Мы идем на Кваркуш

«Без мяса не возвращайтесь»

Не ошибся Санчик. И ворона не обманула. Ночью над Кваркушем разгулялась непогода. Ураганный ветер нес с хребта тучи песка и снега. Охали, гудели горы, трещали падающие деревья. Дед Макар несколько раз выходил на улицу и возвращался с мокрой бородой.

— Ну, и крутит, шайтан его взял. Стужа, спасу нет! — Пастух качал кудлатой головой, садился за стол из необтесанных жердочек, подпирал заросшие щеки толстыми кулаками. — Не уехать вам утре, застынете на Кваркуше...

Было уже за полночь, а никто не спал. В железной трубе на все голоса пел ветер, раздувал угли, выбрасывал из каменки искры. Избушка быстро выстывала, и Санчик то и дело подкладывал в печку дрова.

— Сходить, однако, к оленям, кабы не разбежались, — опять забеспокоился дед. Пошел и я посмотреть оставленных на привязи лошадей.

Ветер с упругой силой нажимал на дверь, не давал открыть. Белые снежные стрелы наискось резали темноту. Сразу за избушкой ветер подхватил полы плаща, захлопал ими, как крыльями, потянул в сторону.

Кони стояли на маленькой поляне, как в бухте. Три ее стороны полукольцом замыкал частый ельник. Ветер здесь дул слабее, зато намело сугробы снега. Лошади, спутав арканы, сошлись вместе, понуро опустили головы, месили ногами желтый утоптанный снег. Крупы, гривы, хвосты их покрылись льдом и сосульками.

Я хотел распутать арканы, но вдруг захрапел, заходил ходуном Петька. Еле-еле развел других лошадей и ушел в избушку озадаченный: чем же я сегодня не понравился привередливому Петьке?

Санчик поставил на плиту котел с остывшим медвежьим супом.

— Погоды нет — мяшо ешть, много мяша. Жить можно!

Вечером мы ели этот суп. Приторно жирный, без картошки. И чем-то пахло от него.

Дедка Макар все еще не вернулся от оленей. Александр Афанасьевич уснул. Мы сидели с Санчиком.

— Вогулы не едят картошку, — сказал Санчик. — Белая, как шало, а не жирная. И я не ем.

— Ты не похож на вогула.

— Как не похож? Пошто так говоришь?

— Ну, все равно не вогул, манси сейчас называют.

— Пошто манси? Мать у меня была манси, а я вогул...

— А Яков Матвеевич русский?

— Ага, только зырянин... И дедка Макар зырянин. Раньше здешь одни вогулы жили, и наш вогулами зовут. — Санчик открыл щепой дверцу каменки, загораживаясь рукой от вылетавших искр, подбросил дров и утвердительно добавил: — В тайге одни вогулы живут, а рушкие — в городе.

— Бывал в городе-то?

— Как не бывать, бывал. В Някшимволе. В гошти к дедушке ездил.

Няксимволь... Где же такой город? И вспомнил: сотрудничая в одном журнале, я однажды бывал в командировке в отдаленном таежном поселке, в двухстах километрах на север от Ивделя, на берегу Северной Сосьвы. Это и был Няксимволь.

— Далеко ведь до Няксимволя.

— Не-е. Шешшот километров, — без тени улыбки ответил Санчик. — На оленях быштро...

Суп я не стал есть и попытался заснуть. Но долго еще лежал и думал об этих удивительных людях, умеющих делать красивой и полной жизнь там, где она порой кажется невозможной.

Не обрадовало хорошей погодой и утро. Ветер дул с прежней силой, только теперь вместо снега нес ледяную крупу. Она со звоном ударялась о железную трубу, частой дробью колотила по обледенелой крыше. Весь день мы томились в избушке.

Лишь к вечеру поредели немного тучи, и приутих ветер. Застрекотали дрозды, собирая по лесным опушкам растерянных птенцов. Ожили, загалдели вороны. Скопища их тянули через избушку к дальним полям у истоков Язьвы.

