Мы на своей земле

Глава III

В лагере были обеспокоены моим долгим отсутствием. Но узнав, где была я, Иван Никитович одобрительно закивал. Я протянула ему листовку. Старик оживился и, нацепив на нос очки, принялся читать.

— Ишь, сохранилась… — восхитился он. — Да, было дело… Эти листовки печатались обкомом партии в восемнадцатом году в Куяльницких катакомбах, под Шкодовой горой, там же помещалась типография газеты «Коммунист». Многих нет из тех, кто боролся тогда. А люди были хорошие… — вздохнул старик и, задумчиво глядя вдаль, начал рассказывать: — Будто сейчас помню, как тяжело было партизанить, особенно в девятнадцатом. В Одессе интервенты, а на Севере белые подходили уже к Орлу. Но мы не теряли надежды, били здесь беляков. И надоели же мы тогда им, — засмеялся Иван Никитович, — решили они сжечь Нерубайское за партизанство. Назначили сюда большой отряд карателей. Что делать? Одесский подпольный райком решил идти в открытую, разделил наш отряд на три группы: первая затаилась у Федосеева выезда, вторая — в балке Махна и Лаптия, третья — у Цыганской балки. Оружие мы в то время имели. Обком снабдил нас даже французскими гранатами. Ждем… Видим, идут каратели. Мы пропустили их в кольцо. Ну и расколошматили же мы тогда беляков, они потом и нос боялись сунуть сюда. Бывало, назначат карателей идти в Нерубайское, так их сразу холера хватает, бегут к врачам, в околоток, просят освобождение — боялись партизан хуже огня.

— И будешь, старик, снова партизанить! — раздался у нас за спиной голос Бадаева, неожиданно вынырнувшего из бокового штрека.

Иван Никитович смутился и протянул Владимиру Александровичу листовку.

— Да вот Галя нашла. Ну и вспомнилось…

Прочитав листовку, Бадаев бережно вложил ее в записную книжку.

— Это ценная находка, надо будет переслать ее в Москву. Ну, а вода есть?

— Да еще какая! — с гордостью ответил Иван Никитович. — Мы долго возились, а все же добрались…

— Веди, показывай, — и Владимир Александрович направился к колодцу. — Идемте с нами, — пригласил он меня и Межигурскую.

Заглядывая в колодец, Бадаев любовался чистой, прозрачной, как слеза, водой.

— Вот это дело! А дай-ка попробовать.

Опустив ведро в колодец, Тамара зачерпнула воды и подала Бадаеву. Отпив глотка два, он похвалил:

— Хорошая, сладкая, — и, повернувшись ко мне, спросил: — Примусы привезли?

— Нет!

Подморгнув мне, Иван Никитович сказал:

— Да пришли ты ей, Владимир Александрович, эти примусы, а то она загрызет меня…

— Саша, — обратился Бадаев к приехавшему с ним Александру Баршаю, — напомни Васину, пусть прихватит примусы, а то, действительно, люди питаются одними консервами. А вещи ты забрала? — снова повернулся он ко мне.

— Нет! — ответила я и смутилась под его пристальным укоризненным взглядом. Тихо, но властно он сказал:

— Завтра же поедешь в город и заберешь. А в следующий раз — точно выполняй приказания.

Под утро меня вывели из катакомб. В город я ехала на танкетке вместе с Сашей. Танкетка летела вихрем. На ухабах сильно потряхивало.

С гребня Шкодовой горы я увидела Одессу, окутанную черной завесой пыли и дыма. Горели Пересыпь, Нефтегавань, порт.

У железнодорожного моста, соединяющего Ленинский район с городом, Саша на миг приостановил танкетку, дал мне сойти и помчался в сторону Лузановки на помощь морякам, защищавшим этот участок фронта.

Я пошла вверх по Селянскому спуску. Рвались снаряды и бомбы. Баррикады, мостовая, тротуары — разворочены. Несмотря на артобстрел и бомбежку, по улице торопливо шли люди.

В Аркадии меня познакомили с будущим заместителем командира нерубайского партизанского отряда — Васиным Яковом Федоровичем. Это был человек лет 45 с широким скуластым лицом, вздернутым носом и пытливыми глазами. Его быстрые, немного нервные жесты говорили о кипучем характере и некоторой вспыльчивости.

