Глава 12. Смерть Сорокина

При изучении жизненного пути И.Л. Сорокина наибольшие трудности возникают, как это ни странно звучит, при определении его политический воззрений. Кто же он был на самом деле по своим убеждениям: большевик, меньшевик, левый или правый эсер, а может, анархист?

Анализ революционной фразеологии, которой он постоянно пользовался, отдавая приказы красным войскам или выступая перед ними, был однозначно большевистский. Но, как известно, о людях судят не по словам, а по делам их. Пожалуй, лучше всех на этот вопрос ответил человек, лично хорошо знавший Сорокина на различных этапах его жизни — Иван Павлович Борисенко.

Однако, прежде чем сослаться на него, автору потребовалось разобраться в биографии самого И.П. Борисенко, чтобы найти ответ, почему в разные годы своей жизни он не одинаково высказывался в отношении И.Л.Сорокина.

Сам И.П. Борисенко тоже родом из Кубани, из станицы Бекешевской Баталпашинского отдела. Он окончил учительскую семинарию, в 1914 г. работал учителем в станицах Зеленчукской и Отрадной. В 1915 г., когда И.Л. Сорокин уже воевал на Кавказском фронте, туда же в 20-й пластунский батальон по мобилизации прибыл и И.П. Борисенко. Как и И.Л. Сорокин, и тоже в Тифлисе, он окончил ускоренные курсы прапорщиков. На фронте в 1917 г. И.П. Борисенко вступил в партию большевиков, вел пропагандистскую и организационную работу в частях Гассанкалинского гарнизона.

По возвращении с фронта он активно включился в Гражданскую войну на Кубани. В 1918 г. Борисенко был избран членом исполкома Кубанской области. После встречи в Пятигорске с Г.К. Орджоникидзе, который занимался там формированием красных частей, он был назначен командиром 2-й пехотной стрелковой дивизии. В дальнейшем находился на различных командных и политических должностях на Северном Кавказе, начальником штаба партизанского отряда в Терских камышах, командиром отряда, который вместе с частями под командованием брата Валериана Куйбышева — Николая внес летом 1920 г. значительный вклад в разгром вторгшегося на Кубань десанта под командованием генерала Улагая.

С 1920 г. по 1923 г. И.П. Борисенко работал членом ревкома в г. Армавире. С 1924 г. по 1927 г. он состоял в должности заведующего окружным политпросветом, с 1927 г по 1931 г. был членом Северо-Кавказского крайкома ВКП(б). В эти годы Борисенко написал две работы: «Советские Республики на Северном Кавказе в 1918 г.» и «Авантюристы в Гражданской войне на Северном Кавказе в 1918 г.». В последней И.П. Борисенко подверг резкой критике некоторые действия Сорокина, но при этом подчеркнул и его положительные качества. Такое отношение к «врагу народа» не осталось незамеченным, и в 1933 г. Борисенко был арестован. Пробыв три года в заключении, он, по его собственному утверждению, бежал в Среднюю Азию, где стал работать учителем под чужой фамилией. Во время Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. продолжал работать в железнодорожной школе.

С 1942 г. И.П. Борисенко, опять же по его словам, стал вести личные записи политического характера, в которых критиковал Н. Ежова, Л. Берию, И.Сталина, все марксистско-ленинское учение. В 1948 г. они стали причиной второго ареста И.П. Борисенко, в результате он снова был осужден, теперь на 25 лет строгого режима. Однако через 7 лет, уже после смерти Сталина, в 1955 г. И.П. Борисенко был досрочно отпущен из мест заключения по причине тяжелого заболевания. По делу 1934 г. он был реабилитирован Краснодарским краевым судом только в 1956 г., но в партии восстановлен не был. Умер И.П. Борисенко в 1964 г. в г. Краснодаре[286].

Сегодня становится совершенно очевидным, что в условиях культа личности Сталина и строжайшей цензуры И.П. Борисенко мог писать о И.Л.Сорокине только как о «враге народа» и «предателе революции». В нем одновременно боролись два желания: одно — написать правду о Сорокине, второе — отдать дань общепринятой установке обвинять главкома во всех смертных грехах.

Вот наглядный пример тому. В книге «Авантюристы Гражданской войны на Северном Кавказе в 1918 г.» он ввел главу «Сорокинщина», согласившись тем самым с ярлыком авантюриста, который Сорокину, наряду с А. Автономовым, И. Кочубеем, Золотаревым и Голубовым был присвоен в то время. Но при этом он тут же отмечает отнюдь не авантюристические, а талантливо спланированные Сорокиным боевые действия при проведении, пожалуй, самой значительной операции в период его командования войсками весной 1918 г.:

«Имея в своем распоряжении большие кавалерийские части, Сорокин обошел Корнилова с правого фланга, и если бы даже не был убит Корнилов (что привело белых к паническому отступлению), все равно они были бы разбиты. Начальником штаба белых в это время был генерал Алексеев. Знакомя ближайших работников с военной обстановкой, генерал Алексеев, указывая по карте план борьбы, говорил окружающим, что Сорокин ведет наступление очень умело, что это серьезный противник.

— Гели Сорокин догадается и сделает вот этот ход, — говорил генерал Алексеев, — мы, господа, погибли, защищаться у нас нечем. Будем надеяться, что Сорокин этого не сделает, для этого хода нужны или знания, или талант…

Этот ход, — продолжает И. Борисенко, — Сорокин как раз и сделал. Добровольческой армии грозил совершенный разгром. Началось паническое отступление»[287].

Или такой пример. Борисенко в этой книге пишет о том, что после того, как войска Сорокина отстояли Екатеринодар, в городе начались кутежи командного состава. Комедант гарнизона Золотарев преуспел в этом больше всех. Здесь же Борисенко писал о том, что на попойках у него присутствовал Сорокин, а на сорокинских кутежах обязательно бывал Золотарев. Пройдет 30 лет и, за год до своей смерти, И.П. Борисенко, уже не опасаясь, что его привлекут снова за хорошие слова о Сорокине, совсем по-иному скажет об Иване Лукиче:

«Сорокин — талантливейший полководец, бесстрашный в бою и скромный в жизни. Он был женат на сестре Автономова, Екатерине Исидоровне, никогда ей не изменял и жил с нею очень дружно. Екатерина Исидоровна разделяла с ним все трудности походной жизни. Сорокин был воздержан и в своем быту, не пьянствовал и не дебоширил, как поступали другие командиры»[288].

