Глава XIV

На поверхности суровая зима с вьюгами и метелями. Внизу в катакомбах — чернильная тьма, спертый воздух и глухая тишина, нарушаемая осторожными шагами партизан.

У людей ввалившиеся щеки, под глазами темная синева, на лице зеленые, желтые, темно-багровые пятна. Серые камни выпили кровь, темнота и недоедание истощили их. Лохмотьями висит на партизанах истлевшая одежда, сквозь дыры просвечивает исхудавшее тело. Изорванную обувь подвязывают проволокой, благо, натаскали ее много, разрушая связь оккупантов. В чем только душа держится? Что вдохновляет их? И здесь же нахожу ответ: беспредельная любовь к своей Родине, вера в силы народа. Часто вспоминают о победе Красной Армии, разгромившей гитлеровские войска под Москвой. В свободное время, потуже подтянув ремень на запавшем животе, при тусклом свете фонаря читают книги, играют в шашки и шахматы. Играют азартно, словно дети.

Прошло три дня, как ушли в город Бадаев и Межигурская. Сегодня все с нетерпением ожидают их возвращения.

Взглянув на циферблат «драчунов», Васин распорядился:

— Неизвестный Иван — на прием радиосводок, Мытников пойдет с Даней встречать Бадаева и Межигурскую.

Переминаясь с ноги на ногу, Мытников подошел к Васину и робко сказал:

— Я что-то совсем заболел…

Подняв голову от тетради, Васин внимательно посмотрел на Дмитрия Юрьевича 8.

— Я ничем не могу помочь тебе. Дорогу туда знаешь только ты. Послать кого-нибудь другого — запутается, лабиринт там очень крепкий… Придется, Митя, пойти, ничего не поделаешь, только будь осторожен. Гляди в оба, а не вполглаза. Оккупанты на ночь усиливают патрулирование. В Нерубайск пришел новый большой отряд эсэсовцев. Они разместились у Евтеевой Марии, в хате Пономаренко и по другим хатам. Поторапливайся, а то опоздаешь.

— Иду! — ответил тот и, прочистив песком стекло фонаря, зажег его, кинув на ходу: «Пошли, Даня!».

Через несколько часов они вернулись в лагерь без Бадаева и Межигурской, взволнованные и недоумевающие.

— Шли встречать Бадаева, а наткнулись на отряд эсэсовцев. Чуть сами не попали в лапы к ним…

— Что случилось? — встревожился Яков Федорович.

— Мы сами ничего не поймем… — ответил Мытников, присаживаясь возле Васина. — Бадаев ушел ходом, который мы нашли недавно под скалой второй балки за церковью, недалеко от хаты Николайчука. Ход такой: сто лет ищи — не найдешь. Ну, так вот, пошли мы туда с Даней. Глядим, метрах в ста от выхода обвалилась кровля, образовался провал, можно наверх пролезть, хотя немного и высоковато. Я стал и думаю: ждать Бадаева здесь или идти к выходу? Вспомнил, что он не знает о провале. Прикрутил фитиль в фонаре, поставил его за поворотом в нише, а сам с Даней проскользнул провал, ощупью подобрались мы к выходу.

Ждем. Землю припорошило снежком. Луны нет, только звезды, но видно далеко. Гляжу, снизу балки поднимаются двое. Я обрадовался и говорю Дане: «Идут!» В это время высокий поскользнулся, а за ним след в след цепочкой целый отряд гитлеровцев с автоматами. Вдруг разделились: часть направилась к нашему выходу, а остальные бегом к провалу. Вижу, плохо наше дело… отрежут от катакомб. Даю команду: «Данька, к провалу». Мы туда, а там уже немцы… скачут, как суслики вниз и строчат из автоматов. Что делать? Командую: «Стреляй, Данька», а сам как наверну гранатой. Тут и пошло… Фрицы подняли такой галдеж, хоть святых выноси, кинулись наутек. Сбились в провале скопом, заткнули дырку. Стало совсем темно, стреляем наугад. А они орут, душат друг друга, на стены лезут, а потом пробкой вылетели на поверхность. Я опять подаю команду: скорее через провал, пока фрицы не очухались. Только вскочили на штольню, стали отходить в глубину, позади как тарарахнет, аж штольня затряслась. А я думаю: швыряйте, свинячьи рыцари, нас не достанете. Вот и все.

