Мы идем на Кваркуш

Через Кайбыш-Чурок

— Ну, милые, вставайте, вставайте, — слышался за палаткой хриплый голос Борковского. Я откинул полог и выбрался на студеную, охваченную инеем траву.

В полнеба полыхала краплаковая заря. Розовый свет струился сквозь ветки берез, падал на реку и вместе с туманом плыл вдоль гористого берега. Нарядные, будто одетые в пышные бальные платья, замерли убеленные инеем молодые вербы. Удивительно гармоничное сочетание розовых, белых, палевых тонов как бы дополняла ликующая голубизна далей, готовая вот-вот озариться первыми лучами солнца. В этот ранний час все спало: и горы, и тайга, и даже птицы, поэтому голос Абросимовича, как бы он тих и ласков ни был, казался лишним.

Абросимович выгонял из осека телят. Перед большой дорогой надо было их накормить. Холодные ночи — избавление животным от гнуса. Разморенные отдыхом, выходили они вяло, потягивались, выгибали спины, жалобно мычали.

Спал ли Борковский в эту ночь? Похоже, что нет. Там и тут по краям поляны дымили угасающие костры — страховка от медведей. Они идут следом.

Вчера, когда не было нас, за стадом в открытую плелся молодой, видать, еще очень глупый медведь-пестун с белым пятном на груди. Он не обращал внимания ни на крики ребят, ни на палки, летевшие в его сторону. У Патокина было ружье, но Серафим Амвросиевич стрелять запрещал: без того взвинченные присутствием зверя телята от выстрела могли разбежаться.

— Ну, ну, хорошие, — ласково хрипел Серафим, выпроваживая телят в тесные ворота. В эту минуту хотелось сказать ему: «Милый, беспокойный человек! Ведь ты забыл, потерял самого себя с этой добровольной заботой. Ложись под теплое одеяло, поспи хотя до восхода солнца».

Последнее я повторил вслух.

— Спать будем дома, — отрезал Борковский. — Сейчас телят сохранить надо.

Я хотел согреться чаем, но оставшийся с вечера в ведре чай застыл. Пришлось разогреваться заготовкой дров...

Тем временем проснулись ребята, вылез из палатки Александр Афанасьевич. Протер кулаками глаза, походил вокруг давно потухшего костра, зачем-то переставил с места на место пустые ведра и в раздумье остановился возле мешков с продовольствием. Я знал, что тревожит шеф-повара. Сухари, крупа, сахар убывают катастрофически быстро. Не считая чая, горячую пищу готовим раз в сутки, но и этого достаточно, чтобы после каждого большого привала Саша откладывал в сторону опорожненный мешок.

Разбуженный голосами, вылез из палатки Борис. Мы захватили мыло, направились к реке.

— Вы, кажется, обещали кормить нас рыбой? — с добродушной издевкой бросил нам вслед Патокин. Он сдвинул на глаз шапку, подумал: — А правда, это ведь входит в нашу программу. Вот вам ведро, и, пока греется чай, чтобы оно полное было рыбы...

Желающих рыбачить вызвалось столько, что некому стало пасти телят. Не клянчил леску один Сашка Смирнов. Еще где-то перед Колчимом он напросился поднести зачехленные спиннинговые удилища, взял... и потерял. Но катушки от них сохранились, и мы с Борисом принялись мастерить удилища. А спустя полчаса на широком разводье устья Осиновки «познакомились» с язьвинскими хариусами.

Получилось это так. Борис, давно отвыкший от порядочной рыбы, забросил на струю приточной воды «надежную» силоновую леску с «букетом» дождевых червей на крючке. Не успела наживка затонуть, как последовал рывок... и в руках растерянного рыболова осталось лишь тальниковое удилище... Конечно же, вся причина неудачи таилась в этом самодельном удилище! Много мы с Сашкой выслушали упреков — это я дал ему поднести удилища — пока, наконец, Борису не удалось выволочь на прибрежный галечник килограммового хариуса.

Но пора было отправляться, и рыбалку пришлось прекратить. Покидали мы Усть-Осиновку с твердым намерением на следующей стоянке накормить отряд рыбой.

Через Осиновку переправились благополучно. Это мелкая, бурная речка, похожая на те, что проходили раньше. Сразу за ней просека круто устремилась в гору. Начался подъем на Кайбыш-Чурок.

