Мятеж главкома Сорокина. Правда и вымыслы

Глава 11. Во главе красных войск Северного Кавказа

В постановлении ЦИК, которое вступало в силу с 8 часов утра 4 августа 1918 г, всем комиссарам отдельных частей предлагалось беспрекословно подчиняться и выполнять приказы главкома Сорокина. Начальником штаба при нем был утвержден С.В. Петренко. Только представители Екатеринодарского комитета РКП(б) были против назначения Сорокина.

Так Иван Лукич Сорокин достиг высшей военной должности на территории Северо-Кавказской Республики — стал главнокомандующим всеми ее вооруженными силами. Начинался новый, последний этап его военной карьеры, закончившийся так трагически. Но прежде, чем на основе этих событий давать оценку действий Сорокина как главкома и человека, нужно уяснить условия, в которых он принял командование армией и руководил ею до последних дней своей жизни.

Как пишет С.В.Петренко, И.Л.Сорокин «…принял назначение очевидно с радостью и гордостью, хотя видимо волновался. Мне он предложил занять должность начальника штаба, мне пришлось согласиться, так как никого другого под рукой не было, а время не терпело. Из старого штаба я взял кое-кого из дельных товарищей, но Сорокин взял еще нескольких, старых своих собратьев […] так что физиономия штаба изменилась слишком мало, а со временем, с моим уходом из штаба, снова возобновилась старая картина. Работы было много, так как приходилось налаживать связи с другими фронтами. Сорокин все время ездил»[215]

Под командованием Ивана Лукича оказалось около 125 тысяч бойцов и командиров. Ему шел 34-й год, а из военного образования за плечами была только трехмесячная Тифлисская школа прапорщиков. Конечно, этого было мало, не хватало опыта командования огромным военным организмом, но недостаточность знаний военной стратегии с лихвой компенсировалась его интуицией и военным талантом… В его армии, особенно среди ее командного состава, находились представители различных политических партий, их программы далеко не всегда совпадали с линией партии большевиков, и это крайне отрицательно отражалось на единстве при принятии важнейших решений, а затем и на стадии их реализации. Вокруг армии было кольцо мятежных казачьих станиц, не была снята угроза немецкого нашествия, а с фронта и тыла готовились к новому наступлению хорошо подготовленные войска профессиональной Добровольческой армии. Не редкостью были случаи предательства, в войсках армии царила атмосфера всеобщей подозрительности. Везде, особенно в штабах, искали шпионов и предателей. Практически все неудачи и ошибки командования тут же объяснялись предательством.

Особенно «страдал» этим командир полка, а потом бригады в армии Сорокина И. Кочубей. Этот талантливый и бесшабашный рубака был совершенно неграмотным, свою подпись на приказе, написанном адъютантом, он «заверял» крестом, который писал намоченной в чернилах спичкой. Только через полгода комиссар с большим трудом научил его писать свою фамилию. Все недочеты в жизни армии он считал следствием измен. Нет денег — измена. Нет патронов — измена. Нет одежды и снаряжения — измена. Требуют от него прекратить «партизанщину» — тоже измена. Глубоко убежденный в том, что в штабах и ревсоветах сидят «изменники», он не раз говорил: «Добраться бы до Ленина, рассказать ему и заарестовать всю эту сволоту». С убеждением, что «изменники» продали революцию и что только Ленин мог спасти ее на Северном Кавказе, он и умер, будучи повешен белыми.

Нужно также иметь в виду, что в момент принятия Сорокиным руководства армией, связь ее с Москвой и командованием Северо-Кавказского военного округа в Царицыне была крайне неустойчивой, а то и вовсе отсутствовала. Это приводило к тому, что приказы и директивы из Москвы и Царицына приходили с запозданием, когда ситуация на Северном Кавказе уже изменилась и выполнение приказаний сверху могло привести к крупным потерям и поражениям. Нередко указания центра и Северокавказского округа противоречили друг другу.

Не хватало вооружения и обмундирования, на исходе были боеприпасы. Чтобы как-то выйти из положения Сорокин одобрил попытку наладить свое производство патронов и снарядов. Для этого кустарным способом переделывали итальянские патроны под 3-х линейные, а турецкие артиллерийские снаряды превращали в 3-х дюймовые. Серьезно давал знать о себе финансовый кризис. Бойцам и командирам по 2–3 месяца не выдавали денежного содержания. В армии по-прежнему процветала «партизанщина», почти каждое приказание вышестоящего командира или штаба, прежде чем начать выполнять его, обсуждали, хотя уже и не на митингах, а на совещании представителей частей. Не хватало опытных политических комиссаров, которые в море анархии и вседозволенности могли бы сплотить, мобилизовать людей.

В этих условиях очень многое зависело, конечно, от главкома, его личных качеств. Современники Сорокина, те, кто находился вместе с ним или под его началом в боевой обстановке, будь то на Русско-японской, 1-й Мировой или Гражданской войне, неизменно отмечали его необыкновенную храбрость, стремление находиться там, где складывалась наиболее угрожающая обстановка. Он умел выступить перед бойцами и командирами с пламенными речами и повести за собой не только единомышленников и колеблющихся, но даже и тех, кто только что был не согласен с ним. Он обладал властным, сильным характером, и требовал беспрекословного выполнения своих приказов и распоряжений. Те, кто попадал в его, если так можно выразиться, «силовое поле», получали его заряд энергии.

Для полноты характеристики Сорокина есть смысл привести мнение о нем бывшего адъютанта для особых поручений Ф.Ф. Крутоголова. Он, Крутоголов, как и И.П. Борисенко, писал о Сорокине дважды. В первый раз во времена, когда о главкоме принято было говорить только плохое. В своих воспоминаниях «Огненные годы» Крутоголов, отдавая дань времени, оттенил только то, что может негативно характеризовать Ивана Лукича. Во второй раз, уже незадолго до своей смерти, он снова обратился к воспоминаниям, назвав их «Правда о Сорокине».

Скорее всего, сделал он это под влиянием И.П. Борисенко, который, решив все же дать честную характеристику Сорокину, предложил сделать это и Крутоголову. Во всяком случае, фрагменты их переписки по этому вопросу в архиве Ставропольского музея имеются. В частности И.П. Борисенко советовал Ф.Ф. Крутоголову:

«То, что пишешь о Сорокине (его надо вывести кубанским Григорием Мелеховым) — нелепость. Какое может быть сравнение! Стечением времени личность Сорокина приобретает новые и новые краски полководца (а не командира сотни) и политика. Ты на свободе запиши (для нас с тобой), припомнив разные высказывания его по разным поводам (автономовщина, борьба с немцами, с ЦИКом); этим не делись пока ни с кем; помни, что остался ты почти один из встречавшихся с Иваном Лукичом долго и в самые бурные моменты жизни республики на Северном Кавказе и революционных масс, боровшихся в 1918 г.»[216].

Так вот, Ф.Ф. Крутоголов пишет:

«На фотографиях Сорокин выделялся среди своего окружения не одеждой и не оружием: казачьи красные командиры, особенно кавалеристы, всегда были щеголями. Тут главком терялся. Одно отличие: алая муаровая лента через плечо за победу над Корниловым — от ЦИК Кубанской республики и Екатерннодарского обкома РКП (б). |…| Вот и все отличия, полученные Сорокиным, если не считать пятнадцати ранений в десятках боев, схваток, операций, побед и поражений… Никакой «роскошной внешности» и «восточного великолепия». Обычная серая черкеска и черный бешмет — повседневная одежда кубанского казака в строю. Папаху носил обычного черного курнея, не каракулевую даже. И в газах, вместо газырей, — всегда винтовочные патроны пулями вниз. Оружие в серебре. У джигитов-казаков, у того же Кочубея хотя бы, оно побогаче было. […] Отличие в другом. Самых отважных превосходил Сорокин храбростью, лихостью. Как ни в ком другом воплотились в нем характерные особенности линейного казачества — способность ради минутного эффекта поставить на карту собственную голову. Но это — качество идеального урядника. Что же выделило Сорокина как военачальника?

[…] Сорокин выделялся своими умелыми боевыми распоряжениями и организаторскими способностями. Он лично водил войска в бой, всегда находился впереди. […] Я всегда чувствовал, что имею дело с человеком очень решительным, обладающим огромной силой воли и непреклонным характером. Держался он очень спокойно; отдавал распоряжения, не повышая тона. И, надо сказать, Сорокин пользовался большим уважением не только у рядовых бойцов, но и у командиров и политработников»[217].

Многие читатели, наверное, помнят киноактера Е. Матвеева в кинофильме «Кочубей» режиссера Ю.Н. Озерова, вышедшего на экраны в 1958 г. Там в нескольких эпизодах Матвеев сыграл роль И.Л.Сорокина. Вот что по этому поводу писал тот же Ф.Ф. Крутоголов:

«…В фильмах его образ исказили до неузнаваемости: в одном показывают каким-то интеллигентом-долгоносиком, в другом — буйным, бесшабашным пьяницей и бабником, которого наставляет на ум-разум начальник штаба из бывших царских полковников. Да не таким он был, уважаемые писатели, кинорежиссеры и актеры! Посмотрите на фотографии: какой он был бравый казак, какие у него были пышные усы! Тяжелого, давящего взгляда его серо-зеленых глаз многие не выдерживали»[218].

Да, Сорокин был очень честолюбив, его не коробило пристальное внимание к своей личности, он знал себе цену, но при этом он никогда не преувеличивал силу своего влияния и способностей. Когда допускал промахи в руководстве войсками, в принятии тех или иных решений, не сразу признавал свои ошибки, продолжая упорствовать в движении к намеченной цели. Как бы то ни было, но именно такого склада и характера люди в то противоречивое, опасное время становились во главе красногвардейских отрядов, могли повести за собой людей, поверивших в идеалы революции. Причем становились они военными руководителями не по приказу сверху, их добровольно выбирали те, кто потом под руководством того, кого они выбрали, шли на лишения и смерть. Именно такие люди в короткое время становились во главе полков, дивизий и армий в 1917–1918 гг. Именно этим можно объяснить и тот факт, что, начав командовать отрядом красных казаков численностью около 150 человек в феврале 1918 г., Сорокин буквально через 6 месяцев возглавил все красные войска на Северном Кавказе.

Некоторые его современники приписывают Сорокину антисемитизм. Сегодня трудно определить в какой степени он был подвержен неприятию всего, что касалось еврейской нации, но сказать, что он был равнодушен ко всем ее представителям, было бы неверно. Он действительно негативно относился к тому, что евреи оказались почти на всех ключевых постах в Кубано-Черноморской, а потом и в Северокавказской республиках. Было совершенно очевидным, что лучшим вариантом для лиц этой национальности было получение высоких постов в партии и армии, особенно должностей членов Реввоенсовета. Это подтверждается многими фактами. Так, за время существования в годы Гражданской войны 8-й армии из 10 членов РВС пятеро (50 %) были евреи, в РВС Южного фронта 1-го формирования — из 15 их тоже было пятеро, в РВС этого фронта 2-го формирования их была половина. В комиссариате юстиции работало 12 комиссаров, и все 12 были евреями.

Одновременно нужно подчеркнуть, что при этом евреи в Красной Армии во время Гражданской войны не преследовались, не чувствовали себя в чем-то ущемленными. Хуже им было скорее в белой армии. Некоторые интересные наблюдения по этому вопросу сделал уже упоминавшийся ранее бывший командующий Кубанской белой армией генерал А.Г. Шкуро. Он никогда не высказывал антисемитских взглядов, и, скорее всего, его воспоминания объективно отражали положение дел.

Как пишет Шкуро:

«[…] казаки решительно не давали пощады евреям-красноармейцам, даже не считаясь с документами, удостоверявшими, что они мобилизованы принудительно, ибо у казаков сложилось мнение, что при свойственной евреям изворотливости, они, если бы действительно пожелали, могли бы избежать мобилизации. Обыкновенно, пленив красную часть, казаки командовали:

— Гей, жиды, вперед, вперед!

И тут же рубили выходящих. Прослышавшие об этом евреи красноармейцы предусмотрительно надевали на себя кресты, сходя таким образом за христиан, по после тот, как по акценту некоторые были опознаны впоследствии, казаки перестали верить крестам и производили своеобразный телесный осмотр пленных, причем истребляли всех обрезанных при крещении. Особенно зверели казаки, когда им пришлось столкнуться с батальонами еврейских коммунистов, шедших в бой с голубым национальным знаменем. Дрались эти батальоны очень плохо и трусливо, пытались сдаваться при первом же хорошем натиске. Казаки рубили их беспощадно. Однако, под Екатеринодаром, каким-то чудом батальон мобилизованных евреев был взят в плен живьем. И отослав их в тыл в сопровождении собственного своего конвоя.

— Рубить, рубить! — кричали казаки со всех сторон, по конвой все-таки доставил их благополучно к поезду. Впоследствии, как я слышал, евреи эти работали в Новороссийске, разгружая суда. Мне пришлось по этому поводу наслушаться со всех сторон немало нелестных отзывов»[219]

На родине Сорокина отношение к евреям складывалось по-разному, в зависимости оттого, как они вели себя по отношению к казакам. Вообще-то евреев было на Кубани немного, так как им законом было запрещено селиться на казачьих землях. Конечно, Сорокин, как и многие другие, не мог не обратить внимание на то, что Крайний (Шнейдерман М.И.) в июле 1918 г. стал во главе всей партийной организации Северо-Кавказской республики — председателем краевого комитета РКП(б), товарищем председателя Северо-Кавказского ЦИК и членом Реввоенсовета 11-й армии. Другой еврей А.И. Рубин стал председателем ЦИКа Северо-Кавказской республики, третий — Б.Рожанский возглавил фронтовую ЧК, четвертый — С.А. Дунаевский — был уполномоченным ЦИК по продовольствию. Власов (Богоявленский) был председателем Северокавказской ЧК. Немало евреев заняло другие посты в партии и армии. Кооптированными членами Президиума ЦИК республики были евреи: Дунаевский, Островский, Зорько, Красников, Лацман, Остерман и др.

Безусловно, засилие евреев вызывало недовольство не только Сорокина, и не только по причине антисемитских настроений. Такое же отношение могло быть и к представителям любой другой национальности, кроме титульной, если бы она, занимая столь малый удельный вес в общенациональном составе страны, была бы так же широко представлена в руководящих органах республики.

Все это нужно обязательно учитывать при рассмотрении событий последнего периода жизни Ивана Лукича Сорокина. Недовольный кознями представителей именно этой национальности по отношению к себе он нередко в сердцах называл евреев «иерусалимскими казаками» и «бундовцами». Но антисемитом он никогда не был. Для него главным было не национальность человека, а его качества. Тем более, если верить одной легенде, — в его собственных жилах тоже была еврейская кровь.

Хорошо знавший Сорокина П.С. Гуменный в письме к Г.К. Орджоникидзе писал:

«Петропавловцы даже говорили: у Сорокина кровь еврейская… Когда я однако заинтересовался, оказывается, Сорокин имел уличную кличку «Ванька выкрест-израиль»[220].

Я не стал добиваться, по какой линии — отца или матери — он имел еврейскую кровь. Знаю лишь одно, что подтверждается казачьим историком Щербиной, что «среди казаков есть приписные казаки из цыган, евреев, румын, поляков и др.»[221].

Даже если это только легенда, то она косвенно опровергает обвинения Сорокина в антисемитизме.

Небезынтересен и другой факт. Жена И.Л. Сорокина — Лидия Дмитриевна была приемной дочерью Петропавловского купца Колесникова, члена секты иудодействующих, в народе их называли «субботниками», а в станице еще и «жидами». Станичные субботники отвергали православную церковь и христианское вероучение, святой книгой считали Ветхий Завет, не признавали троицу. Христа сектанты считали лишь одним из пророков. Подобно иудеям они праздновали субботу, а не воскресенье, отрицали почитание икон, придерживались ряда пищевых ограничений, давали своим детям еврейские имена, соблюдали обряд обрезания. Субботники исповедовали иудаизм с его догматикой, сложными ритуалами и обрядами, которые способствовали замкнутости их общин, соблюдали обычаи и традиции иудеев, изучали их язык. Сопоставив эти факты, трудно прийти к выводу, что И.Л.Сорокин был ярым антисемитом, каким его рисуют.

Буквально уже на следующий день после назначения И.Л.Сорокина главнокомандующим Красной Армией Северного Кавказа, его войскам пришлось отступать к Екатеринодару. Управление ими было по-прежнему затруднено, и, чтобы выиграть время для его восстановления, новый главком приказал частью сил перейти в наступление направлением на Тихорецкую. Однако Деникин упредил Сорокина, 6 августа пять его дивизий перешли в наступление на столицу Кубани.

Нужно сказать, что Деникин к этому времени получил серьезную поддержку от казаков-кубанцев. До недавнего времени они предпочитали самостоятельно, силами создаваемых ими отрядов бороться с красными, считая, что справятся и без пришельцев в лице Добровольческой армии, которая к тому же на первое место ставила борьбу за «единую и неделимую Россию». Теперь же, когда армия Деникина, взяв первую кубанскую станицу Ново-Покровскую, вступила на Кубань, ситуация коренным образом изменилась. Казаки охотно пошли в Добровольческую армию и к генералу Покровскому целыми сотнями. В короткое время кубанцы уже стали составлять почти половину личного состава войск Добровольческой армии.

Итак, Деникин упредил Сорокина и начал наступление первым. Пять его дивизий двинулись к Екатеринодару. Через день они уже заняли станицы Журавскую, Березанскую, Кореновскую и быстро продвигались к станице Динской. Под угрозой захвата белыми оказался Тимашевский железнодорожный узел. На него с севера двигалась армия Покровского. Так и не начав наступления, войска Сорокина отступили и перешли к обороне в непосредственной близости от Екатеринодара.

