Мы на своей земле

Глава XII

Нам нужны воздух и дрова. Уже несколько дней мы расчищаем пятый колодец. Когда оккупанты взорвали его, то вниз рухнули барабан, клеть, лестница, столбы. Но добыть все это очень трудно: примерно на две тонны земли, песка, камней, — сто килограммов дров.

Добытое возили в лагерь на маленьких дрожках, называемых «биндюжок». Один из партизан впрягался в оглобли, остальные подталкивали:

— Но! Поехали… — шутливо командовал кто-либо из ребят.

— Хорошо бы парочку гитлеровцев сюда приспособить, пусть бы возили, — говорил впряженный в оглобли.

Немилосердно скрипя, тележка трогалась с места.

Узкая штольня из пятой во вторую шахту круто поднималась в гору. Люди, обливаясь потом, упорно, словно муравьи, тащили свою непосильную кладь.

Однажды, зацепившись за угол поворота, Гринченко сильно ударился о поперечину оглобли. Сменяя его, Иван Никитович пошутил:

— Поганый з тебе битюг.

— Овса мало даете, а работы ого-го! — отшутился Гринченко, потирая ушибленную грудь.

Действительно, норму пайка сильно уменьшили, хлеба выдавали по двести граммов в день на человека и тарелку «латуры», так называли болтушку из муки. Соль, картофель, свекла были на исходе.

— Эх, силоса бы… хоть немного, — вспоминали люди винегрет.

— А может где помидора завалялась? — спросил Иван Никитович.

— Один рассол остался, — ответила я.

— Так это же хорошо, — обрадовался он, — принеси его сюда, пусть ребята хоть душу немного просолят.

Поставив ведро с рассолом на стол, я начала разливать его в жестяные банки из-под консервов.

— Рассол! — восторгались партизаны и жмурились от удовольствия.

Положение наше, действительно, было трудным. Катакомбы в Нерубайском, Усатово, Большом Куяльнике были замурованы, заминированы и блокированы 6. С внешним миром нас связывал только радиоприемник Вани Неизвестного.

Однажды радист вихрем ворвался в дежурную с радостным сообщением:

— Шестого декабря наша Армия перешла в контрнаступление, а девятого разгромила гитлеровскую армию под Москвой. Взято много пленных и трофеев.

Бурно радовались ребята. Харитон, сорвав с головы шапку, начал махать ею:

— Ага! Я так и думал! Ура! Ура!

— Будем танцевать! — вся светясь счастьем, кричала Шестакова.

Дети метались, обнимались, прощая друг другу свои детские обиды.

Из ленинской комнаты (так комсомольцы называли один из забоев, украшенный лозунгами и портретами руководителей партии и правительства) притащили патефон и все закружились в танце.

Известие о переходе Красной Армии в контрнаступление и разгроме гитлеровцев под Москвой обрадовало, ободрило и вдохновило нас. И наше положение не казалось уже таким безвыходным.

Еще энергичнее ходили мы по нескончаемо длинным дорогам мрачных и таинственных катакомб в поисках выхода. Разбирали километровые завалы, осторожно пробирались под грозно нависающими потолками, проползали узкие щели сбоек, переходя из одной шахты в другую, спускались с этажа на этаж многоярусных выработок. Но выхода не находили…

Люди возвращались в лагерь молчаливые, смертельно усталые, с потрескавшимися до крови губами, оборванные, грязные. Еле волоча ноги, шли к колодцу, утоляли жажду, мылись ледяной водой, докрасна растирали тело, а потом падали на каменные нары и засыпали тяжелым сном.

Парторг подбадривал партизан:

— Ничего, ребята, не горюйте, размуруемся. Только не теряться. Мы еще покажем гитлеровцам.

Позвонила Межигурская с первого поста, спросила время. Я ответила.

— Это по «драчунам»? — поинтересовалась она.

— Нет! По ручным Бадаева, — успокоила ее я.

«Драчунами» у нас прозвали часы-ходики, гирька которых почему-то часто срывалась вниз. Однажды она сильно стукнула сидевшего у стены Якова Федоровича Васина.