Кстати сказать, слухи и утверждения о пьянстве Сорокина не подтверждают даже его противники, как, например, Е.Лехно. «Не слишком ли много пьянствует Сорокин? — спрашивает он в своих воспоминаниях, и сам же отвечает: — Воевать против отборных полков белой армии вряд ли можно было в состоянии почти беспробудного пьянства… Я не знаю случая, чтоб командир пьянствовал и отряд его не переизбрал… Под пристальными взглядами бойцов невозможно было пьянство в то время»[289].

А теперь о политических пристрастиях главкома И.Л. Сорокина, какими их знал и видел И. Борисенко. Будучи уже не в состоянии писать лично, он 19 сентября 1963 г. в г. Краснодаре продиктовал Коломиец А.Н. и заверил своей подписью такие слова:

«Сорокина никто не знал так, как я. Я встречался с ним не-однократно. Впервые встреча с ним произошла в Гассан-Кале в апреле 1917 г. В то время там был создан Окружной гражданский комитет с представительством всех партий, а в Гассан-Кале наиболее многочисленных партий было три: социалисты-революционеры, меньшевики и большевики. Все они имели в Окружном комитете свои фракции. Председателем партии меньшевиков и председателем Окружною исполкома был Александров Председателем партии эсеров был Сорокин и председателем фракции большевиков — я, Борисенко»[290].

Дальше И.П. Борисенко пишет о том, чем они занимались в это время в Гассан-Кале, каким авторитетом пользовался И.Л.Сорокин, характеризует его как человека, преданного революции.

«Я встречался с Сорокиным, — продолжает он, — не только на заседаниях исполкома, где он выступал, как лидер социалистов- революционеров, но и в личной жизни. Я часто бывал у него на квартире, он бывал у меня. Александров являлся военным работником Всероссийского общества офицеров в чине подполковника. Мы же с Сорокиным были кубанскими офицерами (Сорокин в чине хорунжего, я тоже). Сорокин представлял Лабинский кавалерийский полк, штаб полка стоял в Эрзеруме (здесь И.П. Борисенко допущена неточность, Сорокин представлял 3-й Линейный казачий кавалерийский полк. — Н.К.), а я представительствовал от 20-го Кубанскою пластунского батальона, штаб батальона стоял в 30 км от Гассан-Калы в селении Альвар. Сорокин был очень энергичный командир и пользовался большой любовью своей сотни, которая располагалась в Гассан-Кале. Все мы, руководящие работники, а мы были заместители председателя, работали в Гассан-Кале по решению Военного съезда, который перед этим прошел в Гассан-Кале. Основная задача Окружного исполкома заключалась в том, чтобы освободить Кавказскую армию от монархически настроенного офицерства. Этой работой мы и занимались.

[…] Иногда изъятие этих офицеров происходило при большом сопротивлении всего командного состава части, при большой баталии митингующей части, требующей смещения их и изъятия. Я помню, как бурно проходило собрание в одном из пехотных полков, где мы убирали командира полка полковника Влохина.

Так что Сорокина Ивана Лукича я знаю давно. […] Идейно все мы трое были разные, но в этой работе мы проводили единую линию по изъятию контрреволюционного офицерства из армии. Идейную направленность Сорокина я хорошо знал и представлял ею как преданного революционера»[291].

Приверженность Сорокина идеям партии эсеров на том этапе его жизненного пути вполне объяснима. У этой партии была очень привлекательная программа социализации земли, и за ними в то время пошло много крестьян и казаков. Эсеры имели большинство в советах, они вошли в состав Временного правительства. Как показало время, линию своего поведения Сорокин не менял и в последующем, когда его полк был переброшен на Северный фронт, и когда он участвовал в работе так называемого Калединского съезда сначала в Киеве, а потом в Новочеркасске.

Вскоре, не будучи членом партии большевиков, Сорокин начинает действовать в соответствии с ее установками. Убедительным примером тому служат события в его родной станице Петропавловской осенью 1917 и в начале зимы 1918 года. Прибыв к себе на родину, он ведет революционную работу среди одностаничников и, когда состоялось решение об образовании ревкомов на Кубани, земляки единогласно избирают его председателем ревкома станицы. Один из старейших и уважаемых ее жителей, трижды в послереволюционные годы избиравшийся председателем ее сельсовета, бывший председатель колхоза Иван Николаевич Уваров показал автору этих строк сохранившийся у него список председателей ревкома, а потом сельсовета Петропавловской. Одним из первых председателей ревкома среди них числится Иван Лукич Сорокин. Под его началом работали: Золотухин Дмитрий Петрович, Логачев Ефим Данилович, секретарем ревкома был Золотов Павел Николаевич.

Когда в станицу прибыли представители от областного комитета партии большевиков и стали звать казаков в отряды Красной гвардии, чтобы идти на Екатеринодар, именно Сорокин первым обратился к землякам с призывом вступать в отряд, который он сам и начал формировать.

В дальнейшем Сорокин окончательно отошел от эсеров и больше ни в чем своей принадлежности к этой партии не проявлял. Завоевав огромный авторитет в войсках, начав командовать большими армейскими массами, Сорокин, судя по всему, решил, что в борьбе за новую власть он должен заниматься чисто военной работой, разрабатывать и осуществлять боевые операции, оставив политическим руководителям другое поле деятельности — воспитание красноармейцев, укрепление их дисциплины, обеспечение войск всем необходимым для жизни и боя. Однако руководители ЦИК так не считали и хотели водить его рукой по карте, намечая боевые операции.

Став помощником Автономова, он как и его начальник не стали вступать в партию большевиков не потому, что были против нее, а потому что как бывшие офицеры старой армии боялись отказа, который при их самолюбии и высоком чувстве собственного достоинства и чести повлек бы неминуемый уход обоих со всех постов. Кроме того, в армии основная масса ее бойцов была беспартийной, были также представители не только большевистской, но и других партий, поэтому и главком и его помощник считали, что, будучи беспартийными, им будет легче найти поддержку у всей массы войск. Все тот же Борисенко, которому не откажешь в знании Сорокина, приводит еще один пример, подтверждающий эти выводы:

«Тут я узнал, работая в исполкоме (в Екатеринодаре, после ею взятии Юго-Восточной армией. — Н.К.), что Сорокин выдает себя беспартийным. Я подумал — он меняет свои политические убеждения, пытаясь идти в ногу с большевиками. В исполкоме работая, я встречался много раз с Сорокиным, когда его и Автономова вызывали на заседания по различным вопросам. И Автономов и Сорокин считались беспартийными. Когда образовался Центральный Исполнительный Комитет Кубано-Черноморской республики, а я оставался все время членом президиума его, я чувствовал всегда большую неловкость, когда на заседание исполкома приезжали Сорокин и Автономов. Они обычно являлись и садились на местах членов исполкома, и никогда их не приглашали на сцену, на места членов президиума исполкома (в здании бывшего Окружного суда).