Утреннее солнце огненными стрелами пронизывало тайгу, яркой позолотой высветило верхушки елей. Размякли и отпотели застывшие с ночи травы, над парной землей качался голубой туман. Звонко, мелодично перекликались зорянки, пели зяблики, нежными бубенцами рассыпали мандолинные трели овсянки. Здесь мы услышали звуки несложной, но очень выразительной песенки какой-то незнакомой птички. Они напоминали не то далекие гудки, не то приглушенные удары колокола, как если бы стукнуть по нему несколько раз, а потом вдруг обхватить руками. Тревожные, как сигнал, гудочки с перерывами доносились из сумрачной глубины леса, настораживая его обитателей.

Мы круто взбирались в гору, уже находились на порядочной высоте, но дорога была сырая. Нет, никакой дороги не было, был только сырой заболоченный выруб. Если бы подсчитать, сколько ключей бьет в этих местах на каждом квадратном километре, то оказалось бы, пожалуй, не меньше тысячи. Маленькие и большие родники фонтанировали из-под камней, из-под корневищ деревьев, сочились из травы. Стоило теленку свернуть с выруба, как он тут же увязал по брюхо. Иногда на пути неожиданно развергался бездонный колодец. На его поверхности плавало бурое илистое месиво, предательски скрывая воду.

Родники породили множество ручьев. Они проложили в грунте глубокие промоины и даже овраги. Заросшие кустарником, заваленные подмытыми деревьями, овраги доставляли немало хлопот при переправе. Телята толпились, прыгали друг на друга, напарывались на сучья, не могли подняться по глинистым оползням.

Нелегко идти по такой дороге, да еще на подъем. Чтобы не останавливаться часто, намечаем дистанции. Идем до избранной высоты, а когда доходим до нее, перебрасываем взор на другую. И так много раз, пока не отказывают ноги.

Но больше людей устают перегруженные кони. Они натужно храпят, бьют копытами землю. Если с лошади сбрасывают вьюк, она, облегченная, неестественно высоко вскидывает ноги. Вьюки на лошадях то и дело меняем. Это помогает.

Мы поднимались на увалы, спускались в раструбы междугорий, снова поднимались, но каждый новый подъем казался длиннее и круче. Все эти взъемы и спуски всего лишь уступы на склонах двух мощных, раздельно стоящих горбов. Пока мы поднимаемся только на первый. Затем будет неглубокий водораздел — и вторая вершина. А уж там до самого Цепёла пойдем под гору.

— Скоро ли перевал? — спросили откуда-то набежавшего Абросимовича.

— Во-он синеет, видите? За той синью еще одна синь, а за той — наша синь, — загадочно сказал учитель. — Здешние километры черт мерил, да веревку порвал...

Поднявшееся над лесом солнце начало припекать. Теперь оно светило прямо в лицо. Ребята отыскали в наших рюкзаках защитные очки, поочередно напяливают их. Модные, в бронзовой оправе, очки красуются на конопатом носу Филоненко-Сачковского. Они скрывают глаза, и это для него сейчас главное. Сашка прячет глаза не от солнца, от ребят. Утром незаметно он опять взобрался на Петьку и словно прирос к нему.

Сильный Петька прет в гору без остановок. На нем самые тяжелые вьюки, а на вьюках — утробистый Сашка. Горячий, не привыкший к поклаже конь ищет избавления от гнетущего груза в ходьбе, не разбирая тропы, шпарит по кустарнику, прыгает через валежины. И вот Сашку настигло возмездие: Петька с ходу перевалил берег глубокого оврага и внезапно остановился. Незадачливый наездник через голову коня полетел в овраг...

Бочком да леском, с колодины на камешек, с камешка на выскирь прыгает с прутиком в руке Юрка Бондаренко. Угадывая в след, копирует его движения Витька Шатров. Штаны у Юрки до ремня заляпаны грязью, шапка болтается на груди, привязанная за пуговицу рубахи. Без шапки его проще отличить от друга: голова у Юрки красная, давно не стриженная, густые волосы стоят торчмя. У Витьки волосы, как ленок, — светлые, мягкие, приглаженные на лоб аккуратной челочкой. Витька старается во всем походить на Юрку. Шапка у него тоже болтается на пуговице. Юрка басовито кричит на телят: «Ходом». Витька пищит: «Ходом».

