Мы на своей земле

Глава VI

Осеннее солнце, по временам выглядывая из перистых облаков, ласкало землю последним теплом. В воздухе летали прозрачные, словно стеклянные, нити паутины.

Дорога была пустынной и казалась бесконечной. Вдруг из-за пригорка вынырнул мотоцикл.

— Вот они — фашисты…

Повернувшись к Коле, как можно спокойней, сказала:

— Не пугайся. Иди медленно.

В мотоцикле сидели двое в зеленоватых шинелях. Один из них — офицер в фуражке с позолотой. Проскочив мимо, мотоцикл резко заскрипел тормозами и повернул назад. Тревожно и учащенно забилось сердце: «Задержат… Заберут в тюрьму… Подвергнут пыткам. Молчать буду!»— решила я. Мои нервы сжались в тугой узел, зубы до боли прикусили язык, а ноги, покорные воле, продолжали идти. Внутренний голос напоминал мне: «Это твое первое задание, и ты должна выполнить его!»

Догнав нас, гитлеровцы внимательно оглядели меня и Колю. Но, как видно, женщина, идущая с мальчиком, не внушила им никакого подозрения. Дав полный газ, мотоцикл понесся в сторону Одессы.

— Итак, первый экзамен выдержан! — радовалась я. — Теперь необходимо решить, под каким предлогом войти в село, чтобы не вызвать подозрения оккупантов.

В Нерубайское я вошла под видом нищей. Обходя хаты колхозников и шахтеров, жалобно просила: «Подайте, Христа ради, несчастненькой». Кое-где мне подавали. Я принимала подаяние и быстро прятала его в грязную замусоленную корзинку, низко кланяясь, благодарила:

— Спаси вас Христос, матерь божья от всяких напастей и бед.

— Беда уже в хате… — с горечью отвечали женщины и кивали в сторону сновавших по селу гитлеровских солдат.

Мне удалось установить, что оккупанты разместили свои воинские части далеко от балки. И только над главным входом первой шахты, да на околице села со стороны города и станции поставили патруль. Возвращаясь обратно, не доходя до кладбища, я увидела женщину, попросила у нее подаяние. Взглянув на меня, она с укором сказала:

— Такая молодая, а уж просишь… — и на ее обветренном, с большими выдающимися скулами лице явно выразилось презрение. — Что руки опустила? Иди работать.

— Куда?

Этот вопрос немного смутил женщину:

— Иди… в поле! Собирай хлеб, кукурузу. Вон сколько мать-земля уродила. Я старая, а все же не хожу побираться, — доказывала она.

Я вздохнула.

— У вас хоть хатка. А у меня — ни кола, ни двора…

Взгляд женщины потеплел, уже более приветливо она спросила:

— Что, разорил гнездо?

— Да.

— Ох-хо-хо! Зайди уж! — махнула она рукой в сторону маленькой хатки, стоявшей в глубине двора.

Я вошла в крошечные сенцы. В углу — ворох початков кукурузы, на скамье доспевают помидоры.

— Собираете?

Видимо, в моем вопросе что-то не понравилось женщине. Она отрубила:

— Собираю… А по-твоему — может умирать нужно?

Она говорила с достоинством, как человек труда, способный к борьбе и чувствующий гадливость к тем, кто не борется с лишениями и невзгодами.

— Садись, — пригласила она. — В ногах правды не ищи. Ты откуда? —

— Из Одессы.

— Что там нового?

— То же, что и у вас, — уклонилась я от прямого ответа.

— У нас… — начала было женщина, но умолкла, словно захлебнулась водой. Губы ее дрожали. Она провела по лицу рукой, словно отгоняя страшные воспоминания. Справившись со своим волнением, продолжала:

— Позавчера, семнадцатого, был сильный бой на кладбище. Люди говорят, наших было сорок два человека. И все молодые, комсомольцы.

— Откуда вы знаете, что они комсомольцы?

— А как же? Они стреляли по тем и кричали: «За партию! За комсомол!» Моя ж хатка рядом. Отсюда все слышно. Да ты не перебивай! Среди них была одна девушка, должно, медицинская сестра, у нее видели сумку с красным крестом. Все погибли… — вздохнула женщина. — Может вот так и моя Нюська где-нибудь… Это моя дочка, — пояснила она. — Погнала колхозный скот и нет о ней ни слуху, ни духу…

— А эти люди из вашего села?