В президиуме исполкома, — продолжает Борисенко, — часто сидели кооптированные в президиум различные работники-евреи (например, Дунаевский, Островский, Зорько, Красников, Лацман, Остерман и др.). Я был убежден, что в командовании революционными силами (нашей Красной Гвардией и Армией) должны быть люди уважаемые исполнительным комитетом, люди, пользующиеся доверием исполкома, а не командиры, которые косились на исполком и президиум. Поэтому я считал, что эти встречи с высшим командованием должны быть почетны для этих командиров. Они же сидели в исполкоме как-то изолированно, на отшибе, и отчитывались на вопросы членов президиума исполкома как наймиты, посторонние, но не командирами той армии, благодаря которой мы управляли республикой.

Я считал, — пишет дальше Борисенко, — что ответственные члены исполкома должны провести какую-то работу с этими командирами, чтобы они стали вполне нашими товарищами, ведущими боевую работу нашей армии и Советской власти. Но кто должен проделать эту работу, я для себя так и не решил, да и условия были такие, что думать над этим вопросом и заниматься им у нас не имелось времени, возможности. Однажды, когда Автономов и Сорокин были вызваны на заседание исполкома Кубано-Черноморской республики, и, войдя в зал во время заседания исполкома, они присели на стулья у входа и оттуда начали отвечать на вопросы, им задаваемые, я встал, попросил слово и, обращаясь к исполкому, сказал: «Товарищи! Когда мы кончим с этим безобразием? Когда наши товарищи, руководители Красной Гвардией, являясь к нам в исполком для деловой работы, не будут сидеть на отшибе, не будут чувствовать себя сиротами, чужими? Я предлагаю просить товарищей Автономова и Сорокина занять места в президиуме и работать вместе с исполкомом.

Исполком аплодисментами встретил мое предложение, и командиры заняли эти места. Позже, когда находилось у меня время для раздумий по этому вопросу, я пришел к выводу, что такое положение дел является нашей ошибкой»[292].

Второй вопрос, который не может не волновать, состоит в том, был ли Сорокин на самом деле авантюристом? Этот грех главкому вменяли особенно часто, но при этом «обличители» его особо не утруждали себя приведением примеров его авантюристического поведения.

В энциклопедии читаем: «авантюризм — поведение, деятельность какая-либо, характеризующаяся рискованными, беспринципными поступками ради достижения легкого успеха, выгоды»[293]. Таким образом, чтобы охарактеризовать Сорокина как авантюриста нужно определить — какие же дела он совершил, которые были бы не только «рискованными», но и «беспринципными», предпринятыми им «ради достижения легкого успеха, выгоды». Вообще-то ставить в вину полководцу его стремление достичь легкой, а не тяжелой победы или успеха, просто не логично. Другое дело, что Сорокину нередко приходилось рисковать, но риск и авантюра отнюдь не синонимы. Опять же в словаре, теперь уже Владимира Даля, читаем: «рисковать… — действовать смело, предприимчиво, надеясь на счастье…». И в самом деле, в боевой обстановке нередко приходится действовать, не имея стопроцентной уверенности в победе, а потому рисковать, надеясь на счастливое стечение обстоятельств. Об этом говорят многочисленные примеры из истории Гражданской и Великой Отечественной войн, но при этом обвинять в авантюризме известных полководцев почему-то ни у кого язык не повернулся.

Рядом с главкомом были всякие люди, одни слепо шли за ним, доверяя ему и его военной удаче, другие просто его не понимали, или действовали предвзято, или завидовали. Служить с Сорокиным было, конечно, нелегко. Подчиняясь его железной воле и высокой требовательности, люди как бы попадали в его «силовое поле» и, не имея возможности открыто противостоять главкому по тем или иным вопросам, копили неприязнь, вредили исподтишка, ожидая момента, чтобы свалить его. Были и такие, кто при каждой неудаче войск Красной Армии Северного Кавказа снова и снова начинали копаться в его биографии, искать там причины, по которым он мог пойти на предательство.

Важную, если не главную роль в организации противодействия Сорокину сыграл начальник ЧК Северо-Кавказской республики Михаил Федосеевич Власов. Изучить какие-либо документы: донесения, справки или обзоры, которые он направлял в центр, и где наверняка бы мог как-то показать свое отношение к Сорокину, не удалось. На сделанный в Центральный архив ФСБ по этому поводу запрос поступил ответ, что в кадрах ЧК этот человек никогда не числился. Объясняется это тем, что ЦИК Северо-Кавказской республики назначил Власова на эту должность своим решением, а доложить в центр не счел нужным или, скорее всего, не имел возможности.

Однако в архиве Управления ФСБ РФ по Краснодарскому краю имеется биография Власова и другие документы, представленные в 1964 г. его сестрой Капитолиной. Их изучение во многом объясняет действия Власова.

Из этих документов следует, что чекист Власов был революционером-профессионалом, рано связавшим свою судьбу с партией большевиков. Он практически всю свою сознательную жизнь провел в борьбе за установление в России Советской власти. Начиная с 1912 г., т. е. с 16-летнего возраста, включился в революционную борьбу, участвовал в демонстрациях, в стычках с жандармами, занимался добыванием оружия, привлек к этой работе практически всю свою многочисленную семью — пятерых братьев, столько же сестер и мать. Его настоящая фамилия была Богоявленский, но в целях конспирации он часто менял ее и, наконец, стал Власовым.

После Октябрьского переворота Михаил Богоявленский-Власов воевал в красногвардейском отряде против немцев и белых на Украине, отступил с ним в Ростов, где был назначен наркомом земледелия Донской Советской Республики в правительстве Подтелкова. Однако в этой должности практически поработать не успел, так как уже в начале мая 1918 г. под напором немцев вынужден был вместе с Ростовским правительством отступить на Северный Кавказ, а там начал работать в руководящих органах Кубано-Черноморской Советской Республики. Вскоре он становится членом Президиума ЦИК Северо-Кавказской Республики, а 23 сентября 1918 г. возглавил ее Чрезвычайную Комиссию. Было ему в это время 23 года.