Беспечно насвистывая, будто и не чуя устали, идет Толя Мурзин. На нем клеенчатая непромокаемая куртка с нашивными карманами, новенькие, еще не утратившие блеска резиновые сапоги. Поэтому Толя не особенно разбирает дорогу и часто намеренно топает по лужам. Изображает либо танк, либо вездеход. Пересекая лужу, перестает свистеть, надувает розовые щеки и урчит. Однако он не такой рассеянный, как идущий неподалеку Коля Антипов, и успевает, где следует, хватать вицей зазевавшегося теленка.

Коля Антипов все глаза проглядел на лес. Телята на его участке выбивались из стада, когда хотели. А отвлечься, забыться поэтично настроенному Коле было чем. Обогретый и обласканный солнцем лес в тысячи колокольцев и флейт играл птичьими трелями, благоухал запахами, расцвечивался всем спектром цветов и оттенков. Вдоль выруба, повторяя повороты, взъемы и впадины, алым потоком лилась река цветущего иван-чая. Он заполонил все: узкие, похожие на грядки, елани по краям выруба, берега оврагов, мочажины и сухие, каменистые взгорки; в сырых, низменных местах его заросли были так густы, так высоки, что с головой скрывали ребят. Дружное цветение иван-чая накладывало отпечаток на кроны нависших пасмурных елей — они румянились и розовели, будто освещенные изнутри. Среди прочей цветущей братии на увлажненных малоприметных тропках мелькали похожие на цветы акации золотистые льнянки, нежно голубели капельки незабудок.

Обособленно, в тени под елями, яркими кострами горели дивные марьины коренья. Метровой высоты кусты марьиных кореньев с сочной широкой листвой и огромными, словно налитыми кровью, цветами, били в глаза щедрой, несвойственной здешним угрюмым лесам пышностью и красотой. Пятнадцать, двадцать цветов на одном кусте, каждый величиной с кулак, и столько же назревших, готовых вот-вот распуститься, бутонов, превращали куст в полыхающее огниво, далеко видимое в пещерной темени леса.

Благодатное разноцветье трав пело пчелами, стрекотало кузнечиками, порхало бабочками. И как бы дополняя царивший над всем этим аккомпанемент птичьих голосов, над вырубом тонкоголосо ныли комары. Они столбами реяли над нами, набивались в волосы, за ворот, попадали в рот. К счастью, мало еще было мошки, этого истинного бича тайги. Борковский утверждал, что мошка не появлялась благодаря ночным заморозкам.

Мы с Борисом шагали впереди каравана. Выруб часто пересекали недавние медвежьи следы. Почти все они вели вдоль выруба в сторону полян. Несколько дней назад на поляны прошло стадо соседнего с Верх-Язьвой колхоза. Оно, как магнитом, стянуло к вырубу хищников. Тут промышляли и волки, и рыси. А вот на мокром песке у ручья ясно отпечатался когтистый ступ какого-то незнакомого нам зверя. Похоже, что росомахи.

Рядом с нами бежал Шарик. Хотя он вчера полностью скомпрометировал себя, не придав значения увязавшемуся за стадом медвежонку, мы тем не менее часто посматривали на него — какая ни есть, все же собака, должна учуять зверя.

Добродушный и компанейский Шарик был одинаково привязан ко всем. Он ласкался к ребятам, преданно трусил по пятам взрослых. В деревне у него не было ни конуры, ни хозяина, и он тянул свою бездомную неприкаянную жизнь по чужим дворам, пробавляясь, чем бог пошлет. Шарику было решительно все равно с кем повестись, лишь бы его не гнали, не обижали. Поэтому он с большой охотой отправился за отрядом и, кажется, не жалел об этом.

— Смотри, он вправду кого-то причуял, — сказал Борис. Шарик привстал, напряженно вытянул забитый репьем хвост. Шерсть на хребте поднялась, верхняя губа собралась складками. Пес медленно сошел с выруба, углубился в лес. Не успели мы подумать, кто бы там мог быть, как Шарик с визгом прилетел обратно. За непроглядной стеной густого ельника послышалось удаляющееся потрескивание валежннка.

Собаку будто подменили. Она не находила места, трусливо путалась под ногами. Вышедший из кустов Борковский глянул на Шарика и, не задумываясь, определил:

— Медведь пугнул. Познакомиться, дурак, захотел...

