Мы на своей земле

Глава VII

Под утро 24 октября 1941 года Бадаев вызвал меня в штаб и сказал, что я пойду в Одессу, чтобы узнать обстановку в городе. Владимир Александрович дал ряд советов и пароли, которые я заучила наизусть. На углу улиц Тираспольской и Комсомольской мне нужно было зайти в парикмахерскую к нашему разведчику Милану, сесть в кресло и сказать: «Подстригите меня под саксонку». Милан должен был ответить: «Вам будет лучше под горшок». Проводником снова послали Колю Медерера.

Прощаясь со мной, Владимир Александрович протянул мне зеленоватые бумажки и пояснил:

— Это немецкие марки. Возьми на всякий случай. Ты можешь натолкнуться на заставу, а они не брезгают. До выхода тебя будут сопровождать Иван Иванович и Иван Никитович.

Гордая доверием командира, согретая его душевной теплотой, я думала только об одном: как лучше выполнить задание.

В предыдущие дни наши подрывники каждую ночь, в разных местах, разрушали телеграфную и телефонную сеть оккупантов, минировали дороги, разбрасывали шипы, расклеивали по селу сводки Совинформбюро и листовки с призывом истреблять фашистов. Гитлеровцы со своей стороны усилили патрулирование в Нерубайском и Усатово, вследствие чего выход на поверхность связных стал рискованным.

Бадаев принялся изучать тактику врага, чтобы найти в ней слабое место. Он заметил, что связные могут пробегать мимо патрулей, когда те расходятся в разные стороны.

Нам с Колей нужно было выскользнуть на поверхность в Усатовской балке через Шевчишин выезд, находившийся метрах в тридцати от проселочной дороги.

У последнего поворота Иван Иванович, потушив фонарь, подобрался к выходу, выскользнул на поверхность и махнул рукой: выходите.

Мы стремительно вырвались наверх, проскочили на дорогу, когда патрули, повернувшись спинами друг к другу, находились вдали.

Резкий переход от тьмы к свету вызвал в глазах острую боль. Обильно брызнули слезы. «Только бы жандармы не увидели, откуда появились мы», — думала я и облегченно вздохнула, когда, миновав балку, вышли из села.

Изрытая разрывами снарядов и бомб, дорога была пустынной. Я вытерла слезы, понюхала рукав пальто: не пахнет ли сыростью и въедливым дымом нашей подземной кухни.

Километра через три на дороге показалась телега, запряженная парой сытых лошадей, отнятых, как и все, где-нибудь в колхозе. На ней стоя и сидя ехали солдаты, азартно распевая:

Захватчики пели о том, что Украина богата хлебом, молоком и красивыми девушками.

«Вот негодяи, — думала я, — они радуются тому, что есть чем нажиться».

У нефтеперегонного завода я ощутила трупный запах. Верховые разведчики сообщили уже нам, что гитлеровцы потребовали от рабочих завода выдать коммунистов, комсомольцев и участников обороны. Люди отмалчивались. Тогда оккупанты согнали женщин, детей, стариков к глубокой яме и расстреляли их. Вот уже несколько дней трупы не погребены.

Спустившись с горки, мы с Колей вошли в село Кривая Балка 4. По улицам и дворам сновали румынские солдаты в зеленоватых шинелях. Один из них гонялся за петухом. Петух в страхе забился под поленницу дров и солдат тщетно шарил штыком, стараясь достать птицу.

Меня волновало то, что на дороге, кроме солдат, никого не было. Но, на мое счастье, из переулка вынырнули две женщины и, робко оглянувшись, пошли в нужную мне сторону. Мы с Колей пристроились к ним. Не доходя хлебзавода, наша группа натолкнулась на заставу. Один из солдат на ломаном русском языке потребовал паспорт. Женщины протянули паспорта, из которых виднелись немецкие марки. Я сделала то же самое. Жадно выхватив марки, жандармы, не читая, отдали нам паспорта и пропустили нас.

Женщины свернули на одну из улиц.

Я решила не отставать от них, зорко наблюдая за всем.

На стенах и воротах домов наклеены приказы оккупационного командования. Жирным шрифтом в этих приказах выделялось слово «РАССТРЕЛ». На деревьях много повешеных. Ветер раскачивал трупы. Перед спуском, ведущим в город, на нижней ветке акации висел белый, как лунь, человек. Его руки были вытянуты, ноги чуть поджаты в коленках. На нем чистое белье. Казалось, что этот несчастный заранее готовился к смерти. Гитлеровцы повесили его так, чтобы каждый прохожий наткнулся на него. Лицо старика было спокойным, только чуть-чуть тронуто гримасой, словно бы он спрашивал: «За что?»