Таким образом, Власов оказался на юге России, когда там уже во всю полыхала Гражданская война. Война для Кубани особенная. Здесь уже сложилась когорта красных командиров, которые, судя по всему, не нравились Власову. Он плохо понимал казаков, ассоциируя каждого из них с «буржуями». Власов был человеком прямолинейным, слепо следовал указаниям и директивам центральных органов партии, которые, хоть и изредка, но все же поступали в ЦИК. Став председателем ЧК в то время, когда Республика оказалась во вражеском кольце, он рьяно взялся за дело. Власов готов был в каждом, кто с его точки зрения был неблагонадежным, видеть предателя и шпиона.

Действовать таким образом заставляли и указания «сверху». 5 сентября, то есть незадолго до вступления М. Власова в должность, в стране был объявлен красный террор. В центральных газетах выступали видные партийные и советские руководители, требовавшие расстреливать как можно больше тех, кто не только проявил себя как контрреволюционер, но и тех, кто мог стать им в принципе, особенно бывших офицеров. К этому времени на Кубани они почти все перешли или на сторону Рады и воевали в частях генерала Покровского, или вступили в Добровольческую армию. Поэтому за теми их них, кто воевал в Красной Армии, был установлен особый надзор.

Доверия к Сорокину у чекистов, особенно после очередных неудач на фронте, становилось все меньше. По их мнению, фактов, говорящих не в его пользу, было предостаточно. Он — офицер старой армии, сын «крепкого» хозяина-казака, а родной брат его служит в контрразведке у белых. Чекисты, конечно, не забыли и о том, что Сорокин всего год назад был членом партии левых эсеров. Руководство именно этой партии, еще недавно поддерживавшей лозунг большевиков «Вся власть Советам», партии, представленной в президиуме ВЦИК и в коллегии большинства наркоматов и местных советов, начиная с июля 1918 г. пошло на открытую конфронтацию с большевиками. До этого левые эсеры выступали против заключения Брестского мира с немцами, ведущей силой революции считали крестьянство, крайне негативно относились к политике реквизиций на селе, проводимой специально созданными для этого комбедами переросшей потом в «раскулачивание» тех, кто наиболее успешно трудился на земле.

Почему же эсеровское прошлое И.Л. Сорокина вдруг так стало беспокоить чекистов?

Дело в том, что Центральный Комитет партии левых эсеров, не добившись от большевиков тех уступок во внутренней и внешней политике, 6 июля 1918 г. поднял мятеж. Главная его цель заключалась в том, чтобы продолжить войну с Германией. Они считали, и не без оснований, что большевики ради своего прихода к власти предали интересы своей страны, пошли на сговор с ее врагами, украли приближающуюся победу над немцами. Представителями этой партии Я.Г. Блюмкиным и Н.А. Андреевым был убит германский посол В.Мирбах. У чекистов был уже пример того, как может повести себя левый эсер, обличенный большой военной властью и пользующийся огромным авторитетом в войсках. Это был М.М. Муравьев. Он 10 июля 1918 г. поднял мятеж, заявив при этом, что без каких-либо полномочий начинает войну с Германией.

Родители Муравьева, как и Сорокина, занимались хлеборобским трудом, и программа левых эсеров в наибольшей степени отвечала его принципам. Во время 1-й Мировой войны он дослужился до подполковника, но после Октябрьского переворота предложил свои услуги Советскому правительству и стал стремительно расти по служебной лестнице. В октябре 1918 г. он возглавил оборону Петрограда и командовал войсками, участвовавшими в ликвидации мятежа Керенского-Краснова. Уже через два месяца после этого он становится начальником штаба наркома по борьбе с контрреволюцией на юге России, в январе-марте 1918 г. был главкомом войск Южного фронта, а с середины марта возглавил штаб верховного главнокомандующего войсками советской Украинской народной республики. В это же время красными войсками на Северном Кавказе командовали А.И. Автономов и И.Л. Сорокин. И хотя Иван Лукич был в прошлом однопартийцем с Муравьевым, а их войска воевали рядом, никаких контактов на этой почве у них никогда не было, хотя обоим очень не понравилось то, что большевики пошли на заключение мира с немцами.

В апреле 1918 г. Муравьев вернулся в Москву, но, действуя в духе указаний ЦК своей партии, вызвал недовольство руководства Красной Армией якобы за злоупотребление властью и был арестован. Однако вскоре его освободили и назначили командующим Восточным фронтом. Получив столь значительный военный пост, Муравьев решил использовать его, дабы сорвать Брестский мир. Он заявил, что принял решение двинуть свои войска на запад и одному вести войну с Германией. Однако осуществить свой замысел ему не удалось, мятеж был подавлен, а самого Муравьева 10 июля убили в Симбирске.

Таким образом, союз с левыми эсерами затрещал по всем швам, и доверия к последним у большевиков практически не осталось, несмотря на то, что многие из левых эсеров, находившихся на руководящих постах в Красной Армии, отмежевались от своего ЦК. За Сорокиным тоже было установлено тайное наблюдение. Нужен был только незначительный повод для объявления его предателем и шпионом. В качестве оправдания для чекистов послужило еще одно немаловажное с их точки зрения обстоятельство.

Прошло всего десять дней после вступления Власова в должность председателя ЧК, как в газете «Правда» был опубликован приказ Народного комиссара внутренних дел РСФР Петровского Г.И., в котором, в частности, говорилось:

«…постоянно открываемые заговоры в тылу наших армий, открытое признание правых эсеров и прочей контрреволюционной сволочи в этих заговорах, и в то же время чрезвычайно ничтожное количество серьезных репрессий и массовых расстрелов белогвардейцев и буржуазии со стороны Советов, показывает, что, несмотря на постоянные слова о массовом терроре против эсеров, белогвардейцев и буржуазии, этого террора на деле нет»[294].

Получив такую мощную поддержку и приказ не церемониться, Власов еще более активизировался. Слова из приведенного приказа «белогвардейская сволочь» все чаще слетали с его языка, и если раньше он все-таки как-то опасался открыто выступать против Сорокина, то теперь стал действовать гораздо смелее, а слежка за ним велась почти в открытую. Косвенно это подтвердила и сестра Власова — Капитолина Богоявленская, когда писала: «Председатель ЧК Михаил Власов относился к Сорокину глубоко недоверчиво и отрицательно. Из сообщений красноармейской молодежи и других материалов Михаил Власов видел, что Сорокин стремится к личной диктатуре, готовит измену. Об имеющихся у него сведениях и о своих наблюдениях Михаил Власов говорил председателю ЦИК т.Рубину, секретарю крайкома т. Крайнему, другим товарищам большевикам в личной беседе и на партсобраниях»[295]

Ранее уже рассказывалось о том, какую позицию по отношению к Сорокину занял Власов, когда решался вопрос о предании суду Кочергина. Эту линию он продолжал и в дальнейшем.