— Нет! Народ говорит, что они шли из-под Дальника. Одеты были в теплые бушлаты, ватные штаны, хорошие крепкие ботинки. У каждого винтовка. У них был и большой пулемет, гранаты. Народ поговаривает, что шли они в катакомбы Холодной балки, да ночью был сильный туман, сбились с дороги. Хотели укрыться на кладбище — вон напротив, — кивнула она в сторону высотки, белевшей памятниками и крестами, — да там и остались… На рассвете двинулись войска тех… Завязался бой. Часов пять отбивались комсомольцы. Кончились патроны, они пошли в штыки. Да не пробились… Их горсточка, а тех — войско. И хоронить их не дают… Один из них, было, прорвался, забежал во двор старика Фурманенко, думал, может быть, спастись. Догнали… Убили его и Фурманенко, там же во дворе. А потом стащили всех на поляну, уложили рядами, пригнали нас, дескать, глядите: это будет и с вами…

Концом белой косынки женщина смахнула набежавшую слезу и приглушенным голосом продолжала:

— Убитых раздели… оставили только белье. Женщины смотрят на них, плачут. У каждой ведь где-то сын, муж, брат или дочь… Может и их… Прикладами да дубинками солдаты построили нас в ряд, а потом отсчитали сорок человек, связали им руки колючей проволокой, отвели в сторонку и расстреляли. Многие женщины упали в обморок. Катю Холоденко так и отнесли домой, словно мертвую. Когда она очнулась, давай рубить все в хате. Рубит и приговаривает: «Ничего не дам, все пожгу, чтобы им не досталось. И хату сожгу». Она и сейчас ровно не в себе, ходит по селу, как тень.

— А в селе как ведут себя немцы и румыны?

— Грабят под метелку… Все ищут партизан, а сами по скрыням шарят. Даже цацки забирают. Во дворе ловят кур, отрывают им головы и в сумку. Скот режут, молоко требуют. Молоко выпьют, кувшины бьют. Одни уходят, другие приходят…

— Много их в вашем селе?

— Бес их знает! — пожала она плечами. — Много, наверно, но селятся они все больше в центре.

Я поднялась со скамьи, чтобы идти, довольная тем, что мои личные наблюдения совпали с рассказом женщины. Итак, рация наша может выйти на поверхность сегодня ночью. Охраны вокруг катакомб нет.

— Погоди! Покормить-то тебя я забыла, — спохватилась хозяйка и, метнувшись в комнату, вынесла небольшую краюху хлеба, разломила её и большой кусок протянула мне. Это тоже дали люди. У меня те… геть все повыскребали… На еще помидор.

Хлеб и помидоры обжигали мои руки. Ведь я забирала последние крохи у старушки, но… пришлось.

Прощаясь с нею у калитки, я спросила:

— За кого мне молить бога?

— Колхозница я — Федосья Чугунюк, — с достоинством и гордостью ответила женщина и добавила — А бог тут не при чем, и нечего молиться ему.

Коля поджидал меня возле кладбища.

В катакомбы мы вернулись благополучно и без всяких злоключений.

Среди встречающих нас партизан я увидела Бадаева. Хотела доложить ему результаты разведки, но он предупредил:

— Потом. В штабе.

Раскрыв кошелку, я показала хлеб, картофель, лук, помидоры, собранные в селе.

— Откуда это? — спросил Бадаев.

— Подаяния колхозников и шахтеров, — ответила я и, скосив глаза, взглянула на Ивана Никитовича. Он одобрительно закивал головой.

Захлебываясь смехом, Коля пропищал, подражая мне:

— Подайте, Христа ради, несчастненькой.

— Ач якый герой, — улыбнулся Павел Пусто-мельников. — А сам мабуть…

— Коля молодец, — похвалила я своего маленького проводника.

Впоследствии я узнала, что предусмотрительный Бадаев осуществлял связь с внешним миром также и через подземные водяные колодцы, хозяева которых, как например, Помилуковский Иван Степанович, были нашими людьми и назывались они верховыми разведчиками.