Бои за город развернулись в районе станицы Пашковской, которая несколько раз переходила из рук в руки. Но сдержать натиск противника становилось все труднее, так как главные силы войск Сорокина находились на левом берегу Кубани. В этих условиях многое зависело от крепкого тыла армии, способностью его маневрировать резервами, вовремя обеспечивать оружием, боеприпасами и продовольствием.

В Армавире в это время произошла настоящая катастрофа. Отданное Сорокиным распоряжение о снятии одной дивизии с фронта для отправки в Екатеринодар было выполнено крайне неудачно, без предварительной перегруппировки. Белые ринулись в образовавшуюся брешь, а закрыть ее было нечем. Держать в то время резервы считалось «буржуйством». Противник бросил в прорыв конницу, но воздействовать на нее хотя бы переносом огня с соседних участков тоже не получилось, в это время уже остро ощущался недостаток в снарядах и патронах. Как вспоминал С.В. Петренко:

«|…| получилась ужасная паника. Войска, беженцы, обозы бежали через Екатеринодар. (…) Некоторые части успели за два дня попасть в Белореченскою. Говорили, якобы Сорокин перебежал к Кадетам, продал армию. ЦИК назначил уже временно исполняющего должность главкома; Сорокин вернулся, но восстановить фронт не удалось»[222].

Сорокин очень надеялся на поддержку из Екатеринодара, считал, что его надо удержать во что бы то не стало. Там было руководство республикой, имелись запасы вооружения и боеприпасов, да и гарнизон многочисленный. Но оттуда ничего не поступало, даже связь пропала. Что оставалось делать Сорокину — он сам бросился в Екатеринодар. Гуменный так описывает это событие:

«У здания Северо-Кавказского ЦИКа Сорокин спешился, бросил поводья ординарцу и быстро взбежал по лестнице. Его встретили пустые коридоры. В кабинетах — ни души. Единственный живой человек, попавшийся навстречу Сорокину, — Ян Полуян. С ним, не в пример прочим хозяевам края, Сорокин всегда ладил. Сорокин вошел в кабинет. Полуян смотрел на него красными от бессонницы глазами.

— Здравствуй, Иван Лукич…

— Почему в кабинетах пусто? Пи Иванова, ни Казбека, ни этих, — главком брезгливо поморщился, — иерусалимских казаков… Где твои рубины, равиковичи, рабиновичи? Сидят на чемоданах с хайками и перинами?

Полуян отвел глаза. Что-то странное творилось с ним, никогда не видел Сорокин таким Яна Васильевича. Наконец, Полуян нехотя ответил:

— Я не знаю, где они. Мы будем эвакуироваться в Армавир»[223].

Бегство ЦИК было полной неожиданностью для Сорокина. Только что назначили его главкомом и бросили войска на произвол судьбы. А ведь он надеялся опереться на Екатеринодар, как при Автономове повторить то, что уже однажды принесло успех в борьбе Корниловым. А теперь получалось, что Екатеринодар — в тылу его армии — оставлен, часть руководителей края уже на пути в Пятигорск, другие — в Новороссийск.

Кстати сказать, Сорокину потом приписали и этот грех, обвинили в оставлении Екатеринодара. По этому поводу вполне определенно высказался член ЦИК Е.Д. Лехно, давний недоброжелатель Сорокина, выливший не один ушат грязи в адрес главкома. Тем не менее, он пишет:

«Не по приказу Сорокина был сдан Екатеринодар, а по решению президиума ЦИК после неоднократного обсуждения этого важного вопроса… Президиум ЦИК несколько раз заседал, чтобы обсудить положение и только тогда вынес постановление об оставлении города, когда выявилась полная невозможность его защищать»[224].

В ночь на 17 августа белые войска вступили в Екатеринодар. Наверное, удержать его красным все же было можно, во всяком случае, войск у Сорокина для этого имелось достаточно, но их не оказалось в нужном месте. Сорокин дал приказ на отступление. И здесь случилась еще одна большая неприятность, с потерей Екатеринодара вся таманская группировка оказалась отрезанной от главных сил. Из ее состава с войсками Красной Армии Северного Кавказа уйти смогли лишь полк Рогачева и отряды, которые остались под Екатеринодаром после ухода Ковтюха.

Деникин и его штаб взятию Екатеринодара придавали огромное значение. Для них это было бы не просто взятие столицы Кубани. Они в этом видели нечто большее. Впоследствии А.И. Деникин писал:

«Шел непрерывный ryл стрельбы. Быстро продвигался вперед 1-й Кубанский полк под сильным огнем, левее цепи Дроздовского катились безостановочно к Пашковской, на некоторое время скрылись в станице и потом появились опять, пройдя ее и гоня перед собой нестройные цени противника… Проходит немного времени и картина боя меняется: начинается движение в обратном направлении. Наши цепи отступают в беспорядке и за ними текут густые волны большевиков, подоспевших из резерва; прошли уже Пашковскую, угрожая левому флангу Казановича. Дроздовский, вызвав свои многочисленные резервы, останавливает с фронта наступление противника; я направляю батальон Кубанского стрелкового полка в тыл большевикам; скоро треск ею пулеметов и ружей вызывает смятение в рядах большевиков.

Казанович продвинулся с боем до предместья. На фронте Эрдели, у Ново-Величковской бригада кубанцев (Запорожцы и Уманцы) атаковала и уничтожила колонну, пробивавшуюся на соединение с Тимашевской группой большевиков. К концу дня Эрдели атаковал на широком фронте арьергарды противника с севера и запада от Екатеринодара и в девятом часу вечера ворвался в город.

Утром 3-го паши колонны и штабы армии вступали в освобожденный Екатеринодар — ликующий, восторженно встречающий добровольцев. Вступили с волнующим чувством в тот город, который за полгода борьбы в глазах Добровольческой армии перестал уже вызывать представление о политическом и стратегическом центре, приобретя какое-то мистическое значение»[225].

Заняв обширную территорию, Деникинская армия развернула мобилизацию казаков в свои войска. В кубанские полки принудительно подчистили всех, в том числе и тех, кого красные эсеровские руководители не разрешали призывать в свои войска, оберегая «классовую чистоту». Конечно, казаки разом вспомнили бесчинства, грабежи, расстрелы, «концерты» с бронепоездов, оскверненные церкви, изнасилованных женщин — все прелести хозяйничанья Рогачева, Юдина, Жлобы и десятков им подобных.

Кстати сказать, Жлоба Дмитрий Петрович не случайно оказался в этом списке. Бывший командир Тимашевского партизанского отряда, а затем 1-го Тимашевского полка в армии Сорокина — Михаил Прокофьевич Ковалев, прошедший всю Гражданскую и Великую Отечественную войны и ставший генерал-полковником, так описал действия Жлобы накануне описываемых событий:

«Как раз на острие белого наступления стояли войска Жлобы. Но будущий «командир Стальной дивизии». вероятно, берег себя для грядущей славы, ибо в этот момент […| снялся с Батайского фронта, ушел в тыл, в станицу, и стал «бороться с контрреволюцией», грабя по станицам и правого, и виноватого, за что был объявлен вне закона и против него был послан Выселковский полк и Кочубей»[226].

И все-таки было бы неправильным считать, что казачество поголовно «побелело». В пользу советской власти активно выступали казаки станиц Панской, Поповической, Усть-Лабинской, Тимашевской, Тенгинской, Новолабинской.

«И ото, — пишет А.Е. Берлизов, — в разгар победного марша добровольцев, вакханалии мятежей, жажды крови, мести, когда скопившаяся ненависть ищет выхода и не поддается никакому контролю, когда на грани аффекта находятся люди, перестающие в этот миг быть людьми и творящие такое, чего потом будут стыдиться всю жизнь»[227].

Так получилось, что события на другом фронте, на Тамани, все это время развивались по самостоятельному плану, а точнее, без всякого плана, стихийно. Отрезанные от основных сил эти войска приказ на отход получили от Сорокина своевременно. Но подвела все та же «партизанская» традиция обсудить приказ на совещании командного состава Таманского фронта. Пока судили-рядили, оказались окончательно отрезанными восставшими казаками от войск Сорокина. Среди частей начался ропот. Они быстро теряли боеспособность, разлагались не по дням, а по часам. Восставшие казаки практически ликвидировали советскую власть на всей этой территории Таманского полуострова.

Жестокие расправы казаков с семьями иногородних, ушедших в Красную Армию, толкнули их в массовом порядке к тем станицам, где оборонялись красногвардейцы. В результате красные части оказались обремененными огромным количеством беженцев, с их детьми, домашним скарбом, а зачастую и скотом. Командирам надо было думать не только о личном составе, но и о беженцах, о том, как их накормить и спасти от расправ. При этом всем было ясно, что оставаться в такой ситуации на месте было губительно — нужно двигаться на соединение с Сорокиным, а если это не удастся, то с войсками центра в районе Царицына. Так как беженцев бросать было нельзя, то приняли решение хотя бы их подводы максимально использовать под армейский обоз.

В станице Крымской еще продолжал существовать штаб фронта во главе с Ойцевым, и Ковтюху удалось установить с ним связь. Однако это проблем не решало, так как Ойцев сам тоже потерял связь с Сорокиным. Он просил Ковтюха обеспечить прикрытие войск и беженцев с севера и готовить рейд для соединения с основными силами Красной Армии. Но неожиданно командование 2 го Северо-Кубанского полка заявило, что по решению бойцов, принятому на митинге, полк никуда не пойдет, а если остальные покинут пределы отдела, то они своими силами освободят Кубань от белых. В полку насчитывалось 2500 штыков и сабель, и конечно такие заявления были беспочвенными.

Белые к этому времени приблизились к Крымской, и сам Ойцев вместе со своим штабом чуть не угодил в плен. Кольцо вокруг таманских войск практически замкнулось, и им приходилось вести бои в окружении. Снарядов и патронов было очень мало, поэтому таманцы чаще спасались тем, что прикрывались от противника естественными преградами. К 19-му августа колонна войск, которой командовал Ковтюх, приблизилась к Крымской, и посланные туда разведчики сообщили неутешительные вести. Оказывается, Темрюкской отряд так и не захотел оставить свой город и выступить по приказу Ойцева на защиту Крымской, где был штаб фронта. На общем митинге отряд постановил:

«Из города Темрюка ни в коем случае не уходить, а немедленно послать выбранных представителей в станицу Крымскую, арестовать Ойцева, а штаб его разогнать за то, что командующий настойчиво приказывал им оставить Темрюк»[228].

Как и постановили, 20 августа темрюкцы арестовали Ойцева, а его штаб разогнали. На обратном пути эти посланцы заехали и к Ковтюху в станицу Троицкую, очевидно, с той же целью. Однако до столкновения дело не дошло. Ковтюх разъяснил прибывшим общую обстановку, соотношение сил и предполагаемые планы белого командования. Делегаты срочно вернулись в Темрюк, освободили Ойцева. но тот теперь уже сам отказался отдавать какие-либо распоряжения.

После этого Ковтюх еще три дня сдерживал натиск белых в надежде, что всё таманские части устремятся к нему и вместе будут выходить из окружения, но прибыли не все. Темрюкский отряд сдался белым. Ковтюх принимает решение посадить войска на поезда и, пока не поздно, прорываться к Крымской, но белые были уже там, и он смог добраться только до Верхне-Баканской. На этой станции собралось большинство деморализованных таманских частей, в том числе и почти такая же по численности, как у Ковтюха, группировка под командованием Матвеева. Тот трижды, пока была связь, получал распоряжение от Сорокина двигаться на соединение с главными силами, но приказа так и не выполнил.

Это подтвердил М.П. Ковалев. Он вспоминает:

«Наша армия весь июль вела упорные бои. В конце июля Сорокин приказал Матвееву со всеми частями выйти в район Тимашевской. Матвеев не пошел. Во время боев под Выселками вторично приказано Матвееву — он не пошел, объясняя тем, что не может оголить фронт, хотя с немцами в середине июля заключено перемирие. И третий приказ из Краснодара (типичная ошибка Ковалева, имеется в виду старое название города — Екатеринодар. — Н.К.) Матвеев не выполнил. Когда же Деникин начал занимать Кубань, Матвеев повел части на Новороссийск. Во-первых, потому, что никто не препятствовал, не было в этом направлении противника, а главное, потому, что верил, что Деникин Черноморскую республику не тронет, так как она будет находиться под покровительством французов… Когда же таманцы в Новороссийске увидели, что попали в ловушку, отрезаны от армии, сзади Деникин, а впереди пушки французских кораблей, они потребовали от своих вожаков ответа, почему их оторвали от армии? Куда нас завели? Вот тут, чтобы оправдаться, вожаки бросили в массу: «Нас Сорокин бросил. Ушел сам, а нас на погибель оставил». И так родилась ложь о предательстве Сорокина»[229].

То же самое говорил и участник Таманского похода Лемещенко:

«Я помню последнее собрание в гор. Темрюке, где обсуждалась телеграмма командующего Кубанскими войсками тов. Сорокина об отступлении таманских войск. […] На этом собрании тов. Матвеев толковал телеграмму так, что это измена Сорокина, поэтому отступать не следует…»[230]

Ойцев окончательно бросил командование и скрылся в неизвестном направлении. Его штаб после учиненного над ним разгрома тоже больше не собирался. Стали разбегаться и командиры многих развалившихся частей и отрядов, бросив их на произвол судьбы. Число беженцев с обозами на станции достигало более 25000 человек, хотя их вряд ли кто в это время учитывал. Среди разложившихся частей на бесконечных митингах раздавались крики: «Бей командиров!», «Нас завели и предали!», «Разбегайся кто куда может!». Вскоре действительно начались расправы с командирами. (Всю эту ситуацию талантливо передал участник тех событий писатель А.С. Серафимович в своей книге «Железный поток».) Наконец, между оставшимися командирами было достигнуто соглашение — образовать армию, назначить ее командование и готовиться к походу. Однако организационного завершения работы по созданию армии тогда еще не произошло. Образовались три колонны, которые, по сути дела, были самостоятельными, и их объединяло только стремление выйти из окружения, даже выбор единого маршрута движения вызвал большие споры. Наибольшую организованность неизменно показывала колонна Ковтюха, поэтому ей и двигаться пришлось первой.

Чтобы войска и беженцы могли выйти на побережье и двигаться к Туапсе, а потом к Майкопу, им нужно было сначала преодолеть Новороссийск, который к этому времени был в руках у турок и немцев, — другого пути не было. Лучшим вариантом могло быть заключение с интервентами соглашения, по которому войска просто прошли бы через город, не останавливаясь в нем. Но времени на переговоры уже не было. Приближались значительные силы белых. Последние начали обстрел колонн из бронепоездов и тяжелой артиллерии.

Решение на начало движения Ковтюх принимал самостоятельно. 26-го августа, пользуясь темнотой, он погрузил свою колонну в поезда и глубокой ночью эшелон за эшелоном направил ее в Новороссийск. Войскам была дана команда быть в готовности сходу вступить в бой с интервентами. По прибытии на станцию колонна быстро разгрузилась и уже через полчаса походным порядком проследовала через город по дороге на Геленджик. Ни немцы, ни турки никак не ожидали такого развития событий, красные вели себя так, будто никого кроме них в городе не было. Наверное, такой психологический прием и сыграл главную роль в том, что противник просто опешил, и боестолкновения не произошло. За первой колонной проследовали вторая, а потом, уже утром, и третья.

Когда приблизилась третья колонна, капитан — начальник немецкого гарнизона, приказал своим подчиненным срочно грузиться на корабли и выходить в море. Лишь отойдя от города на некоторое расстояние, немецкие корабли открыли огонь из тяжелой артиллерии, причем сначала по спускавшимся с гор белым, а потом и по хвосту уже покидавшей город третьей колонне красных. Но вреда эта стрельба красным колоннам не принесла, так как дорога на Геленджик была прикрыта горами. Затем немцы перенесли огонь полностью на белых, между ними завязалась артиллерийская дуэль. Пока эта перестрелка продолжалась, красные успели уйти от города на порядочное расстояние.

Потом были бои на подступах к Геленджику, у деревень Пшадской и Архипо-Осиповской, причем практически все эти населенные пункты красным проходилось брать в ночном бою, в рукопашных схватках, так как боеприпасов оставалось крайне мало. Среди отличившихся в этих боях был и житель находящейся в центре Таманского отдела, станицы Славянской И.Т. Высланко — будущий убийца И.Л.Сорокина. Он возглавлял разведку Таманского полка в колонне Ковтюха. После взятия Архипо-Осиповки он стал командиром эскадрона, заменил тяжело раненного И.С.Озовского. Активно действовал и взвод цыган из Славянского полка.

Двигаться войскам приходилось по местности, где негде было взять ни продуктов для людей, ни фуража для лошадей и домашнего скота. Питаться люди могли только тем, что собирали в лесу: желуди, дикие яблоки и груши, изредка на полях попадалась недозревшая кукуруза. Ее варили вместе с соломой. Чем дальше двигались войска, тем голод усиливался, а беженцев прибавлялось, — их уже было около 30000 человек. Опасность заставляла семьи бойцов и командиров, красную администрацию покинутых станиц и сел быть рядом с войсками, а то и непосредственно в их боевых порядках, а это еще больше усиливало дезорганизацию, снижало дисциплину и дух бойцов. Все красноармейцы были одеты кто во что попало и отличить бойца от беженца было трудно. Но даже та ветхая одежда, которая была на них, при нахождении в горах и лесах быстро истрепалась и изорвалась, некоторые были только в нижнем белье, большинство шли босыми. Но тяжелее всего был «патронный» голод. У немногих было по 2–3 патрона на винтовку, а у половины не было и их.

