Мы умрем в один день

До чего же мы были молоды. Закрой глаза, и вот они рядом, друзья моей юности, маленький наш городок на берегу сонной степной речки, запах сирени в предвечернем неподвижном воздухе, и островерхий обелиск с именами моих ровесников, и старая мельница, сложенная невесть когда из почерневших дубовых плах.

Кажется, протяни руку и ощутишь под пальцами шершавую теплую кору огромного дуба за мостом, куда мы ходили купаться. Нет уже давно ни городка, ни речки — на десятки верст разлилась над ними Волга, перегороженная плотиной. Даже следа не осталось от старой мельницы, а по знакомому до боли склону сбегает к воде яблоневый сад. И друзей моих тоже не осталось. Почти никого не пощадили две войны и семь десятков не самых легких лет, прожитых страной. А может, не надо вообще вспоминать все это? Как просто сейчас судить наши ошибки. Время поторопилось развенчать, столкнуть с пьедесталов вождей, в которых мы верили. Зачастую руками бездарностей, не способных ни на что другое.

Мы были живыми людьми. Добрыми и злыми, простодушными и хитрыми — как бывают люди во все времена. Жестокое сложное время делало жестокими и нас. Мы делали ошибки веря, что так надо.

Но это часть нашей жизни. Ее не перепишешь заново. Тогда, семьдесят лет назад, я видел мир совсем другими глазами…

Глава 1

Нас прикрывал Сергей Москвин, помощник уездного военкома. Громоздкий неуклюжий «Льюис» в его руках грохотал гулко и торопливо, заставляя наших преследователей шарахаться за редкие похилившиеся акации, влипать животами во влажно-зеленую молодую траву. Москвин, присев, выщелкнул плоский тарелочный магазин, зашарил в брезентовой сумке, доставая следующий. Башлыков тоже остановился и дважды выстрелил из маузера. В трехстах шагах позади брызнули огоньками й секундой позже отозвались беспорядочным треском винтовочные хлопки. Пуля цвинькнула совсем рядом. Я плюхнулся на землю, прикрывая голову карабином. Башлыков рванул меня за воротник и махнул в сторону перелеска, змеившегося в пойменной лощинке. За деревьями высилась бревенчатая водяная мельница с дощатой двускатной крышей.

— Не ложиться! Бегом к мельнице!

Прямухин сел, замотал головой.

— Не могу больше. Ногу подвернул…

Саня растерянно топтался вокруг него. Из-за бугра звонко ударил винтовочный обрез. Я наконец вспомнил, что у меня в руках карабин, и тоже выстрелил. Башлыков, скаля крупные белые зубы, навис своим огромным телом над Прямухиным.

— Вставай, контра, мать твою перетак! Пристрелю!

Штабс-капитан продолжал сидеть на земле, завороженно уставившись в пляшущий перед глазами маузеровский ствол. Башлыков рывком поставил Прямухина на ноги и толкнул вперед.

Вот она, мельница. Мокрые дубовые бревна изъедены буро-зеленой плесенью, дверь выбита, но это нам на руку — мы экономим несколько секунд. Когда последний из нас, Сергей Москвин, исчезает в дверном проеме, на поляну, скатившись с бугра, наваливаются сразу с полдесятка бандитов, и запоздалые пули с глухим стуком вонзаются в стену.

Шел апрель двадцать первого года. Считалось, что гражданская война уже закончилась. Мы разгромили белогвардейскую сволочь и пели песню о том, что от тайги до Британских морей Красная Армия всех сильней. Правда, запаздывала мировая революция, а в России никак не наступал мир.

На комсомольских собраниях мы клеймили перерожденцев-матросов, пытавшихся ударить в спину революции Кронштадтским мятежом. Мы называли бандой стотысячное крестьянское войско Антонова, взявшее власть в соседней с нами Тамбовской губернии. Я не знал, чего хотели эти люди, да и не пытался узнать. Для меня они были врагами революции, а значит, и моими врагами.

В го время я, девятнадцатилетний сопляк, бывший пастух и бывший подмастерье, возил на старом, доставшемся от деникинцев автомобиле, марки «Руссо-балт», начальника уездной милиции Ивана Михайловича Башлыкова. Шофер, прямо сказать, был из меня неважнецкий. Кое-как крутить баранку научился я в автомеханической мастерской в Царицыне, где проработал два года. Но лучшего водителя в нашем городке не нашлось, поэтому Башлыков и остальное уездное начальство, с которым ему приходилось делиться транспортом, терпеливо сносили мое присутствие за рулем единственного в городке автомобиля. Брехали, что раньше на нем ездил сам генерал Деникин, но я не верил — слишком обшарпанным выглядело это детище бывшего Русско-Балтийского завода, скрепленное проволокой, ржавыми болтами, с единственной треснувшей фарой впереди.

Своей жизнью я был доволен. Имел собственную комнатушку в коммунаровском общежитии, получал зарплату, паек и был активистом уездного комсомольского комитета.

В тот день мы выезжали в Умет, дальнее степное село. Поступила информация, что в селе скрывается бывший белый офицер в немалом чине, по улицам открыто шляются дезертиры, агитируют против Советской власти, а в окрестностях объявилась банда некоего Кирилова. По всем признакам готовится заваруха, председателя сельсовета запугали, и Советской власти в Умете нет.

Кроме Башлыкова, агента уголовного розыска Бориса Кедрича и восьми конных милиционеров, выехали помощник военного комиссара Москвин и секретарь комитета комсомола Люба Абрамцева.

Поначалу все складывалось удачно. Обошлось даже без стрельбы. Офицера обнаружили в доме Федулова Игната, бывшего церковного старосты. Долговязый, сутулый, с коротко остриженными седыми волосами, он назвался штабс-капитаном Прямухиным, бывшим командиром батареи из конного корпуса генерала Топоркова. Остальное предстояло выяснить.

В селе провели собрание, зачитали речь товарища Ленина на 10-м съезде об отмене продразверстки и новой экономической политике на селе. Мужики, одетые в рванье, припасенное, как я думаю, специально к приезду начальства, слушали речь равнодушно. Обряженный в кожаную куртку с красным бантом и кобурой на поясе, я посматривал на них свысока. Запуганные темные люди! В тот момент я, сам бывший крестьянин, оторвавшийся от земли, не вспоминал, чей хлебушек ем каждый день.

Выбрали нового председателя сельсовета, из бывших красногвардейцев. Тот долго чесал затылок, отнекивался, ссылаясь на неграмотность — видать по всему, боялся мужик, но в конце концов махнул рукой, мол, так и быть, согласен.

— Другого, посмелее, что ли, не могли найти? — спросил я вечером у Башлыкова. — Он после первого выстрела в погреб побежит прятаться!

— Где таких отчаянных, как ты, наберешь? — пожал плечами начальник милиции. — Мы приехали и уехали, а им здесь жить. Наша, кстати, вина, что боятся. Долго с бандитами возимся!

На подворьях богатых мужиков сделали обыск, нашли несколько винтовок, троих кулаков арестовали. Дезертиры, правда, успели удрать, но после хитрых окольных расспросов, какое наказание ждет их сыновей, отцы некоторых дезертиров пообещали, что они явятся в уезд, пусть только в тюрьму не сажают.

Новый председатель подтвердил — точно явятся, как сев закончат, но и вы не обманите. На том и поладили.

Нас подстерегли на полпути в уезд.

Когда выбирались из заболоченной лощины, перегрелся мотор и вышибло паром пробку. Чтобы не маячить всем на бугре, Башлыков приказал восьми конным милиционерам, сопровождавшим арестованных кулаков, ехать к небольшой дубовой роще, шагах в трехстах впереди и поджидать нас там. Штабс-капитана мы оставили с собой.

Едва втянулись в дубняк, как началась стрельба. Через минуту из-за поворота вывернулся и поскакал в нашу сторону всадник, за ним гнались, стреляя на ходу, несколько пеших. Конь закружился на месте и начал боком валиться на землю. Всадник, соскочив, бежал, размахивая руками.

— Санька, — ахнул я, вглядываясь в маленькую фигурку с путающейся под ногами огромной саблей. — Саня Василенко! Один из милиционеров, мой давнишний, закадычный друг.

— Заса-да-а! — крикнул Саня, — Назад!

Только куда назад? За спиной заболоченная лощина, из которой мы едва выбрались, а впереди, из-за деревьев, выскакивали, катились по полю новые и новые преследователи, и торопливые вспышки ввинчивали над головами жадный свист пуль.

Вот так мы оказались запертыми в заброшенной мельнице на берегу небольшой речки с домашне-уютным именем Тишанка.

Бандиты, сыпанувшие было на поляну перед мельницей, бежали назад. Башлыков и Москвин стреляли им вслед через дверной проем. Шагах в сорока возился, пытаясь подняться, человек в черном лакированном картузе. Рядом с ним лежал обрез. Бандит подтянул колени к груди и замер. Из-за деревьев снова затрещали выстрелы. Москвин втащил пулемет за простенок. Башлыков, загнанно дыша, вытирал рукавом пот с наморщенного лба.

— Съели? — переводя дыхание, проворчал он. Тяжело опустился на корточки и поманил к себе Саню. — Наши еще кто спаслись?

Саня Василенко, по прозвищу Хохленок, чернявый, небольшого росточка, моргает влажными блестящими глазами.

— Наверное, нет, Иван Михайлович! Из засады как ударили — половина сразу с коней послетала. Мне Володя Гудумака кричит, мол, скачи, вас предупреди. Я бы не ушел, — почти жалобно говорит Саня, — уже шашку из ножен вынул, а он опять: «Скачи!» — и матом кроет. Ну, я и поскакал, а когда оглянулся, Володя в сгремени вниз головой висит.