Васин Яков Федорович - заместитель командира партизанского отряда.

Нагрузив машину необходимыми вещами и прихватив пятиглавые примусы, мы уехали. Протяжные, воющие звуки снарядов, свист и разрывы бомб заставляли невольно втягивать голову, опасливо коситься на небо.

Машина кружила среди баррикад и воронок в поисках проезда.

Резко перегнувшись через борт, Васин попросил шофера заехать на Раскидайловскую улицу и, словно оправдываясь, пояснил:

— Хочу узнать, живы ли еще мои, несколько дней не видел их, все спешка…

Отделившись от ворот приземистого дома, к нам подбежала высокая красивая брюнетка. В ее глазах были тревога и любовь.

— Ты, Катя, все у ворот дежуришь, — мягко упрекнул жену Васин. — Не томи себя, сиди лучше в бомбоубежище. Когда можно будет, я сам приеду к тебе. Не волнуйся, со мной ничего не случится. До свиданья! — крикнул он, отъезжая.

Мы снова начали петлять среди баррикад. Несколько раз пришлось возвращаться. С большим трудом выбрались на улицу Красной Гвардии.

Парадный ход и ворота моего дома оказались заколоченными наглухо. Мы проникли в дом со стороны соседней улицы. Свои вещи, оставленные у дворника Сохатского, я нашла в квартире Винского, рабочего судоремонтного завода.

Собравшиеся возле машины знакомые женщины укоризненно посматривали на меня и мои чемоданы 3, очевидно, думая: «Говорила, что едет на фронт, а чемоданы тянет с собой…» Мне хотелось оправдаться, сказать им, что я забираю вещи по приказу командира, что я не удираю, а останусь бороться. Но я молчала. Объяснить им все не имела права.

Ночью я вернулась в катакомбы.

Однажды Иван Никитович и Павел Харитонович привезли с поверхности полные дрожки красных помидор для засола.

Сгрузив помидоры, Павел Харитонович подал мне круглую большую плетенку, полную крупного черного винограда.

— Это с моего виноградника, — похвастался он. — В этом году хороший уродился.

Мои пальцы бережно дотрагивались до каждой гронки, до каждого листика, мне казалось, что они еще сохранили солнечное тепло и запах полей.

Засолив помидоры, я вернулась в дежурную. Товарищи делились впечатлениями и думами о фронте, о героической обороне Одессы, о больших потерях гитлеровцев на всех фронтах; Бадаев отметил, что только под Одессой враг положил уже несколько дивизий, что повсюду в тылу у врага начинают действовать партизаны, что разгром фашизма неизбежен.

Поднявшийся с места Яков Федорович торопил Бадаева:

— Поехали, Владимир Александрович. Мне ведь сегодня опять всю ночь возить.

Васин и шофер Иван Андреевич Гринченко беспрерывно ездили в город и обратно. Прошлой ночью они привезли два станковых пулемета, несколько ручных пулеметов, винтовки, тол, гранаты РГД и Ф—1, медикаменты, хирургический инструментарий, тужурки на меху, валенки. галоши, шапки-ушанки. Доставить все это в Нерубайское было трудно, все дороги простреливались и бомбились врагом. Забросить привезенное в катакомбы тоже нелегко. Нельзя, чтобы видели посторонние. Враг засылал в город и окрестные села шпионов; особенно в Нерубайское и Усатово.

По договоренности с нашим командованием начали прочес катакомб. Для этого были выделены красноармейцы и будущие партизаны.

И действительно, в некоторых отсеках шахт задержали нескольких темных личностей. Нам приказали быть бдительнее. В лагере на главной штольне мы установили дежурства.

Через пару дней лагерь оживился многоголосым говором и смехом. Из города вместе с Бадаевым в катакомбы прибыла большая группа товарищей. Большинство из них — члены и кандидаты партии, комсомольцы, по специальности — снайперы, радисты, подрывники. С ними пришли наш будущий парторг Константин Николаевич Зелинский и председатель Нерубайского сельсовета Иван Францевич Медерер.

По рассказу Якова Федоровича Васина, это были обстрелянные, крепкие люди.