Вторая и третья колонны далеко отстали от первой. В Геленджике они остановились на 3 дня, здесь 27 августа было проведено заседание Военного совета и объявлено о создании Таманской армии. Ее по-прежнему составляли три колонны: первая — под командованием Ковтюха, вторая — Сафонова, и третья — Матвеева. Был избран и командующий армией. Им стал моряк И.И. Матвеев. Как вспоминал потом участник заседания Военного совета Г.Н. Батурин: «Матвеева пришлось долго уговаривать, он упорствовал, мотивируя свой отказ тем, что, будучи моряком, не знает правил ведения сухопутного боя, тем более на уровне командующего армией». В конце он поставил условие: «Я буду драться с вами в первых рядах — это вы увидите, но руководит штабом пусть товарищ Батурин»[231].

Численность войск Таманской армии составляла 13000 штыков и более 3000 сабель при 30 орудиях. Была даже сделана попытка ввести единый знак отличия для бойцов и командиров армии. Каждый из них должен был носить на левом рукаве верхней одежды ниже локтя угольник из красного материала. Вместо председателей отрядных, полковых, батальонных комитетов было решено также ввести должности политических комиссаров колонн, частей и подразделений. Они назначались приказом политического комиссара армии, которым был член партии большевиков Н.К.Кига.

Вообще-то объявленное образование армии организации войскам особо не прибавило. Во всяком случае, в 2-х последних колоннах, несмотря на обещание, данное в Геленджике, командный состав частей вскоре стал часто возражать против отдаваемых Матвеевым и Батуриным приказов и распоряжений. Первое столкновение произошло на почве выделения артиллерии. Командиры полков отказывались отдавать «свои» пушки, говоря, что они их «добыли», и орудия должны находиться при своих частях. Убеждения и разъяснения всей выгоды объединения артиллерии положительных результатов не давали.

Получая боевые приказы, некоторые командиры немедленно являлись в штаб армии для выяснений, почему решили действовать именно так, а не иначе, что, по их мнению, надо действовать по-другому, или что они вообще не согласны с полученным приказом. С целью пресечения таких действий решено было собрать командиров частей. На нем Матвеев и Батурин заявили, что, пользуясь правом избранных, требуют беспрекословного выполнения своих приказов. В противном случае они слагают с себя полномочия, так как оставлять за собой ответственность за выполнение разрабатываемых планов не могут. Это произвело впечатление на командиров, и все они стали упрашивать Матвеева и Батурина продолжать командовать армией, обещая впредь выполнять все приказы.

«Мы с Матвеевым, — вспоминает Батурин, — предложили всем подписать акт, в котором каждый командир расписался в том, что за малейшее невыполнение боевых приказаний виновные командиры подлежат расстрелу. […] В редких случаях возникали потом противоречия или недовольства со стороны какого-либо командира по поводу отдаваемого распоряжения, приходилось недовольному показывать то место, где он расписался, и приказание выполнилось»[232].

Здесь же, во время движения к Туапсе, проявилась черта характера командарма, которая чуть не погубила Таманскую армию. Речь идет о непомерном упрямстве, которым обладал Матвеев. Дело было так. Некоторые командиры частей, прибывшие с Украины и плохо ориентировавшиеся в местных условиях, как и сам Матвеев не умевшие читать карту, пришли к выводу, что надо идти к Белореченской, где предположительно находится армия Сорокина, кратчайшим путем, по дороге Дефановка-Фанагорийский-Гурийская. Матвеев прибыл в штаб и заявил: «Всё. Идем на Дефановку». Такое заявление, как вспоминает Батурин, вызвало у него полное несогласие. Матвеев не знал, что это был путь через горы, где все мало-мальски доступные прилегающие к дороге места наверняка были заняты противником. Сама по себе дорога по большей части непроезжая для гужевого транспорта и артиллерии. Тащить по ней обессилившими лошадьми огромный обоз, находясь при этом, по сути дела, во вражеском кольце, было бы равносильно самоубийству. Но переубедить Матвеева, заставить его изменить свое решение, было почти невозможно, что, забегая вперед, можно сказать, и погубило его.

Как пишет Батурин: «Иван Иванович Матвеев — добрый товарищ, отчаянной храбрости боец, человек решительного характера, не любивший много, как он говорил, примериваться, был чрезвычайно упрям, и убедить его переменить свой взгляд, на что бы то ни было, мудрено». В тот раз с огромным трудом его все же удалось убедить в гибельности принятого им решения. Но как только «Матвеев переменил свой взгляд на дело, — продолжает дальше Батурин, — как тотчас же обрушился на командиров, выдвинувших свой «дефановский план»[233]. Впрочем, существует и другое описание этого случая, но, думается, оно сделано для того, чтобы представить И.И. Матвеева в более выгодном свете. В.П. Горлов в своей книге «Героический поход» пишет:

«Когда части 2-й Таманской колонны подошли к поселку Джубга, спустившиеся с гор по долине реки Шансухо белогвардейские разъезды попытались преградить путь движению таманцев на Туапсе и заставить их идти по горной дороге через перевал на Дофановку. Они рассчитывали, что командование Таманской армии воспользуется этим более коротким путем для выхода в район станицы Белореченской, в результате чего армия попадет в западню. Но командарм И.И. Матвеев, политический комиссар Н.К. Кига и начальник штаба Г.Н. Батурин своевременно разгадали коварный замысел врага»[234].

Необходимо подчеркнуть, что считать все три колонны составными частями Таманской армии на тот момент было бы не совсем точно, так как Военный совет на своем заседании в Геленджике включил первую колонну в состав армии заочно. Ковтюх находился в это время в 40 км от Геленджика по направлению к Туапсе. Он в своей книге опроверг высказанное начальником штаба Таманской армии Батуриным в 1923 г., в его воспоминаниях, утверждение — будто бы решение об объединении колонн в Таманскую армию произошло с его участием. Связь между колоннами была эпизодической, а с Сорокиным ее по-прежнему не было вовсе. Впрочем, и организовать эту связь и управление колоннами было некому. Штаб армии отсутствовал. Сам Батурин об этом писал так:

«Первый момент штаб армии олицетворялся единично мною. Взятые первые попавшиеся на глаза полуграмотные люди не в состоянии были даже переписывать правильно что либо […] нужных для штаба людей не было, а лично у меня при себе была полевая сумка, в коей было 6 листов бумаги, карандаши и карта Кубанской области — издание Иваненкова»[235].

Матвеев болезненно переживал отрыв от основных сил Красной Армии, но при каждом удобном случае винил во всем только Сорокина.

На пути движения 1-й колонны был г. Туапсе, который удерживала грузинская дивизия. Наличие грузинских войск в Черноморье не было случайностью. Национальный Совет Грузии 26 мая 1918 г. провозгласил образование буржуазной республики. Ее национал-меньшевистское правительство решило в западной части Северного Кавказа создать так называемую Южную Республику, отторгнув для нее часть бывшей Черноморской губернии у Российской Федерации. Время было выбрано очень удачно. Кубано-Черноморская республика в то время все свои силы направляла на борьбу с немцами и Деникиным. Воспользовавшись этим, грузинские части без особых усилий вторглись в Сочинский округ. 3-го июля они заняли город Адлер, 5-го — г. Сочи, 27-го — г. Туапсе. Получалось так, что Грузия начала действовать как союзница Деникина, но при этом преследовала свои захватнические цели. В Туапсе расположилась грузинская дивизия, состоявшая из 4-х полков пехоты, 1-го кавалерии и артиллерийской бригады при 16 орудиях.

Брать Туапсе, естественно, должна была колонна Ковтюха. 31 августа он опросом местных жителей уяснил дислокацию грузинских частей и составил план действий. Он был таков: тремя эскадронами за ночь во что бы то ни стало обойти незаметно для противника Михайловский перевал и к рассвету достигнуть восточной стороны г. Туапсе, откуда ворваться в город, занять его и захватить штаб грузинской дивизии. Один пехотный полк должен был с наступлением темноты спуститься по скалистому обрывистому берегу к морю, к рассвету добраться до туапсинской бухты, атаковать ее и захватить пароходы. С остальными тремя полками Ковтюх под прикрытием ночной темноты должен был взять Михайловский перевал лобовой атакой. Когда большая часть войск скопилась в указанных местах, была дана общая команда для начала наступления.

Без стрельбы, так как патронов не было, полки ворвались в окопы противника, избивая грузин прикладами и штыками. На перевале красные тоже пошли в атаку и ворвались в город. Грузины были захвачены врасплох, растерялись, бросили свои позиции и, спустившись с перевала, бросились к морской бухте, надеясь бежать на пароходах. Но там уже находился красный полк, который всех бегущих забирал в плен. Другая часть противника бросилась в город, но там их встретили таманцы-кавалеристы. Почти вся грузинская дивизия была уничтожена. Подошедшим потом колоннам под командованием Матвеева осталось только забрать из трофеев то, что им оставил Ковтюх.

Дальше путь лежал на Кубань для соединения с войсками Сорокина. Деникину были понятны планы таманского командования, и он поспешил дать приказ войскам Покровского перехватить колонны красных, как только они выйдут на равнину. Покровский был неподалеку, он висел «на хвосте» у группировки Сорокина, отступавшей к Майкопу. Первая же стычка белоказаков с таманцами 1-й колонны показала им, что они имеют дело не с толпой, а уже с хорошо организованными полками, которых голод и безвыходность ситуации гнала на любые препятствия. Таманская армия спешила. Двигались днем и ночью, и на третьи сутки после выхода из Туапсе передовые ее части достигли предгорной станицы Хадыженской, вступили, наконец, на кубанскую землю.

Таким образом, создалась ситуация, когда войска Красной Армии Северного Кавказа оказались разделенными на три части. Кроме таманских войск, от Сорокина в районе станицы Белореченской была отрезана и вела самостоятельные бои с белыми еще группа Кочергина. Она защищала Армавир, куда из Екатеринодара перешли все советские и партийные органы Северо-Кавказской республики.

Как уже говорилось, командир 3-й колонны этой группировки Жлоба в то время все еще находился по поручению главкома в Царицыне. Отсутствие командира негативно сказалось на его частях. Они стояли в обороне под Армавиром, куда после падения Екатеринодара переехали высшие республиканские органы советской и партийной власти. Однако оставшийся за Жлобу командир 3-й колонны начал творить в городе настоящие бесчинства. С группой личной охраны он прибыл к местным советским властям города и задержал там военного комиссара Лабинского отдела И.Р. Шевцова. Ему стали угрожать расправой, если он не передаст в их распоряжение крупную сумму денег. Ничего не добившись у Шевцова, жлобинцы явились на заседание ЦИК Северо-Кавказской республики, который тоже находился в городе, и предъявили ультиматум о выдаче им одного миллиона рублей. Получив снова отказ, войска снялись с позиций и стали отходить в направлении Невинномысской.

Узнав об этих бесчинствах, главком Сорокин прислал телеграмму с приказом арестовать командира 3-й колонны и расстрелять его. В ответ на это командиры таманских частей, входивших в колонну, под предлогом недоверия Сорокину, решили вообще оставить Северный Кавказ и уйти на Царицын, где в то время еще находился и сам Жлоба. В итоге эти части оставили свои позиции у станции Овечка, прошли Невинномысскую и были уже на пути к Курсавке.

Белые, обрадованные таким развитием событий, немедленно перешли в наступление и заняли Армавир. Самовольный уход жлобинских частей разлагающе подействовал на остальные войска Белореченского округа. В станице Дондуковской и в частях, расположенных по р. Лаба, начались митинги, на которых обсуждались пути дальнейшего отступления. Высказывалось открытое недоверие Сорокину, да и своему командному составу тоже.

Чтобы восстановить дисциплину в войсках и разъяснить создавшуюся обстановку, командование армии 28 августа на станции Дондуковской созвало съезд представителей всех частей. На нем было принято решение из 6 пунктов:

«1. В ближайшее время добиться съезда представителей всей Кубанской армии.

2. Отменить выборное начало командного состава и ввести принцип назначения.

3. Воспретить бойцам самовольный переход из одной части в другую.

4. Организовать полковые суды и полковые комитеты и последним поручить оказывать полное содействие командному составу.

5. Совершенно отделить беженцев от войсковых частей и обоза в отдельную группу, создать специальный комитет по устройству и наблюдению за беженцами, которому поручить всех беженцев перевести в глубокий тыл, распределить по станицам, создать по станицам специальные комитеты из беженцев и только через них вести с беженцами все сношения и оказывать им помощь.

6. Добиться от командарма направления отступления к Царицыну, а не через астраханские пески»[236].

Два последних пункта решения принимались особенно тяжело. К этому времени красноармейцы смогли убедиться на собственном опыте, что воевать, когда рядом с тобой находятся отцы, матери и дети, ежечасно подвергая их и себя смертельной опасности, очень трудно в моральном и психологическом отношении. Не говоря уже о том, как сильно беженцы сковывают действия частей и подразделений. Что касается 6-го пункта, то он принимался в разрез с планом Сорокина, но об этом будет сказано позже.

Колонна Ковтюха, прибыв на кубанскую землю, подошла к станице Пшехской и в 3-4-х километрах южнее станицы завязала бой с частями дивизии Покровского. Ковтюх принял решение — основные боевые действия по-прежнему проводить ночью, используя ту же тактику, что и при взятии Туапсе. Он бросил кавалерийский полк в обход севернее Пшехской, намереваясь нанести удар по противнику с тыла, а тремя пехотными полками атаковал белых с фронта. Внезапный ночной удар вызвал у белогвардейцев панику, и они начали поспешно отступать к Белореченской. Но на пути у них встал кавалерийский полк таманцев. Успех был полный. Белые мелкими группами разбрелись по окрестностям станицы, оставив на поле боя много убитых, раненых, 4 полевых орудия и 16 пулеметов[237].

Как вспоминал участник этих событий В.Т. Сухоруков, таманцы продолжили преследование противника и на рассвете 12-го сентября подошли к р. Белой. Противник занял позиции на правом берегу реки. К Покровскому в это время из Майкопа подошло подкрепление — части генерала Геймана. Железнодорожный и деревянный мосты оставались целыми, но белые прикрыли их плотным артиллерийским и пулеметным огнем. И опять Ковтюх решил атаковать ночью. Днем он изучал обстановку, а вечером того же дня начал демонстративное наступление, которое вскоре прекратил, усыпив бдительность противника.

Для ночной атаки скрытно, под покровом темноты к самой реке подошли Полтавский, Славянский и 1-й Советский пехотные полки. В резерве, севернее Пшехской, Ковтюх оставил Анастасиевский пехотный полк и артиллерийский дивизион. Рано утром два пехотных полка 1-й колонны, преодолев реку, атаковали белогвардейцев. Кавалерийский полк ворвался в Белореченскую и взял в плен около 300 казаков. Противник, не выдержав натиска, отошел к станице Гиагинской. Теперь нужно было только подождать подхода двух остальных колонн, и задача соединения с войсками Сорокина была бы вскоре решена. Но сделать этого никак не удавалось. У таманцев, особенно у их командующего И.И. Матвеева складывалось впечатление, что Сорокин не только не ищет встречи и объединения с его войсками, но умышленно уклоняется от них.

Тем временем противник, не смирившись с поражением, получил новое подкрепление и перешел в наступление на Белореченскую, намереваясь вернуть ее. Обороняясь, таманцы израсходовали все оставшиеся у них боеприпасы. 2-я и 3-я колонны все не подходили, а противник усилил натиск, временами казаки врывались на окраину станицы, и дальше оставаться в ней было опасно. Ковтюх принял решение продолжить движение на восток. Для прорыва снова было выбрано ночное время. К часу ночи 15 сентябре Славянский и Полтавский полки почти вплотную выдвинулись к окопам противника и залегли перед ними для атаки.

Около 2-х часов ночи по противнику был нанесен артиллерийский удар, который в то же время был сигналом к общей атаке таманцев. Белые опять не выдержали ночного боя. Они в беспорядке отступили к станице Гиагинской. Их преследовали кавалерийский и пехотный полки. До половины белоказаков, занимавших окопы под Белореченской, было уничтожено.

А войска, оставшиеся под командованием Сорокина, после потери Екатеринодара могли бы занять великолепную позицию по р. Кубань, где можно было легко сдержать наступление белых. Но паника не прекращалась. На другое утро в Энеме штабу Сорокина удалось собрать кое-какие силы и отвести их к Кубани — переправиться и охранять уцелевший мост. Но он уже горел, и было принято решение его взорвать. Однако сделать это сразу не удалось. Запальные провода кто-то перерезал, а пытавшегося их соединить подрывника красноармейца Титова тяжело ранили выстрелом с противоположного берега. Сорокин поручил начальнику штаба Петренко самому выбрать момент, когда нужно будет взорвать мост, так как на той стороне с боями к нему еще прорвалась Тимашовская группа войск под командованием Лисконога. Мост все же пришлось уничтожить, так как противник приготовился к его захвату. Группа войск Лисконога оказалась отрезанной, и еще не скоро, выдержав 46 атак белых, все же присоединилась к основным силам.

Части армии Сорокина продолжили переформирование в Энеме, но делать это было крайне трудно, и главком, в конце концов, пришел к выводу, что нужно еще дальше оторваться от противника, быть ближе к основной массе своих войск. Некоторые из них так бежали, что очутились вскоре на побережье Черного моря, другие в районе Белореченской, третьи — в Армавире, и связь с ними поддерживалась лишь периодически. Войска отошли к реке Лабе и заняли позицию на ее правом берегу, затем по левому берегу Кубани, переходя у станции Овечка на правый берег, и далее по высотам к северу от Невинномысской, загибая свой правый фланг на север. Главный штаб двигался колесным порядком через аулы Понежицкий, Джинжихабль на Некрасовскую-Воздвиженскую-Петропавловскую. Сорокин ехал верхом, как всегда в окружении адъютантов и своей конвойной сотни, состоящей из адыгейцев и конных сотен Крестьянского полка. Начальник штаба находился здесь же, а его помощник с канцелярией ехали на подводах по другому маршруту и присоединились к штабу только у Некрасовской. Связь с войсками была временно потеряна и возобновлена только в Некрасовской.