Перевал Кайбыш-Чурок казался недосягаем. Начиная из распадка новый подъем, мы каждый раз утешали себя надеждой, что он — последний. Но достигали вершины, снова спускались в падь и снова поднимались на еще большую высоту.

Трудно было угадать в однообразных, тянувшихся чередой вершинах главную высоту Кайбыш-Чурка, и мы бы миновали ее так же безрадостно, если бы Абросимович не предупредил:

— Следующий перевал самый высокий. И последний. С него до Усть-Цепёла побежим...

— А долго ли бежать? — задал подковыристый вопрос Борис. — И вообще, чему равен ваш километр?

Борис подчеркнуто выделил слово «ваш», очевидно имея в виду те «пять» километров, которые мы вчера с трудом одолели за день.

Абросимович прищурил глаз.

— Бежать недолго, а километры наши особые, лесные. Я же говорил, их черт мерил, да веревку порвал...

Хотелось спросить Серафима еще кое о чем, но он больше минуты нигде не задерживался. Заметил в хвосте стада какой-то непорядок, запрыгал по выбитым древесным корням. Без него нигде ничего не обходилось.

И правда, едва успели перевалить горб Кайбыш-Чурка, выруб круто пошел под гору. Телята тесной лавиной катились вниз. Люди уступили им дорогу, бежали обочинами, сзади. Ребята половчее мигом вскарабкались на лошадей — под гору-то можно! Замешкался что-то возле Петьки Филоненко-Сачковский, с опаской поглядывая на его прижатые к затылку уши, на нервно вздрагивающие ноги. Но и он скоро уехал.

Через час стремительного спуска мы были в междуречье Язьвы и одного из главных ее притоков — Цепёла. Телята разбрелись по клеверистой поляне. Лет тридцать назад здесь стоял большой поселок Усть-Цепёл. Он и сейчас стоит, брошенный людьми, с трухлыми, наполовину обвалившимися домами, с прямыми, заросшими березами улицами.

Борковский и пятеро ребят остались на поляне пасти стадо, остальные с лошадьми спустились к реке. Кони зашли в ледяную воду и стояли, словно уснувшие, несколько минут. И лишь когда немного отдохнули, погрузили мягкие вздрагивающие губы в воду.

Потом мы должны сменить у стада Борковского и ребят, а пока в нашем распоряжении час свободного времени. Привал есть привал, каждый выбрал себе занятие по душе. Молчаливый Коля Дробников, захватив седло, пошел подальше от шумливой ребятни — подремать. Филоненко-Сачковский пристроился ближе к харчам, старался услужить Александру Афанасьевичу. Коля Антипов вырезал из пустотелого стебля дудочку, присел на камешек, начал подражать голосам птиц. Толя Мурзин всех спрашивал, куда ушел Коля Дробников. Нашел его уже спящего, успокоился, стал приделывать к шапке длинное сорочье перо. Теперь, наверно, будет индейцем.

Шеф-повар занят своим делом. Хлопот у него полон рот. Попробуй-ка, не поправь вовремя на лошади вьюк, не догляди, когда распорет сучком мешок — и либо лошадь сотрет до крови спину, либо не досчитаешься десятка килограммов драгоценной крупы. Патокин озабоченно заглядывал в мешки с провиантом, что-то пересчитывал, перекладывал. Выложил на траву предназначенные для обеда рыбные консервы, буханки мятого хлеба. Посмотрел, подумал и положил пару банок и одну булку обратно в мешок. Но всем добавил но кусочку сахара.

Мы с Борисом помнили обещание и мастерили спиннинги. Спиннинг сам по себе не был нужен, хитрость ужения хариусов заключалась в том, чтобы дальше забросить наживку. Я сходил в лесок и срубил две тоненькие ровные ольхи. Уже обтесал с них сучья, но подошел Гена Второй и рассудительно посоветовал сделать удилища из любого другого дерева, хотя бы из березы.

— Почему? — удивился я.

— Ольха больно хрупкая, вот попробуйте-ка, согните.

Я слегка напружинил вершинку удилища, и она с треском, как графит, разлетелась на три части. Гена Второй пожал плечами и глянул с усмешкой. Мне и сейчас стыдно вспоминать этот случай. Ведь в лесу я в общем-то человек не новый.