У ворот домов на скамьях сидели солдаты-захватчики, наблюдая за впечатлением, производимым этим ужасным зрелищем на советских людей. Но люди шли молча с окаменелыми лицами. Нас было уже человек десять.

В конце улицы, за железнодорожным мостом, мы снова наткнулись на жандармскую заставу. Люди на миг растерялись, приостановились, но, быстро придя в себя, пошли дальше. Вслед нам послышались крики: «Стай, стай!»

Один из гитлеровцев, догнав нас, забежал вперед, размахивал резиновой дубинкой и жестами показывал, что нужно вернуться обратно.

Пятясь под ударами, мы озирались, пытаясь найти спасительную щель. Но узкая улица, закрытые наглухо ворота, исключали возможность спасения.

Задержавший нас солдат в рваной куцей шинелишке был маленького роста. Ноги обуты в стоптанные бутсы, поверх них обмотки, из которых выглядывала почерневшая металлическая ложка. На боку у него побрякивал пустой закопченный котелок.

Несмотря на свой жалкий вид, во всей позе солдата чувствовались заносчивость и желание показать свою власть. Раскачиваясь из стороны в сторону, надуваясь, как индюк, жандарм наслаждался замешательством людей. Неожиданно он разразился речью.

— Мы пришел освободить Одесса от болшевик. Коммунист капут! Москва капут! Мы хазяин! Рус треби сказать хазяин: «Добри утра, домнуле капрал!» — и важным жестом показал на себя.

Люди молчали. Это взбесило гитлеровца. Он все больше пенился злобой:

— Чиго мольчишь? Кажи: «Добри утра!»

В угаре властолюбия он раздавал удары дубинкой направо и налево.

Одна из женщин пробормотала сквозь зубы:

— Доброго утра!

Физиономия фашиста расплылась в самодовольной улыбке, обнажив желтые лошадиные зубы. Ухарски взмахнув рукой, он «милостиво» разрешил идти.

Люди рассыпались в разные стороны, словно стая вспугнутых птиц.

Город, как и его окраины, был наводнен войсками оккупантов. Население затаилось в домах и подворотнях, и только изредка можно было увидеть прохожих. Развалины забиты трупами. В уцелевших школах и больших жилых домах разместились воинские части. У ворот занятых зданий стояли станковые пулеметы и патрули. Со стен домов исчезли советские плакаты и воззвания, вместо них наклеены устрашающие приказы оккупационного командования.

В Авчиниковском переулке мы с Колей остановились у приказов.

— Декрет № 1,— прочитала я. Этим декретом Антонеску ставил в известность население о том, что территория между Днестром и Бугом на севере по линии Могилев — Жмеринка входит в состав румынской администрации и отныне именуется «Транснистрия». Рядом с декретом висело объявление:

…— Выдавайте тех, которые имеют террористические, шпионские или саботажные задания, так же, как и тех, кто скрывает оружие… — в случае, ежели кто-нибудь не соблюдет распоряжения, данные приказами или теми, которые будут даны позже, должен знать, что:

БУДЕТ НАКАЗАН РАССТРЕЛОМ НА МЕСТЕ.

Оглянувшись, я подмигнула Коле и прикрыла его собой. Вмиг плохо наклеенные приказы очутились в руках мальчика, а потом и в его кармане.

С явкой мне не повезло. Штора окна парикмахерской на Тираспольской улице приспущена — знак опасности.

— Сорвалось… — досадовала я. — Что же делать? Нужно узнать, хотя бы то, что возможно.

Кое-где из подворотен робко выглядывали женщины. Я подходила к ним и просила подаяние. Вскоре моя потрепанная кошелка стала наполняться кусками хлеба, сухарями и лепешками.

Переходя из двора в двор, прислушиваясь к разговорам женщин, я узнала, что оккупанты вошли в Одессу семнадцатого октября и принялись грабить и истреблять население. 19 октября фашисты выгнали из домов евреев, людей, сопротивлявшихся во время грабежа, и предполагаемых участников обороны. Их загнали в пустые артиллерийские склады, заперли, облили нефтью и сожгли. Погибло более 20 тысяч женщин, стариков и детей.