Дисциплинированностью не отличались не только войска, но и штабы. Некоторые их работники, в предвидении дальнейших поражений и пользуясь бесконтрольностью, пытались в этих условиях «погреть руки» за казенный счет. Сорокин многое мог простить, но только не это. Он испытывал крайнюю нетерпимость к воровству и ловкачеству, особенно, если обмануть пытались лично его. Тогда его действия могли быть непредсказуемы. Как раз в Некрасовской произошел случай, который в подтверждение этого привел Петренко в своих воспоминаниях. «Один субьект, — пишет Петренко, — прикомандированный к штабу по приказу Сорокина, пытался получить обманом денег от казначея, для чего имел резолюции на рапорте от меня и от Сорокина. Причем у меня он ее получил, ссылаясь на Сорокина, а у него на меня. Я его привел к Сорокину, и, когда выяснился обман, Сорокин так вспылил, что ударил его стулом по голове, и продолжал бить его, пока мы не отняли. Детина был огромного роста, но не сопротивлялся, а только выл»[238].

Вскоре штаб Сорокина на несколько дней переместился в его родную станицу Петропавловскую. Не так собирался Иван Лукич оказаться на родине. Приходилось продолжать отступление. Но, как обычно, он держался великолепно, с достоинством. Конечно, никаких эксцессов здесь с местными жителями у красноармейцев не было и не могло быть. Зная крутой нрав главкома, никто не решался на мародерство, даже на обычные реквизиции. Кстати сказать, брат его Григорий, так себя не вел. В одном из воспоминаний участников Гражданской войны, которые показал автору уже упоминавшийся здесь И.Н. Горлов, говорится, что побывавший в станице вместе с белыми войсками Григорий Сорокин показал себя как «вешатель и организатор публичных порок».

Правда, в Петропавловской произошел все-таки один неприятный случай, но одностаничники И.Л.Сорокина к нему причастны не были. Здесь был расстрелян командир одного красного пехотного полка за то, что вошел в сношение с противником и пытался занять предмостную позицию своими подразделениями для того, чтобы в условленное время пропустить белых через мост на сторону, где размещались красные.

Противник в это время упорно наседал на Армавир с севера. Белых сдерживала третья колонна, численностью до дивизии. Как пишет С.В.Петренко:

«[…| к несчастью командный состав колонны принадлежал к числу украинских «главковерхов»-бандитов. Они начали с того, что совершенно терроризировали ЦИК, арестовали нескольких его членов»[239].

Узнав об этом, Сорокин по телеграфу предупредил «главковерхов», что лично выедет для разбирательства, и те присмирели, членов ЦИК выпустили, но сделали другое. Не веря в возможность добиться победы на этом фронте, они увели Херсонский, Пролетарский полки и несколько батальонов с боевых позиций, чтобы на свой страх и риск начать пробиваться через Ставрополь на север. Свои позиции они расположили к северу от станции Овечка, и там некоторое время стояли, пока договаривались, как быть дальше. Узнав об этом Сорокин издал приказ по армии, где говорилось об устранении от должности некоторых бандитов, но, как продолжал писать Петренко, — «извлечь их из теплой кампании все же не удалось»[240].

Армавир в результате этих, по сути дела предательских действий командования 3-й колонны пришлось оставить, ЦИК переехал в Пятигорск. Территория, занимаемая армией Сорокина, еще более сократилась, но это имело и положительный результат, плотность войск увеличилась, улучшилась связь с ними, налаживалось управление.

Не было сведений только от ставропольской группы войск. Сорокин обрел уверенность, что худшие времена позади, что, несмотря на людские и территориальные потери, армия спасена. Случилось это опять благодаря тому, что главком разгадал план Деникинского штаба. Как после выяснилось, он сводился к следующему: прижать красных к Кубани, «выдавить» из равнины в горное Закубанье — бедный край с маленькими горными станицами, где такая вооруженная махина и толпы беженцев непременно войдут в конфликт с местными жителями.

Была и еще одна опасность: адыги (черкесы), карачаевцы и частично равнинные чеченцы в это время были вовлечены своими князьями в союз с белыми. Понятно, что соприкосновение с ними было бы для Красной Армии опасно. Вместо прочного тыла за Кубанью красных ждало осиное гнездо. Деникинцы, постепенно нажимая, сбросили бы остатки их войск в Черное море или вынудили бы красных интернироваться в Грузию. Сорокин нашел правильный выход — он сделал резкий поворот на восток, спиной к волнующемуся и пока еще красному Тереку и Ставрополью. Это был верный в стратегическом отношении план, по сути дела единственный, который спасал армию и Северный Кавказ. Как пишет Ковалев, анализируя этот шаг Сорокина: «Кто знает, может быть, останься Сорокин в живых, может, носил бы он ромбы на воротнике и ордена на груди, а нам не пришлось бы сегодня ковырять в кровавой грязи, отделяя черное от белого»[241].

А вот мнение, которое А.Е. Берлизов приписывает белому капитану Орлову по поводу Сорокина и его действий:

«Как мы его боялись! Своей «победой» под Выселками мы обязаны не нашей храбрости или талантам Деникина. Просто, пока Сорокин бил нас, Рубин, Крайний и прочая синагога бежали из города, оставив Сорокина с открытым тылом, а таманские герои во главе с психопатом Матвеевым рвали тельняшки на митингах, вместо того, чтобы сообща с Сорокиным удавить нас. Мы надеялись, что после эгого Сорокин вцепится в город (Екатеринодар. — Н.К.), а мы, обложив его восставшей Кубанью, раздавим всю Красную Армию. Это был ужас, когда мы увидели, что город пуст, а сбоку от нас, на востоке выросла Сорокинская армия, в тылу у которой — Ставрополье и Терек. И после итого большевистские истерички на митингах поливали грязью Сорокина за отступление от города. |…| Он ведь спас их…»[242]

Что касается Таманской армии, то к вечеру 15 сентября ее 1-я колонна сходу овладела Гиагинской и расположилась там на ночлег. Сюда же подошли, наконец, 2-я и 3-я колонны во главе с Матвеевым. Путь для движения на Дондуковскую и Армавир был открыт, и буквально на следующий день Таманская армия теперь уже в полном составе двинулась в этом направлении. Белые слабо сопротивлялись, и Дондуковская к концу дня была в руках у таманцев. Там Матвеев и Ковтюх узнали, что в Лабинской, Курганной и Михайловской находятся части Красной Армии Северного Кавказа. Чтобы установить с ними связь из Дондуковской на автомобиле, вооруженном пулеметами, направился заместитель Ковтюха М.В. Смирнов. Он имел задачу прорваться в Лабинскую и сообщить командованию Красной Армии о приближении таманских войск.

Ночью 17 сентября Смирнов прибыл в Лабинскую, где встретился с начальниками двух колонн Северо-Кавказской Красной Армии — Г.А.Кочергиным и И.Ф. Федько. На обратном пути Смирнов побывал в станицах Курганной и Михайловской, где располагалась 1-я Внеочередная дивизия под командованием Г.И. Мироненко. Оттуда в станицу Дондуковскую был выслан эскадрон для установления надежной связи этой дивизии с Таманской армией. С присоединением Таманской армии у Сорокина и его штаба появились вполне обоснованные причины считать, что теперь ситуацию можно в корне изменить в пользу Красной Армии Северного Кавказа.

Столь подробное описание положения, в которое попала и длительное время находилась Таманская армия, на первый взгляд может показаться излишним и не относящимся к рассказу о Сорокине. На самом деле, это дает возможность понять при каких условиях среди руководства Таманской армии и лично у ее командующего — И.И. Матвеева вызревало и крепло недовольство главкомом. Естественно, эти настроения передавались и в войска. По их разумению, Сорокин сначала бросил на произвол судьбы их войска, не предпринял никаких шагов, чтобы прийти потом им на помощь, а теперь еще и стал уклоняться от соединения с ними. Такое мнение могло действительно сложиться в той обстановке, и некоторые историки сталинского периода, когда Сорокина иначе как врагом и предателем не называли, легко согласились с этими выводами. Говорили даже о том. что Сорокин до того не хотел встречи с таманцами, что приказал, отступая, взрывать перед ними мосты.

Впрочем, мосты действительно взрывали, но толком при этом не знали, от кого же они пытаются оторваться, кто на самом деле спустился с гор и так ожесточенно прорывается на Кубань. Накануне этих событий Сорокин со своими войсками отступил из Армавира к Невинномысской. Его штаб, после недолгого пребывания в родной станице главкома — Петропавловской, тоже перешел в Невинномысскую. Ковтюх в это время брал Белореченскую. В своих воспоминаниях он так объяснил действия Сорокина:

«Мне стало известно, что Сорокин считает всех нас погибшими и, вследствие этого, когда 1-я колонна брала у противника Белореченскую, ближайшие части главных сил слышали артиллерийскую стрельбу в этом направлении, но не знали, кто с кем дерется. Об этом доложили Сорокину, но он получил в это время перехваченную радиотелеграмму генерала Покровского. Последний сообщал Деникину, что от г. Туапсе идет многотысячная масса босяков или как иначе он нас назвал, «бронированных свиней», которые на своем пути сметают все, бьют всех: большевиков, меньшевиков, кадетов и состоят из моряков и русских пленных, возвращавшихся из Германии. […]

Эта телеграмма еще больше уверила Сорокина в том, что со стороны г.Туапсе ничего хорошего ожидать не приходится. По этому главнокомандующий в своих боевых приказах подчеркивал, что при уходе с позиции надо взрывать за собою все мосты, и частям 1-й колонны таманцев пришлось потом восстанавливать мосты, взорванные нашими же войсками»[243].

Это же подтвердил в своих воспоминаниях и начальник штаба Таманской армии Батурин. Он писал о том, что местные жители и пленные белогвардейцы признавались потом таманцам: «Шел слух, что с гор спустилась какая-то черная хмара и бьет всех без разбора, и белых и красных»[244]. Таким образом, тяжкое обвинение, предъявляемое до сих пор Сорокину в том, что он действовал умышленно против своих войск, беспочвенно.

Белореченская группа войск, к которой примкнула Таманская армия, тоже действовала в отрыве от основных сил Красной Армии, и Кочергин имел свободу в принятии решений. Силами своих войск и присоединившейся 1-й колонны таманцев он спланировал наступление на Армавир, только что захваченный белыми у войск, бывших непосредственно с Сорокиным.

Рано утром 18 сентября 1-я колонна Таманской армии выдвинулась в сторону Курганной, 2-я и 3-я оставались на месте в станице Дондуковской, приготовившись к обороне. В Курганной Ковтюх встретил оставленный им перед уходом на Кубань Северо-Кубанский полк. Рогачев, его командир, умер, по словам Ковтюха, «отравленный белыми злодеями», и командовал им теперь Костенко. Командный состав полка стал настойчиво просить Ковтюха, чтобы он принял эту часть в состав своей колонны. Но Ковтюх отказал, мотивировав тем, что может это сделать только с разрешения Сорокина.

Однако, как только колонна стала выдвигаться в направлении на Армавир, выяснилось, что вместе с ней отправился и Северо- Кубанский полк. Командир полка объяснил Ковтюху, что это не его решение, а требование личного состава полка. На предупреждение о том, что старые «партизанские» замашки пора прекращать, так как Сорокиным это будет расценено как преступление, не подействовало. Ковтюх больше не стал отказываться от полка, который значительно усилил бы его группировку при взятии Армавира. Он только известил об этом командующего колонной, в состав которой входили северо-кубанцы, и тот дал согласие. Полк ушел с Ковтюхом, успешно действовал при овладении Армавиром, однако его своеволие не прошло бесследно и послужило теперь и для Сорокина лишним поводом к усилению трений с командованием Таманской армии.

Потеря Екатеринодара, Армавира, другие неудачи, постигшие Красную Армию Северного Кавказа, а также длительное нахождение в окружении противника и вызванная этим постоянная нехватка патронов, снарядов и обмундирования, продолжали негативно сказываться на моральном состоянии войск. Нужно было объяснить все это командованию Северо-Кавказского военного округа (СКВО) и в очередной раз попросить помощи в снабжении. Из района Армавира Сорокин самолетом направляет подробное донесение о ситуации в своих войсках, но не в Царицын, а в Астрахань, где находился в это время уполномоченный Военного совета округа, отвечавший за Северо-Кавказское направление, Н.А. Анисимов. До недавнего времени он был военным комиссаром Северо-Кавказского военного округа, а еще раньше военным комиссаром Ставропольской губернии, неоднократно встречался по служебным делам с Сорокиным и неплохо относился к нему. Но с конца июля руководство всеми военными операциями на территории СКВО перешло от военного комиссариата в руки Военного совета округа в составе И.В.Сталина, С.К. Минина (председатель Царицынского Совета рабочих и солдатских депутатов) и военного руководителя, которого они могли назначать по своему усмотрению.

Письмо благополучно было доставлено в Астрахань, и Анисимов, у которого была устойчивая связь с округом, по телеграфу 3-го сентября передал его содержание в Царицын: И.В.Сталину, К.Е. Ворошилову и С.К. Минину. В своем донесении Сорокин главной причиной неудач и панические настроения в войсках объяснял «сознанием оторванности от центра снабжения боеприпасами»[245]. Там же главком указывал, что если снабжение наладится, «останется одно — вывести живую силу целиком из пределов Республики, соединиться с Северными войсками и начать новый натиск»[246]. От себя Анисимов в телеграмме добавил, что у него нет транспорта для отправки Сорокину боеприпасов

Однако Военный совет СКВО практически ничем главкому не помог, так как в то время вокруг самого Царицына шли тяжелые бои, и все внимание Сталина, Ворошилова и Минина было направлено туда. Главные их усилия сводились к тому, чтобы удержать Царицын и не дать возможности донским и кубанским белоказачьим войскам соединиться с мятежным чехословацким корпусом. У Военного совета был другой план — бросить Северный Кавказ, а всю армию Сорокина использовать в своих интересах, для удержания Царицына. В это время там находился командир дивизии Жлоба, который раньше был послан еще Калниным с задачей организовать доставку боеприпасов для своей армии. 22-го августа Военный совет отправляет с ним соответствующее предписание Сорокину. В этих же целях Сталин направил в Астрахань распоряжение передать не Сорокину, а 10-й армии в Царицын те 15 млн патронов, которые были предназначены центром для снабжения Северо-Кавказской армии и красных войск в Баку. Для Сорокина оставили лишь крохи в виде 200 тысяч патронов.

Нельзя сказать, что события на Северном Кавказе вообще не волновали Военный совет СКВО. Но разрешить возникшую там ситуацию захотели переложить на центр. Еще 16 июля, когда белые захватили Тихорецкую, и сообщение Красной Армии Северного Кавказа с Царицыным прервалось, Сталин направил в Москву В.И. Ленину донесение о мерах, предпринимаемых по возвращению железнодорожной линии под контроль красных войск. Он сообщал о намерении двинуть по этому направлению бронепоезд, а за ним 12-тысячную армию, стоявшую под Гашуном. Однако этот план оказался нереальным: группировка, на которую он надеялся, оказалась скованной Донской армией генерала Краснова и никуда не могла двинуться.

26-го июля Сталин шлет в Москву новую телеграмму, в которой характеризует и армию Сорокина, и положение войск в районе Царицына в очень пессимистических тонах:

«Положение всей Кубанской армии (армии Сорокина. — Н.К.) отчаянно неприглядно, армия осталась без необходимых предметов вооружения, она отрезана, и гонят ее к морю. Если мы с севера не пробьемся и не соединимся с ними в ближайшие дни, то весь Северный Кавказ, закупленный хлеб и всю тамошнюю армию, созданную нечеловеческими усилиями, потеряем окончательно. Своими собственными усилиями […] из Царицына пробиться к ним в ближайшие дни не можем. Для ускорения спасения дела необходима дивизия. […] Я знаю, что Вы с Военсоветом формируете дивизию для Баку, шлите ее к нам срочно, и все будет спасено в несколько дней… Все факты, все данные, вся обстановка дела говорит о том, что спасение в присылке по крайней мере дивизии […]»[247].

Прошла всего одна неделя, и Сталин пишет новое письмо Ленину, в котором опять сообщает о тяжелом положении теперь уже непосредственно своей 10-й армии в районе Царицына и о решении не предпринимать наступления на Тихорецкую. Главные усилия он спланировал направить на освобождение железнодорожной линии, ведущей к Царицыну с центра. Так армия Сорокина оказалась брошенной в самое критическое для нее время.

Пока части Белореченского округа и Таманской армии двигались для возвращения оставленного жлобинцами Армавира, те в составе 3-х пехотных и одного кавалерийского полков взяли курс на Святой Крест, чтобы дальше войти в соприкосновение с Царицынской группировкой Красной Армии. Сорокин приказал своему начальнику штаба С. Петренко разоружить уходившие части, но тот, находясь в Невинномыске, располагал лишь бронепоездом, двумя пехотными ротами и двумя конными сотнями, поэтому не решился выполнять приказание главкома.

Вспоминая потом об этом случае, начальник штаба писал:

«В ночь, предшествовавшую его (Сорокина. — Н.К.) поездке в Пятигорск, войска третьей колонны, очевидно, решили, что кроме пути на север через Ставрополь, есть более безопасный и удобный через: Святой Крест-Дивное, Кресты и Ремонтную. Они самовольно, втихомолку, снялись с позиции и двинулись через Невинномысскую. Мы узнали об их движении, когда они уже прошли станицу и были на полпути в Курсавку. Сорокин, садясь в вагон, дал мне приказ выставить пулеметы и не пустить их через мост, предлагая сдать оружие. Не говоря о том, что почти все войска уже были в 10 верстах за станицей. Я затруднялся выступить против 3-х пеших и одного конного полков, при достаточной артиллерии, 2-мя ротами пехоты, двумя сотнями конницы и тремя пушками»[248].