— Вот проклятые драчуны! — пробормотал сконфуженный Васин и погрозил кулаком.

Ребята захохотали.

Механизмы часов в катакомбах пришли в негодность, и только Бадаев как-то ухитрился сохранить свои ручные.

Я знала, что на посту время тянется бесконечно долго. Выстоять без движения несколько часов, зорко вглядываясь в темноту, очень трудно. Холод леденит тело, тьма угнетает, пугающе постанывает и кряхтит кровля.

Предупредив Гаркушу, что он назначен на пост вместе со мной, я ушла вперед, торопясь сменить Межигурскую.

По дороге ударилась о низкую кровлю.

— Що, з потолком поцилувалась? — усмехнулся догнавший меня Гаркуша и, присев на камни, зашелестел бумажкой, скручивая «козью ножку». Прикурив от коптилки, затянулся.

— Поцеловалась… Никак не привыкну к шахтам, чтоб они пропали, — со злостью ответила я.

— А навищо пропадать? Колысь тут люды, та й я зароблялы соби шматок хлиба. А в девятсот пятому бигалы сюды на сходы. Рушныци, набои переховувалы тут. В громадянську вийну— партызанылы, былы нимця та интервентив. Та ось и знов прийшлось…

— Так вы старый партизан? — заинтересовалась я.

— Всього було… — спокойно ответил он. — Колы б не мои 72 рокы… Показав бы я от тым каиновым душам хвашистам…

Иван Гаврилович умолк, сосредоточенно теребя свою седую остроконечную бородку. Глаза старика были печальны. Незаметно вздохнула, подумала: «Тебе бы, старина, на отдых, а ты вот воюешь…»

Слабый огонек коптилки колебался, притухал и вновь тонкой нитью поднимался вверх, словно стремясь рассеять вековечную темноту подземелий. В ушах мелодично звенело. Казалось, что совсем рядом плещется море… Наши ребята прозвали шахтную тишину — звонкой тишиной.

— Иван Гаврилович, — прервала я молчание, — почему мне всегда кажется, что здесь где-то близко море, я слышу шум его волн.

Зажав винтовку в старческих узловатых руках, не отрывая взгляда от убегавшей в темноту подземной дороги, Иван Гаврилович тихо и задушевно говорил:

— Тут колысь було море. В мори булы ракушкы. Море видийшло… Ракушкы залышылысь, перетворылысь на каминня. И спивае тепер це каминня писню моря, писню славы хоробрым людям. Може колысь воно буде спивать и про нас.

Очарованная рассказом, я молча смотрела на морщинистое волевое лицо Ивана Гавриловича, думая: как много душевной силы и поэзии в этом простом человеке, который на восьмом десятке своей жизни включился в борьбу против захватчиков.

— Пишлы! А то там на посту люды вже мабуть зовсим подубилы, — сказал старик, с трудом поднимаясь с камня.

Приняв дежурство. Иван Гаврилович проверил исправность зажигалки, потушил коптилку. Мы остались в полной темноте. Затаились. Вот послышались чьи-то осторожные шаги со стороны лагеря. Темноту прорезал луч фонаря.

— Стой! Кто идет? — тихо окликнул Иван Гаврилович.

— Москва! — послышался голос Бадаева.

— Севастополь! Проходи!

Приблизившись к нам с группой ребят, Владимир Александрович отозвал нас в сторону, дал новый пароль и предупредил, что он вернется часа через четыре.

— Будьте бдительны. Особенно следите за штольней впереди. Без пароля в нашу зону никого не впускать, — и нырнул в траншею под баррикадой.

Нас снова окутала густая темень и певучая тишина.

Зорко вглядываясь в темноту, Гаркуша зашептал мне на ухо:

— Це вже Володимыр Олександрович щось надумав!

Так оно и было. Бадаев наметил простой, но смелый план, оправдавший себя.

Установив, что в зараженных секторах хлорный газ дегазировался, Бадаев возобновил связь с верховыми разведчиками через водяные колодцы. В то время гитлеровцы думали, что отдаленные от входов в катакомбы колодцы не входят в систему подземелий, и не закрыли их. Предусмотрительный Бадаев предвидел и использовал это.