— Вон видишь, тот, худощавый, черненький, сидит он рядом с Иваном Никитовичем, это снайпер Петренко Иван Николаевич, за ним числится по фронту более ста уничтоженных гитлеровцев. А тот, круглолицый здоровяк, с забинтованной рукой — Константин Николаевич Зелинский. Командование решило эвакуировать его в тыл, а он захотел партизанить. До войны работал председателем колхоза в селе Большая Фоминая балка.

Зелинский Константин Николаевич - парторг партизанского отряда.

Молодежь разбрелась по катакомбам. Из-за каждого поворота неслись всплески их веселого смеха. Желтые блики фонарей в темноте казались блуждающими огоньками.

Комсомолец Харитон Лейбенцун, увидев на обводной дороге колодец, шумно восторгался:

— Ох, братцы, милые! Воды-то, воды сколько! Это тебе не передовая, тут и мыться можно. А если попробовать? Ух, хорошая! — Харитон вытер губы. — Ребята, двинули в дежурку или как она там называется, заведем патефон.

Вихрем ворвались музыка и песни в угрюмые шахты. Послышались громкие возгласы: А теперь — танцевать!

— Тамара! Пляши лезгинку! Да где же Шестакова? Куда спряталась?

— Вот она, вот! — закричал кто-то.

Круг раздался и на средину его вытолкнули черноволосую стройную молодую женщину. Она была очень красива. Крутобедрая, тонкая в талии, нос словно выточенный, черные большие глаза с миндалевидным разрезом, вишневые, чуть припухлые губы. Она приковала к себе взоры всех.

Стоявший рядом со мной Даня Шенберг шепотом рассказал, что Тамара Шестакова — медицинская сестра, теплоходом возила раненых из Одессы в Батуми во время обороны. «Фашисты бомбят, бывало, теплоход, а ей будто дождик идет. Вокруг свистит, воет, а Тамара смеется, ободряет раненых».

Тамара кружилась в танце. Все трепетало в ней радостью жизни, счастьем юности. Ей стало жарко, она сбросила пальто. Бордовое платье, белый кружевной шарф, небрежно развевавшийся на плечах, придавали ей сходство с расцветшей веткой вишни, жадно впитывающей в себя тепло ласкового весеннего солнца.

Окончив танец, Тамара хотела юркнуть в толпу, но ее перехватили.

— «Яблочко», Тамара! Русскую плясовую! — требовали пожилые.

Я неодобрительно поглядывала на ребят. Мне казалось, что во время войны должны замереть смех и веселье, что нужно думать только о борьбе с гитлеровцами.

Заметив мое недовольство, Иван Иванович тихо шепнул мне:

— Они поступают правильно. Сейчас веселятся, а завтра пошлют их на задание, и некоторых из них мы можем не увидеть больше.

Находившийся здесь же Бадаев, услышав, о чем говорит мне Иван Иванович, добавил:

— Это юность. Она всегда кипучая и неунывающая. Вот накормить бы их следовало, люди с утра ничего не ели. Есть там у тебя что?

Я начала накрывать стол.

Увидев блюдо винегрета, Харитон закричал:

— Братцы, товарищи, силос!

Грянул хохот.

— Ме-ке-ке! — проблеял кто-то.

— Вот пустосмехи, — поморщилась Тамара Межигурская, до этого тихо сидевшая в углу дежурной. — Ну чего разошлись! — прикрикнула она на ребят. Но Харитон не унимался:

— Товарищи! Хорошо, что Тамара подала голос. Мы ведь чуть не забыли, что у нас две Тамары. Как быть? Можно попутать их.

После обсуждения столь важного вопроса решили: Тамаре Межигурской добавить прозвище «маленькая», Шестаковой — «большая».

Зелинский засмеялся и, потирая раненую руку, спросил:

— А как быть с Иванами? Их у нас пять. Крестить, так крестить. А ну, думайте, как именовать отряд Иванов.

Ребята быстро справились и с этой задачей, решив: четыре Ивана — люди в годах, называть их по имени и отчеству, а пятого — молодого, называть Ваня, Ванька, да не все ли ему равно.

Оживленно разговаривая, люди с аппетитом ели поданные к столу холодец, консервы и «силос». И только снайпер Петренко ни к чему не притрагивался, кроме картофеля.

— А ты что не ешь? — заботливо спросил Ивана Николаевича Васин.

— У меня язва желудка.

— А как же вы воевать будете? — вмешались ребята.

— Как на передовой воевал, так и здесь буду. Я не лучше других.