За день до этого войска получили первую партию патронов из Астрахани — через Святой Крест. С этой партией приехал Жлоба. Узнав о бегстве третьей колонны, к которой принадлежали его полки, он взялся остановить ее. Петренко дал ему в распоряжение бронепоезд, и он действительно свои полки и часть других задержал и расположил их у Невинки, но довольно значительная часть под командованием Ширяева и др. двинулась дальше. Жлобу и это устраивало, а то, как он рассчитывал использовать эти войска, станет ясно потом. «Сорокин, — пишет дальше С.В. Петренко, — вернувшись и узнав о том, как я поступил с 3-й колонной, — был недоволен, но не мог ничего сказать, так как видел, что сам отдал невыполнимый приказ»[249].

Жлоба доставил на 10 автомашинах 200000 ружейных патронов, а также привез Сорокину приказ Военного совета Северо- Кавказского военного округа. В нем говорилось:

«Командующему Кубанскими войсками. С получением сего Военный совет Северо-Кавказского военного округа приказывает вам немедленно продвигаться по направлению к Царицыну на Волге по указанию командированного Военным советом тов. Жлобы.

Военный совет Северо-Кавказского военного округа.

22 августа 1918 г.»[250]

Из такого приказа Сорокин не мог ничего уяснить: ни промежуточных задач, ни сроков прибытия, а главное, по каким причинам он должен бросить Северный Кавказ. Об этом решении не были проинформированы местные советские и партийные руководители, ни даже Чрезвычайный комиссар Юга России Г.К.Орджоникидзе. Немаловажно и то, что о Сталине и Ворошилове Сорокин мало что знал и воспринимал их вместе с их 10-й армией как равнозначных ему по положению. В этом случае их приказ по такому важнейшему вопросу наверняка вызвал у него реакцию отторжения. Не такой человек был Сорокин, чтобы подчиняться равному по положению, тем более, если приказ отдан так небрежно.

Ознакомившись с приказом, главком приказал Жлобе оставаться на месте, назначил его начальником злополучной 3-й колонны, и заставил вернуть части, ушедшие с фронта. Жлоба приказ выполнил. Он быстро вошел в обстановку, задержал свои части и занял с ними оборону в районе Невинномысская — Курсавка, а затем успешно отразил атаки 2-й пехотной дивизии белых. За эти действия ЦИК Северо-Кавказской республики наградил его строевой лошадью. Уяснив, что Сорокин не собирается выполнять приказ руководства СКВО, Жлоба решил об этом проинформировать ЦИК Северо-Кавказской республики, который расположился теперь в Пятигорске. Но неожиданно для него поддержки он там не получил и ни с чем вернулся в Невинномысскую.

Штаб войск Сорокина удобно расположился в Невинномысской. Сорокин снова пропадал в войсках, восстанавливая в них порядок, делая кадровые перестановки. Зная о том, что Жлоба все же намерен действовать в духе указаний из Царицына, Сорокин перестал доверять ему и чтобы не допустить ухода его полков, приказал провести наступление ими из Георгиевской на Прохладную-Моздок. Однако Жлоба все-таки решил проигнорировать требования Сорокина и, согласно приказа командования СКВО, увести свои части в Царицын. Воспользовавшись тем, что Сорокин убыл на заседание ЦИК в Пятигорск, он сделал вид, что выполняет полученную от главкома задачу, а на самом деле 8-10 сентября погрузил свои полки в эшелоны и двинулся якобы в Георгиевск. В действительности же войска его направлялись в Святой Крест, для дальнейшего движения на Царицын. Вслед Жлобе, не поняв происходящих событий, командиры еще нескольких частей тоже двинули их походным порядком в район Святого Креста и с. Благодарное.

Противник быстро разобрался в ситуации и, воспользовавшись возникшей дезорганизацией в красных частях, развернул наступление на Армавир и 19 сентября занял его. Одновременно белые 20 сентября атаковали и Невинномысскую. Состоялся ожесточенный бой, здесь проявили высокую стойкость части Балахонова и Кочубея, противник был отброшен за р. Кубань, однако Армавир вернуть не удалось.

Последствия действий Жлобы продолжали сказываться и после его ухода. 18-го сентября ночью снялись с фронта у Невинномысской и ушли по направлению Минеральных Вод еще несколько полков. Сорокин понимал, что белые не преминут воспользоваться этим. Подготовив штаб к отходу и замену бежавшим, он со своим штабом поехал на станицу Богусавскую, а затем в колонию Великокняжескую, в 12 верстах от Невинномысской. И действительно, на другой день противник очень легко сбил оставшиеся на позиции Крестьянский и другие полки и занял снова Невинномысскую. Сорокин был в это время на станции Овечка, где восстанавливал положение Армавирского фронта.

О том, как развивались здесь события, точнее всего описал в своих воспоминаниях С.В. Петренко.

«Войска бежали по направлению к Невинномысской и подоспели туда как раз к возникновению паники там. Паникеры бежали друг другу навстречу и, поделившись впечатлениями, снова расходились по своим фронтам, воочию увидев, что опасность везде одинакова. Армавир до этого держался главным образом усилиями очень слабого по численности, но сильного духом матросского отряда под командованием тов. Брусиловского. Он сумел взять в свои руки несколько десятков, трудно подававшихся дисциплине черноморских матросов и создал из них отряд, который несколько дней удерживал Армавир совершенно один, пока не подошли другие части и не поддержали его»[251].

Между тем число желающих уйти к Царицыну прибавилось, и к 10 сентября их насчитывалось свыше 15 000 штыков и сабель. Жлоба провел их реорганизацию и сформировал так называемую «Стальную» дивизию. 15–16 сентября она начала совершать марш к Царицыну через села Благодарное и Дивное Ставропольской губернии. Вскоре Сорокину доложили о действиях Жлобы. Он разослал в войска телеграммы с требованием задержать и разоружить полки его дивизии, но распоряжение это осталось на бумаге, так как по пути движения этого соединения не было частей достаточно сильных, чтобы остановить Жлобу.

Казалось бы, что после того, как Сорокин не выполнил приказ Военного совета Северо-Кавказского военного округа, не пошел спасать Царицын, он должен был снят с должности и предан суду военного трибунала, а вместо него назначен новый командующий армией. Однако ничего этого не произошло. Военный совет даже не знал толком, кто в это время командует Красной Армией Северного Кавказа. Там все еще располагали сведениями об этой армии, доставленными два месяца тому месяца назад Жлобой, и считали, что главкомом по-прежнему является Калнин. Достоверные сведения об армии Сорокина в Царицыне получили вскоре от ответственных работников, прибывших в Царицын с Северного Кавказа. Из их доклада следовало, что Красной Армии Северного Кавказа трудно, но неизбежная гибель ей, как эго было при Калнине, не угрожает.

К этому времени, 11 сентября образовался Южный фронт. Его командующим был назначен П.П. Сытин — бывший генерал старой армии. Местопребыванием штаба фронта стал г. Козлов (ныне Мичуринск. — Н.К.). Одновременно в Царицыне был сформирован и военный совет фронта в составе: И.В. Сталина, С.К. Минина, самого Сытина и его помощника К.Е. Ворошилова. Северо-Кавказский военный округ и подчиненная ему Красная Армия Северного Кавказа вошли в состав Южного фронта. В центре знали о непомерных амбициях Сталина, поэтому Реввоенсовет республики предоставил не ему, а Сытину самые широкие полномочия: «полную власть в ведении операций»[252].

В директиве Военному Совету фронта указывалось, что в «оперативные распоряжения командующего никто не должен вмешиваться»[253]. Как себя повели И.В. Сталин и К.Е. Ворошилов после этого, можно рассматривать как пример «партизанщины» на таком высоком уровне. Они, не подчиняясь приказу Реввоенсовета Республики, заявили, что признают только «коллегиальную форму управления фронтом и коллегиальное решение всех оперативных вопросов»[254]. Сытина практически не допустили к выполнению возложенных на него Москвой обязанностей. Несмотря на то, что прибывший вместе с Сытиным член РВС КА Мехоношин требовал подчиниться приказам Центра, реввоенсовет фронта, возглавляемый Сталиным, самовольно отстранил Сытина от должности и настаивал назначения вместо него «луганского слесаря» Ворошилова.

По сути дела повторилась та же история, которая имела место с предшественником Сытина бывшим генералом царской армии А.Е. Снесаревым. В мае 1918 г. он прибыл в Царицын с мандатом Совнаркома, подписанным Лениным, — назначался военным руководителем Северо-кавказского окружного комиссариата по военным делам. Снесареву была поставлена задача — собрать разбросанные на большом пространстве отряды и группы и организовать противодействие наступавшей на Царицын 40-тысячной армии генерала Краснова. Задача была выполнена: созданы регулярные части, профессионально организована оборона города, противник остановлен. Сталин же в это время шлет в Москву телеграмму, в которой, в частности, говорится: «[…] военрук Снесарев, по-моему, очень умело саботирует дело» […] убрать Снесарева, который не в силах, не может, не способен или не хочет вести войну с контрреволюцией […]». План Снесарева по обороне Царицына Сталин объявил вредительским, потому что он, видите ли «несет печать оборончества»[255].

В середине июля, когда благодаря Снесареву положение под Царицыном стабилизировалось, Сталин самовольно сместил, а затем арестовал его, а незадолго до этого, за якобы организацию заговора, арестовал и посадил на баржу, в плавучую тюрьму, почти весь штаб округа. Только комиссия ЦИК во главе с А.И.Окуловым[256] освободила Снесарева. Однако в его отсутствие Сталин организовал не обеспеченное ни силами, ни средствами наступление, в результате чего город оказался в полукольце войск противника. Царицын потерял в результате этой авантюры 60 тыс. своих защитников.

И вот новый конфликт, с другим посланцем из Центра — уже Сытиным. Теперь разбирать его стал ЦК партии, секретарь ЦК Я.М.Свердлов. 2-го октября он телеграфировал Сталину, Минину, Ворошилову:

«Сегодня состоялось заседание бюро ЦК, затем всего ЦК […]

Обсуждался вопрос о подчинении всех партийных товарищей решений, исходящих из центров […] Убедительно предлагаем провести в жизнь решения Реввоенсовета […] Никаких конфликтов не должно быть».

Но Сталин, Минин и Ворошилов в ответ на это посылают Ленину письмо, в котором изображают Сытина как «человека не только не нужного на фронте, но и не заслуживающего доверия и потому вредного», и требуют «пересмотреть вопрос о военных специалистах из лагеря беспартийных контрреволюционеров»[257].

Создание реввоенсовета Южного фронта из-за перечисленных и других действий царицынской тройки затягивалось в критические для фронта дни. Не соглашаясь с решением ЦК, осуждавшим его действия, Сталин то подавал в отставку, то забирал свое заявление обратно, пока не был отозван в Москву и не получил новое назначение. Эти два примера отношения к бывшим офицерам старой армии со стороны некоторых амбициозных деятелей, наделенных высокой партийной властью, здесь приведены затем, чтобы показать, что нечто подобное несколько позже произошло и в Северо-Кавказской Республике. Ее ЦИК, не доверяя главкому Сорокину, тоже создал некий Оперативный отдел, который за главкома попытался планировать боевые действия войск. Тем самым ЦИК, по сути дела, инициировал происшедшие потом трагические события, и сам стал их жертвой.

Однако вернемся к тому, как руководство Северокавказского Военного Округа оказывало помощь войскам Северного Кавказа и их главкому, попавшим в критическое положение.

24-го сентября штаб СКВО вдруг отдает приказ № 118, противоположный тому, который еще недавно был им передан Сорокину со Жлобой. Теперь уже армии ставилась задача — во что бы то ни стало удерживать Северный Кавказ, нанести удар по Ставрополю, правым своим флангом развивать наступление на Ростов и принять меры к сохранению Грозненских нефтяных промыслов, что означало провести наступление и на Тереке. Сам Сорокин не только не был отстранен от должности, но и был утвержден главнокомандующим войсками Северного Кавказа.

В уже названном приказе № 118 от 24 сентября 1918 г. говорилось:

_{«§ 1. Военно-революционный совет фронта постановил: утвердить командующим войсками, оперирующими на Северном Кавказе т. Сорокина.}

_{§ 2. Все советские войска, оперирующие в пределах Ставропольской губернии, входят в безусловное подчинение командующему войсками Северного Кавказа т. Сорокину.}

_[-]

_{§ 7. Всю операцию в северных уездах Ставропольской губернии Военно-революционный совет приказывает провести самому т. Сорокину.}

_[-]

_{§ 8. Выбор и назначение командующих, а также границы их участков Военно-революционный совет поручает т. Сорокину, который обязан об этом немедленно ставить в известность Военно-революционный совет секретным пакетом.}

А между тем Жлоба продолжал начатое им дело. Из с. Благодарное 19 сентября он отправил в Царицын делегацию с докладом в адрес Военного совета СКВО. В нем он писал:

«Задачу, данную Вами мне, о срочном выводе войск на линию общего фронта не представилось возможным выполнить по следующим причинам: Ваш приказ, адресованный на имя Калнина, Чистова и Беленковича, никого не застал на означенных должностях; вся власть на Северном Кавказе по части командования войсками принадлежит ныне главкому Сорокину, который, выслушав мой доклад и получив документы, отнесся весьма не со чувственно и самые приказы просто сунул под сукно, заявив, что якобы такой план уже им выполняется и приказ из Царицына запоздал. В действительности же вся армия находится в мешке. […] Должен заметить, что это нисколько не поколебало во мне веры в справедливость творимого мною, заранее обдуманного и разработанного Вами дела.

В настоящий момент я с вверенной мне Стальной дивизией, не в полном составе, ибо ее оторвали, как ранее я указал, нахожусь в Благодарном и занят выполнением известной Вам задачи своими собственными силами.

Жлоба. Беленкович»[258].

В дальнейшем успех сопутствовал Жлобе и его дивизии. Из Благодарного он при помощи наступавших ставропольских войск нанес удар по противнику в районе Петровского, разбил там его части, взял пленных, трофеи и, перейдя р. Маныч, продолжил движение к Царицыну. Об одержанной победе Жлоба донес в Пятигорск, очевидно надеясь тем самым смягчить свою вину за самовольство. Но благодарности или хотя бы прощения он не получил. Реввоенсовет Красной Армии Северного Кавказа отдал приказ, объявлявший начальника 3-й колонны Жлобу вне закона, что предоставляло каждому гражданину право при встрече расстрелять его. Но, когда издавался этот приказ, части Жлобы были уже в трех переходах от Царицына.

А между тем получалось так, что Жлоба, сам того не зная, действовал в интересах нового приказа о наступлении на Ставрополь и далее на северо-запад, на Батайск-Ростов. Причем это наступление могло бы быть поддержано ударом на Кавказскую войск 10-й колонны армии Сорокина. В этом случае роль Стальной дивизии в коренном изменении ситуации на Северном Кавказе трудно было бы переоценить. Но она продолжала выполнять приказ от 22 августа. Вскоре дивизия оставила пределы Северного Кавказа и 27 сентября продолжила движение к Царицыну, а реввоенсовет Южного фронта снова предпринял действия, которые диктовались только интересами защиты Царицына.

Он издал новый приказ за № 120, в котором говорилось:

«Царицын 27 сентября 1918 г. по части оперативной. В связи с переброской противником крупных сил на Царицынский фронт, чем создалось положение, угрожающее городу Царицыну, предписывается: Командующему войсками Северного Кавказа тов. Сорокину экстренно перебросить Стальную дивизию со всеми входящими в нее частями в г. Царицын в распоряжение Военно-Революционного Совега Южного фронта, для чего срочно заменить означенную дивизию другими частями. Об исполнении донести.

Председатель Военно-Революционного Совета Южного фронта Сталин Командующий Южным фронтом Ворошилов»[259].

Об издании этого приказа не знал ни ЦИК Северо-Кавказской республики, ни сам Жлоба, так как его им просто не доставили. Имея на руках предыдущий приказ (№ 118), о наступлении на Ставрополь-Ростов и в направлении Грозного, Сорокин в то же время практически не имел боеприпасов для его выполнения. Ближайшими центрами, откуда они могли бы поступить, были Царицын и Астрахань, но, как уже говорилось, военные советы сначала СКВО, а потом и Южного фронта никаких шагов для этого не предприняли.

Свою оценку вооруженным силам Северного Кавказа в это время дал и Л.Д.Троцкий. После Гражданской войны ему приписали много грехов, и истинных, и мнимых. Некоторые утверждали, что, зная о принадлежности Сорокина к партии левых эсеров, он всячески поддерживал и выдвигал его на вышестоящие должности. Конечно, такая поддержка, если бы она действительно имела место, в то время не помешала бы Сорокину, но исследование этого вопроса не выявило никаких фактов, подтверждающих такие утверждения. Скорее, наоборот, Л.Д.Троцкий был очень невысокого мнения и об армии и, похоже, даже не знал фамилии ее главкома. «Центральная Советская власть, — писал он в своей статье «Действительность и “критическая” болтовня», — разумеется, знала о том, что за спиной у Краснова, на расстоянии нескольких сот верст, имеются Деникинские войска, и не закрывала глаза на эту опасность. Но в то же время мы знали, что на Кубани и на Северном Кавказе с Деникиным борются местные Советские войска, насчитывавшие 150–200 тысяч человек. При столь огромном количестве, эта армия в лице своих местных Тарасовых, Родионовых очень высоко ставила свое количество, особенно кичась тем, что построена она не по общесоветской «бюрократической» системе, знать не хочет устаревших положений, уставов и военспецов, но зато в боевом отношении стоит на большой высоте. В центре относились, разумеется, сдержанно к этой самооценке партизан, которые, как водится, не называли себя партизанами и по каждому случаю божились преданностью идее «правильно организованной армии»[260]

Будучи в г. Козлове, в штабе Южного фронта, 8 июля 1919 г. он еще раз высказал свое негативное отношение к Красной Армии Северного Кавказа. «[…] за спиной у Краснова, на юге стояли Деникинские белогвардейские войска. Знали мы о них? Конечно, знали. Но за спиной Деникинских войск стояли северо-кавказские армии. Эти две армии насчитывали чуть не 150000 или даже 200000 человек. По крайней мере, снабжение они требовали на такое число, но это не были правильно организованные войска, а партизанские отряды, за которыми тащилось много беженцев и просто дармоедов и мародеров. Никакой правильной организации снабжения, управления и командования не было и в помине. Самодельные командиры не желали никому подчиняться и боролись друг с другом. Как всегда водится у партизан, страшно преувеличивали свои силы, с презрением относились ко всем предостережениям центра, а потом, после первого серьезного удара со стороны деникинцев, стали рассыпаться на части. При этом сдали врагу множество военного имущества и погубили при отступлении неисчислимое количество человеческих сил. Нигде, может быть, партизанщина не обошлась так дорого рабочим и крестьянам, как на Северном Кавказе»[261].