— Их было человек тридцать, а может, больше, — помолчав добавляет Саня. — Как из-под земли выросли…

— Надо же было мне ребят вперед послать! Ни за грош погибли.

Башлыков склеивает самокрутку. Я вижу, как подрагивают его корявые, обожженные до черноты от многолетней работы с металлом пальцы. Жалко ребят. Только разве знаешь, где что тебя подстережет. И дозорный впереди ехал, и оружие наготове, а вот недоглядели, и остались все семеро там лежать. Хорошо, если сразу погибли и живыми бандитам не достались. Нашему брату милиционеру от них легкой смерти ждать не приходится, тем более пощады.

Иван Михайлович поднимается, натягивает на бритую голову картуз с ободранной малиновой звездочкой и расставляет нас по местам. Мне достается окно на втором этаже, у соседнего — Сергей Москвин. Борис Кедрич тоже на нашем этаже — обеспечивает тыл. Остальные внизу. Прямухина запираем в погреб. Там по щиколотку воды и валяются несколько пустых бочек. Ничего, пересидит!

Мельница занимает выгодное положение на открытом со всех сторон правом берегу речки. В сотне шагов выше по течению, тянутся остатки плетя, за ним несколько развесистых старых ив. Чуть дальше начинается густой пойменный подлесок, в котором скапливаются бандиты. Наверное, это самая опасная сторона.

Один хороший бросок — и они у мельницы. С правой стороны, если встать лицом к плетню, нас защищает Тишанка, перегороженная старой бревенчатой плотиной. Огромные дубовые бревна изъедены лишайником, колесо заклинено, но сама плотина целая. В одном месте я даже замечаю свежеприбитую доску. Кто-то, видно, не теряет надежды воспользоваться мельницей, хотя года два-три она уже бездействует. Наверху, за плотиной, речка далеко залила пойменный лес, ниже по течению с нашей стороны полверсты открытого травянистого берега. Отсюда подобраться незамеченным трудно.

Тяжело скрипит лестница, ведущая на первый этаж. Башлыков подходит к моему окну и начинает разглядывать в бинокль лес.

— Копошатся. — Он кивает в сторону плетня. — Как у тебя с патронами, Федя?

Лицо у начальника милиции осунувшееся, с темными полукружьями под глазами. Он еще не оправился от воспаления легких. Осенью в Крыму у Ивана Михайловича убили сына, и вот теперь гибель наших семерых ребят. Мне очень хочется чем-нибудь порадовать его, и я с готовностью вытряхиваю на пол содержимое своей брезентовой сумки. Наклонившись, мы вместе, считаем тусклые, запыленные обоймы и одиночные патроны, раскладывая их отдельно от резиновых прокладок, гаек, ключей и прочей шоферской ерунды. Тридцать восемь штук и плюс четыре в карабине. Патроны для нагана хранятся отдельно, в кармане куртки. Перекатывая в горсти, показываю их Башлыкову.

— Вот еще одиннадцать штук. Хватит на первый случай!

Вид у меня самодовольный. Иван Михайлович усмехается и подходит к Сергею. У того осталось четыре с половиной «льюисовских» диска и штук двадцать патронов к американскому никелированному «кольту».

— Сильно не высовывайтесь, — говорит Башлыков, — Сергей, ты за ребятами приглядывай. Необстрелянный молодняк. И главное — берегите патроны! Пока они есть — будете жить. А кончатся… — Он коротко рубит ладонью сверху вниз, — Поняли?

Чего не понять? Не маленький, знаю, что ждет, если к ним в лапы попадем. А вот покровительственное: «Сергей, приглядывай за ребятами!» — мне совсем не нравится. Неизвестно, кому за кем приглядывать придется. Как бы у бывшего нашего офицера Дворянская кровь не взыграла! Я исподлобья бросаю взгляд в сторону Москвина.

Сергей, наверное, не догадывается о моих желчных мыслях. Встретившись со мной глазами, он подмигивает.

— Есть хочешь?

— Хочу, — вырывается помимо воли.

Он достает из кармана щегольски ушитого офицерского френча сухарь и разламывает на три части.

— Держи! Борис, шагай сюда.

Борис Кедрич, появившийся в двери, ловит свою долю и тут же запихивает ее в рот.

— Все нормально?

— Угу, — мычит он, с хрустом разгрызая сухарь, — с моей стороны открытое место, вряд ли полезут.

Он снова исчезает за перегородкой. А мне становится стыдно, что я так плохо подумал о Сергее. Хороший он человек, простой, только жизнь у него путаная получилась. Родители из буржуев. Воевал, говорят, раньше у белых, потом перешел в Красную Армию. К нам его прислали месяца зри назад с Южного фронта, где он занимал должность командира батальона.

— Сергей, правда, что ты у белых служил?

Москвин лет на восемь старше меня, но я обращаюсь к нему на «ты». Если порвал со своим классом, пусть привыкает к пролетарскому обращению.

— Правда.

Он отвечает негромко, но и не шепотом, не боясь быть услышанным внизу. Я жду пояснений, но Москвин молчит.

— Мобилизовали, да?

Слово трудное, и я, чертыхаясь, произношу его в три приема.

— Нет, не мобилизовали, — четко, как мне кажется, с насмешкой, отвечает он, — добровольно пошел.

Я растерянно хлопаю глазами. Сергей, примостившись на чурбачке, наблюдает за поляной. Его спокойствие начинает меня бесить.

— До больших чинов, наверное, дослужился?

— Не очень. Поручика, еще в шестнадцатом году дали, выше не поднялся.

— А теперь, значит, к нам перешел?

Я откровенно ищу ссоры. Сергей, повернув голову, внимательно смотрит на меня.

— Поговорим в другой раз, хорошо?

Москвин мог бы оборвать меня. Он все же немалый начальник — помощник уездного военкома, а я всего-навсего милиционер, но Сергей говорит со мной невозмутимо и даже дружелюбно. Я отвожу глаза и начинаю старательно тереть рукавом затвор карабина.

Глава 2

По склону, огибая мельницу, проскакали десетка полтора всадников. Бандиты приветствовали подкрепление дружной пальбой в нашу сторону.

— Ну, держитесь, краснопузые!

— Хвосты подпалим, едрит вашу!..

Длинная очередь прошла на уровне окон второго этажа. Ого! У них и пулемет имеется. Прижимаясь щекой к полу, я почти физически ощутил звонкие шлепки пуль о наружную поверхность бревен в полуметре от головы. Нашарив карабин, по старой привычке прикрыл им макушку. Над самым ухом загрохотал «Льюис». Я тоже, привстав, выстрелил в сторону леса.

Из-за плетня снова заорали:

— Эй, вы, сдавайтесь, пока ваш сарай не подожгли! Тогда поздно будет. — И еще через минуту уже другой голос:

— А с тебя, Башлык, шкуру на барабан сдерем, если подполковника тронешь!

Вот это новость! Наш штабс-капитан оказался подполковником. Может, из-за него вся каша и заварилась?

Постреляв с полчаса, бандиты угомонились. Атаковать тоже не пытались. Сообразили, больших потерь будет стоить, если лезть в открытую на пулемет.

За это время мы успели укрепить первый этаж. Выломали кусок перегородки, заложили дверной проем и оба окна, оставив узкие бойницы для стрельбы. У Любы Абрамцевой и Бориса Кедрича только наган и по два десятка патронов.

— Лень было винтовку прихватить? — хмуро спросил Иван Михайлович, оглядев с головы до ног Бориса Кедрича, — все красуешься, начальника из себя ставишь…

Борис, опустив глаза, ковыряет пол носком узкого хромового сапога со шпорами.

— И-е-эх, кавалерист! — махнув рукой, окончательно добивает его Башлыков. Мы-то все знаем, что несмотря на блестящие шпоры и бравый вид, Кедрич верхом ездит плохо и всячески это скрывает. Боится авторитет потерять. Как же, будущий помощник начальника милиции.

Вообще-то вопрос о его назначении еще не решен. Но мы знаем, что Костю Фролова, прежнего помощника начальника по секретно-оперативной части, после выхода из госпиталя переводят в губернию, а Кедрич уже второй месяц исполняет его обязанности. Наверное, он и будет помощником.

Костя попроще был. А этот уже и курткой с галифе кожаными обзавелся, и покрикивать кое на кого начинает. Правильно его Иван Михайлович осаживает!

Самый запасливый — Хохленок. У него карабин, сотня патронов и две гранаты.

— Ну, ничего, комса, на день, другой хватит — подытоживает Башлыков, — а там наши подоспеют. Кто нас окружил? Кулацкие недобитки да шпана всякая. Потеряли мы бдительность, поэтому семь лучших товарищей наших погибли, но верх эта белогвардейская свора не возьмет. Всегда мы их били и сейчас раскатаем, так, что ли?

— Так! — хором соглашаемся мы.

— Смотреть в оба, — продолжает Иван Михайлович, — сегодня веселая ночь будет. Видно, очень уж ценный для них человек, этот капитан-подполковник, если рискнули среди бела дня напасть. С ним мы попозже поговорим, чем он в наших краях занимался. Бандиты, мне кажется, полезут со стороны плетня — это самое опасное место. Могут атаковать через плотину. Здесь ближе до леса, легче скапливаться, но плотина узкая, толпой не побежишь, а поодиночке их сколько угодно перещелкать можно. Спать ночью не придется, с рассветом отдохнем. Сергей, ты человек военный, давай свои соображения.

Москвин встает, одергивает широкий кожаный ремень с кобурой.