В условленное время верховой разведчик опускал ведро в колодец, якобы набрать воды. Внизу партизаны перехватывали ведро, брали из него донесение, набирали воду, опускали в нее пробирку с новым заданием и, дергая канат, давали знак: «Тяни наверх».

Сообщив Бадаеву результат своих наблюдений, я разыскала мужа. Он сидел в дежурной, привалившись к стене. Увидев меня, обрадовался, спросил:

— Как, удачно? Страшно не было?

— Страшно, Ваня… И земля словно не та… Идешь, как по раскаленному железу. А потом ничего.

— Тебе там оставили обед. Иди, поешь.

Пообедав, я вернулась обратно. В дежурной было многолюдно, но тихо. Товарищи внимательно слушали сводку Совинформбюро, которую читал Ваня Неизвестный. Он каждый день у выхода из катакомб настраивал радиоприемник, принимал сводки и, записав их, зачитывал нам. В сегодняшней сводке Совинформбюро сообщалось об упорных боях на Волоколамском направлении, о героической борьбе наших войск, отражающих натиск озверелых фашистов, рвущихся к Москве, о героях-панфиловцах и о том, что с 19 октября 1941 года Москва находится на осадном положении. Это известие опечалило нас. Кто-то тихо вздохнул.

Молчание нарушил Иван Иванович:

— Все равно у Гитлера ничего не выйдет. Придет время, разобьют и его, и технику.

— Вот это верно! — восторженно закричал Харитон.

— Не кричи так… — попросил Петренко.

Но тот, не слушая его, продолжал:

— Фашисты не будут панствовать тут. Не будут!

— Да уймись ты, наконец! — прикрикнула на него Тамара Межигурская.

— А вдруг сдадут Москву?.. — высказал кто-то опасение. Люди заволновались, заговорили вразнобой, перебивая друг друга. Наконец, умолкли, ожидая, что скажет Бадаев. Увидев устремленные на него взгляды, Владимир Александрович поднялся с места:

— Страна, которая в прошлом вынесла столько тяжелых испытаний и выстояла, — непобедима! Мы на своей земле не потерпим захватчиков!

В углу затрещал телефон. Бадаев взял трубку. Докладывал первый пост.

— Хорошо! Сейчас пошлю кого-нибудь, — и, оглянув людей, Владимир Александрович приказал радисту Неизвестному — Сходи, Ваня, забери записку, ее передали нам через водяной колодец.

Спустя некоторое время Ваня вернулся и молча подал Бадаеву пакет.

Протянутая за конвертом рука дрогнула. Ведь это — первое донесение верховых разведчиков.

— Здесь подтверждаются сведения, полученные ранее от Галины. Сообщается о 42 убитых комсомольцах и сорока расстрелянных оккупантами колхозниках и шахтерах. Почтим их память вставанием, — предложил Владимир Александрович.

После минутного молчания раздались гневные возгласы:

— Смерть фашистам!

— Готовьтесь, товарищи, к вылазке, — распорядился Бадаев и добавил — Командиров групп прошу зайти ко мне для уточнения заданий.

Беспокоясь, что бойцы могут забыть необходимое, Васин командовал:

— Даня, не забудь взять «кошки», тебе ведь нужно лезть на столб — прослушивать.

— Уже взял. — ответил тот, указывая на перекинутые через плечо серповидные зубчатые «кошки».

— Петренко, захвати побольше шипов, чтобы хорошо подковать гитлеровские автомашины. Мины подготовили? Запалы не отсырели? Оружие проверили? Жидкость взяли? Не забывайте про сторожевых собак.

Петренко Иван Николаевич - командир отделения партизанского отряда.

Поставив фонари у стен, командиры построили людей в главной штольне.

Бадаев зорко наблюдал за бойцами. Осветив ноги партизан фонарем, он сделал замечание одному из них за плохо подвязанные противоипритные чулки.

— Утеряешь чулок — сторожевая собака может взять след. Подведешь себя и товарищей. В партизанском деле нужно учитывать каждую мелочь, — и, обратившись ко всем, сказал:

— Товарищи! Это ваше первое задание на поверхности. Надеюсь, вы выполните его с честью. Ведите, — приказал он командирам.

Одна за другой уходили группы партизан к выходу в Нерубайское и Усатово.

Тихо дотронувшись до локтя Владимира Александровича, я попросила:

— Пошлите и меня с ними.