Как следует из этих высказываний, бывший в то время высшим военным руководителем республики Троцкий имел очень приблизительные сведения о состоянии Красной Армии Северного Кавказа. Он ни слова не говорит о том, что же делал он сам и центральная власть, чтобы «правильно» организовать эти войска, снабдить их всем необходимым.

В то же время совершенно очевидно, что при наличии хорошего, регулярного снабжения армия Сорокина могла бы представлять для войск Деникина очень серьезную угрозу. В ее рядах было хоть и меньше, чем считал Троцкий, но все-таки достаточно много бойцов и командиров — 124427 человек, в том числе 93 557 штыков, 13 836 сабель, а также 919 пулеметов, 247 орудий, 9 бронепоездов. В то время как в трех армиях (VIII, IX, X) Южного фронта, вместе взятых, по данным на 23 октября 1918 г. насчитывалось всего 122 тыс. бойцов, в том числе 72518 штыков, 9113 сабель, а также 362 орудия и 1392 пулемета. Х-я армия, например, имела 47 622 штыка, 850 сабель, 744 пулемета, 196 орудий[262].

Таким образом, Красная Армия Северного Кавказа осенью 1918 г. не уступала по численности войскам всего Южного фронта и составляла свыше четверти вооруженных сил всей Красной Армии Советской республики, насчитывавших к 15 сентября 1918 г. 452 тысячи бойцов[263].

Для сравнения нужно также сказать, что каждая из перечисленных выше армий опиралась как минимум на одну железнодорожную магистраль и более-менее регулярно снабжалась оружием, боеприпасами и обмундированием, в то время как армия Сорокина была отделена от Астрахани и Царицына 400–600 км астраханских безводных и безлюдных песков, не имела телеграфной связи с центром.

Нельзя не сказать еще раз и о противнике. Против армии Сорокина действовала в то время хорошо организованная и управляемая Добровольческая армия Деникина, численностью до 40–50 тыс. человек.

Казалось бы, армия, которая прикрывает нефтедобывающие, богатые продовольственными ресурсами районы и отвлекает на себя значительную часть белых сил, уже с самого начала ее организации, и особенно во второй половине 1918 г., должна была стать объектом особого внимания и заботы со стороны Реввоенсовета республики и Реввоенсовета Южного фронта. На деле же она оказалась брошенной ими, была предоставлена сама себе.

Участник тех событий и исследователь истории Красной Армии Северного Кавказа В.Т. Сухоруков, несмотря на некоторую предвзятость в оценке действий своего бывшего главнокомандующего, дал объективный ответ на вопрос — не следовало ли все же Сорокину в сентябре оставить Северный Кавказ и начать отступление к Царицыну, как того требовали Сталин и Ворошилов:

«На войне легко оставлять территорию, важные экономические и стратегические пункты и районы и гораздо труднее отвоевывать их у противника. Отступить в то время с Северного Кавказа означало добровольно отдать контрреволюции богатейшую экономическую базу той части Северного Кавказа, которая оставалась еще в руках Советской власти, и позволить противнику сформировать там еще более мощную армию из казачества Кубани и Терека, крестьян Ставрополья, овладеть богатейшими продовольственными запасами, нефтью, поголовьем лошадей. Опираясь на эти ресурсы, противник мог с огромной силой обрушиться на армии Южного фронта и начать поход на Москву не летом 1919 г., как это он сделал, а значительно раньше — осенью 1918 г.

Поэтому, — пишет он дальше, — решение держаться на Северном Кавказе до конца, до последней возможности, даже жертвуя собой, было с точки зрения интересов революции и Республики Советов вполне правильным. Красная Армия на Северном Кавказе численно превосходила армию противника, ее моральный дух был несомненно высок. Но Красную Армию ослабляла недостаточная организованность, партизанщина, плохое и неумелое управление войсковыми соединениями, конфликты с главкомом и плохое снабжение, а самое главное — в армии была слабо поставлена политическая работа, так как недоставало политических работников»[264].

Штаб войск Сорокина продолжал руководить обороной занимаемых районов, справедливо предполагая, что предстоят решающие бои. Вскоре белые части под командованием генерала Бруневича большими силами повели наступление на Невинномысскую. Возникла угроза потери ее. Петренко приказал на всякий случай погрузить канцелярию своего штаба на подводы, станица уже обстреливалась из пулеметов. Однако благодаря наличию на сей раз резерва — Крестьянского полка, наступление белых было отбито с чувствительными для них потерями. Весь остальной штаб и конвойная сотня под личной командой Сорокина выехали на левый фланг для преследования сбитого Крестьянским полком противника. Преследование его продолжалось более 15 верст. Вспоминая об этом бое, С.В. Петренко пишет:

«Штабной оркестр был все время впереди и играл, и пехота шла под музыку на занятые нами позиции. Картина была великолепная, но Сорокин ею слишком увлекся. Вскоре, 15-го сентября, кадеты снова повели наступление, и на сей раз успешно. Они навели такую панику на наших, что правый фланг наш уже пробежал станицу и очутился за мостом. В то время как лучшие части, стоявшие на левом — все еще держались… Вся штабная документация погибла, так как слишком поздно было отдано распоряжение о погрузке его имущества, и весь обоз штаба попал в руки противника, не успев переправиться на Кубань. Это был сильный удар для нас. Рухнул план немедленного наступления на Ставрополь. Хотя Невинка и была взята на другой день обратно, но только благодаря страшному напряжению воли Сорокина. Он послал конницу в бой, посадив конникам на крупы лошадей пехотинцев, а сам с конвоем бросился в атаку на мост против пулеметной заставы противника. Последний не выдержал, бежал, но штабного имущества, пулеметов и винтовок, отданных за день до этого, вернуть не удалось»[265].

Дальше получилось так, что Петренко был вызван в Пятигорск и, находясь там, в быстро меняющейся обстановке, в районе расположения штаба армии, сориентироваться не мог. Последнее, что он узнал перед выездом из Пятигорска, было сообщение о том, что Невинномысская освобождена. Вместе с Петренко в Пятигорске находился и помощник Сорокина Щербина, до недавнего времени командовавший Крестьянским полком. По пути в Невинномысскую Петренко и Щербина вдруг узнают, что в 20 верстах впереди на станции Киян белые разобрали пути. Они вернулись в Минеральные Воды, взяли бронепоезд Сорокина, восстановили с помощью его команды пути, но в 9 верстах от Невинномысской вдруг узнают, что она снова в руках у белых; пришлось возвращаться. Станцию Киян они проскочили, когда противник был уже и там. Вернувшись в Минеральные воды, Петренко и Щербина взяли с собой батальон Крестьянского полка, стоявшего в Пятигорске на охране ЦИК, и повели его, чтобы взять Невинномысскую ударом с востока. Но Сорокин к этому времени уже взял ее обратно и только чудом удалось избежать перестрелки со своими же.

Этот случай приведен потому здесь, чтобы, во-первых, показать, как в ходе Гражданской войны на Юге России мгновенно менялась обстановка, а, во-вторых, подчеркнуть, что именно после этого, как считает С.В. Петренко, между ним и И.Л. Сорокиным «пробежала черная кошка», и их взаимоотношения в прежнем виде уже больше не восстановились.

Сам С.В. Петренко пишет об этом так:

«Сорокин встретил нас неприязненно и был обижен на меня за мое выражение. Я сказал, что батальон Крестьянского полка мы взяли для того, чтобы ускорить возвращение Невинки, так как не знали, сколько времени придется с ней возиться. Сорокин заявил мне: «А что же вы думали, я буду сидеть сложа руки?». Это была наша первая открытая размолвка, но после нее я чувствовал постоянно, что отношение Сорокина ко мне изменилось к худшему, и прежней откровенности я уже не видел»[266]

Сорокин, вернувшись из под Армавира, стал обдумывать способы вернуть Невинномысскую. В связи с уходом с фронта вместе со Жлобой 5 полков, он беспокоился также за участь станций Курсавка и Минеральные Воды. Поэтому была послана конница в обход Невинномысской с юга. Она благополучно переправилась через Кубань и Зеленчук, беспокоила все время добровольцев, но выбить их из Невинки не смогла, так как не имела достаточной поддержки со стороны остальных войск. Они были слишком растрепаны предшествовавшим поражением.

Главком решил несколько сократить фронт на Армавирском участке, чтобы при помощи освобождающихся частей вернуть Невинку и восстановить связь с Минеральными Водами. Был отдан соответствующий приказ Черному, но он не был выполнен. Этот случай С.В. Петренко объяснил так:

«Черный, ставленник и друг Сорокина, командовал западным участком фронта, на должности второго помощника Сорокина. Он понимал в военном деле очень мало и видел свое предназначение в беспрекословном исполнении всех приказов Сорокина, а себя как промежуточную инстанцию. Несколько дней до итого был такой случай: не посчитавшись с донесениями разведчиков о приближении Таманской армии, которая в то время двигалась из Белореченской на Курганную, и не донеся об этом Сорокину, Черный заготовил «диспозицию», категорически приказав 6, 7 и 8 колоннам оставить весь участок железной дороги к западу от Армавира и занять позицию у самого Армавира. Седьмая колонна под командованием тов. Кислова, перешла к тому же в наступление по направлению Гулькевичей»[267].

Такая безграмотная в военном отношении «диспозиция» закончилась тем, что был потерян Армавир. Как пишет дальше С.В. Петренко:

«[…] Командный состав этих трех колонн был крайне возмущен действиями Черного, которые сильно способствовали падению Армавира, и решил арестовать его, подозревая даже измену. Сорокин вызвал к себе Кислова, которому было поручено собранием всех командиров арестовать Черного, и думал было с ним расправиться, но, узнав настроение всех командиров, поступил иначе. Черного он устранил от должности, устранив саму должность, а 6–7 колонны слил вместе, назвав их «Армавирским фронтом», и назначил командующим Гудкова, устранив тем самым и Кислова. Черный находился с этого времени при главном штабе, пока не занял должность начальника гарнизона г. Пятигорска»[268].

Как уже говорилось, Сорокин был очень доволен прибытием Таманской армии. Это давало ему возможность снять с западного участка две колонны без ущерба для общего положения дел и перебросить их для занятия Невинномысской. Приказ был отдан, но выполнение его сначала задерживалось историей с Черным, а потом следующим обстоятельством. Командующие этими колоннами находили невозможным так быстро, как того требовал главком, сняться с места, так как противник наседал, пытаясь отрезать арьергард таманцев, а также начал распространяться к югу от течения реки Уруп, беспокоя до того спокойный тыл армии. Сорокин никогда не оставлял без последствий случаи невыполнения приказа. Как правило, если не сразу, то потом виновные все равно несли наказание. Он затаил в очередной раз большое недовольство против командного состава этих таманских колонн. Здесь же произошел случай, который заставил начальника штаба С.В. Петренко окончательно порвать с Сорокиным.

Причины этого разрыва в воспоминаниях участников тех событий называются разные. Например, В.Т. Сухоруков считал, что С.В. Петренко как военный специалист был слабым и штабом руководил плохо. И.П. Борисенко же указывал, что он (Петренко. - Н.К.) быстро поддался влиянию Сорокина, не мог воздействовать на него в духе требований ЦИК, именно поэтому его заменили. Сам же С.В.Петренко описал свой уход достаточно подробно и причины указал другие. Думается, что дело было в общем именно так, как написал он. Правда, надо иметь в виду, что С.В. Петренко был пострадавшей стороной, а в этих случаях, хотя бы в каких-то частностях, ему избежать субъективизма вряд ли удалось.

Он рассказывает, что однажды командир и «самозваный» политком одного из полков, пришедших с Украины, настроенные крайне анархически, были избиты комендантом штаба Рябовым. Скорее всего, Рябов был и прав, но самого его С.В. Петренко охарактеризовал, как личность крайне грязную, он известен был в войсках как большой выпивоха. Кстати сказать, И.Л.Сорокин, по словам С.В. Петренко, хотя сам выпивкой и не увлекался, но тем, кто это допускал, относился терпимо, говорил, что лишь бы знали меру, и лишь бы это делу не мешало.

Полк, естественно, обиделся за своих начальников, а те, вернувшись к себе, постарались раздуть этот случай до размеров небывалых. Красноармейцы полка подняли настоящий мятеж. Ночью они появились в штабе, обезоружили караул и конвой и арестовали всех, кроме С.В.Петренко, хотя он был рядом. Арестованных не уводили, но из разговора мятежников между собой выяснилось, что они решили всех перестрелять. Однако довести свой план до конца у них смелости не хватило, а в это время об аресте штаба узнал Крестьянский полк, который бросился на выручку командования, и особенно Щербины, своего бывшего командира. Бунтующие разбежались. Было решено полк обезоружить, и штаб отдал соответствующий приказ командиру 1-й Внеочередной дивизии. Однако разоружение не удалось, так как добровольно сдать оружие бунтовщики не захотели, и тем, кто был назначен обезоруживать их, в бой вступать в 5 верстах от передовых позиций, не хотели, да, очевидно, и сомневались, на чью же сторону стать. Полк снялся со своих позиций, вышел за колонию Великокняжескую и расположился в степи, окружив себя сторожевым охранением и пулеметами.

На другой день находившиеся при главном штабе представители Таманской армии, куда входил мятежный полк, позвали Петренко и политкома при Сорокине Торского на полковой митинг. Какого полка не сказали, и те согласились. Когда вышли за околицу, то увидели, что их позвали как раз в вооруженный лагерь мятежников. Отступать было поздно, да они и не собирались. Объяснив полку позицию главного штаба в этих событиях, и узнав требования мятежников, Петренко и Торский пришли к выводу, что виновные во всем несколько демагогов, сидящих на командных должностях в этом полку, которые легко манипулируют остальной массой красноармейцев. Петренко и Торский посоветовали мятежникам выбрать из своей среды делегатов, по одному от каждого эскадрона, и отправить к Сорокину, тот как раз должен был проводить в это время совещание командного состава для обсуждения создавшегося положения. Делегатам гарантировалась неприкосновенность. Петренко с Торским и делегаты отправились в главный штаб. На этом совещании все командиры поддержали требование Сорокина — полк должен выдать всех зачинщиков мятежа, самим назначить нового командира полка и выступить на свои позиции. Полк выполнил все эти требования.

Дальше события развивались в нежелательном для начальника штаба армии направлении. Об этом он пишет так:

«Когда я увиделся с Сорокиным, он был мрачен и зол. Он уже утром был обижен тем, что полк послал извинение Щербине за его арест, а перед ним — Сорокиным и не думал извинятся. А тут он остался недоволен и моим поведением, заподозрив в моем довольно рискованном путешествии к бунтовщикам и стремление подладиться к массе. Он заявил сначала, что не понимает, какие могут быть разговоры с бунтовщиками, затем спросил меня, как я туда попал. Получив объяснение, он спросил меня, кем я был уполномочен разговаривать с полком, на что я ответил, что полагаю, что в особых полномочиях, будучи начальником штаба, не нуждаюсь. Сорокин тотчас же ушел, а я, обдумав все происходившее, окончательно решил уйти с должности. Уже раньше я почувствовал, что Сорокин ко мне не искренен, не доверяет мне, начинает отдавать распоряжения помимо меня, а особенно опасается моей дружбы с Щербиной, возраставшей популярности которого в войсках он боялся все больше и больше. На моем рапорте Сорокин наложил резолюцию, буквально: “Согласен. Желательно, чтобы Вы остались до отыскания заместителя»[269].

После этого, по словам Петренко, он ушел с должности немедленно, но Сорокин отдал приказ о его прикомандировании к главному штабу, одновременно отдалил и Щербину. По мнению штабных работников, Петренко бросил штаб в трудную минуту, так как предстояли серьезные бои за Невинномысскую. Вскоре она действительно была взята. Зажиточная часть населения перед этим выехала, а красноармейцы постарались по уже сложившейся традиции разнести все дома, не разбирая ни богатых, ни бедных, и этим позорным погромом прибавили лишнюю каплю озлобления среди станичников-середняков против Советской власти. Здесь Сорокин предложил Петренко вернуться на должность начальника штаба, но он отказался. Как пишет С.В. Петренко, во время этого разговора, И.Л.Сорокин говорил, что, «как только наладит выполнение приказа, присланного из Царицына, так сейчас же уйдет на покой хотя бы рядовым, только чтобы хоть немного отдохнуть от ответственности. И я думаю, — пишет дальше С.В. Петренко, — что он был в те минуты искренен»[270].

Буквально через два дня был восстановлен путь на Минеральные Воды, и Сорокин решает перевести свой штаб в Пятигорск. К тому времени там уже размещались все партийные и Советские органы власти Северо-Кавказской республики. С ними теперь можно было напрямую решать все вопросы жизнедеятельности войск. Начальником гарнизона И.Л.Сорокин назначил Черного, бывшего в опале за свою глупую «диспозицию», в результате которой был потерян Армавир. До него начальником гарнизона был Литвиненко, бывший начальником штаба у Сорокина на Ростовском фронте.