Пошел я и вырубил иву. Жидкий ивовый прут с привязанной на него катушкой вполне подходил для удилища. Вооружившись такими снастями, мы отправились на указанное Борковским место.

Длинный, заросший лозняком остров делил реку на два рукава. За островом рукава соединялись в шумную бурлящую шиверу. Там, за камнями, на уступчатых перекатах и должны быть хариусы. Мы зашли на середину одного из рукавов выше переката, забрались на скрытые под водой камни. Течение снесло лески и потопило в пенной кипени шиверы.

Борис стоял неудобно. Это было видно по резким, неожиданным взмахам свободной левой руки, по тем акробатическим движениям, которые он выделывал время от времени, чтобы удержаться на камне. Я видел его сосредоточенное лицо, перехватывал горячий взгляд. Борис, что называется, входил в раж.

Вдруг он коротко и энергично взмахивает удилищем, и я вижу, как натянутая в струну леска косо идет в сторону. Борис решительно прыгает с камня и бредет к песчаной отмели, волоча тяжелую, неистово бьющуюся рыбину...

Подмывало желание сменить место, подойти поближе к Борису. Но это уже не хорошо, это не по-рыбацки. Я продолжал стоять на своем камне, упрямо работал катушкой — поднимал и опускал по течению леску. Я видел, как прыгал по гребешкам волн червяк, насаженный на крючке, как плескались вокруг него мелкие жадные гольяны, которых ребята называли вандышами. А настоящей поклевки не было.

Тем временем Борис вернулся на камень и едва успел стравить леску, на крючок сел второй крупный хариус. Таким же приемом Борис вывел на берег и его.

А меня рыба забыла. Я все же решаю перебраться поближе к Борису, хотя знаю, что он будет сердиться. Спускаюсь с камня, а Борис молчком тянет третьего хариуса. Тут я плюнул на всякую рыбацкую вежливость и прямиком побрел к нему.

— Стой! — закричал Борис с берега. — Прибавь груза, чтобы червяк не прыгал поверху, опусти его на дно и медленно подтягивай.

Я прибавил груз, спустил леску и... тут же почувствовал упругий рывок. Подсек! Удилище забилось в руках, будто по нему прошел ток, жидкий конец его несколько раз хлестнул по воде. Попробовал крутить катушку — не поддается.

Ухнул в воду и по примеру Бориса волоком потащил добычу к берегу. На песке хариус принялся лопатить хвостом и задавать такие «свечки», что грозил перервать хваленые лески. Я упал на него, придавил грудью.

Это был увесистый, килограмма на два красавец, с широким приплюснутым рылом, с вытянутыми в капельки зрачками и высокими плавниками-стабилизаторами, способными удержать рыбу на любой стремнине. Окрапленные мелкими разноцветными пятнами плавники радужно переливались на солнце. Такой красивой рыбы я еще не видел.

Мы сдержали слово. Теперь к нашему столу прибавилась свежая первосортная рыба. Мы поймали семнадцать хариусов, а это два дня «подножного» питания.

Солнце клонилось к западу. Отдохнули мальчишки, подкрепились телята и кони. Поел жирной ухи, подремал сидя Борковский. Пора было отправляться дальше. До ночи нам предстояло пройти трудный заболоченный участок в долине Цепёла, переправиться через бурный Ошмыс. За Ошмысом есть большой выпас, на котором Борковский рассчитывал хорошо подкормить телят, чтобы завтра форсированным ходом одолеть последний, самый длинный отрезок пути до полян.

Сразу за Усть-Цепёлом в глубокой чахлой низине начались болота. Телята увязали в вонючей пузыристой грязи, прыгали, роняли друг друга. Под слоем воды и грязи попадались старые гати. Животные проваливались ногами между ослизлых бревен, неловко, с ревом и стоном падали. Мы поднимали, вытаскивали их. Чтобы не растерять животных, Борковский разбил стадо на три группы.

Вот где досталось! Теперь уже казалась легкой та дорога, которую мы вчера называли трудной. Мы гнали телят напропалую, не особенно выбирали путь. С ходу животные смелее брали тряские топи. Ребята, разгоряченные работой, были неузнаваемы. С ног до головы обляпанные грязью, вспотевшие, возбужденные, они без устали бегали за телятами, словно носили их не ноги в набрякших обутках, а легкие крылья.