Но он, погруженный в свои думы, молча глядел вслед уходившим.

— Яков Федорович, — обратилась я к Васину, — пошлите и меня.

— Успеешь…

В это время из бокового ответвления донесся говор. В штольню вошли радисты. Бадаев и Васин повернулись к ним.

— Группа готова к выходу на поверхность, — доложил старший.

— Добро! Пошли!

В штольне остались я и Васин. Яков Федорович взял стоявший у стены фонарь, проверил, есть ли в нем бензин, и сказал:

— Я проверю посты, — и сочувственно добавил: — не волнуйся, он вернется.

Мысль об ушедших, о грозящей им опасности не покидала меня. Чтобы успокоиться, решила побродить по катакомбам. Тревога — вечный спутник жены моряка и шахтера. Это чувство знакомо и мне. Я всегда волновалась, ожидая мужа из очередного рейса, но никогда так не боялась за жизнь его, как сейчас. Наконец, усталая от ходьбы и дум, вернулась в лагерь.

На обводной дороге у колодца Иван Францевич рубил дрова. Увидев меня, осведомился:

— Ребята ушли?

— Да. А вы дрова рубите? — спросила я, любуясь, как ловко он раскалывает поленья. Иван Францевич резко выпрямился:

— Я коммунист. Куда пошлют, там и буду работать.

Я поняла, что мой вопрос он истолковал, как упрек, и начала оправдываться. Но лицо его продолжало оставаться угрюмым, хотя обычно всегда было приветливым и добрым.

Из неловкого положения меня неожиданно выручил Конотопенко. Размахивая фонарем, он еще издалека кричал:

— Францевич! Руби скорее! Там того — этого, кухарки ругаются, боятся, что не поспеют приготовить варево к приходу ребят.

— Неси им пока то, что я уже нарубил, — ответил Медерер и энергично принялся за новые поленья.

Я поторопилась шмыгнуть в боковой штрек, глубоко сожалея, что случайно обидела хорошего человека.

Первой с задания вернулась группа мужа.

— Смирно! — подал он команду и, оглянув выстроившихся бойцов, рапортовал ответственному дежурному о выполнении задания.

Приняв рапорт, дежурный пригласил:

— Садитесь, товарищи!

Партизаны занялись осмотром и приведением в порядок оружия. Вскоре вернулись остальные группы подрывников.

Бадаев с радистами запаздывал. Мы волновались, чутко и настороженно прислушиваясь к каждому шороху.

Наконец, в штольне послышались шаги и голос Бадаева.

— Установлена связь с Москвой!

Я хотела знать подробности и пошла к Тамаре Шестаковой, ходившей на связь с радистами.

На каменном столике, накрытом белой салфеткой, едва мерцала неровным светом коптилка. Закрыв лицо руками, Тамара плакала. Я присела рядом с ней на кровать, застеленную серым солдатским одеялом, обняла ее за плечи. Уронив голову мне на грудь, она, всхлипывая, зашептала:

— Лежат они там все в ряд… Собаки погрызли им лица, руки, ноги. Это те 42 человека, о которых ты говорила. И все молодые, молодые. А где-то матери их ждут… У меня тоже есть мать. И тоже будет ждать… А дождется ли?.. — вздохнула Тамара и, по-видимому, боясь, что я неверно пойму ее, пояснила — Ты, может, думаешь, что я плачу из-за боязни. Нет! Я плачу оттого, что сама не могу задавить проклятых фашистов.

— Успокойся, Тамарочка, милая. Успокойся! Расскажи лучше, как вам удалось связаться с Москвой?

Вытерши лицо носовым платком, Тамара рассказала:

— На поверхность мы вышли через провал на огороде колхозника Ковальчука. Пустомельников и я разведали, где находятся патрули. Оказалось, что балка не охраняется. На всякий случай Бадаев расставил ребят для охраны. Радисты натянули плащ-палатку, установили радиопередатчик, укрепили на шесте антенну. Долго не могли найти Москву. Но все же нашли.

— И ни одного солдата не было вокруг балки?

— Нет, пару раз патруль прошел почти рядом.

Глаза Тамары слипались от усталости. Я уговорила ее лечь в постель и, закутав потеплее одеялом, ушла.