В условленное время наш разведчик подходил к колодцу, якобы набрать воды, опускал в него ведро. Внизу партизаны перехватывали его, вынимали донесение.

Верховая разведка сообщила нам через колодцы, что среди немецких солдат идут разговоры, якобы людей в катакомбах несколько тысяч. Мы узнали также и о том, что с 23 ноября 1941 года наша небольшая группа в катакомбах блокирована более чем 10-тысячным войском оккупантов 7, с приданными ему легкой артиллерией, эсэсовскими отрядами, сторожевыми собаками и сельской жандармерией.

— Вот это так замахнулись, — смеялись мы.

— Ну и велики очи у страха. Они всерьез думают, что нас в катакомбах тысячи, — улыбался Васин.

— Они думают, что здесь войска. И наша задача — поддерживать их заблуждение. Это будет хоть маленькая, но помощь севастопольцам, — говорил Бадаев.

Уточнив обстановку на поверхности, совет отряда решил:

1. На задания выходить в Нерубайской балке. Она, хоть и блокирована более тщательно, чем в Усатово, но возле Усатово Хаджибеевский парк, где находится особый жандармский корпус, который по тревоге может придти на помощь быстрее, чем в Нерубайское.

2. Разминировать входы, выбрать из ящиков взрывчатку, насыпать в них песок, поставить фальшивые взрыватели и установить эту бутафорию снова на те же места и в том же порядке, как они были поставлены оккупантами. Но на ящиках незаметно сделать свои отметки, чтобы знать, не разгадана ли захватчиками партизанская хитрость.

Более трех суток Бадаев с товарищами занимались разминированием выходов в Нерубайском, Усатово и других местах. Помимо того, что это было связано с большим риском, товарищам приходилось еще и колесить дорогами подземелий десятки километров, прежде, чем они подбирались к заминированным местам. На поверхности все выходы находятся недалеко один от другого, но внутри шахты иногда нужно пройти километров десять, расчистить дорогу от завалов, пробиваться сквозь штреки, заложенные бутом, ползти, чтобы выйти к выходу, находящемуся рядом с другим на поверхности. Но это не пугало людей. В дежурную то и дело ребята приносили взрывчатку, изъятую из фашистских мин. Бадаев радовался:

— Это же тол! Он так нужен нам!

Зелинский ухмылялся:

— Не пожалели взрывчатки. Видно, не думали, что она снова пойдет на их головы.

— Они обеспечили нас раньше топливом, а теперь снабдили взрывчаткой, — смеялся комсорг Ваня Неизвестный, намекая на дрова, которые мы забрали при расчистке пятого колодца.

— Они думали, что минируют хитро, а мы хитрее их, — складывая тол, заметил Мытников.

Помогая Мытникову, я поинтересовалась: как же оккупанты минировали.

— Выходы они муровали двумя стенами, меж них ставили мину, под камни в разные стороны проволочки, как лапки паука: чуть тронь — взлетишь на воздух, — пояснял мне Дмитрий Юрьевич (настоящее его отчество Георгиевич).

— И как же вы их снимали?

Мытников пожал плечами:

— Людей оставлю за поворотом, а сам осторожно подхожу к замурованной стене, сквозь щель высматриваю, где стоит мина, куда вставлены взрыватели, потом вынимаю сверху несколько камней, зову ребят, они поднимают меня на руках в воздух, я наклоняюсь, выхватываю взрыватели. А тогда уж не страшно. Тол вытряхиваем, песок насыпать — миг.

Разминировав выходы, Бадаев приказал радистам подготовить аппаратуру рации.

— Смотрите, — предупредил он их. — Все должно быть в полной исправности. Сегодня ночью пойдем на связь. Москва заждалась нас. Ваня, — обратился он к Неизвестному, — сумеешь в темноте установить антенну?

— Сумею. Я укреплю ее на акации, что растет над обрывом. Пусть только Мытников разберет кладку.