— С оценкой обстановки согласен. Самые опасные места — плотина и бывший огород, примыкающий к плетню. Если подпустим бандитов к мельнице — нас забросают гранатами. Значит, основная задача — близко их не подпускать. Самый надежный способ расправиться с нами — поджечь мельницу. Только неизвестно, рискнут ли они сделать это — может сгореть и их подполковник. Но как бы то ни было, ночью придется тяжко, погода пасмурная, ни луны, ни звезд, видимости никакой.

Сергей говорит по-военному, коротко и четко. Объясняет, где кому находиться и что делать. Все же хорошо, что с нами Москвин. В военном деле опыта ему не занимать — две войны за спиной.

— Но я все же рассчитываю, что завтра подоспеет помощь из уезда, — заканчивает Сергей. — Стрельба была сильная, наверняка кто-нибудь даст знать в Город.

А я вдруг вспоминаю исчезновение московского продотряда прошлой осенью. Полтора десятка человек с пулеметом, лошадьми, подводами исчезли. До сих пор ни слуху ни духу — как в омут канули.

Мы занимаем свои места. На втором этаже я и Борис Кедрич. Москвин с остальными продолжает укреплять двери и окна первого этажа. Кедрич, как старший, наблюдает за подлеском, в котором скапливаются бандиты. Я в другой половине. С моей стороны бандиты вряд ли полезут — негде прятаться. Двое залегли шагах в трехстах за бугорком. Лежать без дела скучно, и они по очереди тянут шеи, пытаясь разглядеть, что у нас происходит. В отличие от остальной компании, оба достаточно благоразумны, не шумят, не стреляют. Я их тоже не трогаю.

Со стороны плетня снова бухают выстрелы. Одна из пуль пробивает толстую перегородку и, отскочив от дубового бревна, шлепается к моим ногам. Из-за речки тоже открывают огонь. Я сажусь на пол. Обрадовались гады, что патронами у наших товарищей разжились! А нам приходится экономить.

Начинается дождь. Я передвигаюсь на другое место, продолжая рассеянно следить за речкой. На поверхности мутной воды появляются и тут же лопаются бесчисленные пузырьки. К нам поднимаются Сергей и Люба. Башлыков с Саней остаются на первом этаже.

Мы с Москвиным занимаем половину, выходящую на огород. Постепенно смеркается. Скоро все заполняется вязкой непроницаемой темнотой. Монотонно бормочет дождь. До боли в глазах вглядываюсь перед собой, но ничего не вижу, только вдали еще можно различить едва заметные силуэты ив. Время, спрессованное в комок, кажется, стоит на месте. Ни выстрелов, ни криков,

— Федя, — негромко окликает меня Сергей, — не спишь?

— Не-е-е… Сколько времени?

— Половина двенадцатого.

Мы снова замолкаем. В соседней комнате о чем-то перешептываются Люба Абрамцева и Борис. Я начинаю невольно прислушиваться. Дело в том, что мы с Саней Василенко безнадежно влюблены в нашего секретаря укома, но мужественно решили друг другу не мешать — пусть выбирает сама. Своего друга серьезным соперником я не считал. Хохленок на полголовы ниже ее, так что в выборе Любы я не сомневался. Тут еще Борис лезет со своими старорежимными стишками.

Я недолюбливал Кедрича, и дело не в том, что он не наш, не из рабочих. Отец у него врач, уважаемый в городе человек. В детстве Борис, конечно, на такую гольтепу, как мы с Хохленком и внимания не обращал. В собственном экипаже в гимназию ездил, дом двухэтажный, но где-то в глубине души я сознаю, что моя неприязнь к нему несправедлива. Он неплохой парень. При белых помогал нашим, рисковал. А год назад ушел от родителей. Не захотел в буржуйском двухэтажном доме жить. Борис, конечно, далеко пойдет. Грамотный, гимназию закончил, расторопный, поэтому его помощником начальника милиции назначают. С ним и поговорить интересно. Книг много прочитал, начнет рассказывать — заслушаешься. А с меня что взять? В деревне коз пас, да отцу овчины квасить помогал. Ну, в мехмас-терской слесарям за водкой бегал. Правда, за последние полгода кое-каких верхушек нахватался, даже на собраниях выступать научился. Но о чем говорить с образованными девушками, хоть убей, не знаю!

Как ни смешно сейчас вспоминать, с расстояния в десятки лет, но сильнее всего в ту ночь меня мучила ревность. Черт разберет, Что в голову лезло. И как меня в гробу, обложенного цветами, несут, а Люба, первая моя любовь, слезы запоздалые надо мной льет, и прочая тому подобная дребедень.

Глава 3

С бугра катился к мельнице быстрый топот копыт. Я перебежал к боковому окну, вскинул карабин. Из кустов ударили выстрелы. Атака? За перегородкой — торопливые револьверные хлопки. Сильный грохот и мгновенная вспышка под самым окном швырнули меня на пол. Секундой позже глухо, сквозь звон в ушах, загремел «Льюис». Внизу что-то горело. Я поднялся и на четвереньках подполз к окну. За обломками саманного сарая, в багровых отблесках пламени, билась лошадь. Рядом лежал человек в задравшейся до подмышек рубахе. Как мы догадались, он швырнул в мельницу на скаку гранату и флягу с керосином, но и сам далеко не ушел.

Расплескавшаяся от взрыва жидкость огненным ковром покрыла площадку перед мельницей, треща, горели бревенчатые стены. Нас было хорошо видно, пули летели точно в окна. Но огонь мешал нападавшим. Когда несколько человек выскочили на освещенную поляну, мы встретили их дружной пальбой. Бандиты сыпанули назад, волоча одного под руки.

Пламя вскоре погасло, не просто поджечь бревна, намокшие за несколько слякотных недель, но вновь сомкнувшаяся темнота стала для нас не меньшим врагом. Нападавшие сумели приблизиться вплотную и выбить гранатами самодельную дверь и грузовые ворота. Наверное, это был самый опасный момент. Даже наутро я не мог восстановить последовательность бешеной ночной схватки. Вспышками врезались в память крики и мат метавшихся внизу людей, взрывы гранат и несмолкаемый грохот ручного пулемета. Помню, как мелькнуло в мгновенном отблеске гранатного взрыва бородатое, с широко открытым ртом лицо, и, прежде чем его поглотила темнота, я успел выстрелить из нагана. Кто-то, всхлипывая тонко, по-поросячьи тянул на одной ноте: «У-уи-и-и…» — и выкрикивал между выстрелами Хохленок: «Съели, гады!»

Оно было очень тихим, без ветра и птичьего пения, это раннее апрельское утро. Над лесом медленно вставал блеклый, затушеванный мокрой облачной пеленой рассвет. Темнота, растворяясь, стекала по ложбине между набрякшими влагой огромными ивами. Дождь прекратился. Было слышно, как звонко шлепают, срываясь с крыши, крупные капли.

Меня колотила мелкая, никак не унимающаяся дрожь. Тряслись руки, голова, колени. В руке ходуном ходил наган, в котором не осталось ни одного патрона.

— Расслабься, — сказал Сергей. — И револьвер положи, а то влепишь ненароком пулю.

Он сидел на чурбаке голый по пояс. Люба Абрамцева бинтовала ему грудь длинной белой тряпкой.

— Н-н-не з-заряжен, — лязгнув зубами, отозвался я.

— Тогда заряди, — предложил Борис, сворачивая самокрутку.

Из люка высунулся Башлыков. Кожаная куртка висела на плечах внакидку. Я разглядел, что правая рука у него выше локтя замотана обрывком нательной рубашки. Поверх гимнастерки черными разводами проступила кровь.

— Живы, комса?

— Еще как живы!

— А Федя от злости зубами простучаться не может. Ох и сердитый.

Это проговорил Борис. Люба Абрамцева засмеялась. Я хотел ввернуть в ответ что-нибудь едкое, но ничего не придумал и, клацнув напоследок, сжал челюсти.

— Молодцы, ребята, — присаживаясь рядом, сказал Башлыков, — какие вы все молодцы! Я же говорил, сломают они о нас зубы.

Москвин был ранен в бок. Пуля прошла по касательной и перебила ребро. Он сидел, откинув голову, часточасто двигая кадыком, крупные капли пота собирались на лбу и вокруг глаз.

Тогда я не понимал, что во многом успеху боя мы были обязаны Сергею. В кажущейся ночной неразберихе он успевал принимать единственно правильное решение, ставил нас туда, откуда угрожала наибольшая опасность, с ловкостью опытного пулеметчика орудовал своим «Льюисом», не давая прорваться к мельнице основной массе бандитов. Сергей вел бой по всем правилам приобретенного за две войны искусства и выиграл его.

— Ерунда, — морщась, сказал он, — ребра — это ерунда, в шестнадцатом под Станиславом мне перебило осколком сразу три. Выкарабкался…

Наш секретарь, моргая, смотрела на Москвина, и мне показалось, что она вот-вот заплачет.

За ночь мы израсходовали половину боеприпасов. К пулемету осталось два магазина. Бандитам этот бой обошелся недешево. Не известно, сколько убитых и раненых они унесли с собой, но два тела так и остались лежать у мельницы. В качестве трофеев нам достался обрез, штук двадцать патронов и самодельная бомба с веревочным фитилем.

Один из убитых, рыжеусый парень в захлюстанном длиннополом пальто, лежал поперек выбитых грузовых ворот. По-детски приоткрытый рот обнажал полоску белых, испачканных кровью зубов.

— Совсем мальчишка, — проговорил Башлыков, — лет восемнадцать. Паршивое дело, когда отцы дольше своих детей живут… Непорядок в природе.