Санчик пришел с улицы и сказал:

— Воровки нашли медведя. Надо мяшо нешти. Утром поедем в «Командировку».

Мы захватили мешки, заткнули за ремни топоры и отправились за мясом. По пути зашли перевязать на новое место лошадей. Петька опять забузил, опять зафыркал и забегал, но все же дал распутать аркан и поправить узду.

— У-ух, нехороший жеребец! — неодобрительно покачал головой Санчик. — Шибко дурной, оша боитша, вше равно что бурундук лишы.

Так вот, оказывается, в чем дело, вот почему бесится Петька: от меня пахнет медведем.

По сплошному лесу Санчик, угадывая направление по признакам, известным ему одному, безошибочно вывел на поляну. Ободранная туша медведицы все так же висела, перекинутая через поваленную березу. Неприятное это зрелище — большой ободранный зверь. Посиневшее, заклеванное воронами мясо вызывало отвращение. Но сейчас не до брезгливости. Надо поскорей везти мясо в «Командировку». Там давно ждут нас и ждут только с мясом.

Мы разрубили тушу на небольшие куски и в мешках унесли их к речке. По берегам ее лежал нестаявший снег, в ледяной воде сводило руки. Промывали мясо, очищали от травы, песка, отделяли от крупных костей, подсаливали и укладывали обратно в прополосканные мешки.

Еще издали, учуяв медвежье мясо, заволновался Петька. Гнедой мерин Санчика и мохноногая Машка держались спокойнее, но, глядя на фыркающего бьющего копытами Петьку, насторожились и они.

— Худо дело, плохой у тебя конь, — снова заметил Санчик. — Шибко бить нада, тогда повезешь на нем медведя.

— Зачем бить!? — взмолился я.

— Тогда поежжай пуштой, — невозмутимо ответил Санчик, подбросил повыше на спину мешок и зашагал к домику в обход, с подветренной стороны.

Весь вечер я думал, как буду бить Петьку, чтобы сделать его покорным. Готовил себя к этому, припоминал все худое, все Петькины уросы, но обозлиться на него так и не мог. А Санчик словно угадывал мои невеселые размышления и безжалостно твердил:

— Ты поедешь на нем, тебе и лупить нада. Шибко лупить, чтоб он от крика твоего падал... Жалеть будешь — шшибет на Кваркуше, башку проломит копытом...

Свечка кончалась. Растопленный парафин медленно растекался по дну стакана. Санчик ссучил на черных шершавых ладонях нитку, соскреб кончиком ножа парафин, принялся лепить новую свечку. За окном буянил ветер, по мутному стеклу расплывались волнистые потеки дождя. Дождевая вода проступала на стыках между бревен, мох сделался влажным, стены отпотели. Под нарами скулил искусанный собаками медвежонок, другой сидел в углу на куче щепок и недружелюбно наблюдал за Санчиком маленькими злыми глазками. Я натянул на плечо оленью шкуру и с тяжелым настроением забылся.

Утром раньше всех встал Санчик, пошел и вывалял на медвежьей шкуре наши плащи. Шкура лежала растянутой на камнях мездрой кверху вдали от избушки. Мы ее там оставили ночью, чтобы до поры не тревожить лошадей.

— Зачем ты это сделал? — спросил Саша.

— Как зачем? Голова у тебя ешть? Пошто не думает? Штоб шибче пахло. Шечаш пойдем лошадей учить...

Кони сразу почуяли наше приближение, вскинули головы и замерли в тревожном ожидании. Запах зверя, который издревле повергает домашних и диких животных в смятение, запах, страх к которому они хранят от рождения, надвигался на них сейчас вместе с нами. Кони шарахнулись в стороны и натянули арканы. Я проверил, крепко ли держится вбитый в землю кол с коновязью, отрезал метровый конец мокрой веревки. Надеясь еще добром сладить с Петькой, попытался приблизиться к нему, но одичавший от слепого страха молодой конь вознесся на дыбы, круто повернулся и, мотая головой, понесся по кругу. Мне подсекло арканом ноги, и я тут же свалился.