О Литвиненко, как сам Сорокин, так и все окружающие были одного мнения, как об одном из самых больших мерзавцев. Еще когда шло переформирование штаба из фронтового в главный, Сорокину настойчиво рекомендовали избавиться от Литвиненко. Говорили о его угодничестве, о том, что он любит держать «нос по ветру», и стоит только Сорокину высказать претензии к кому-либо из командиров, как Литвиненко начинал буквально гноить этого человека, как бы подтверждая этими действиями мнение Сорокина об опальном командире. Сорокин в принципе знал, что за люди его окружают. Он говорил по этому поводу своему начальнику штаба: «Я знаю, что вокруг меня трется много прохвостов, но дело в том, что бороться с ними, пока проходимцы и меня не признают, трудно. Если такой мерзавец заберется на высокую должность, то при нашем положении, для него оттуда две дороги: или еще выше, или на тот свет»[271].

Нужно сказать, что С.В. Петренко в этом случае был согласен с главкомом и поддерживал его. Он писал потом, что Сорокин «…был глубоко прав. Когда я принял штаб, я вынужден был взять Литвиненко себе в помощники, так как не считал возможным выпускать его из-под надзора, а пустить его в армию, значило пускать самого опасного провокатора в массу, в среде которой идея и авторитет власти еще не окрепли. И я возил Литвиненко за собой. Для чего его Сорокин назначил начальником гарнизона, я себе представить не могу. Такой же был назначен в одно время и начальник гарнизона в Невинномысской и еще кое-где»[272].

Продолжая перечень назначений такого рода, следует вспомнить и о Золотареве, бывшем начальнике гарнизона Екатеринодара, по сути дела бандита. Потом предположение Сорокина, в отношении того, что можно ожидать от таких, как Золотарев, нашло свое подтверждение. Коменданту Екатеринодара не удалось продвинуться еще дальше, его отправили на тот свет. И в самом деле, как иначе можно было действовать в тех условиях И.Л. Сорокину? Командиров выбирали, далеко не всегда это были честные, порядочные люди. Верх нередко брали демагоги и отчаянные, но беспринципные люди. Снять с должности такого без согласия отряда или полка было нельзя, иначе будет бунт. Поэтому, если такого все же удавалось отстранить от полка или отряда, то терять его из поля зрения было нельзя. Пройдет немного времени, и он, используя свой опыт манипулирования сознанием красноармейцев, будет избран в другом месте, и кто мог тогда поручиться, куда он поведет потом своих подчиненных? Кстати сказать, Литвиненко вскоре стал командиром одной из горских частей, но был убит при попытке перейти с нею к белым.

Очевидно, в русле приведенных выше рассуждений лежало и назначение комендантом Пятигорска Черного. Самыми ценными для Сорокина качествами этого человека была преданность главкому, готовность не рассуждая бросаться для выполнения любого приказа. В тех условиях это было не так уж мало. Можно только глубоко посочувствовать И.Л.Сорокину по поводу того, с каким человеческим материалом ему приходилось работать, принимая при этом судьбоносные для Кубани решения.

Наступил октябрь 1918 г. Его начало было ознаменовано приказом Реввоенсовета Южного фронта об образовании 8-й, 9-й, 10-й, и 11-й армий. Наименование последнего из перечисленных объединений было дано Красной Армии Северного Кавказа. Однако со сменой названий перемен к лучшему в армии Сорокина не произошло, а оперативное руководство ею со стороны вышестоящих военных органов по-прежнему вносило сумятицу и неразбериху. Незадолго до этого командующий Южным фронтом Сытин, получив из Царицына приказ Сталина и Ворошилова № 118 о наступлении Красной Армии Северного Кавказа на Ростов, опротестовал его перед главнокомандующим Вооруженными Силами Республики И.И. Вацетисом[273], как отданный без его ведома. 4-го октября Вацетис согласился с Сытиным и обратился в Реввоенсовет Советской Республики с просьбой приостановить исполнение этого приказа. В итоге он был отменен, но, как было уже не однажды, ни Сорокин, ни Северо-Кавказский ЦИК об этом ничего не знали и продолжали его выполнение.

В тот самый день, 4 октября 1918 г., из Москвы в Пятигорск — столицу республики, вернулся Я.В. Полуян, член Всероссийского Центрального Исполнительного Комитета, ездивший в качестве делегата от ранее существовавшей Кубано-Черноморской республики на 5-й Всероссийский съезд Советов. Возвращаться ему пришлось кружным путем, через астраханские степи, так как из Москвы через Царицын проехать на Северный Кавказ возможности не было. Он был отрезан немцами и белыми. Я. Полуян тоже ничего не знал об отмене приказа № 118. Он привез с собой только указание о необходимости создать Реввоенсовет 11-й армии. После его доклада в тот же день и Северо-Кавказский ЦИК вынес постановление о создании Реввоенсовета. Он был избран в следующем составе: Я.В.Полуян — председатель, и члены — В.Крайний, С.В. Петренко, И.И.Гайченец и И.Л.Сорокин.

Как видно из этого списка, армию, кроме самого Сорокина, представляли ее бывший начальник штаба Петренко и командующий Северо-Западным фронтом Гайченец. Учитывая, что и Полуян неплохо ладил с Сорокиным, можно было рассчитывать на слаженную работу Реввоенсовета армии.

Следует отметить, что Реввоенсовет с первых дней своего существования стал оправдывать надежды, которые на него возлагались. Только в результате его создания армия вообще начала походить на армию. Объединение центральных органов снабжения и административного управления дало такие результаты, которых и сами члены Реввоенсовета не ожидали. Впервые удалось наладить учет личного состава армии, организовать более тесную связь с подчиненными органами. Начала вестись политическая работа в армии. Раньше, на Ростовском фронте, ее организацию взял на себя Исполком фронта, но за отсутствием подготовленных работников, он с задачами не справлялся, а после Кубанского отступления и совсем самоустранился от этого дела. Удалось также наладить некоторый порядок в деле снабжения войск и в создании подотчетности, чего раньше вообще не было. До того времени в военном Комиссариате Северо-Кавказской республики всеми этими вопросами занимался один Турецкий, который разрывался на части, но ничего не мог поделать, т. к. с административным центром и главным штабом связан не был, да, как известно, и один в поле не воин.

Армейский аппарат с каждым днем налаживался все лучше, и, несмотря на некоторые трения с командным составом, особенно когда ужесточились требования по вопросам отчетности и дисциплины, авторитет Реввоенсовета еще более повысился. Такая слаженность была крайне необходима, если иметь в виду те серьезнейшие задачи, которые предстояло решать по директиве Южного фронта. 7-го октября Реввоенсовет приступил к обсуждению ее требований. Особое внимание при этом обращалось на то, что армии предстояло одновременно наступать в двух противоположных направлениях — на Ростов и на Грозный. Правда, по этому сразу же выявились серьезные разногласия, однако их преодолели, и был принят план, предложенный Сорокиным. Он заключался в том, чтобы предварительно развернуть наступление на Ставропольском направлении, имея в виду дальнейшее движение на Ростов, а наступление в сторону Грозного начать с Георгиевского боевого участка в направлении Прохладная-Моздок.

После этого штаб армии начал соответствующую принятому решению перегруппировку войск. Одновременно велась и реорганизация самой армии. Реввоенсовет издал приказ, согласно которому командующим таманскими частями и Белореченским участком фронта было необходимо отправить свои войска на станцию Невинномысская, а остальным отойти на линию Ахметовская, Упорная, Урупская, Армавир и закрепиться на ней.

С этим планом, когда он предлагался командованием армии еще в виде замысла, не были согласны командующий Таманской армией И.И. Матвеев и командующий Белореченским участком фронта Г.А. Кочергин. План отступления в район Невинномысской они считали ошибочным и хотели наступать в направлении на Кавказскую-Тихорецкую с последующим развитием удара на Екатеринодар. Главный смысл их предложения сводился к тому, чтобы вернуть утраченную территорию Кубани. В случае неудачи они предлагали пробиваться на Царицын, для соединения с 10-й армией, как это недавно сделал Жлоба. Однако Сорокин и Реввоенсовет были полны решимости выполнить приказ Южного фронта. К тому же, очевидно, строптивость Матвеева и Кочергина им порядком надоела. Начиналась серьезная борьба с партизанщиной, которая только начала более-менее утверждаться в армии, и подрыв устоев дисциплины бесследно уже пройти не мог. 17-го октября Реввоенсовет войск Северного Кавказа преобразовался в Реввоенсовет 11-й армии и он подтвердил ранее принятые планы.

Не получив от командующего Белореченской группой войск подтверждения о том, что тот приступил к выполнению приказа Реввоенсовета 11-й армии, Сорокин объявил его вне закона «за неоднократный отказ выполнить приказания». Узнав об этом, Кочергин выехал в штаб армии для объяснений. В сопровождении нескольких командиров и военного комиссара Белореченской группы Аскуравы он прибыл в Пятигорск, где сразу же был арестован.

Над Кочергиным состоялся суд военно-полевого трибунала. В деле фигурировали составленные наспех документы, правильность и достоверность которых оспаривали присутствовавшие на суде в качестве свидетелей Аскурава и командиры Белореченской группы войск. Тем не менее, суд постановил отстранить Кочергина от командования войсками и провести дорасследование по его делу. У Кочергина было мало шансов оправдаться, грозил расстрел, но ему все же удалось спастись. В своих воспоминаниях он рассказал как это было.

«Часа в три или четыре утра я услышал, что дверь подвала отворяется. Подумал, что это конвойные за мной, чтобы вести меня к расстрелу. Я увидел председателя Чрезвычайной комиссии т. Власова, который к моему великому удивлению, объявил, что я свободен. Он открыл передо мной дверь, и мы вместе вышли на улицу Пятигорска. Власов сказал, что Сорокина надо сместить и предать суду за его авантюру.

Однако, опасаясь, что он подослан Сорокиным, чтобы выведать мое мнение, я воздержался от разговора на эту тему. Дойдя до гостиницы «Бристоль», т. Власов предложил зайти к жившему в ней т. Крайнему. Его нашли, несмотря на ранее утро, еще не спавшим и что-то рассматривавшим по карте. Крайний усадил меня, дал мне поесть, долго расспрашивал о фронте и настроении в войсках и, наконец, спросил, какого я мнения о Сорокине. Я ответил, что скажу ему, как члену партии, что Сорокин авантюрист и его необходимо сместить как можно скорее. Крайний быстро поднялся с места и заявил, что мое мнение ошибочно, но когда к моему мнению присоединяется также и Власов, Крайний, опустившись тяжелым вздохом на стул, долго молчал. Потом, выйдя из своего тяжелого раздумья, он сказал, что этот щекотливый вопрос необходимо поставить в партийных кругах»[274].

У всякого прочитавшего этот фрагмент воспоминаний Кочергина вполне логично может возникнуть ряд вопросов:

— по какому праву Власов, ответственный работник ЧК, так просто мог взять и выпустить на свободу человека, находящегося по решению военного трибунала под следствием, и которому мог грозить расстрел за невыполнение приказа?

— какие основания были у Власова без особых опасений и объяснений говорить Кочергину о том, что Сорокин авантюрист и его надобно судить?

— почему Власов привел Кочергина к заместителю председателя ЦИК Северокавказской республики В. Крайнему, не опасаясь, что тот по меньшей мере удивится такими действиями главного чекиста на Северном Кавказе.

За давностью времени и из-за отсутствия соответствующих документальных свидетельств, на эти вопросы сегодня невозможно дать однозначные ответы, но можно делать достаточно объективные предположения, и они не в пользу и чекистов и самого Крайнего. Складывается впечатление, что по пути в гостиницу Власов своим заявлением о том, что Сорокин авантюрист, и его нужно за это сместить с должности главкома, подсказал Кочергину, какую оценку своему главкому он должен был сообщить Крайнему. Наверняка Кочергин хорошо понял, что от него хотят, как и то, в какой опасной ситуации он сам находится. Поэтому, как следует из приведенного выше воспоминания Кочергина, он почти слово в слово повторил Крайнему то, что только что услышал от Власова, и что, собственно говоря, хотели от него услышать.

Можно легко допустить, что высокое положение Власова позволило ему без особого труда забрать из-под стражи Кочергина. Наверняка существовала практика ночных допросов подследственных и их расстрелов. Скорее всего, под одним из этих предлогов Власов и забрал из тюрьмы Кочергина. Удивляет другое, он это сделал не в интересах следствия, а для того, чтобы увести Кочергина от ответственности. А это уже должностное преступление, которое по законам военного времени должно было сурово караться. Но Власов чувствовал свою безнаказанность, и участником его неблаговидных действий вольно или невольно стал и сам Крайний.

Из вышеприведенных предположений вытекает и следующее — слова Кочергина, как говорится, упали на почву, которую Власов давно готовил. Ему нужен был еще один, очередной аргумент, для того, чтобы убедить Крайнего в необходимости сместить Сорокина, и он не стеснялся в выборе средств. Дальнейшие события подтвердили этот вывод.

Не известно, как Сорокин отреагировал на то, что Кочергин оказался на свободе. Но вслед за ним в Пятигорск прибыл другой несогласный с планом Реввоенсовета о наступлении в ранее указанных направлениях — командующий Таманской армией И.И. Матвеев. Чтобы иметь объективное представление о развитии этих событий, обратимся в очередной раз к воспоминаниям С.В. Петренко, теперь уже члена Реввоенсовета республики. Он пишет:

«Командующий Таманской армией Матвеев, человек вообще склонный к демагогии, стал агитировать против выполнения приказа, а затем приехал с несколькими пулеметами и охраной в Пятигорск, где крайне вызывающе заявил, что этот приказ не выполнит, а когда ему разъяснили значение приказа и дальнейшие намерения, то он все таки уклонился от прямого ответа. Так как этот Матвеев и в прошлом уже имел темные дела за собой, то РВС постановил его за невыполнение приказа расстрелять»[275].

Нужно сказать, что время для своего противодействия плану, утвержденному Реввоенсоветом республики, Матвеев выбрал крайне неудачно. Только недавно ЦИК опубликовал свое постановление, в котором говорилось:

«Реввоенсовету принадлежит вся высшая военная власть на Северном Кавказе. Все его приказы и распоряжения должны исполняться точно и беспрекословно. Неисполнение приказов Реввоенсовета будет считаться неподчинением советской власти и будет беспощадно караемо»[276].

У Сорокина были сложные взаимоотношения с Матвеевым. У того в армии находились матросские отряды и красные части, прибывшие с Украины, а об их состоянии, и тех, кто ими командовал, Сорокин хорошо знал еще по тому времени, когда они вошли в его подчинение на Ростовском фронте. Из-за того, что эти командиры по каждому вопросу оперативного планирования боевых действий высказывали независимую, бескомпромиссную позицию, на согласование вопросов уходило много драгоценного времени. Поэтому свое недовольство таманцами главком переносил и на матроса Матвеева. Но можно понять и Матвеева. Только что он со своей армией совершил беспримерный 500 км марш по местности, лишенной продовольственных ресурсов, и его крайне не устраивала перспектива снова наступать по голодной, безлюдной калмыцкой степи и астраханским безводным пескам. Кроме того, некоторые считали, что Сорокин ревностно относился к растущему авторитету Матвеева и был бы непрочь от него избавиться.

И вот теперь Матвеев прибыл с целью убедить Реввоенсовет прислушаться к его доводам и принять план наступления в направлении на Тихорецкую-Екатеринодар-Царицын, разработанный в его штабе. Предложения Матвеева не нашли поддержки, и Реввоенсовет оставил свой план без изменений. Тогда здесь же, на заседании Реввоенсовета, Матвеев категорически отказался выполнять его предписания, за что сразу был арестован и приговорен к расстрелу. Вскоре приговор привели в исполнение. Многие считали, что столь суровое и поспешное решение Реввоенсовет принял еще и с той целью, чтобы показать свою решимость навести порядок в армии, усилить борьбу с партизанщной, не останавливаясь ни перед чем.

Характерно, что решение о расстреле Матвеева Реввоенсовет принял единогласно. Однако потом, уже после смерти Сорокина, появились сообщения, что против этой суровой меры голосовал Я. Полуян, а остальные находились под сильным влиянием главкома и просто подчинились его воле. В частности, уже упоминавшийся здесь неоднократно бывший начальник штаба Таманской армии Батурин в своих воспоминаниях писал, что главным виновником расстрела был Сорокин, который, «как честолюбец, не мог перенести популярности другого, избавился от лично ему опасного человека т. Матвеева»[277].

Однако на несостоятельность этих и других подобных утверждений указал сам председатель Реввоенсовета Я. Полуян. По данному поводу он сообщал следующее:

«5 октября в Пятигорске был организован РВС Северо-Кавказских войск, которые вскоре были переименованы в 11-ю армию. Первым актом РВС был приказ по войскам о беспрекословном подчинении всем распоряжениям РВС 11 й армии и о точном и своевременном выполнении боевых приказов. Виновные в неисполнении таковых подлежат расстрелу. Этот приказ твердо проводился в жизнь.

Командующий Таманской армией Матвеев 10 октября за невыполнение боевого приказа по распоряжению РВС был расстрелян.

[…] Многие товарищи полагают, что Матвеев был напрасно расстрелян. К числу таких товарищей принадлежит и товарищ Фарафонов (см. его статью «Известия Кубчероблисполкома» от 7 ноября № 15), который полагает, что Матвеев просто принесен в жертву ради «урока>>, ради предостережения других.

[…] Он также пишет, будто бы Полуян воздержался по вопросу о расстреле Матвеева. Ничего подобного. Я был за расстрел и заявляю, что Матвеев понес заслуженную кару. Он не выполнил боевого приказа, что привело к сотням и тысячам лишних жертв и крушению Армавирского фронта.