В одном из дворов пожилая женщина рассказывала:

— Ой, бабоньки, что эти ироды делают на Молдаванке 5. На улице Буденного они устроили лагерь смерти. Грузовики не успевают вывозить расстрелянных. Одного убитого они ставят посредине кузова. Машину тряхнет на ухабе — голова человека запрокидывается. И кажется, что он кивает.

— Эх, — вздохнула одна из женщин, — что же дальше будет?..

Время истекало. Приближался комендантский час, после которого хождение каралось расстрелом на месте. Мы с Колей шли вниз по Комсомольской улице, в сторону Слободки.

Мне хотелось кричать:

— Люди, что вы смотрите! Душите гадов, разрушающих наши города, убивающих жизнь! Винтовками, кирками, лопатами, руками бейте паразитов.

Но нужно было молчать, идти туда, откуда наша рация передаст на Большую Землю об ужасах, творимых оккупантами.

В Усатово, используя сумерки, мы с Колей удачно проскочили в катакомбы. Держась за руки, побрели в глубину штольни, свернули в боковое ответвление, прошли еще метров сто ощупью, присели на камни и затаились, ожидая прихода наших. Мы сильно продрогли от холода и пережитого. Колю била нервная лихорадка. Я прижала мальчика к себе, пыталась успокоить и согреть его. Время ожидания тянулось мучительно долго, а наших все не было… Я вздрогнула, увидев слева в глубине штрека слабый желтый огонек, двигавшийся к нам. Мелькнула мысль: а вдруг это чужие? Вспомнила совет Бадаева: «Если увидишь в катакомбах врага, нет оружия, бей по фонарю» — и крепко зажала камень, находившийся в моей руке. Но, к счастью, это были партизаны.

Высоко поднимая фонарь, Иван Никитович водил им по всем закоулкам, разыскивая нас. Неожиданно он повернул за угол каменного столба. Я испугалась, что он уйдет, крикнула, но вместо звука у меня получился слабый хрип.

— Неужели не найдут нас? — продолжала волноваться я, но быстро успокоилась, заметив, что огонек стал приближаться.

Ну, что, дождались? — спросил Иван Никитович и улыбнулся, но увидев, что мы молчим и только лязгаем зубами, встревожился и закричал: — Они совсем закоченели! Говорил же я тебе, Иван Иванович, пойдем скорее, а ты еще долго возился… — упрекнул он моего мужа. — А ну, ребята, закутайте их в кожухи, — обратился он к бойцам, вынырнувшим из бокового штрека.

Никогда я не думала, что этот старый ворчун может быть таким внимательным к людям. «Даже Ваня не догадался, что мы замерзли».

Согревшись, я рассказала, где в селе расставлены патрули. Партизаны, выслушав мой рассказ, ушли на поверхность. Иван Никитович остался с нами и, поудобнее усевшись на камни, вытащил из своих глубоких карманов резиновый кисет, стал скручивать «козью ножку». Прикурив от фонаря (он был очень бережлив, особенно со спичками), сказал:

— Мы обождем их, они сейчас вернутся, пошли за языком. Ну, как, оттаяли? — ласково осведомился он.

В штабе, слушая мой доклад о событиях в городе, о замученных людях, Бадаев все больше хмурился, складки на его переносице сжались, глаза потемнели от гнева.

Я продолжала докладывать:

— На улице Энгельса двадцать второго октября взорван дом…

Весь подавшись ко мне, Владимир Александрович порывисто спросил:

— Какой дом?

— НКВД, — ответила я, — люди говорят, что взрывом истреблено более ста гитлеровских офицеров и их генерал-майор Глугояну. Взрыв произошел во время совещания.

— Молодцы! — горячо воскликнул Бадаев, но здесь же, словно опомнившись, умолк.

— Кто молодцы?

Он махнул рукой.

— Это я так… О другом думал. Рассказывай…

Утром меня вызвали в штаб. Там были командиры. На столике перед Бадаевым лежал револьвер и сумка с патронами. У стола стояла винтовка. Владимир Александрович торжественным жестом протянул ее мне:

— На! Возьми. Ты ее заслужила. А это револьвер и патроны к нему.

Я так обрадовалась, что с трудом проговорила:

— Спасибо!

С этого момента меня включили в число бойцов, которым доверяли охрану подступов к нашему лагерю.