Все притихли.

Встревоженный неожиданным сообщением, Зелинский решил сам пойти к условленному месту встречи.

Припав к обледенелым камням у выхода из катакомб, под нависшей скалой, Зелинский с товарищами зорко всматривался в темноту зимней ночи. Мороз крепчал. Все, казалось, остекленело. Порывистый ветер злобно швырял в лица людей горсти колючего снега, доносил до них гортанные возгласы патрулей, звонкое топанье солдатских сапог о мерзлую землю, трескотню сновавших по селу мотоциклов, одиночные выстрелы. Но окоченевшие люди лежали неподвижно — они ждали своего командира. Не знали они тогда, что он уже не вернется к ним.

Группа парторга Зелинского возвратилась в лагерь утром. Вид у всех был удрученный. Поставив винтовки в пирамиду, люди, промерзшие до костей, начали растирать обмороженные щеки и руки.

— Сукном растирайте, скорее пройдет, — заботился Зелинский.

— Ну, как? — тихо спросил его Васин и впился в него взглядом.

— Что-то есть… — развел руками парторг, — а что… не поймешь… Гитлеровцы, как шакалы, кружат вокруг провала, но близко не подходят. На стенах следы крови. А это я нашел там, — протянул он Васину кусок свежеоторванной полы шинели зеленоватого цвета. — Кто-то, удирая, лез вперед, наступил, оторвал.

— Ну и вояки… — презрительно бросил Пустомельников, — трохи штаны не залышилы в провали.

— Штаны-то унесли, а вот запах долго будут проветривать, — зло усмехнулся Гринченко, внимательно рассматривая осколки и ручки немецких гранат.

— Видно, катакомбы подействовали. А так это зверье не очень-то трусливо, — возразил Васин, шевеля мохнатыми бровями.

В дежурную вошел Иван Никитович. Он тяжело опустился на скамью рядом с Зелинским и Васиным и, увидев их вопросительные лица, передернув плечами, сказал:

— Узнать ничего не удалось. Ни один разведчик не подошел к колодцу, хотя было время передачи. Что случилось? Почему не вернулся Бадаев?

— Бадаев мог просто задержаться в городе, — высказал предположение Зелинский. — Вот что, Яков Федорович, нужно разбить людей на группы и к вечеру послать к выходам встречать Бадаева. А пока отдыхать!

Но отдыхать не пришлось. Зазвонил телефон с первого поста. Трубку взял Васин.

— Что? Кужель пришел? Да что он, сумасшедший? Он же след потянул за собой. Говоришь, еще ночью вошел в катакомбы? Завалы? Долго петлял? А-а! Тогда ничего. Пропустите.

От быстрой ходьбы Кужель запыхался, дышал тяжело и прерывисто. Сняв шапку, вытер лоб и лысину, подкрутил растрепанные усы кончиками вверх. Взгляд его обычно веселых глаз в этот раз был грустным.

— Присаживайся, Ваня! — пригласил его парторг.

Кужель сел молча, явно чем-то встревоженный, также молча вынул кисет, сделал самокрутку из самосада, положил кисет на стол, приглашая ребят закурить. Потом порылся в кармане вытащил какую-то бумажку и протянул ее Зелинскому.

— На, читай!

Головы всех повернулись к парторгу, который читал вслух:

— «1942 год. января 26. Циркуляр префектуры Одесского уезда всем подведомственным преторам о запрещении советским гражданам ходить из села в село.

Примите меры, чтобы жители вашего района ходили из села в село только в исключительных и хорошо мотивированных случаях.

Пропуска должны быть написаны на румынском и русском языках.

