам надо пожалеть его. Он ведь куда несчастнее вас.

— Его?! Пожалеть?! — Наташа даже поднялась из-за стола. — Да я бы сделала сейчас самое подлое и самое мерзкое, только бы навредить ему! Я донос бы написала! Анонимку! Я бы подкупила хулиганов, чтобы избили его! Я бы…

— Но почему вы этого не сделали? — спокойно спросил Мартынов. — У вас были и время, и возможность.

Наташа растерялась.

— Я еще сделаю, я еще такое ему сделаю!

— Нет, не сделаете. Вы ничего дурного ему не сделаете. Для этого вам пришлось бы стать какой-нибудь другой девушкой. А вы — вы. И вы простите его. Я уверен. И будете правы.

— Нет, Владимир Константинович, вы меня не знаете. Я на такое способна! Я злопамятна, я…

— Когда я вас нашел в скверике, вы, конечно, обдумывали план мести?

— Да! Да!

— Это неправда, Наташа. Хотите, я попытаюсь угадать, о чем вы думали?

— Не надо! — испугалась она.

— И правильно. Вы не ему хотели мстить, а себе. Вот этого тоже делать не надо. А вот что вам действительно надо — поплакать.

— Я не могу плакать. Я не хочу плакать.

— Сегодня вы останетесь здесь. Утром я отвезу вас в университет.

— Мне надо еще убирать.

— Не надо, я обо всем договорился с вашим управдомом. — Мартынов чуть заметно улыбнулся, вспомнив Козлеца. — Он найдет вам замену. Но сегодня вам нельзя появляться дома.

— Почему?

— Потому что Андрей придет забирать свои вещи.

Наташу это ошеломило. Она не видела его… уже три дня. Она хотела его увидеть, она хотела наговорить ему много слов, она хотела даже вцепиться в его симпатичное личико… А Мартынов лишил ее этой возможности. Какое он имеет право?

— Какое вы имеете право? — с обидой сказала она.

— Никакого. Только право предвидения. Я, может быть, самоуверенный человек, но думаю, вы сами будете мне потом благодарны. Вам лучше сейчас не видеться с Андреем.

— Да перестаньте вы меня поучать! Я вам не маленькая девочка! Все за меня решили? Да? Все расставили на свои места, да? Я великодушная, да? Да кто вы такой?! Я не лезу в вашу жизнь, и вы не лезьте в мою!

— Я не могу. Я лезу. И буду лезть, — виновато пожал плечами профессор.

— А знаете почему? Хотите, я вам скажу почему?

— Нет. Я не хочу.

— А я скажу. Я знаю, как это делается — пожалеть человека, когда ему трудно, а потом…

— Остановитесь, Наташа…

— А потом просто воспользоваться…

— Не надо…

— …и уложить к себе…

Мартынов, как ребенок, заткнул пальцами уши.

— …в постель! — выкрикнула Наташа и сама же испугалась своих слов.

Профессор встал и, не глядя на нее, вышел в другую комнату. Он вернулся через минуту.

— Там тепло. Я сейчас включу титан, и будет горячая вода. Вы сможете умыться.

Он вышел на улицу, потом Наташа слышала, как он возился в подполе, и молила всех богов, чтобы он не вернулся.

Что она наделала?!. Что она сказала?!. Это была действительно она?!. За что она обидела этого человека?!. Что же она за гадость такая?!.

И только теперь Наташа почувствовала, как из глаз ее покатились слезы. Просто полились. Сосуд переполнился…

А утром, в машине, ей стало вдруг плохо. Снова подступила тошнота. Мартынову даже пришлось остановиться.

Наташа списала свою дурноту на нервы, плохой сон, все эти переживания…

Ночью она вышла из своей комнаты, чтобы повиниться перед Владимиром Константиновичем. Ей было все равно, спит он или еще не лег. Она не могла жить ни секунды больше с этим чувством страшной своей вины перед ним.

Профессор не спал, писал что-то за столом. Обернулся.

— Я дура ненормальная! — сказала Наташа. — Я страшная дура.

— Хотите снотворного? — спросил Мартынов спокойно.

— Я сказала вам ужасную гадость…

— Правда? Я не слышал. Забудьте. Ничего не было. Лучше я прочитаю вам то, что написал сейчас. Хотите?

— Что?

— Я тут кое-что написал… Хотите послушать?

— A-а… Да…

— Я помню чудное мгновенье, передо мной явилась ты, как мимолетное виденье, как гений чистой красоты, — совершенно серьезно прочитан профессор и обернулся к Наташе. — Ну как?

— Это Пушкин… — сказала Наташа.

— Что Пушкин? — не понял профессор.

— Это Пушкин уже написал…

— Правда?! Ай да Пушкин, ай да сукин сын! А я думаю, что-то знакомое! Это очень коварно с его стороны!

Профессор так искренне сокрушался, что Наташа невольно улыбнулась.

— Попробую что-нибудь другое. Как вам вот такие строки? Ты жива еще, моя старушка? Жив и я…

— Есенин!

— Обложили! — воскликнул Мартынов. — Никуда от них не денешься!

Наташа спала спокойно. Мартынов не будил ее. Утром позавтракали и поехали в университет. Болтали о чем-то легком и веселом. И Наташа смеялась!

Вот тогда-то ей и стало дурно.

Мартынов потрогал рукой ее лоб.

— Отравиться вы не могли. Все было свежее.

— Это просто нервы, — сказала Наташа.

А потом были лекции, студенческая суета, университетские новости и сплетни…

Андрей забрал свои вещи. Только одежду. Наташа отметила это как-то без интереса. Ей пора было уже выходить на работу.

Снега за этот день намело не так уж много. Наташа только прошлась метлой по своему участку. По привычке стала убирать участок Андрея, но вдруг поняла, что кто-то уже убрал его.

Сердце радостно сжалось. Значит, он не оборвал эту последнюю ниточку? Значит, она будет видеть его хоть изредка!

«Да что это я?! Зачем мне его видеть?! Мне вовсе не хочется на него смотреть. Я не хочу его видеть!»

— Наташка! Ходи сюда! — позвали ее.

Она обернулась — тетя Клава.

— Ты это, не в обиде на меня?

— За что, теть Клава?

— Ну, вроде как работу твою отнимаю. Только я не сама, это Козлец мне дал.

— Какую работу? — еще не понимала Наташа. Ей показалось, что речь идет о мытье лестниц.

— Так эту же, на которой стоишь. Он говорит — возьми, Клавдия, участок, тебе работа в легкость, а девке самой не справиться.

Вот и все… Ниточки все оборваны. И Наташа, которая только что уверяла себя, что не хочет видеть Андрея, готова сейчас была расплакаться.

— Ну, ты это… Тебе жалко, да? Так я откажуся… Скажу этому Козлецу, что я несогласная… — испугалась тетя Клава.

— Нет-нет, все правильно… Все правильно. Этот участок некому убирать.

Наташа вскинула на плечи метлу, лопату и независимой походкой удалилась. Если бы тетя Клава знала, чего Наташе стоила эта походка, она бы не стала кричать вслед:

— Правильно, девка, с мужиками надо расставаться легко!