Иван Михайлович, наверное, опять подумал о своем сыне. Он погиб уже после того, как из Новороссийска ушел последний пароход с белыми. Его убили во время патрулирования, когда вместе с другими красноармейцами он пытался задержать переодетого белогвардейца. Так написал Ивану Михайловичу земляк. Вот сволочь, ведь им же всем гарантировали жизнь!

О массовых расстрелах сдавшихся белых офицеров в Крыму, конечно, никто из нас тогда не знал.

Ремонтировать ворота и двери решили попозже — все были слишком замотаны. Очень хотелось пить. Выход из положения нашел Борис. Единственную имевшуюся фляжку привязали к длинной бечевке и, утяжелив болтом, стали забрасывать в речку. С левого берега ударили несколько выстрелов, но занятие свое мы не прекращали, пока все на напились.

На обломке широкой доски Люба разложила остатки провизии: три вареные картофелины, узелок с солью и горбушку хлеба. Башлыков извлек из полевой сумки луковицу и водрузил ее в центре.

Остальные тоже стали добросовестно шарить в карманах, но съестного больше не оказалось. Коврига хлеба и несколько печеных яиц, подаренные нам на дорогу председателем сельсовета, остались под сиденьем в машине.

— Все, что ли? — бодро крикнул Саня. — Ну, тогда расступись, народ!

Он развязал свой плотно набитый вещмешок и, перевернув его над доской, резко встряхнул.

Посыпались какие-то тряпки, свертки, мешочки. Бряцая, откатился в сторону мятый закопченный котелок.

— Портянки ни к чему, — бормозад Хохленок, запихивая часть вещей обратно, — компас тоже не нужен, а это очень даже пригодится.

Саня торжествующе оглядел нас и хлопнул ладонью по тугому полотняному мешочку.

— Мука, и вот сала немножко. Распоряжайся, Лю-баша!

Неожиданно повисшее молчание заставило Хохленка завертеть головой. Стало так тихо, что до нас донеслись даже отдельные слова, которыми перебрасывались бандиты. Я, удивленный молчанием остальных, кивнул на мешочек.

— Затирухи можно сварить. Я раньше…

— Откуда взял? — тихо спросила Люба.

Гася улыбку, Хохленок растерянно моргнул.

— Обменял.

— У кого?

Тонкий палец нашего любимого боевого секретаря гневно уставился в сторону бруска сала, завернутого в обрывок цветастой тряпки. Хорошее сало. Не толстое, с мясной прожилкой, как раз такое мне больше всего и нравится. Я малодушно сглотнул слюну.

— Кулаки угостили? Мука небось пшеничная?

— Пшеничная, — машинально подтвердил Саня, и, вскочив, торопливо заговорил: — Вы не подумайте, ребята. Я сменял. Муку, значит, на напильник, а сало — за петли дверные и шурупы, — он показал пальцем, какие были шурупы, — от отца остались, а я…

— У кого сменял? — перебил его Башлыков.

— Семья большая, — продолжал объяснять упавшим голосом Хохленок, — мать, двое братишек, сестра… Сестренка болеет. Сердце разрывается на нее глядеть. Ну я и решил… У одного середнячка железяки, значит, на харчи поменял. А к кулакам я и близко не подходил, ей-богу!

Сложив пальцы щепоткой, он понес было их ко лбу, но вовремя опомнился и почесал переносицу.

— Бога вспомнил, — недобро усмехнулась Люба, — а про то, что ты комсомолец, забыл? Поехали выполнять важное задание, а у Василенко на уме, как бы железки повыгоднее сбыть!

— Нехорошо получается, — подал голос Борис, — не по-комсомольски.

— Ты слышал про Булаткина? — спросила Люба, — Он работал у нас в укоме. Мы исключили его из комсомола за то, что он, выехав в село, поужинал и остался ночевать у кулака. И правильно, я считаю, исключили. Его послали политику Советской власти разъяснять, а он у злейших врагов революции пышки с каймаком трескает! В общем, предлагаю, — она рубит маленьким кулачком воздух, — провести открытое комсомольское собрание и принципиально решить вопрос, достоин ли такой, как Василенко, быть в рядах комсомола.

Уничтожающий взгляд в сторону Сани. Тот сидит, съежившись, с красными ушами.

— Он же не хотел, — неуверенно бормочу я, — у него сестренка маленькая болеет, я сам видел. А братишки…

— Поддерживаешь, значит? — васильковые глаза секретаря обжигают меня своей непримиримостью. Красивые у Любы глаза.

— Да нет, — пожимаю я плечами. — Зря он, конечно…

— Кто за собрание?

Люба поднимает руку, за ней Борис. Последним, отводя взгляд от Хохленка, я.

— Отставить собрание, — негромко говорит Башлыков и разворачивает сало.

Я чувствую, как рот наполняется голодной слюной, и снова непроизвольно сглатываю. Увесистый шматок. Фунта полтора, не меньше, и шкурка копченая.

— Поступок Василенко я не одобряю. В барахольщиков превращаться — последнее дело. Когда вернемся, обсудим его поведение. Но не сейчас. Положение в семье у него действительно тяжелое, и наша вина, что мы порой забываем о людях. Решим так: сало и муку пускаем в общий котел, взаимообразно, конечно, когда вернемся — отдадим. А ты, Федя, готовь свою знаменитую затируху! Борис — наблюдать за окнами, остальные отдыхать!

— Не понимаю, — передергивает плечами Люба, — вы член партии и допускаете такую снисходительность к мелкобуржуазным выходкам. Я кулацкие продукты есть отказываюсь!

И, фыркнув, идет в другую половину.

— Я тоже, — поднимается со своего места Борис и скрывается вслед за нашим непримиримым секретарем.

Опять они вдвоем. Я тяжело вздыхаю и взвешиваю на вытянутой руке тяжелый мешочек. По крайней мере, от голода не пропадем.

В то время я бы, наверное, плюнул в морду тому, кто мне перечислил бы меню кремлевской столовой голодного двадцать первого года. Я увидел его по телевизору а в девяносто первом. Перечисление деликатесов не заставило меня возмутиться. За прожитую жизнь я многое понял, чтобы рваться назад, к всеобщему равенству. Но тогда, в ту весну, я бы не поверил, что наши вожди не голодают и не терпят те же лишения, что и мы.

Поэтому так непримиримо отнеслась к Хохленку Люба Абрамцева.

Глава 4

Днем нас почти не тревожили. Бандиты развели кое-где костры, и наверное, готовили еду. Москвин, Саня и Люба спали. Иван Михайлович и Борис тихо разговаривали с Прямухиным. Я лежал и вполглаза наблюдал за ними, пытаясь уловить, о чем идет речь. Подполковник сидел со связанными за спиной руками и ловко перекатывал во рту дымящуюся самокрутку. Раза два он даже засмеялся, откидывая назад тяжелую лобастую голову. Башлыков с Кедричем тоже смеялись. Если бы не связанные руки, можно было подумать, что беседуют друзья. /

— Эй, краснюки, — закричали из-за деревьев, — не стреляйте. Сейчас вам письмо принесут.

Я бросился к окну. От плетня торопливо шагал в нашу сторону высокий, очень худой старик, с клочковатой бородой, высматривая что-то впереди. Последние метры почти бежал. У опрокинутых ворот, на которых лежал убитый парень, старик остановился и, не сгибаясь, столбом, опустился на колени.

— Сынку… сынку мий Степане…

Комкая в руках облезлую солдатскую папаху, он водил трясущимися пальцами над лицом убитого, словно боясь к нему притронуться. Сквозь редкие волосы просвечивала по-детски розовая макушка.

— Сынку-у-у…

Он поднял голову и, моргая слезящимися глазами, протянул свернутую бумажку.

— Ци люды запыску вам казалы передать. А вы мени сына дозвольте забраты. Змилуйтесь, ради Бога.

Башлыков, появившись в проеме ворот, взял бумажку и снова отступил за стену.

— Так я визьму Степана?

— Бери…

Старик перехватил мертвое тело поперек груди и, взвалив на плечо, медленно зашагал в сторону леса, шатаясь под тяжестью страшной ноши.

На чистой стороне титульного книжного листа коряво лепились несколько строчек: «Башлык, отдай офицера. Сразу уйдем. Благородное слово. Иначе всем смерть будет. Ответ жду через час. Кирилов».

Мы называли этих людей бандитами и, наверное, были правы. Остатки тех, кто примкнул в свое время к белым, люди, не желавшие воевать и уклонявшиеся от мобилизации, просто уголовники — все они, ставшие по тем или иным причинам изгоями, скитались по степи, добывая пропитание оружием. Многие из них ненавидели новую власть и дрались с ней не шадя жизней. В милосердие и справедливость комиссаров они не верили.

Я не задумывался только о двух вешах. О том, что это такие же русские, как я сам, и о том, что в случае победы белых такими же бандитами стали бы многие из нас.

— Ну, что решили? — прокричали из леса.

— Предлагаю по-другому, — сложил рупором руки начальник милиции, — выходите и сдавайтесь. Кто не участвовал в расправах над советскими гражданами, будет помилован.

Ему ответили матюками.

— Поцелуй меня в зад, жидовская морда!

— Живьем спалим, а девку…

Хрипатый голос из перелеска стал рассказывать, что они собираются сделать с нашим секретарем, когда она попадет им в руки. Люба, затравленно озираясь по сторонам, вдруг всхлипнула и, зажав лицо ладонями, выскочила в другую половину. От подступившего к горлу бешенства стало трудно дышать. Я рванул воротник рубашки, заикаясь, крикнул:

— Заткнитесь, гады! Черта с д-два вы нас возьмете!