Чем напряженней складывалась обстановка на фронтах, тем сложнее становились взаимоотношения между ЦИК и Реввоенсоветом, с одной стороны, и с Сорокиным, с другой. Считая, что главком вместе с несколькими преданными ему лично членами своего штаба постепенно перешел к единоличному управлению всеми боевыми действиями, но при этом не справляется с возложенными на него задачами, ЦИК принял решение образовать при Реввоенсовете свой штаб, он больше походил на оперативный отдел, но претендовал на нечто большее. Во главе его был поставлен надежный во всех отношениях большевик Сергей Деомидович Одарюк. Выбор этот не был случайным. Одарюк был заметной фигурой на Кубани, у ЦИК и ЧК были серьезные надежды на то, что с его помощью удастся наконец-то избавиться от Сорокина. Данные биографии С.Д.Одарюка соответствовали этим надеждам. Он, как и Сорокин, был из семьи казака, до 1-й Мировой войны учительствовал, с первых дней войны тоже был мобилизован, окончил школу прапорщиков, вступил на фронте в партию эсеров, но вскоре примкнул к большевикам.

Прибыв с фронта на Кубань в конце 1917 г., Одарюк активно включился в революционную работу у себя на родине. В феврале 1918 г. стал комиссаром станицы Березанской и председателем исполкома Совета Кавказского отдела Кубанской области. Во время боев с войсками Деникина, пытавшимися в июне-июле 1918 г. захватить Тихорецкий железнодорожный узел, он командовал красногвардейскими отрядами в районе станицы Кавказская и проявил себя как способный командир и умелый политработник. На проходившем в Москве 5-м Всероссийском съезде Советов он был избран членом ВЦИК и прибыл оттуда для работы в штабе Северо-Кавказского военного округа.

В новом отделе он активно взялся за работу, и поначалу у Одарюка с Сорокиным сложились хорошие деловые и дружеские отношения. Но вскоре они начали портиться. Новый отдел вел себя как главный штаб, старался изъять оперативные дела из ведения штаба Сорокина, а также все, что касалось разработки планов боевых действий, попытался всю эту работу сосредоточить в своих руках. Любому человеку, мало-мальски сведущему в управлении войсками, совершенно очевидно, что такое решение принимается для того, чтобы отстранить главкома от основного его предназначения — от планирования операций и боевых действий, а по сути дела, от управления армией. Поэтому негативная реакция Сорокина вполне объяснима и оправдана. Силой своего влияния и власти он стал не реагировать на решения штаба Реввоенсовета. И тогда Крайний завел разговор о том, чтобы вообще ликвидировать штаб Сорокина, а его функции полностью передать Одарюку и его штабу.

Однажды на очередном заседании Реввоенсовета Крайний в резкой форме потребовал обсудить и поддержать это его предложение. Сорокин видимо уже догадывался о том, что раньше или позже оно прозвучит, поэтому был готов к такому повороту событий. В своем выступлении он тоже довольно-таки резко заявил, что в этом случае он не видит для себя возможности пребывать в роли командующего. Все понимали, что для них самих выход Сорокина из Реввоенсовета, как подчеркнул С.В. Петренко, «был бы возможен только один — на тот свет, так как мы не ручались за его верность Советской власти в случае его принудительного устранения. Пришлось остроту вопроса сгладить, пойти на компромисс — передать часть функций штаба Сорокина штабу Реввоенсовета»[296].

Крайний не хотел и слышать о тех шагах, которые предлагали Гайченец, Петренко, а иногда и Одарюк, чтобы сгладить отношения с главкомом, строить их с учетом того, что Сорокин обладает большим чувством ответственности за положение дел и очень болезненно переживает, если решения принимаются вопреки его воле. Петренко не раз предлагал Крайнему наедине, в неофициальной обстановке хотя бы иногда говорить с Сорокиным, обсуждать с ним текущие вопросы, так как на собственном опыте знал, что тот ценит откровенность и способен поменять свое мнение, если понимает, что оно действительно ошибочно. Однако Крайний всякий раз резко обрывал Петренко, говорил, что его предложения соглашательские, а потому неприемлемые. В результате то, с чем Сорокин наверняка согласился бы после предварительного согласования, теперь раздражало его, так как преподносилось неожиданно и в категоричной форме.

После создания Реввоенсовета Сорокин вскоре разочаровался в его необходимости, так как считал, что этот орган должен действовать не вопреки ему, а помогать вывести армию, а, следовательно, и республику, из тяжелейшего положения. Он стал часто пропускать заседания РВС, и только когда в повестке значилось обсуждение вопросов оперативного характера, снова как бы взбадривался, и тогда, как пишет С.В. Петренко, «все видели, какую цену имели его суждения в этой области. Двумя словами он мог разбить самый хитро задуманный план, в двух словах набрасывал, в одну ночь развивал новый — и был прав»[297].

Прошло совсем немного времени, и Крайний снова поднял вопрос о штабе Сорокина. Его опять бурно обсуждали и приняли в конце решение слить штабы Реввоенсовета и Сорокина в один. Следующее заседание Реввоенсовета было посвящено обсуждению вопроса — кого из штаба Сорокина взять в штаб РВС, а кого не брать. На этом заседании Сорокин старался быть спокойным, но все видели, что это спокойствие дается ему с трудом. В этот же день его вывел из себя Рожанский, заведовавший армейской ЧК. Он написал письмо главкому, где опять писал: «предлагаю Вам […] и т. д.». Сорокин такую форму обращения не переносил, делал ему неоднократные замечания, но тот продолжал «предлагать». Работники штаба РВС, не говоря уже о тех, кто перешел в него из штаба Сорокина, говорили Рожанскому, что это может для него плохо кончиться, но тот стоял на своем. «Раз мне доверили дело, то в пределах своей деятельности я имею право предписывать всем», — отвечал Рожанский[298].