Не стану описывать всего того, что было дальше. Но бил я коня страшно — по шее, по ушам, по спине до тех пор, пока он не стал падать на колени от моего крика... Оба взмыленные, измученные, мы стояли друг против друга, как лютые недруги. От усталости и нервного напряжения у меня тряслись руки, у Петьки вздрагивали мясистые губы, обрамленные красной пеной.

Он покорно пустил меня на свою спину и, чутко слушаясь повода, пошел к избушке. Так же покорно дал надеть седло и перекинуть через него связанные мешки с мясом.

Очень хотелось привезти ребятам медвежонка. Но Санчик запротестовал:

— Не-е! Он не будет шпокойно ехать, будет кричать в мешке. Лошади шбросят наш, убегут на Кваркуш, потеряют мяшо. Не-е!

Провожал нас дедка Макар. По-хозяйски осмотрел уздечки, подпруги, седла, попробовал, не туго ли где, не слабо ли, потрепал по шее смиренную Сашину кобылку. И сказал:

— На гребень-то не выезжайте. Долом надежнее.

Жаль было оставлять старика одного, но время не ждало. Простились мы как давние знакомые. Макар, как помор, в распахнутом плаще, в высоких сапогах, здоровенный и красивый, одиноко стоял у избушки и махал нам вслед шапкой. Ветер разметал его густые длинные волосы, прижимал, разглаживал на широкой груди каштановую бороду.

— Корми медвежа-ат! — оборотись в седле, крикнул Санчик. Дед прокричал что-то в ответ, но ветер отнес его слова.

Только миновали лес и выехали на Кваркуш, нас подхватил будто поджидавший сильный ветер, дувший с гребня. Вместе с пролетавшими снежинками он нес песок, мелкие камешки. Они больно секли лицо. Ветер развевал гривы коней, сталкивал их с тропинки. Тут-то я вспомнил про варежки, предусмотрительно положенные кем-то в карман. Вспомнил не только про эти варежки — и про те, о которых в свое время подсказывал Борковский.

Петька пока шел спокойно, лишь изредка тревожно прядая ушами и кося глаз на провисшие мешки. Его отвлекала борьба с ветром. Но вот мясо в мешках просело, и по бокам лошади потекла сукровица. Учуяв и ощутив ее, Петька задурил. Сначала бочком, бочком, назад и опять бочком гарцевал он на месте, потом один за другим сделал несколько замысловатых пируэтов на задних ногах. Мое неумелое, может быть, неуместное понукание подлило масла в огонь. Закусив удила, Петька понес в сторону, ошалело прыгая через камни. Не хватало сил повернуть его, я ногой натянул повод. И это не помогало. Петька, храпя, дугой выгнув шею, летел к гребню, высекая подковами из камней искры. Я потерял из виду Санчика и Сашу.

«Хоть бы выдохся, хоть бы упал!» — молил я, крепко вцепившись в облучок седла. И уже не пытался повернуть Петьку — зубы у него, как тиски, в них хватит силы удержать закушенный трензель.

Бешеная скачка продолжалась, наверно, не больше десяти минут, но меня так растрясло, что я едва держался в седле. «Остановить, во что бы то ни стало остановить. Но роковой случай опередил: из-под самых ног лошади выскочил линялый песец. Петька сделал неожиданный, невероятной силы скачок в сторону и выбил меня из седла. Дальше все происходило, как в калейдоскопе. Почувствовал — лопнул ремень, покатилось по камням ружье. Я тащился вниз головой за лошадью, в бок резко и упруго било — это лошадь стукала бедром — и никак не мог высвободить застрявшую в стремени ногу. Плащ вывернулся и вытянулся, рюкзак повис на руках. Тук-тук — отдавалось в голове, но мягко, не больно — спасала шапка да рюкзак с плащом. Наконец удалось выдернуть из сапога ногу, и я кулем свалился среди камней. Почти в тот же момент сгрохал седлом перевернувшийся через голову Петька.