В лесу дружно заржали.

— Не боись, паря, и тебе достанется. Дадим перед смертью попробовать.

Сергей взял прислоненный к стене карабин и молча полез по узкой лестнице на чердак. Из-за ив продолжали неутомимо выкрикивать похабщину.

Выстрел над головой ударил сухо и четко. Голос, поперхнулся, наступила тишина.

— Мишку убили! — ахнул кто-то.

— Ах, б…!

— Даешь комиссаров!

Поднялась суматошная стрельба.

Из окошка потянуло сырым, настоянным на прелой прошлогодней траве ветерком. Клочья облаков гнало за речку. Степь, внезапно осветившаяся косым солнечным лучом, заблестела, залоснилась разноцветными серо-коричневыми, зелеными, желтыми лоскутами.

Мы с Хохленком сидели друг против друга и молча курили. Внизу Иван Михайлович и Борис опять о чем-то разговаривали с Прямухиным.

— Ценный он для Кирилова человек. Гляди, как бандиты за него цепляются. Не боятся даже, что накрыть их смогут.

— Кого бояться? — вскинул темно-сливовые глаза Саня. — В поселке никого не осталось, а пока из Царицына подмога придет…

Он безнадежно махнул рукой. Действительно, не от кого помощи ждать. Весь воинский гарнизон нашего уезда состоял из двух пехотных взводов и конного полуэскадрона. Пехота город охраняет, а кавалеристы неделями из степи не вылезают — гоняются за остатками банд. Есть еще небольшой чоновский отряд, только где он сейчас?

— Интересно, рассказал им что-нибудь этот гад?

— Я у Бориса спрашивал, — приподнимается на локте Саня, — а он усмехается и говорит: «Слишком ты любопытный». Выделывается.

— Выделывается, — соглашаюсь я. — Еще помощником не назначили, а уже вовсю раскомандовался.

Позубоскалив в адрес будущего помощника Башлыкова, мы замолкаем. Саня, прикорнув у стены, тихо посапывает. Я вспоминаю, что Сергей и Люба опять вдвоем в соседней половине, и начинаю в душе ревниво упрекать ее. Со всякими бывшими офицерами может часами сидеть, а на своих товарищей-комсомольцев никакого внимания. Я встаю и, потоптавшись, решительно направляюсь к ним. Нашли место — устроили посиделки!

Пуля звонко бьет о перегородку. Я шарахаюсь за простенок.

Снизу голос Башлыкова:

— Ребята, по местам! Бандиты зашевелились!

Глава 5

Они изменили тактику. Прекратилась беспорядочная стрельба. По косогору несколько раз, туда и обратно, проскакали всадники. За плетнем и в лесу, за Тишанкой, суетливо перебегали от дерева к дереву пригнувшиеся тени. Напротав окон, из-за толстенной ивы, поминутно высовывался бандит в казацком картузе с кокардой. Саня Василенко выстрелил в него и промахнулся. Ему мгновенно ответили два винтовочных хлопка. Пуля ударила в приклад карабина, вышибла оружие из рук. Закрыв лицо ладонями, Хохленок опустился на колени, из-под растопыренных пальцев стекала струйка крови. Отколотая щепка вонзилась ему в верхнее веко, кровь долго не удавалось остановить, но глаз не пострадал.

За нами охотились. Мы сообразили это достаточно быстро. Имитируя приготовление к атаке, нас держали в постоянном напряжении возле окон, а несколько опытных стрелков караулили каждое движение.

Башлыков запретил высовываться в окна. Меня послал на чердак. Сквозь щели в досках я хорошо видел бандитов. Человек пять сидели возле пулемета, замаскированного в кустарнике. Ближе к плетню, среди густой прошлогодней травы, за поваленной осиной еще трое. Я мог снять любого из них, но обнаруживать себя Башлыков запретил — мы лишились бы хорошего наблюдательного пункта. Словно догадавшись о моем присутствии, лежавшие у пулемета развернули его и ударили по чердаку. Пули, прошив трухлявые доски, противно взьгкнули над головой. Потом меня сменил Борис.

Я попытался было набрать воды для затирухи. Сделать это мне не дали, открыли огонь из-за речки, и я не рискнул высовываться. На ужин каждому досталось по крохотному кусочку сала без хлеба. Воды решили набрать, когда стемнеет.

Ночью бандиты активности не проявляли. Висела перевалившая за четверть лунная горбушка и заливала все вокруг бледно-лиловым светом. Подойти к мельнице стало невозможно. Уже перед рассветом выползли к плотине двое. Бутылка с сухим чоканьем ударилась о выступ бревна. Другая не долетела, шлепнулась о землю. Секундой позже ахнул, покатился эхом взрыв гранаты, и заплясало на траве, облизывая подножье мельницы, чадное керосиновое пламя. Вслед, рассыпая веером длинную очередь, загремел «Льюис». Один из бежавших упал и замер едва различимым пятном. Снизу запоздало ударил карабин Хохленка.

Огонь скоро погас, а прошлогодняя никлая трава еще долго курилась пахучим банным дымком.

Утро. Солнце светит почти по-летнему. Я лежу посредине комнаты, подставляя лицо теплым лучам. Рядом на крохотном костерке варится затируха, единственное блюдо, на которое у меня хватает фантазии. Люба Абрамцева сидит у стены в наброшенной на плечи кожаной куртке и что-то пишет в блокноте. Иван Михайлович рассеянно смотрит на огонь и потирает плечо — ноет рана. Сергей и Саня спят, прижавшись друг к другу. У Хохленка лицо измазано засохшей кровью. Он сопит и чмокает губами, наверное, снится еда. Сколько я помню, Саня постоянно голодный. У него на плечах большая семья: мазь, двое младших братишек и сестра, дед с бабкой. Отца убили в начале германской войны.

В уездной милиции Хохленок уже второй год. Я считаю, ему вся статья у Башлыкова в помощниках быть, а не Кедричу. Но это мое мнение, а остальные Саню всерьез не принимают. Слишком «непредставительная» у него внешность, на собраниях молчит, да и образование всего три класса, едва-едва читать, писать умеет. Хохленок очень спокоен. Его трудно вывести из себя. Решения принимает не спеша, с не по возрасту мужицкой рассудительностью. Зимой он участвовал в разгроме банды Бакулина, лично зарубил двух бандитов, был ранен. Я по сравнению с ним совсем зеленый — это мой первый бой. Хотя и не раз приходилось выезжать на операции и задержания, но меня с машиной всегда оставляли в стороне.

Иван Михайлович подходит к костерку, разведенному мной на куске ржавой жести.

— Эх, и запах! Скоро завтракать будем?

Я достаю из-за голенища сапога ложку, для приличия вытираю ее о рукав и, помешав бурлящее варево, осторожно отхлебываю. На вкус оно довольно противное и почти несоленое.

— Готово. Вставай, народ! \

Из-за речки напоминают о том, что мы в окружении. Пуля, влетев в окно (наловчились, гады, стрелять), цокает о стену над нашими головами. Следующая пронизывает трухлявые чердачные доски.

Молча сидим кружком, хлебаем мутную клейкую похлебку. Люба, как и вчера, отказалась и, нахохлившись, продолжает чиркать в блокноте.

— Секретарь, не обижай парня, — Сергей откладывает ложку в сторону, — садись с нами, а то совсем Саню извела, даже аппетита лишился.

Хохленок, увлеченно черпавший затируху, вздрагивает, расплескивает ее на колени и начинает медленно краснеть. Мы хохочем. К нам присоединяется Саня, правда, смех у него не очень-то веселый.

— Ну, черти! — Люба тоже смеется, захлопывает блокнот и, расталкивая всех, садится в кружок. — Ох, и варево! — она, морщась, отхлебывает из ложки и качает головой. — Автомобиль ты, Федя, лучше водишь. В общем, с должности повара я тебя снимаю, нет возражений?

— Нет!

Кажется, инцидент с продуктами исчерпан.

Глава 6

С Иваном Михайловичем изъявил желание лично переговорить Кирилов. Встреча состоялась у обломков саманного сарая. Мы опасались, что главарь подошлет вместо себя кого-нибудь другого и попытается убить Башлыкова. Но Прямухин подтвердил, что человек, шагающий к нам, — Кирилов, и тогда навстречу ему вышел начальник милиции.

Кирилову лет сорок. Плотный, невысокого роста, он затянут в офицерский френч с портупеей. Кобура расстегнута, оружия в ней нет. Личность его нам незнакома, хотя «своих» главарей мы знаем почти всех. Этот пришел, по-видимому, из других мест, возможно, с Тамбовщины.

Беседа длилась недолго, кивнув друг другу, оба молча разошлись. До мельницы ближе, и Башлыков возвратился первым. Кирилов обернулся и прибавил шагу. Боится, гад, что между лопаток засветят. Стоило бы!

Башлыков приказал мне привести из подвала Прямухина. Когда я, доставив подполковника, собирался уйти, Иван Михайлович сделал знак, чтобы я остался.

— Знаешь, что Кирилов предложил? — помолчав, спросил он Прямухина.

— Знаю, — усмехнулся подполковник, — отпустить меня, и тогда он оставит вас в покое. Кстати, давайте так и сделаем! Конечно, Кирилов может и обмануть, но даю честное слово, что если вы меня освободите, я уведу отсюда весь отряд.

Прямухин, морщась, пошевелил связанными за спиной руками.

— Руки я тебе пока развязывать не буду, — сказал Башлыков, — а предложил Кирилов вот что, — он наклонился к подполковнику ближе, — пристрелить тебя, а тело им отдать. За этот пустяк клянутся сразу исчезнуть. Вот как ты им нужен!