Кроме того, примите меры для проверки паспортов всех жителей с целью преследования подозрительных лиц. Выполняйте данное мероприятие с помощью жандармских властей вашего района.

Префект Одесского уезда полковник

М. Вилческу».

Закончив чтение, Зелинский некоторое время молчал, словно обдумывая прочитанное, потом спросил Кужеля:

— Ну, а как дела в городе, что слышно?

— В городе облавы, аресты. Вокруг города зачем-то роют окопы. Всюду заставы. Меня раз десять останавливали, проверяли пропуск и паспорт. Мне кажется, что оккупанты раскинули бредень. Ох, боюсь я, как бы Бадаев не попал в эти сети… Шпики так и снуют. Контрразведчики сигуранцы ночами мотаются с облавами.

— Вот что, Кужель, побудь в катакомбах до ночи, а потом прихвати с собой Шестакову. Утром она пойдет на розыски Бадаева. Вечером вернется к тебе, а ты уже проводи ее потом к нам. Договорились?

— Ну, а чего же, хорошо!

Вечером Кужель и Тамара Шестакова ушли. А под утро разведчик Давыденко Александр сообщил нам через водяной колодец, что днем (в это время Кужель находился у нас) какая-то немецкая воинская часть окружила вторую балку и выстрелила по провалу, недалеко от хаты Николайчука, после чего поспешно ушла из села, никого не тронув.

— Это они, наверное, завалили выход, где Мытников и Даня вели перестрелку, — высказал предположение Васин и распорядился: — Иван Францевич, пойдите туда с Мытниковым, посмотрите, что там такое.

Вернувшись, бойцы сообщили, что фашисты выстрелом из пушки действительно завалили этот выход.

События становились все более запутанными и непонятными. Люди пытались разобраться в происходившем, но к определенному выводу никто не пришел. Решили, что все станет ясным, когда из города вернется Тамара Шестакова, а с ней Бадаев и Межигурская. Но Тамара Шестакова, так же как Бадаев и Межигурская, в катакомбы не вернулась ни в тот день, когда было назначено возвращение, ни в последующие.

Прошло еще несколько дней в тревожном ожидании. Люди колесили дорогами подземелий, переходили из одной шахты в другую, посещая все места возможного возвращения Бадаева, Межигурской и Шестаковой.

К нам снова пришел Кужель. Всегда спокойный и неунывающий, Иван Афанасьевич на этот раз явно нервничал, хотя и старался скрыть свое волнение. Его пальцы, скручивая цигарку, вздрагивали. Он жадно затягивался, словно желая успокоиться. Несколько раз вздохнул и, наконец, заговорил:

— Чует мое сердце беду… Гитлеровцы опять зашевелились. В селе у нас сейчас гестапо и сигуранца из города. Мне кажется, что они что-то затевают… Знаете, ребята, заберите у меня и подвале все, что есть. А то начнут трусить, то повытрусят и наше добро. А вы тут голодаете…

— А ты как? — заботливо спросил парторг. — Зима ведь…

— А-а! — махнул рукой Кужель. — Уцелею — проживу. Вам тяжелее, вы в шахте… Только бы успеть. Давай, Никитович, собирай ребят!

Люди быстро перенесли в лагерь картофель, белокочанную капусту, томат, соленые огурцы. Вскоре в столовой соблазнительно запахло украинским борщом, заправленным салом.

Кушая борщ, партизаны с благодарностью вспоминали шахтера Кужеля, не предчувствуя, что это была его последняя помощь нам, последняя встреча с нами…

Не успело наверху наступить утро, как в наше подземелье вихрем начали врываться тяжелые беды и несчастья.

Вернувшись от колодцев со связи, Иван Никитович с ходу начал рассказывать:

— Жена разведчика Ляшенко носила продавать в город молоко и видела, как по улице Бебеля вели группу арестованных женщин, среди них была и Васина Екатерина. Смотрите не пробол… — старик осекся, увидев в темном углу дежурной привалившегося к стене Васина.