Без твердой революционной дисциплины и воинского долга, основное правило которого — точное и аккуратное выполнение боевого приказа, нельзя было продержаться и одного дня в момент ожесточенных, упорных и беспрерывных боев»[278].

Не совсем верно начальник штаба Таманской армии Батурин передает и реакцию таманских войск на расстрел Матвеева. Он пишет:

«Несмотря на установившуюся дисциплину в Таманской армии раздавались крики: «На Пятигорск! Отомстим за Матвеева штыками! Сорокин изменник!» и т. д. И не только массы рядовых бойцов, но и весь командный состав был одного с ними настроения»[279].

Безусловно, весть о расстреле командарма в его войсках не прошла незаметной, и вполне возможно, что выкрики, о которых говорит Батурин, действительно имели место. Но говорить, что так повела себя вся армия, оснований не было. Во всяком случае, командующий 1-й колонны Таманской армии Е.И. Ковтюх, численность которой превосходила 2-ю и 3-ю колонны, по этому поводу написал:

«Возможно, что во 2-й и 3-й колоннах такое настроение и имело место, но в 1-й колонне ни такого настроения, ни криков среди красноармейцев, и тем более комсостава, абсолютно не было»[280].

Что касается вышеприведенного мнения Полуяна, то его в расчет вскоре просто не стали принимать. Оно не соответствовало тогда официальным оценкам Сорокина как изменника, предателя и авантюриста. Да и сам Полуян со временем был «удостоен» подобных ярлыков. Известный советский историк сталинской поры Л. Разгон дал ему такую характеристику:

«Яп Полуян, по происхождению кубанский казак, был заражен мелкобуржуазными, специфическими казачьими предрассудками, своего рода кубанским патриотизмом. Это, прежде всего, сказалось на враждебном отношении Полуяна к тем отрядам, которые пришли на Кубань с Украины. Полуян занимал антипартийную, троцкистскую позицию по основным вопросам политики партии и Советской власти, в частности, по вопросам организации армии. В дальнейшем он был разоблачен как враг народа»[281].

И это при том, что Ян Васильевич Полуян был членом партии с 1912 г., до своего ареста (в 1937 г. — Н.К.) прошел должности председателя Тверского губисполкома, Дальневосточного крайисполкома, стал Членом Президиума ВЦИК, членом ЦИК СССР. Впоследствии, после смерти Сталина, он был реабилитирован посмертно.

Здесь есть необходимость привести еще один факт, как круто в армии Сорокина взялись за наведение порядка. Вскоре после расстрела Матвеева начальник колонны Федько санкционировал арест и предание суду военного трибунала всего командного состава 1-й Ставропольской дивизии — от ротного командира до командира дивизии включительно, «за самовольный уход с позиции и за преступное и халатное отношение к своим обязанностям»[282].

Вместо Матвеева командующим Таманской армией был назначен Е.И. Ковтюх, человек безупречной репутации, которого любили в войсках и уважали в Реввоенсовете. Тем не менее, командный состав Таманской армии и войск Армавирскоро фронта вынес резолюцию, в которой, не отказываясь от признания власти РВС, приостанавливал выполнение приказа «до получения исчерпывающих разъяснений о расстреле Матвеева лично от членов Реввоенсовета».

В соответствии с принятым планом наступательных действий Реввоенсовет приступил к весьма сложной перегруппировке войск, часть которых сначала должна была отступить из-под Армавира в тыл на 100 километров, в район Невинномысской, для того, чтобы оттуда начать наступление на Ставрополь. В это время Таманская (бывшая матвеевская) армия имела в своих трех колоннах, по состоянию на 9 октября, 29752 бойца-пехотинца, 4037 сабель, 141 пулемет и 32 орудия. Правее таманцев располагалась 7-я колонна, имевшая до 10225 штыков, 1202 сабель, 144 пулеметов и 50 орудий, а всего в районе Армавира было 39977 штыков, 5 239 сабель, 285 пулеметов и 82 орудия[283].

Советским войскам противостояли 1-я конная дивизия генерала Врангеля, 1-я пехотная дивизия генерала Казановича, 2-я пехотная дивизия генерала Боровского, 3-я пехотная дивизия генерала Дроздовского. Всего 14064 штыка и сабли, 211 пулеметов, 47 орудий.

Одновременно с принятием плана наступательных операций в направлениях Ставрополь и Прохладная-Моздок, Реввоенсовет принял решение реорганизовать всю армию Северного Кавказа (за исключением ставропольских войск, которые сами произвели необходимое переформирование). Таманская армия подлежала переформированию в две пехотные и одну кавалерийскую дивизии. Войска расположенные по р. Лаба сводились в 1-ю колонну под командованием И.Ф. Федько. Согласно приказу и в целях сокращения линии фронта эта группа войск была отведена с рубежа р. Лаба и заняла позиции по р. Уруп. Войска Армавирского фронта, занимавшие позиции по левому берегу р. Кубань от Армавира до Невинномысской, были реорганизованы в 7-ю колонну под командованием И.П. Гудкова. 9-я колонна под командованием Я.Ф. Балахонова, а затем Пронникова, занимала район Курсавка-Воровсколесская. Ей был подчинен Кисловодско-Суворовский боевой участок. 10-я колонна под командованием П.К.Зоненко сосредоточивалась в районе Невинномысской с задачей наступления на Ставрополь правее Таманской армии.

Свои задачи получили все соединения и части. Кавалерийский корпус, сформированный Г.А.Кочергиным, отходил с линии р. Лаба на позиции по р. Уруп, откуда передвигался район Невинномысская-Курсавка в распоряжение Реввоенсовета. 8-я колонна под командованием Лисконога располагалась в районе Курганная-Михайловская, а 1-я Внеочередная дивизия под командованием Г.И. Мироненко перебрасывалась из района Невинномысской в Пятигорск для последующего наступления на Прохладную-Моздок. Войска Георгиевского и Свято-Крестовского боевых участков находились на прежних позициях в ожидании приказа о переходе в наступление на Прохладную-Моздок. Как видно из вышеприведенного плана, штаб армии Сорокина и лично он сам в короткое время провели огромную работу по планированию операций и доведению их до войск. Таких задач ни Красной Армии Северного Кавказа, ни пришедшей на смену ей 11-й армии решать еще не приходилось.

Вместе с тем, Реввоенсовет армии в октябре 1918 г., когда вся Рабоче-Крестьянская Красная Армия Советской России уже отказалась от отрядов и колонн, и была реорганизована в дивизии трехбригадного состава по три пехотных полка в каждой, не успел провести коренной реорганизации армии по единой общеармейской системе.

Есть еще одно немаловажное упущение Реввоенсовета и командования 11-й армии. На Северном Кавказе имелись весьма благоприятные условия для развертывания крупных масс конницы как самостоятельного рода войск, имевшего большие преимущества на полях сражений, однако воспользовалась ими достаточно эффективно смог только противник — армия Деникина. И все-таки Реввоенсовету и штабу армии Сорокина за сравнительно короткое время удалось поднять организованность и боевой дух войск. Это подтвердили первые итоги их наступления на Ставропольском направлении. И если бы Сорокину удалось до конца выполнить намеченные планы, то у него были бы все шансы на успех.

Неожиданный переход в наступление войск Сорокина и их успехи вызвали у белогвардейского командования тревогу за свой Ставропольский фланг. Неудачи в начале октября под Армавиром и в Ставрополье заставили Деникина создать в этом районе группу численностью свыше 10 тыс. штыков и сабель в составе: 2-й пехотной дивизии генерала Боровского, 2-й Кубанской казачьей дивизии полковника Улагая и отряда генерала Станкевича под общим командованием генерала Боровского с задачей — ликвидировать советские ставропольские войска, продвинувшиеся из района Дивное-Благодарное к р. Егорлык.

17-го октября вся группа генерала Боровского перешла в наступление. Красные части, выдвинувшиеся к реке Егорлык, начали отход. В районе Большая Джалга — Малая Джалга произошел ожесточенный бой, в котором приняли участие пехотные полки под командованием К.А.Трунова, Д.О. Положишникова, П.М. Ипатова, кавалерийские полки под командованием М.И. Чумака и В.С. Голубовского. Большая Джалга была оставлена советскими войсками. В 2–3 км западнее Малой Джалги указанные пехотные полки остановились и заняли оборонительные позиции. Кавалерийские части находились на флангах. Подпустив офицерские полки почти к самым своим позициям, ставропольцы смело встретили противника сильным ружейно-пулеметным огнем. Одновременно кавалеристы бросились в атаку. Белые, ошеломленные неожиданно сильным сопротивлением и кавалерийской атакой, в беспорядке отступили к Большой Джалге.

18-го октября белые, подтянув всю группу генерала Боровского, снова начали наступать из Большой Джалги на Малую Джалгу. Бой длился 8 часов. 7-й пехотный полк под командованием П.М. Ипатова 10 раз отбивал атаки противника. В ожесточенном бою пал смертью храбрых командир батальона А.К. Николенко, один из первых организаторов Советской власти и отряда Красной Армии с. Арзгир. Этот трехдневный бой под Малой Джалгой дорого обошелся белым. Противник потерял несколько тысяч человек убитыми и ранеными. Значение боев, которые велись с 17 по 20 октября севернее Ставрополя, состояло в том, что сюда была отвлечена значительная часть сил деникинской армии с армавирско-невинномысского направления, а это давало шанс на успех таманцев, которые должны были наступать южнее Ставрополя.

Таманская армия находилась в районе Армавира и, согласно приказу, теперь снималась и по железной дороге перебрасывалась в район Невинномысской. Оттуда она должна была начинать наступление на Ставрополь. Войска передвигались по железной дороге, а артиллерия и кавалерия походным порядком. Как уже говорилось, вместе с таманцами в этом наступлении должны были участвовать войска 7-й и 10-й колонн. Чтобы организовать их взаимодействие Сорокин лично прибыл на этот участок и окунулся в работу по согласованию флангов войск и чтобы вывести их на свои участки для наступления.

Общая численность советских войск, наступавших на Ставрополь, составляла до 50 тыс. штыков и сабель при 86 орудиях и 300 пулеметах. Это было почти в три раза больше того, чем требовалось приказом № 118 из Царицына. Но снарядов имелось не более 10–15 штук на орудие, патронов — по 30–40 штук на винтовку. Бойцы были плохо одеты и в рваной обуви.

Конечно, скрыть столь масштабное передвижение войск было очень трудно, и противник вскоре обнаружил этот маневр. Он также понял, что оборона Армавира, с уходом оттуда значительной части Таманской армии значительно ослабляется. 18-го октября части 1-й пехотной дивизии белых ворвались в город, и остаткам таманцев с большим трудом удалось их выбить оттуда. Таманскую армию на Армавирском фронте сменила 1-я колонна И.Ф. Федько.

По железной дороге и походным порядком к 24 октября таманцы сосредоточились в Невинномысской и в этот же день утром, переправившись через Кубань, перешли в наступление всеми четырьмя колоннами и отбросили 3-ю пехотную дивизию белых к Ставрополю. Затем две из них, находившиеся в центре, двинулись непосредственно на Ставрополь, левая — через Татарку с юга, и правая — через Темнолесскую с востока.

Правее Таманской армии наступала 10-я колонна под командованием П.К.Зоненко с задачей — обойти город с востока и нанести удар по нему с севера. Левее таманцев должна была наступать от Кубани 7-я колонна для удара по Ставрополю с запада, чтобы отрезать группировку противника в районе Кавказской.

Во время этого наступления основная группа противника в составе 2-й пехотной дивизии генерала Боровского, 2-й кубанской казачьей дивизии полковника Улагая и сводного отряда генерала Станкевича были скованы войсками 1-й и 2-й Ставропольских дивизий и кавалерийской бригады в 100 километрах от Ставрополя, а потому не могли принять участия в обороне города. Это значительно облегчило выполнение таманцами задачи.

Деникин приказал 3-й пехотной дивизии во что бы то ни стало задержать наступление красных войск до подхода дивизий Боровского и Улагая. Однако части этой дивизии под натиском устремившихся к Ставрополю таманцев продолжали пятиться и несли большие потери. На третий день после начала наступления они были отброшены к самому городу, а дивизии Боровского и Улагая все еще не подходили. Не помогли и брошенные Деникиным из резерва на помощь 3-й дивизии два полка резерва, красные их смяли и наполовину уничтожили. К исходу 27 октября колонна таманцев заняла позиции в районе гор Холодная и Острая. К этому времени 7-я колонна под командованием И.П. Гудкова и П.И. Деткова очистила от белых правый берег Кубани от Армавира до Барсуковской и наступала на Ставрополь уступом за левой колонной Таманской армии. Но фланг 7-й колонны у Армавира был атакован 1-й пехотной дивизией противника, в связи с чем части 7-й колонны задержались и опоздали подойти к моменту штурма Ставрополя.

Красные войска вплотную подошли к укрепленным позициям белых на подступах к городу. В ночь на 28 октября они бросились в атаку и ворвались в окопы противника на его окраине. Белогвардейские части, оборонявшие город, были частью уничтожены, а частью отброшены к северу. В этот же день, засветло, таманцы походными колоннами вошли в город. За освобождение Ставрополя Таманская армия была награждена ВЦИК РСФСР почетным революционным Красным Знаменем. До 23 октября армией командовал Е.И. Ковтюх, но в этот день он тяжело заболел и войска временно возглавил М.В. Смирнов. Начальником штаба армии по-прежнему был Г.Н. Батурин, комиссаром — Л.В. Ивницкий.

_{Боевые действия в Ставрополье с 1 по 20 Октября 2018 года}

Находясь в войсках, Сорокин добивался того, чтобы поднять исполнительность командного состава, особенно младшего, укрепить стойкость красноармейцев личным примером. Еще в августе, в приказе № 5 он писал по этому поводу:

«Товарищи, которые совершенно не компетентны в военных стратегических вопросах, преступно принимают на себя обязанности, которых они выполнить не молуг (…) Скверно то, что командиры, начинал с взводных, убегают, убегают от бойцов в трудные минуты (…) В бою я с вами — это видели все. (…) «Сорокин продал», говорят (…) А где в то время командиры? (…) Лучшие из них с бойцами, а другие в то время по городу с бабами раскатывают пьяные… Самые лучшие боевые планы рушатся из-за того, что приказания не вовремя или вовсе не исполняются»[284].

Освободив Ставрополь, войска Сорокина выдвинулись на 10–12 километров вдоль железной дороги на Кавказскую, упираясь левым флангом в Сенгилеевскую, в то время как части 10-й колонны П.К.Зоненко расположились правее железной дороги, захватывая своим правым флангом населенный пункт Надежда. Однако дальнейшее продвижение советских войск приостановилось. Боеприпасы подходили к концу, а подкрепления снарядами и патронами все не поступали и, что самое главное, ожидать их было неоткуда.

По этой же причине приостановила свое наступление не только Таманская армия, но и Ставропольская группировка. До этого ее 2-я дивизия, установив, что две дивизии белых из района Большой Джалги отошли к Ставрополю, перешла в наступление и, отбросив отряды генерала Станкевича, использованные противником в качестве заслона, на 2–3 перехода продвинулась в сторону города. Однако, как уже говорилось, и у этой дивизии окончились боеприпасы.

Успехи армии Сорокина в районе Ставрополя вызвали тревогу у белогвардейского командования за устойчивость всего Кубано- Ставропольского фронта. Деникин приказал своим дивизиям с другого направления, на Кубано-Урупском участке фронта, перейти в наступление с целью окружить и уничтожить части советских войск.

Сложная обстановка была в эти дни и в районе Армавира. Обнаружив уход из этого района таманцев для наступления на Ставрополь, белые 26 октября силами 1-й пехотной дивизии Казановича атаковали город и в очередной раз заняли его. Полки 1-й Революционной Кубанской дивизии под командованием М.Н. Демуса из 1-й колонны Федько отошли за р. Уруп.

Активизировалась белая конница, дивизия барона Врангеля атаковала части 8-й колонны Лисконога и 1-й колонны И.Ф. Федько, оборонявших фронт станиц Урупской и Бесскорбной на р. Уруп. Разгорелся ожесточенный бой за станицу Бесскорбную, и она несколько раз переходила из рук руки. 30 октября 1-й конной дивизии Врангеля все же ненадолго удалось занять станицу и перейти на правый берег р. Уруп.

Однако в тот же день 1-я и 8-я колонны, перейдя в контратаку, отбросили Врангеля снова за р. Уруп, а части 1-й Революционной Кубанской дивизии М.Н. Демуса выбили контратакой из Армавира 1-ю пехотную дивизию генерала Казановича и снова освободили город. В войсках Армавирского фронта царило приподнятое настроение. Командование разослало приказы, где поздравляли бойцов и командиров со взятием Армавира. В одном из таких приказов командующий Армавиро-Кавказским фронтом Тулинов писал: «Честь и слава геройским полкам, отрядам, вверенным мне. Приношу Вам свою великодушную благодарность за вашу небывалую храбрость, целыми веками революции других иностранных государств (так в документе. — Н.К.). Вы стали выше исторических бойцов славы освободительной истории, героически заняли Армавир с открытыми глазами и стальной грудью идя прямо по пути рассвета свободы»[285].

В то время, когда в районе Ставрополя и Армавира наметился значительный успех войск 11-й армии, на других фронтах не все было так, как запланировали. На левом фланге по р. Уруп для советских войск создалась тревожная обстановка. Здесь 1-я кубанская дивизия генерала Покровского, получившая задачу развивать наступление на Невинномысскую, имела успех, потому что кавалерийские дивизии, действовавшие против нее и частей Врангеля, в конце октября были сняты с фронта по р. Уруп и переброшены в Невинномысскую для охраны II Чрезвычайного съезда Советов Северного Кавказа. Но это уже не по вине Сорокина, а вопреки его распоряжениям.