Масла в огонь разгорающегося конфликта подлил отказ ЦИК выделить запрошенные Сорокиным 500 тысяч рублей на нужды армии. Ситуация со снабжением складывалась катастрофическая, и это была та минимальная сумма, использовав которую, можно было бы хоть как-то обеспечить войска продовольствием, фуражом, выплатить денежное содержание красноармейцам и командному составу. Правда, в разных источниках эта ситуация описана по-разному. В своих воспоминаниях Я. Полуян излагает ее именно так, а другие, в том числе И. Борисенко и В. Сухоруков, считают, что деньги уже были выделены, но ЦИК потребовал Сорокина отчитаться, на какие цели и сколько было их израсходовано. Думается, что следует согласиться с утверждением Полуяна, поскольку он был в это время председателем Реввоенсовета 11-й армии, и кто как не он мог знать в деталях положение дел по этому вопросу.

Сорокин точно знал, что ему не доверяют чекисты Власов и Рожанский и за ним ведется пристальное наблюдение, фиксируется каждый его шаг. Главком, естественно, отвечал тем же. В нем давно уже, еще со времен, когда он был помощником у Автономова, накапливалась неприязнь ко всем тем, кто, как он считал, мешает ему руководить войсками, хотя, как он зачастую восклицал, сами «никогда в руках винтовки не держали».

Тем не менее, объединение штабов Реввоенсовета и армии дало свои положительные результаты. Теперь не нужно было согласовывать всякие мелочи обыденной работы управления войсками. Исключались случаи параллельной работы в одной и той же части представителей обоих штабов, как это было раньше. Однако нездоровое соперничество, порою переходящее в противостояние, продолжалось. Крайний не прекращал работу враждебную Сорокину. Однажды он сказал С.В. Петренко: «Скоро нужно будет Сорокина изъять из обращения». Каким образом, он не уточнил, сказал только, «что это можно очень просто сделать». Однако последний понял, что Сорокина хотят убить.

Все другие варианты «изъятия» главкома были смертельно опасны его противникам.

Вражда между Сорокиным и секретарем Кубанского крайкома партии перешла все границы после совещания командного состава, происходившего 15 октября в Пятигорске. На нем присутствовали члены ЦИК и Реввоенсовета. В своем выступлении Сорокин объяснил положение дел на фронтах, но добавил, что они могли быть более значительными, если бы ему не мешали руководить войсками. Крайний это заявление принял полностью на свой счет как прямой вызов ему и решил здесь же на совещании поделиться своими мыслями с председателем Северо-Кавказской ЧК М.Ф. Власовым, написав ему записку, в которой говорилось:

«Мишук! Для тебя ясно, что он говорит? Немало помех приходится встречать в некоторых ответственных учреждениях. Не много ли? Нет, на днях должен решиться вопрос. Или эта сволочь, или мы»[299].

Однако небрежно брошенная Власову записка попала в руки не ему, а начальнику пятигорского гарнизона, преданного Сорокину человека — Черному, а тот тут же передал ее главкому. Как должен был поступить Сорокин, получив реальное подтверждение того, что дни его как главкома, а скорее всего, и как человека — сочтены?

У него было три варианта: или смириться и пойти на поводу у Крайнего, или продолжать и дальше обороняться, или же перейти в наступление, действовать на упреждение, то есть, говоря военным языком, нанести превентивный удар. Сорокин в полном соответствии с его характером и образом мышления принял третий вариант — решил упредить своих противников.

Совещание с командным составом, о котором идет речь, по времени совпало с передислокацией с Кубанского участка фронта в район Пятигорска 1-й Внеочередной дивизии под командованием Г.И. Мироненко. Эта дивизия прибывала со специальной задачей — усилить Георгиевский боевой участок для наступления на Прохладную — Моздок. Сорокин считал, что командный состав дивизии ему лично предан и на него в случае чего можно будет опереться. Нужно иметь в виду, что у Сорокина была образована личная контрразведка, главной задачей которой теперь стало следить за его противниками, чтобы не упустить время, когда они предпримут против главкома какие-либо шаги.

Эта организация была создана еще на Ростовском фронте. Руководил ею некий Богданов. Практически такие же органы в то время имелись и при каждом отряде. Несмотря на громкое название, контрразведчики, выискивая врагов революции, в основном занимались реквизициями для нужд своих отрядов и не забывали при этом себя. Ничего удивительного в этом тогда не было. Армия сама себя обеспечивала всем необходимым, этим же занимались белые добровольческие соединения и части Деникина. У добровольцев для этого была даже создана структура под названием «Реалдоб» — реализация добычи. У Сорокина этим занимались хозяйственники и контрразведка.

Убедительным примером того, как слаба была эта контрразведка, говорит следующий пример. Еще во время пребывания красных в Екатеринодаре, до его потери, в городе был конспиративно расквартирован целый конный эскадрон белых. Он занимался сбором информации о красных войсках, налаживал связи с оставшимися в городе офицерами и готовил их к выступлению в тот час, когда город начнут штурмовать войска Добровольческой армии. Во многих советских учреждениях работали шпионы, связанные с командованием эскадрона. Контрразведка красных ничего этого не знала. Сведения о разведэскадроне белых поступили в штаб армии после оставления Екатеринодара красными.

По назначении главкомом, Сорокин приказал сформировать еще одно подразделение контрразведки, которое занималось бы только сбором информации о подрывной деятельности вражеских разведорганов. Работа эта была поручена Нестерову. Однако просуществовала она недолго. Как только главный штаб переехал в Пятигорск, стараниями Власова команда Нестерова была расформирована, а Богдановская, наоборот, усилена за ее счет. Начались трения между контрразведками Пятигорского Совета, Богдановской и ЧК республики во главе с Власовым. Однажды они чуть не спровоцировали вооруженный конфликт между подразделениями Пятигорского Совета и теми, что подчинялись ЦИК. Тогда только Г.К. Орджоникидзе удалось не допустить кровопролитие.

Вот как описывает этот случай член ЦИК Совета республики Е.Д. Лехно. Он в те дни заболел испанкой и вместе с пришедшими его проведать членами ЦИК Фарафоновым и Сергиенко находился в Лермонтовском саду, случайно уведев, как в направлении гостиницы «Бристоль» спешно выдвигаются какие-то войска.

«Спрашиваем, — пишет Лехно, — что за отряд?

— Школа красных курсантов, — отвечает Штегман, начальник школы. С ним Нерослов, его помощник.

— В чем дело?

— Атарбеков (зам. Власова. — Н.К.) вывел своих чекистов и вызвал наших курсантов. Говорит, Пятигорский Совет со своим отрядом хочет арестовать ЦИК.