— Врешь, — спокойно отозвался Прямухин.

— Стар я врать. Сорок семь в мае стукнет. Видно, не надеются живым тебя отбить и оставлять тоже боятся. Понимают, что в любой момент наши нагрянут, а ты им, как кость в горле. Почему так, а?

Подполковник промолчал, только еще сильнее задвигал связанными руками.

— Тогда я тебе объясню, — тихо проговорил Иван Михайлович. — слишком много ты знаешь. Я сначала думал, дело в тебе одном, мол, подполковник все же, не маленький чин, поэтому и рвутся освободить. А им твои секреты дороже, чем ты сам. Кому только «им»? Дело, наверное, даже не в Кирилове. Он пешка, исполнитель. Я повадки этих молодцов знаю — наскочить из-за угла, сжечь, порубать, и дай бог ноги! А тут двое суток вокруг нас вертятся, лбы под пули подставляют, а не уходят!

— Ну и что вы решили? /

— Принять условия.

Прямухин, никак не реагируя на слова Ивана Михайловича, снова пошевелил связанными руками и, морщась, чертыхнулся.

— Скрутили, как барана, и откровенничать пытаетесь. Не надейтесь, не отпустит вас Кирилов. Кто ему даст гарантии, что вы из меня все не вытрясли?

— И это правда. Но мне кажется, он верит в вашу стойкость, — усмехнулся Иван Михайлович, — по крайней мере, появится какой-то шанс спасти ребят, и поверь, их жизни мне дороже всех твоих секретов.

— Ох, Башлыков, Башлыков, — засмеялся Прямухин, — одно удовольствие с тобой беседовать. Прямо в лоб правду-матку режешь. Ну, валяй, доставай свой маузер и кончай дело!

— Не жалко?

— Кого?

— Да себя самого. Прихлопнем тебя как злейшего врага Советской власти, заберут соратники твое бренное тело, вздохнут с облегчением и зароют где-нибудь в лесу — вечный покой воину Христову!

— Как не жалко, — в тон ему отозвался Прямухин, — шесть лет отвоевал, жив остался, а в этом сарае тем более загибаться неохота. Только никакой вам выгоды в этом нет. Правильно ты думаешь, ценный я человек и интересного для вас много знаю.

— Например?

— Гарантии! — снова произнес он непонятное мне слово. — Где гарантия, что после моей исповеди вы меня не шлепнете и не вернете благополучно тело Кирилову.

— Какие тебе гарантии дам? Если честное слово устроит, то даю слово, пока мы здесь живы и ты жить будешь. Достаточно?

— Достаточно, — очень серьезно ответил Прямухин.

Он долго рассказывал в тот день, бывший штабной офицер конного корпуса генерала Топоркова, Виктор Владимирович Прямухин.

Начал издалека. Про маму с папой поведал, про юнкерское училище, как воевал, как смысл жизни пытался понять. Я хорошо помню, что мы его не перебивали, черт поймет это офицерье, ведь многие из них искренне заблуждались. У меня даже мыслишка снисходительная родилась; воспитывать, мол, надо человека, сущность мировой революции объяснить.

Со второго этажа спустился Москвин. Послушал, усмехнулся, что-то не по-русски сказал, а потом добавил:

— Хватит, Прямухин, тошно слушать! Чего вы из себя оригинальную личность строите? Когда пленных вешали, небось о смысле жизни не рассуждали. Не тяните время!

Подполковник волком, не поворачивая шеи, покосился на Сергея. Заело. Помолчав, перешел ближе к делу.

Мне кажется, Прямухин был далеко не трусом и заставил его говорить не столько страх смерти, сколько ее бессмысленность. В нем сильно чувствовался душевный надлом. Назвав несколько фамилий, он надолго замолкал, видимо, переживал в душе, что ему, подполковнику, приходится переступать через понятия офицерской чести, выдавать своих соратников. Глуша ее, Прямухин начинал с озлоблением ругать какого-то князя Урусова, бежавшего с полковой кассой, Кирилова, который запачкан в дерьме и крови по уши, а играет в борца за идею.

— Поймаете, вниз головой вешайте, — скрипя зубами, выкрикнул Прямухин. — Скот! Девчонку тринадцатилетнюю изнасиловал, а потом задушил. Сам хвалился!

— Откуда Кирилов взялся? — спросил Иван Михайлович. — Вроде в наших краях такого не было.

— Говорят, у Антонова служил. Месяца полтора назад здесь появился. Разжигать пламя крестьянской войны!

Последнюю фразу Прямухин произнес с откровенной издевкой.

— Ну, а остальные из его банды?

— Большинство местные. Я их никого не знаю. — Поймав скептическую усмешку на лице Башлыкова, повторил: — Честное слово, не знаю! Что думаете, я с ними по ночам лазаю да в комбедчиков стреляю? У меня совсем другие задачи.

— Какие?

— Ждать и копить силы. По условному сигналу я должен собрать своих людей и выступить в указанном направлении.

Всю важность сведений, полученных от подполковника, я тогда оценить не смог. Зато в полной мере понял это Иван Михайлович Башлыков.

Прямухин оказался одним из активных участников широко разветвленной подполной белогвардейской организации. Конечно, ему было известно не все, многие фамилии он просто-напросто умолчал, пообещав продолжить разговор по возвращении в уезд.

— Мне так спокойнее! — усмехаясь, объяснил Прямухин: — Лучше беречь будете!

Глава 7

Мы любили говорить о будущем. В наших краях, обескровленных войной и неурожаем, людей умирало в два раза больше, чем рождалось. Впереди был голод и неурожай двадцать первого года, от которого вымирали целые села. Я получал в паек проросший ячмень и мыльной твердости брынзу, но редкое комсомольское собрание или просто посиделки обходились без споров и разговоров о будущем. Наивными и смешными сейчас, с расстояния прожитой жизни, кажутся разговоры о мировой революции, великом освободительном походе в Индию, рассуждения о дворцах, в которых заживут коммунами веселые здоровые люди.

Можно сказать, что кто-то дурил нам головы, выращивая поколение слепых исполнителей. Но, странное дело, я не чувствую себя обманутым. Пусть это останется моим заблуждением, но я буду хранить веру до самой своей, теперь уже недалекой, смерти — мы сумели построить великое государство. В короткой истории его, как в капле воды, отразились жестокость и доброта, несправедливость во имя будущего и попытки сделать всех людей равными. В его истории были праведные и неправедные войны, а путь, по которому мы шли, оказался окольным и запутанным. Но я никогда не считал его тупиком.

Сейчас снова идет война. Рушится государство, и под обломками гибнут люди. Пришли другие идеалы… Уже не осуждают тех, кто растаскивает мою страну, сеет хаос и разруху, прикрываясь ими же созданными истинами. Но я глубокий старик, на мне висит груз прожитого века. Пусть Бог рассудит прошлое и настоящее…

— Кому-то надо рискнуть пробиться в Жердевку или уезд, — затягиваясь желтым махорочным дымом, отрывисто говорит Иван Михайлович. — Дни жаркие наступают, бревна подсохли, и поджечь мельницу пара пустяков. С боеприпасами дело тоже плохо, завтра нечем стрелять будет.

До чего родным и надежным кажется наше обветшалое убежище, и становится неуютно от мысли, что вдруг тебе, а не кому-то другому придется ползти, красться, бежать через черный враждебный лес. Но почему я, а не Борис или Саня? Я испуганно гоню прочь предательские мыслишки — ох, и трус же ты! Затряслись поджилки. А еще воображал, как Любу с шашкой наголо один от бандитов спасаешь.

— Не хочу приказывать, — продолжает Башлыков, — дело очень рискованное, нужен доброволец. Мы с Сергеем для этого, пожалуй, не годимся, — морщась, как будто в чем-то виноват, выставляет толстую замотанную кусками исподней рубашки руку. — Люба тоже не в счет, так что идти кому-то из вас.

Иван Михайлович оглядывает по очереди Хохленка, Кедрича и меня. Ему нужен врач, он сильно сдал за последние сутки. Рука распухла и почти не действует, под глазами набрякли мешки. Как бы антонов огонь не прикинулся.

— Мы сами решим, кто в счет, а кто нет, — резко встает со своего места Абрамцева, — вы, Иван Михайлович, оставьте нас одних минуты на три. Пожалуйста!

Мы остаемся одни, Люба поднимает с пола прутик и ломает его на четыре части.

— Кто вытащит длинную, тому и идти.

— Не годится, — мотает головой Хохленок, — идти надо мужчине.

— Тю-ю, мужчина! Метр с фуражкой. Комсомолец, а рассуждаешь, как… — Люба пытается подобрать слово, которым можно уколоть Саню, но не находит и решительно командует: — Тяните, хватит болтать!

С Любой бесполезно спорить, но в душе немедленно решаю, что если жребий выпадет ей, пойду я.

Первым подходит Хохленок и выдергивает крайнюю палочку. Короткая! Теперь моя очередь. На мгновение, коснувшись горячих сухих пальцев Любы, торопливо, не глядя, тащу первую попавшуюся. Тоже короткая. Борис саркастически усмехается.

— Ты бы лучше в орел-решку поиграть предложила, а еще секретарь укома! Надо исходить из соображений целесообразности.

— Боишься? — Люба меряет его уничтожающим взглядом. — Тогда пойду я.

Она швыряет оставшиеся палочки себе под ноги. Борис невозмутимо пожимает плечами.