Рванувшись, Яков Федорович сделал шаг, но пошатнулся, ухватился за край стола, ища опоры. Его лицо побагровело. Как рыба, выброшенная из воды, он ловил воздух широко раскрытым ртом. Но вот, кое-как овладел собой, остановил свой взгляд на мне, скорбно прошептал:

_ Вот… И у меня тяжелая утрата… Катя, моя

Катя, — застонал он. — Гады! Выродки! Проклятые фашисты! Погодите же… — погрозил он кулаком и тяжелым шагом вышел из дежурной.

— Яша, стой! Куда же ты без света? — закричал ему вслед парторг. — Возьми фонарь. Держись крепче, друг! У нас тоже семьи и кто поручится, что они не там, где и твоя Катя.

— Может его нельзя оставлять одного? — тихо спросил Петренко.

Махнув рукой, Зелинский ответил:

— Переборет. Мужик крепкий. У меня тоже жинка и трое ребят… А где они?.. Что с ними?.. Не знаю…

Наступило долгое и тягостное молчание. Поглядывая на товарищей, я думала, что каждый из них сейчас вспоминает свою семью, беспокоится о ней, горько переживает то, что не успел эвакуировать ее.

Васин вернулся в лагерь под утро. Внешне он был спокоен. Но дымка печали в глубоко запавших глазах да мертвенная бледность лица говорили, что и годы не зарубцуют рану, нанесенную войной. Поставив фонарь в угол, он сел рядом с Петренко.

В это время в дежурную с разбега влетел подчасок — Коля Медерер. Он протянул Зелинскому вчетверо сложенный лист.

По мере чтения записки лицо парторга принимало землистый оттенок. Словно не веря своим глазам, он разложил записку на столе в светлом кружке от лампы, прочитал еще раз и глухим хриплым от волнения голосом сказал:

— Случилось большое несчастье… Арестованы Бадаев, Шестакова, Межигурская, Гордиенко Яша, Милан Петр Иванович, Шевченко Николай Никифорович и другие партизаны городской группы.

Владимир Александрович закован в кандалы. С допроса его приносят полуживого. Пытают электричеством, избивают. Арестованные находятся на улице Бебеля в тюрьме сигуранцы. Следствие ведет Курорару — зверь и подлец.

Товарищи побелели, как мел. Даже разноцветные пятна катакомбовской плесени не могли скрыть эту бледность. Иван Никитович, опираясь плечом о стену, дрожащими пальцами теребил свою лохматую бороду. Долго, долго молчали мы, переживая это страшное известие.

Арест Бадаева был самым большим ударом. Мы лишились не только умного командира, находчивость и мужество которого держали гитлеровцев в постоянной тревоге, но мы потеряли — друга и товарища, которого все любили за спокойную уверенность в победе над врагом, за человеческую теплоту и тактичность.

Молчание нарушил Васин. Срывающимся от волнения голосом он спросил:

— Кто передал об этом?

— Наш разведчик — человек верный, — ответил Константин Николаевич, снова погружаясь в тяжелое раздумье.

Под утро состоялось открытое партийное собрание. Проходило оно бурно. Некоторые товарищи упрекали Бадаева за его хождения в город, большинство оправдывало Владимира Александровича, доказывая необходимость руководства непосредственно на местах борьбы.

Последним выступил парторг. Он говорил, что согласен с теми, кто правильно понял действия Бадаева, что сейчас главное — это борьба там, где она может принести наибольшую помощь Родине.

— Мы будем продолжать бороться против врагов так, как боролся Бадаев! — заключил Зелинский. — Этого требует от нас Родина, к этому призывает партия.

Собрание постановило усилить массово-политическую работу среди партизан и населения, информируя их о положении на фронтах Отечественной войны.

После собрания Яков Федорович Васин довел до нашего сведения приказ по лагерю об организации нового поста наблюдения у замурованного выхода первой шахты, а также наблюдательных постов у выходов в Усатовскую балку.

Загрузка...