Меня удивляло, как спокойно товарищи говорят о выходе на поверхность. Я знала, как много нужно иметь мужества и самоотверженности, чтобы идти туда, где на каждом шагу засады, пулеметные гнезда, а сама балка окружена цепью движущихся патрулей. Лучи прожекторов, словно светящиеся змеи, шарят возле каждой кочки, каждого кустика. Я представила себе, как по обрыву ползет радист Неизвестный. Его может выдать шорох сорвавшегося камня, луч прожектора — и тогда… застрочат пулеметы и автоматы гитлеровцев. Но человек ползет… ползет во имя великой цели — освобождения своей Родины. Он не бьет себя в грудь кулаком, не многословит о своем патриотизме, нет, он просто и скромно выполняет свой долг.

Наконец, рация заработала! Снова налажена связь с Москвой! Мы не одиноки в глубоком тылу врага.

Комсорг Неизвестный был самым активным, самым дисциплинированным среди комсомольцев, неутомимым и скромным. Мне иногда казалось, что он считает своей обязанностью жить для других, а не для себя. Он не любил болтать, зато много работал. «Вот таким должен быть комсомолец, — думала я, — только таким. Родные Вани погибли в гражданскую войну. Как и многие дети того времени, Ваня стал беспризорником. Он разъезжал по стране на буферах и в ящиках под вагонами, останавливаясь в разных городах. С похолоданием покидал север, уезжая на юг. Так он попал в Одессу. А здесь уполномоченный по борьбе с беспризорностью задержал Ваню Неизвестного и поместил его в детский дом. На вопрос уполномоченного: «Как твоя фамилия? — мальчик ответил — «Неизвестно». Так его и окрестили «Неизвестный». Он хотел бежать из «неволи», но помешала лютая зима. Ваня отложил побег до весны, а там до лета. Да так и привык. Подружив с ребятами, увлекся спортом, учебой, получил специальность радиста.

Неизвестный Иван Николаевич — комсорг отряда, радист.

Долго и упорно фашисты гонялись за нашей радиостанцией, пеленгуя ее в разных местах. Замуровав и заминировав катакомбы, захватчики надеялись, что мы умрем и с нами — рация! Каково же было их удивление, когда радиопеленгатор показал, что партизанская радиостанция продолжает работать, да еще в месте, окруженном сплошной стеной войск, над обрывом Нерубайской балки. А если работает рация, то, следовательно, и разведка.

В погоне за нашей радиостанцией отряд эсесовцев ежедневно осматривал замурованные входы, но все было в порядке: стены не тронуты, мины на месте. А радиостанция работает по ночам! Фашисты срезали акацию, а наши ребята стали укреплять антенну на шесте. Гитлеровцы пытались схитрить: золой посыпали площадку возле входа, из которого, как подозревали они, работала наша рация. Но радисты засыпали свои следы золой с нашей партизанской кухни.

Работа рации и в конце декабря новый взрыв большого эшелона с боеприпасами породили среди солдат захватчиков легенду, что в катакомбах находятся необычные люди. И как только наступали сумерки, солдаты старались держаться подальше от таинственного хода, приближаясь к нему только тогда, когда услышат треск мотоцикла офицера, проверяющего посты.

Узнав об этом, Бадаев начал посылать в город связных Межигурскую и Шестакову. Выбираться на поверхность приходилось ночью, а идти в город днем, после отмены комендантского часа. Выскользнув наверх, проскочив кольцо блокады, связные всю ночь петляли полями до рассвета, а потом шли в город, окоченев от холода и ненастья.

Оживленные, радостные лица Владимира Александровича, Межигурской и Шестаковой говорили об их успешных действиях в городе.

Тамара Межигурская рассказала мне, что наши партизаны в порту и на железной дороге, а также на предприятиях, которые гитлеровцы пытаются восстановить для своих нужд, портят машины и паровозы, срочные грузы загоняют в тупики, заклинивают стрелки; что в порту в судоремонтных мастерских есть мастер, который на вопрос наших людей: «Как нарезать гайки?» — ответил: «Старайтесь… так, чтобы на каждую гайку нужен был свой ключ».

Возвращаясь из города с «ходки», как говорили мы, Бадаев принимался за шифровку радиограмм и ночью передавал их в Москву.

Воля к жизни и борьбе у этого человека была неистощимой.