— Это было так неожиданно, — продолжает Лехно, — что мы удивились. В это время к нам подошел Ивахненко и позвал на заседание ЦИК. Мы пошли в гостиницу, квартала два от «Бристоля» по направлению к вокзалу.

Вскоре началось заседание.

Рубин как всегда спокойно сделал короткий доклад о трениях с пятигорцами, и о том, что он приказал Атарбекову быть наготове.

Начались страстные, возбужденные, по тому времени, многочисленные речи. Вдруг в разгар прений, совершенно неожиданно, как из под земли входит Орджоникидзе и, не спрашивая слова (Мы знали, что он в это время был во Владикавказе), перебивает кого-то из говорящих.

— Что за безобразие! Брат на брата восстал. Ну, разве можно так? Мало у нас врагов, а вы еще между собой деретесь.

Рубин закрыл заседание. Войска ЦИК и войска Совета были возвращены по своим местам»[300].

В создавшейся ситуации перед своей контрразведкой Богданов ставил три основных задачи. Во-первых, всеми мерами пресекать любые попытки дискредитировать главкома в глазах личного состава войск. Во-вторых, вести тщательное наблюдение за действиями Крайнего, Шнейдермана, Рожанского, Власова и других противников Сорокина, с целью не упустить момента, когда они попытаются «изъять главкома из обращения». И, наконец, в-третьих, собирать улики против недоброжелателей, чтобы в нужный момент использовать их как аргументы для подтверждения вредительской деятельности против главкома.

Что касается первых двух задач, то они решались более-менее успешно, а вот с третьей были, конечно, большие трудности. Поэтому богдановские контрразведчики проявляли излишнюю старательность и занимались подтасовкой фактов, нашептывали Сорокину о несуществующих контрреволюционных делах работников ЦИК, подогревая в нем и без того большую неприязнь к последним. Но поводов для этой неприязни у главкома и без этого хватало. Слишком много примеров бездеятельности некоторые члены ЦИК подавали.

У С.В. Петренко в его воспоминаниях читаем:

«ЦИК Северокавказской С<оветекой> С<оциалнстической> Республики и тогда особой трудоспособностью не отличался: в нем заседали в большинстве своем люди действительно пришлые, а так-как самыми работоспособными были несколько евреев, то они и занимали наиболее видные должности. Это обстоятельство часто обсуждалось в самом ЦИК и Краевом Комитете партии, и всем было ясно, что при общей восприимчивости обывателей, а также и нашей армии к провокации, оно могло служить очень удобным предлогом для погромной агитации»[301].

20-го октября Сорокин ездил на фронт и вернулся оттуда не столько уставшим, сколько злым и расстроенным. В частях ему показали приказы Реввоенсовета, которые он, как член РВС и главком, не подписывал. На утро было назначено заседание Реввоенсовета. Оно должно было состояться в гостинице «Бристоль», в номере С.В.Петренко, который был тяжело болен и не поднимался с постели. В последний момент Сорокин передумал ехать на это заседание, а Гайченцу, который приглашал его ехать в «Бристоль», объяснил, что не считает нужным участвовать в работе Реввоенсовета. Сказал, что тот игнорирует его как главкома, от его имени рассылает приказы, которые идут вразрез с теми указаниями, которые отдает он.

Гайченца это тоже сильно возмутило и, прибыв на заседание, он сразу же стал в резкой форме обвинять остальных членов Ревсовета: Рубина, Петренко и Одарюка в том, что они в отсутствие Сорокина отдают приказы, ограничивающие власть главкома, задерживая при этом те, которые тот издает. Он предложил обсудить этот вопрос на совместном заседании РВС и президиума ЦИК. Гайченцу долго объясняли, что речь идет о тех приказах, с которыми Сорокин не соглашался, но был осведомлен о них. Что, поскольку приказы принимались большинством членов Реввоенсовета, то они имели право отсылать их в войска. В конце концов, договорились до того, что лучше сначала все же еще раз обсудить эту проблему вместе с Сорокиным, поручили Гайченцу сообщить об этом главкому и по возможности умиротворить его.

Казалось, конфликт был улажен. После этого совещания Крайний, полностью доверявший Петренко, так как причислял его к числу противников Сорокина, сделал одно интересное признание, которое сильно озадачило бывшего начальника штаба, и не давало ему покоя в связи с заявлениями Сорокина, что «кругом предательство и измена». Как пишет Петренко:

«Крайний говорил мне, что боится, как бы одно письмо […] не попало в руки Сорокину, так как тогда можно ожидать беды. Какое письмо и кому он не объяснил, и я не знаю, было ли оно на самом деле или нет»[302].

После совещания Гайченец уехал к Сорокину, но результат их разговора оказался совсем не тот, на который рассчитывали Реввоенсовет и ЦИК.

21-го октября Сорокин приказал оцепить отель «Бристоль», где размещался ЦИК Северо-Кавказской республики, были арестованы председатель ЦИК А.И. Рубин, секретарь крайкома РКП(б) М.И. Крайний (Шнейдерман), председатель фронтовой ЧК Б. Рожанский, уполномоченный ЦИК по продовольствию С.А. Дунаевский. Когда арестованных привезли, руководивший арестом, адъютант Гриненко предложил главкому ознакомиться с найденными у них документами, Сорокин распорядился: «Документы положите, арестованных отправьте под Машук».

В вагоне главкома в это время находились его помощник Иван Гайченец, комиссар Шариатской колонны Назир Катханов, командир полка Павел Щербина, шурин Сорокина Сергей Автономов (брат бывшего главнокомандующего. — Н.К.). Все знали, что под Машуком находится тюрьма (существующая и поныне), поэтому ни у кого не возникло сомнений в том, что ожидается обычное следствие, разбирательство, что все будет по закону.

Дальше, если верить описанию А.Е. Берлизова, «во время следования в тюрьму Крайний накинулся на Гриненко с руганью. Адъютант главкома, человек изрядно восстановленный против арестованных, к тому же возможно нетрезвый, выстрелил в Крайнего. В соседней машине охрана начала стрелять в других арестованных. Трупы бросили в лесу. О том, что Сорокин не приказывал никого убивать говорит тот факт, что, когда Гриненко с конвоем вернулись в штаб, Сорокин сразу спросил: «Сдали арестованных?»[303].