— Иди, если хочешь поиграть в Жанну-Д’Арк и завалить дело. Ты надеешься справиться С бандитом, если столкнешься с ним нос к носу? А пробежать пять или десять верст тоже сможешь? До уезда надо добраться обязательно, на карту поставлены не только наши жизни, но и исключительно важные сведения, полученные от Прямухина.

— Ну что ж, Кедрич прав. Только кому идти?

— Кроме того, — продолжает Борис, обращаясь к Любе, — человек, который пойдет, должен хорошо знать эти места. Что толку, если я или ты проплутаем всю ночь и снова выйдем на прежнее место или заблудимся в степи?

Ого, сфальшивил будущий помощник начальника! Себя, значит, ты уже исключил. А ведь здешние места все мы знаем одинаково плохо. Только мудрено тут заблудиться. Иди да иди вдоль речки, мимо Жердевки никак не пройдешь. А можно напрямик до города двинуть. Верст двадцать пять отсюда, за ночь можно добраться. Все это я выкладываю Кедричу.

Борис останавливает на мне безмятежные светло-карие глаза.

— Трусишь? Тебя никто не заставляет.

Я задыхаюсь от возмущения. Вот ведь как все перевернул! Почему раньше молчал, когда мы жребий тянули? Надеялся, что Хохленок или я вытянем длинную палочку, а теперь виляет!

— Сам ты трусишь, — вступается за меня Люба, — развел демагогию!

— Хватит спорить! — стучит кулаком о бревно Саня: — Вся статья мне идти. Во-первых, я действительно лучше вас здешние места знаю, во-вторых, как-никак я поопытнее.

Милый мой, Саня! Маленький отважный Хохленок, которого мы все любили, но не принимали всерьез за смешливый добродушный характер и чрезмерную болтливость.

Ты погибнешь два часа спустя. Бандиты дадут тебе добраться до крайних осин и кинутся наперерез, чтобы взять живым и попытаться вытянуть, выжечь огнем все о нас. Торопливые маузеровские вспышки, которыми ты попытаешься пробить себе дорогу, смешаются с треском десятков винтовочных и револьверных выстрелов, направленных в тебя. Тяжело раненный, ты упадешь в двадцати шагах от мельницы и в тебя, уже мертвого, будут долго стрелять, а потом пытаться подползти и обыскать тело в надежде найти письмо, с которым тебя послали. Скупо тратя остатки патронов, мы никому не дадим приблизиться, а ты останешься на ничейной полосе. Маленький, совсем не вытянувшийся после смерти комсомолец Саня Василенко.

Кедрича потрясет его смерть. Весь следующий день он, нахохлившись, просидит в угловой комнате, и мы будем молчать, не оправдывая и не виня его. Через годы, уже после Отечественной, мы встретимся с ним, хлопнем друг друга по спине: «А помнишь?!..» Мы выпьем и будем долго вспоминать ушедшие годы. Но никогда я не смогу быть с ним искренним до конца, как с Иваном Михайловичем или Сергеем. Между нами останется Саня, и я не захочу делать скидку на время.

Глава 8

— Этой ночью наша очередь, — сказал утром Башлыков, — будем пробиваться.

Подавленные смертью Сани Василенко мы почти не разговаривали друг с другом. Хохленок лежал на поляне, широко разбросав руки. Я глядел на его почти не изменившееся лицо, поджатые губы, и дикая мысль, что все это понарошку, не всерьез, едва не заставила в голос закричать, разбудить спящего Хохленка. Дотом бандиты снова стали стрелять в него, целясь в голову, и вскоре у Сани не стало лица.

Солнце. Безжалостное солнце двадцать первого года плавилось в апрельском, по-летнему белесом зените, текло в оконные проемы, накаляя ствол карабина. В нем пять патронов, еще три — в нагрудном кармане гимнастерки. Вот и все мои боеприпасы. Наган и маузер Ивана Михайловича остались у Сани.

Этой ночью мы будем пробиваться. Другого выхода нет. Впрочем, до ночи еще надо дожить. Начни они сегодня наступать так же активно, как в первый день, и нам крышка. Но кое-чему мы бандитов научили, на рожон больше не лезут. Ждут темноты. А чего ждать нам? Иван Михайлович и Москвин ранены, бежать не смогут. Да еще подполковник на шее. Чикаемся с ним! Взять да и поставить к стенке, может, и правда Кирилов уберется. Наверное, это страх. Когда человек поддается ему, теряет в себе все, способен на любую подлость. Вот и ищет лазейку. Я мотаю головой, отгоняя мысли, за которые мне стыдно даже перед собой. Сергей, откинувшись к стене, жмурится, подставляя лицо солнечным лучам. Люба сидит рядом с ним, и я вижу, как ее лицо иногда касается плеча Сергея. Сегодня они не хотят прятаться, и до меня наконец доходит, что Люба сделала свой выбор. Но как ни странно, я не чувствую к Москвину ревности или неприязни. Нас примирила смерть Сани. Становится так жалко их, Хохленка, себя, что к глазам подступают слезы. Я отворачиваюсь. Не хватало всем видеть мое малодушие.

— Сергей, ты хоть раз царя видел?

Более дурацкого вопроса в нашей ситуации не придумать. Я выбрякиваю его неожиданно для самого себя, наверное, чтобы только не молчать.

— Видел, — равнодушно откликается Москвин.

— Ну и какой он из себя?

Сергей начинает рассказывать, как осенью пятнадцатого года, на станции Клевино, Николай Второй присутствовал на банкете в честь награждения группы офицеров. Говорит он неохотно, с большими паузами, словно выдавливает из себя слова, и о царе отзывается с нескрываемой враждебностью. Потом вспоминает знаменитый Брусиловский прорыв, в котором участвовал и был ранен.

Я никогда не слышал, чтобы Москвин рассказывал о своем прошлом, но сегодня он спешит выговориться. Слишком ничтожные шансы отпущены нам дожить до завтра, и Сергей, наверное, понимает это лучше другого.

Мы очень мало знали о Москвине. Непростую его судьбу трудно было втиснуть в мое тогдашнее представление о друзьях и врагах. Потомственный офицер, он храбро воевал в первую мировую, имел несколько наград, но это не приблизило его к людям, которыми он командовал. Сергей был слишком далек от них, а в его отношении к солдатам преобладало больше равнодушия, чем презрения, свойственного другим офицерам. В восемнадцатом Москвин ушел на Дон, к Каледину, потом был взят красноармейцами в плен. Каким-то чудом его не расстреляли, а когда предложили перейти на службу в Красную Армию, согласился:

— Нет, не добровольцем, — отрицательно качает головой Сергей, рассказывая об этом. — Какой там доброволец! Пли соглашайся, или к стенке. Ну, я выбрал первое. Поначалу сам себя презирал, сегодня, мол, нашим, а завтра — вашим! Но глаза приоткрылись. Чтобы понять народ, надо хотя бы малую часть дороги вместе пройти. Ну вот я и зашагал. Воевал вроде неплохо. Командиром батальона назначили, за бои под Самарой шашкой именной наградили, жаль, потерялась при отступлении. А про «сознание проснувшееся» и прочие подобные слова лучше не упоминай. — Сергей морщится и машет рукой: — Все проще и одновременно сложнее. Цари и вожди приходят и уходят, а народ остается. Это не я выдумал, кто-то из великих сказал. Вот я и служу народу. Видишь, опять высокие слова, а я их терпеть не могу!

Тогда же я узнал, что Сергей был женат. В начале восемнадцатого года жена вместе с ребенком уехала в Англию. Москвин ехать отказался и больше от них не имел никаких известий. Пытался разыскать, через посольство узнал адрес, но ответа ни на одно письмо так и не получил.

Нам не пробиться. По крайней мере, у Ивана Михайловича и Сергея нет ни одного шанса. Бежать они не могут, оба ослабели от потери крови, а шагом от бандитов не уйдешь. Люба Сергея не бросит…

Я снова смотрю на них, потом перевожу взгляд на Тишанку. А что если через плотину? На левом берегу шагах в сорока начинается густой пойменный подлесок. Если успеем добежать туда? Не выйдет, плотину бандиты крепко стерегут. А с патронами туго. Гранат бы нам с десяток!

«Гранаты», — шепчу я. Это слово почему-то сплетается со словом плотина. Гранаты и плотина. Взять и взорвать ее к чертовой бабушке! На память приходит раннее детство. Под городом размыло запруду, и мы наперегонки несемся туда. Дух захватывает, когда глядишь на мутный, весь в клокочущей пене поток, стремительно несущий бревна, вырванные с корнями деревья.

Мелькнувшая в памяти картина вдруг рождает смутную, еще не до конца оформившуюся мысль. У нас есть самодельная бомба, которую мы подобрали возле убитого бандита.

— Сергей, бомбой плотину можно взорвать?

— Одной маловато, — рассеянно отзывается Сергей, — штуки три-четыре надо.

Но ведь еще две гранаты лежат в карманах у Сани Василенко! Значит, взорвать плотину есть чем. Вот он, выход! Я, торопясь, глотая слова, объясняю Ивану Михайловичу и Сергею свой план. После взрыва плотины я брошусь на небольшом плоту или просто на бревне в поток, бандиты опомниться не успеют, как я за версту буду! Доберусь берегом до Жердевки, там возьму лошадь и — в уезд. А может, чоновцы или красноармейцы где-нибудь поблизости? Оба слушают меня, не перебивая. Наконец Сергей отрицательно машет головой.

— Ничего не выйдет. Представляешь, что будет твориться, когда хлынет вода? Ты не сумеешь выплыть.

Он неторопливо, по пунктам объясняет несостоятельность моего плана. С Москвиным трудно спорить. Действительно, в моем предложении много слабых мест. И бревнами из разбитой плотины затереть может, и в талой ледяной воде долго не продержаться. И бандиты за речкой следят — десять раз перехватить успеют.