— Ходом! Ходом! — со всех сторон слышались их голоса.

В этот ответственный момент изменился и Филоненко-Сачковский. Захваченный общим подъемом, он будто очнулся от долгого забытья, отбросил прочь сонливость и безразличие. Первый раз метеором летал по просеке, что-то кричал, негодовал.

— У, ёк король! — ухарски орал на телят Сашка и устрашающе крутил над головой жидкой вязиной. Животные не ждали, когда на их спины посыплются хлесткие удары, бежали, едва заслышав Сашку.

Но его в эти минуты никто не замечал, так же, как не замечали друг друга и остальные ребята. Все в них — воля, нервы, сила — было подчинено одному: скорее миновать это гибельное болото. Размашистый и грубоватый Володька Сабянин, осторожный и деликатный Коля Антипов, непоседливый Миша Паутов и замкнутый Саня Третий — разные и непохожие друг на друга, сейчас они жили одним дыханием, горели одним пламенем. И было в этом всеобщем трудовом горении что-то приравниваемое к подвигу. Небольшому ребячьему подвигу, где каждый сознательно отдавал себя без остатка общей цели — сохранить, без потерь прогнать через топи колхозное стадо.

Давно отвернула, ушла в сторону Язьва, теперь где-то справа бурлил Цепёл. Скрытый лесом, он лишь иногда проблескивал меж деревьев студеной синью. Но и он скоро ушел в сторону.

Поздно вечером выбрались, наконец, на берег Ошмыса. Неприветлив, сердит Ошмыс. С глухим урчанием катит он по каменистому руслу поднявшиеся от дождей мутные воды. Здесь предстояла последняя и самая серьезная переправа.

Мы долго ходили по берегу, подыскивали подходящую переправу. Борковский по пояс забредал в ледяную воду, вымеривал, прощупывал палкой дно. В горах шли дожди, река быстро набухала. Приди мы к Ошмысу днем позже — и загорать бы нам тут, ждать спада воды.

И вот переправа выбрана. Глубина в этом месте метровая. Борковский приказал загонять телят в реку немного выше — напор воды снесет их на мелкое место. Телят не следовало загонять всех враз, иначе образуется затор, и мы можем многих не досчитаться.

На животных жалко было смотреть. Сбитые на берегу в тесный гурт, грязные, уставшие, телята тоскливо мычали и в страхе косились на реку. В переходе по болоту они в кровь изодрали ноги, животы, бока. Несколько телят сильно хромало, у одного выткнут глаз, а один даже оказался без хвоста.

Телят пересчитали. Все сто четырнадцать.

У нас уже был на примете смелый сильный бычок с упругими мускулистыми ногами и широким белым лбом. Это он первым перешел Северный Пулт, ему предстояло начать переправу и на Ошмысе. Бычок упирался, пугливо таращил на окружавших его людей диковатые глаза, и вдруг, как и в первый раз, неожиданно ринулся в воду. Течение подхватило его и боком понесло на мель. Коснувшись ногами дна, он наискось тяжело побрел к противоположному берегу. А там уже с куском хлеба стоял Серафим Амвросиевич и ласково звал:

— Теля, теля, теля...

Лиха беда начало! Опасливо пофыркивая, спустился в воду второй теленок, за ним третий, четвертый, и вот животные ровной неторопливой цепочкой, с высоко поднятыми хвостами, пошли друг за другом, сопровождаемые нашими бодрыми окриками.

С лошадьми дело обстояло проще. Эти безропотные трудяги полностью полагаются на человека и пойдут за ним хоть к черту в пекло. Сначала переправили на них вьюки, затем поочередно перевезли всех ребят.

Мы не намеренно оставили Филоненко-Сачковского в хвосте очереди. Но получилось так, что он оказался последним. Сашка воспринял это без особой обиды, хотя на всякий случай разулся и снял штаны...

Скрылось, ушло греть другой край земли солнце, мглистой дымкой подернулись вечерние дали. В меркнущем небе вспыхнула, задрожала неровным светом одинокая звезда. Сегодня не слышно было говора в палатках. На траве лежала немытая посуда. Вокруг костра на колышках привычно сушились сапоги, портянки и грязные, драные одежки ребят. Здесь же висели еще недавно блестящие сапожки Толи Мурзина. Они просвечивали дырами.

Трудный был переход.