Я сразу догадался, что произошло, увидев на шее у Петьки обрывок веревки — распустился аркан, конь наступил на него. Петька быстро вскочил и, трепеща всем телом, с разметанной гривой, с широко раздутыми ноздрями, полуприсев на задних ногах, замер, готовый птицей взвиться над Кваркушем!

— Ле-жать! — дико закричал я и не узнал своего голоса. Много, видно, повелевающей силы прозвучало в этом смятенном крике, если совсем спятивший конь вдруг весь обмяк и медленно, как бы со вздохом, рухнул на бок.

Я выпутался из плаща, сорвал с ноги раскрутившуюся портянку, подбежал и схватил аркан. Потом тихо подошел к коню и накрепко связал концы. Но Петька не думал сдаваться, опять забунтовал, взмыл и понесся под гору, до жжения в ладонях выбирая из рук мокрую веревку. В миг я сообразил, что веревку удержать не хватит силы и два раза повернулся на месте, опоясывая себя. Тотчас последовал резкий мощный рывок, Петька снова перевернулся, а я... очутился возле него.

— Лежа-а-ать! — заревел я, зверем кидаясь ему на шею...

...Полежали, отдышались. И я, и Петька. Я чувствовал, как реже и спокойнее становились вздохи коня, как остывало и судорожно вздрагивало его тело. Осторожно осмотрелся. Седло разбито, висит на брюхе лошади. Мешки с мясом в стороне. Недалеко от мешков темнеет на камнях сброшенный плащ, рюкзак, вероятно, под ним. А вот где сапог и ружье — не видно.

Ну и черт с ним, с этим сапогом и с ружьем тоже. Лишь бы мясо не потерять. Расслабил, а потом совсем разжал руки, отпустил Петькину шею. Он недоверчиво прижал ухо, скосил налитый кровью глаз.

— Дурень ты дикошарый, — с укором сказал я. — Сам измучился, меня измучил. Давай поедем потихоньку.

Я разговаривал с Петькой, а сам незаметно поправил на нем сбившуюся узду, еще раз затянул узел на аркане. Ослабил подпруги и запрокинул на спину разбитое седло. Заарканил другим концом веревки и себя. Так, на всякий случай. Немыслимо было оставаться на Кваркуше без коня. Одному в тумане не найти дорогу. Не забыл я и наказ Борковского: «Без мяса не возвращайтесь». Это главное.

Где же мои спутники? Ждут, ищут меня или не смогли остановить своих лошадей, и они унесли их домой? Ничего, доберусь и я.

Болело ушибленное плечо, и я еле перевалил через седло тяжелый вьюк. Отыскал сапог и ружье. На левом стволе ружья темнела глубокая вмятина.

Надо было пустить коня, чтобы он шел сам, искал дорогу, и мне волей-неволей пришлось лезть на него. А ехать верхом ох как не хотелось! Пропади пропадом эта «кавалерия»! Никогда я раньше не ездил на лошади, а теперь и вовсе отбило охоту.

Подвел Петьку к камню, с трудом взгромоздился в седло. Петька с места рванул в карьер. Пальцы накрепко обхватили железный облучок седла, и, казалось, скорее оборвут его, чем отпустят. Ехал в каком-то полузабытьи, спустив повод, полностью доверившись лошади. Может быть, час ехал, может быть, больше. Из оцепенения вывело визгливое ржание Петьки. Окинул взглядом плато и увидел бегущих кромкой горбатого снежника трех собак. А за ними вынырнули из лощины два всадника. Собаки и всадники мчались во весь опор мне навстречу.