— Так ведь нет другого выхода, — простодушно возражаю я, — не пробиться нам. Если Саня один не смог, то куда уж всем пятерым, да еше с пленным на шее! Вы с Иваном Михайловичем едва ходите, Люба тоже много не пробежит. На что тут надеяться?

Мы долго обсуждаем детали моего плана и в конце концов соглашаемся, что если удастся взорвать плотину, кому-то одному надо рискнуть.

— Что значит кому-то? — вскидываюсь я. — Мне и плыть, а кому же еще? Этот, что ли, поплывет? — кивок в сторону Кедрина. — Он дорогу не знает, и болячка у него на одном месте вскочила.

Борис, закусив губу, смотрит в окно. Обиду проглатывает молча.

У нас все готово. У грузовых ворот лежит небольшое бревно. Плот, конечно, удобнее, но на нем трудно проскользнуть незамеченным. А бревен мало ли плывет? Имеющиеся ремни и веревки связаны в один длинный кусок. Мина будет самая примитивная, веревку привяжем к чеке к в нужный момент выдернем. Еще предстоит достать гранаты, и двадцать шагов, которые отделяют нас от Сани, могут оказаться для любого последними.

Гранаты вызвался принести Борис. Ни я, ни Люба с Кедричем не разговаривали. Молчал и он. Это были, наверное, его первые слова за целый день. Заело. Совесть проснулась!

— Ты же здешние места плохо знаешь, — не выдержав, снова съехидничал я, — еще заблудишься! Лучше я сползаю.

— По-хорошему надо бы Саню забрать, сюда перенести, — не обращая на меня внимания, сказал Башлыков, — только не дадут они этого сделать. Добро, Борис, рискни!

Казалось, что темнота никогда не наступит. Томясь в бездействии, мы терпеливо ждали ее. Люба разделила остатки сала, но при одной мысли о еде к горлу подкатывала тошнота. Заметив мое состояние, она сказала что-то ободряющее, а я огрызнулся в ответ.

Вдруг я угону. Вспомнилось, каким мутным неукротимым валом неслась в половодье вода в нашей речке, и стало не по себе.

Но время все-таки шло. Наконец наступила темнота, и Кедрич через выбитые грузовые ворота пополз к почти неразличимому впереди пятну. Мы стояли у окон, напряженно ожидая, что вот-вот тишина разлетится на кусочки от грохота выстрелов и криков, но минута проходила за минутой, и по-прежнему было тихо. Борис вернулся с гранатами и маузером Ивана Михайловича, в котором не осталось ни одного патрона.

Добраться до плотины и заложить там грана™ казалось легче — вот она речка под боком. Но Сергей, который настоял, чтобы самому это сделать, поскользнулся и упал. Бандиты открыли огонь. И ему с полчаса пришлось сидеть по горло в ледяной воде, ожидая, когда стихнет пальба.

Глава 9

Взрыв яркой вспышкой располосовал темноту, и сразу же вслед за гаснущими его раскатами родился новый звук — рвущейся через пробоину воды. На плотине что-то трещит, рушится, и гул клокочущего потока устремляется все дальше и дальше.

Бандиты молчат, прислушиваясь к странному звуку, видимо пока не понимая, что все это значит.

— Пора, Федя, — шепчет Иван Михайлович.

Бледная лунная горбушка появляется из-за облаков. Как не вовремя! А впрочем, лучше пусть светит, по крайней мере, к мельнице будет трудно приблизиться незамеченным. Только бы ребята до утра продержались! Темный, с белыми пенными гребешками поток беснуется у самого подножия мельницы. Москвин и Кедрич помогают столкнуть бревно. Башлыков со второго этажа бьет в сторону леса короткими очередями.

— Ни пуха, Федя!

Борис находит на ощупь мою руку и пожимает ее. Я медлю, чувствую, как все тело заранее пронизывает ознобом. Эти секунды едва не становятся для нас последними. Длинная очередь проходит над самыми головами. И сразу поднимается торопливая яростная пальба. Я отталкиваю бревно и, ухватившись за край, бросаюсь с закрытыми глазами вперед.,

Ледяная вода ошпаривает, словно кипятком. Я выныриваю. Заметили или нет? По воде, кажется, не стреляют. Пули идут выше, туда, где, отвлекая от меня внимание, ребята тратят последние патроны. Продержитесь хоть несколько часов! Вцепившись в мокрую скользкую древесину, я тесно прижимаюсь к бревну. Тяжелые сапоги тянут ко дну. Пожалел оставить, теперь расплачивайся! Меня крутит течением, но освободить одну руку, чтобы подгребать, я не решаюсь.

Бревно проносится мимо торчащей навстречу коряги. Немного левее и… я не успеваю порадоваться своей удачливости. Еще один топляк, смутно белея, ошкуренным стволом, торчит впереди. Я пытаюсь среагировать и немного отвернуть бревно, но течение упрямо тащит меня за корягу. Удар приходится по кисти правой руки. От сильной боли на мгновение теряю сознание и разжимаю пальцы.

Я барахтаюсь, тщетно пытаясь поймать бревно, и. начинаю хлебать воду. Тут бы и закончилось мое плавание, но под ногами вдруг чувствую дно. Бревно останавливается, ткнувшись в затопленные кусты. Стоя по горло в воде, с трудом выталкиваю его одной рукой и снова повисаю, зажав бревно под мышкой. Правая кисть, которую я держу на весу, отдает тягучей пульсирующей болью. Опускаю раненую руку в воду. Становится немного легче. Только бы не соскользнуть. На берег выбираться рано — могут перехватать. Надо выдержать хотя бы еще полчаса. Я почему-то не чувствую холода, сонное оцепенение расслабляет тело, но продолжаю, как клещ, цепляться за шершавую кору.

Потом я долго выбирался на обрывистый правый берег, держа руку над головой — мозжили разбитые пальцы. До Жердевки я дошел перед рассветом. До сих пор удивляюсь, как сумел эти восемь или десять верст прошагать. Меня ведь тогда корягой и в бок хорошо задело. Пройду сотню шагов и на корточки сажусь — дыхания не хватает. В Жердевке, на мое счастье, ночевал чоновский отрад из Царицына. Разбудили командира. Чернявый парень в накинутой на плечи кожаной куртке молча слушал меня, помаргивая сквозь стекла маленьких круглых очков. Нечего сказать, жалкое зрелище я из себя представлял: босой (сапоги сбросил по дороге, чтобы легче было бежать), в разорванной гимнастерке, приплясывающий и скулящий от холода и боли. В избу набились еще ребята. Среди них я узнал двоих наших, из кимовской ячейки маслозавода — Петю Скрынко и Костю Гусева.

— Ты откуда взялся? — ахнул Костя.

— Оттуда, — тыча пальцем в сторону речки, снова стал объяснять я, погибнут ведь люди, спасать надо…

Когда мы вместе с председателем Жердевского сельсовета дотряелись на двуколке до мельницы, там было уже все кончено. У опушки паслись стреноженные кони, на поваленном плетне сидел чоновец и переобувался. Другой, в белом выцветшем картузе, тащил из-под убитого бандита винтовку, которая за что-то зацепилась. Тогда он перевернул тело ногой, поднял винтовку за ремень и понес ее к куче оружия, сваленного на поляне. Еще десятка полтора убитых лежали на берегу речки. Видимо, бандитов прижали к воде, и бой произошел там.

Чоновцы толпились возле небольшого костерка, возбужденно переговариваясь. Среди них я увидел Сергея и Любу.

— Стой! — вдруг крикнул я вознице и полез из двуколки.

Они лежали на одном большом куске брезента. Трое ребят-чоновцев, Иван Михайлович и Саня. У Хохленка лицо закрыто буденовкой. Башлыков с вытянутыми вдоль тела руками. Кулаки стиснуты, возле уха черная жженая дырочка, из которой змеится струйка запекшейся крови. }

Память. Порой из нее напрочь вычеркиваются месяцы, даже годы и нередко остаются минуты. Оно осталось во мне, раннее апрельское утро, костер, голоса ребят, возбужденных боем и близостью смерти.

Люба подбежала ко мне и, привстав на цыпочки, обняла за шею.

— Доплыл! Какой ты молодец, Феденька! Мы думали, не дождемся. А Иван Михайлович говорил, он доплывет…

Люба вдруг разревелась, уткнувшись головой мне в грудь. Сзади протолкался Сергей, затормошил, прижал к себе нас обоих. Мне кажется, я тоже плакал. Размахивая руками, что-то громко рассказывал Петя Скрынко. Его слушали и смеялись. Заулыбался и я, хотя смысл до меня не доходил. Главное — мы раскатали эту свору. Вон он, Кирилов, валяется в своем френче и блестящих сапогах. И Прямухин здесь. Сидит вместе с несколькими взятыми живьем бандитами, курит. Руки ему развязали. Сейчас ему уже некуда бежать.

Простите нам этот смех рядом с погибшими друзьями. Мы смеялись не потому, что притупилась боль утраты. Просто мы были очень молоды.

Никому из нас не достанется легкой судьбы. Через несколько недель погибнет Люба Абрамцева, секретарь укома комсомола, первая моя любовь. Обоих сыновей не дождется с фронта Борис Кедрич. Порой жестоко и несправедливо будет складываться жизнь Сергея Москвина, будущего командира дивизии Советской Армии, павшего в последние дни войны и похороненного на брусчатой площади угрюмого прусского города-крепости.

И все же мы были счастливы. Мы умели побеждать и этому учили своих детей.