Узнав о произведенных арестах оставшиеся члены Реввоенсовета, еще не ведавшие о том, что все арестованные уже расстреляны, собрались, чтобы решить, что же теперь делать. С.В. Петренко, несмотря на свое плохое состояние, предложил делегировать себя для разговора с Сорокиным. Его пытались удержать, мотивируя тем, что он тоже будет арестован адъютантами и контрразведкой Сорокина, но он настоял на своем. С ним поехал еще и один из членов ЦИК.

Сорокин принял только С.В. Петренко, с членом ЦИК разговаривать не захотел. Дальше, пишет С.В.Петренко, как только он вошел в кабинета Сорокину, тот в сильном возбуждении стал говорить, даже кричать, что «везде измена, кругом предают, ни на кого положиться нельзя. Я вам верил, а после истории с бунтовавшим полком тоже не верю!» и т. д. «Я, — пишет дальше С.В. Петренко, — постарался прекратить этот разговор, спросив его, кем и по чьему распоряжению арестованы наши товарищи, и где они находятся. Он ответил: «Мною за предательство. Они уже расстреляны».

На вопрос С.В. Петренко, кто все-таки уполномочил аресты и расстрелы, И.Л.Сорокин якобы ответил, что уполномочен армией и центральной властью, так как имеет предписание из Царицына, а доказательства есть у него документальные, и завтра их все увидят в приказе. Дальше Сорокин сказал, что он не берет на себя все гражданское управление, ЦИК и РВС остаются, как и были, но он берет на себя ответственность очистить их от негодного пришлого элемента. «Я Кубань спасти хочу», — сказал он в конце разговора, и подтвердил Петренко, что тому ничто не угрожает, так как они вместе «под пулями ходили», и еще раз подчеркнул, что действует по приказу из Царицына[304].

Казалось бы, двух мнений по поводу того, справедливо ли были убиты руководители ЦИК и ЧК — быть не может. Убийство без суда и следствия — тягчайшее преступление. Однако некоторые участники тех событий, как, например, тот же И.П. Борисенко, допускали мысль о том, что расстрелянные возможно и заслужили свою участь.

«Он (Сорокин. — Н.К.), — пишет Борисенко, — сделал большую ошибку. Возможно, что расстрелы, им произведенные, были и правильны, но он обязан был арестовать виновных и отдать их под суд в официальном порядке»[305].

Говоря о причинах, побудивших Сорокина пойти на крайние меры, следует иметь в виду еще одну, заслуживающую внимания информацию, которую представил историк-литератор А. Гаркуша. Он пишет:

«Еще в 1930 г. бывший член Северо-Кавказского ЦИК Кудрявцев, не уепевший эвакуироваться из Екатеринодара при отступлении красных, рассказывал, что в подвалах деникинской контрразведки, куда попал он с другими советскими активистами, слышал историю о том, как два лихих поручика братья Джамфаровы проникли под видом чекистов в Пятигорск и подбросили там главкому Сорокину изготовленные в деникинской контрразведке и ОСВАГе[306] «документы», компрометирующие Рубина, Крайнего и других членов ЦИК. Сами братья вскоре были расстреляны Деникиным за попытку присвоить драгоценности графини Воронцовой-Дашковой. Так ОСВАГ заметал следы»[307].

В пользу версии о том, что агенты деникинской разведки братья Джамфаровы действительно существовали и спровоцировали Сорокина на уничтожение руководителей ЦИК и ЧК Северо-Кавказской республики высказал предположение и писатель А.Е. Берлизов. Он приводит еще один факт, ставший ему известным из тетрадей-дневников капитана белой армии Орлова. Якобы последний был хорошо знаком с уже упоминавшимися братьями Джамфаровыми и записал рассказ старшего из них — штаб-ротмистра Веситы.

Последний окончил кавалерийское училище, а его брат Селим до революции служил жандармом. Братья были оставлены в Пятигорске с заданием проникнуть в главный штаб армии Сорокина и, исходя из обстоятельств, вести подрывную работу. У них была связь с белым подпольем, так что под боком у Сорокина оказался тайный центр белой разведки. В той неразберихе, которая царила в только что обосновавшемся на новом месте главном штабе, Весита с Селимом сумели проникнуть в ЧК. Получилось так, что одного из них приблизил к себе Гайченец, а другого Крайний. Так братья по существу получили возможность контролировать два важнейших направления — штаб Сорокина и крайком партии.

Дальше Орлов пишет о том, что, хотя он и не уловил из рассказа Веситы, кто первый начал пятигорскую интригу — Сорокин или Крайний, но твердо уяснил, что главком очень брезгливо относился к начавшейся возне, которую считал никому не нужной глупостью.

Весита признался Орлову, что в штабе Сорокина он сидел, как на раскаленных углях. Ему не доверяли Невзоров, Одарюк, Крутоголов, Петренко, то есть люди, способные повлиять на главкома. Легче было с такими, по его мнению, недалекими людьми, как Гайченец, Черный, Гриненко, и такими темными личностями, как Рябов, Богданов, Котов. Троих последних он охарактеризовал как «полнейшие недоразумения на высоких постах». Гриненко, кроме всего прочего, был человек тупой и пьющий. Но сам Сорокин презирал штабных блюдолизов, хотя и считал, что без них не обойтись. Джамфаров говорил Орлову, что Сорокин презирал и его самого, держался с ним крайне высокомерно. Он терпел его только из соображений дисциплины, так как считал, что ЧК — это учреждение, изобретенное Москвой.

Когда Весита, действуя по своему плану, сообщал Сорокину о тех или иных действительно имевших место, или сфабрикованных им самим недружелюбных выпадах со стороны Крайнего против главкома, тот обычно отвечал: «Я знаю, что они мне не друзья, пусть себе болтают». Зато второй брат, Селим, попал на золотую жилу. Крайний (Шнейдерман), по мнению обоих Джамфаровых, был, во-первых, очень молод, потому неосторожен в высказываниях, во-вторых, слабоволен и легко внушаем. В-третьих, он был еврей и поэтому ненавидел казачество вообще. На какие-то классовые оценки он был способен только на словах, а на деле все решали его настроения, симпатии и антипатии. Кроме того, Крайний страдал комплексом неполноценности, возникшем оттого, что в свое время он бежал из Одессы от немцев, попав на Кубань, здесь был подобран Рубиным, который тащил к себе всех соплеменников. Он стал одним из хозяев огромного края, не имея для этого ни способностей, ни каких-либо моральных оснований. О нем Весита говорил как о трусливом, истеричном человеке, который ни разу не появился на фронте. Может быть, именно это заставило его быть таким жестоким в разного рода конфликтах с военными, он «стремился самоутвердить свою истеричную трусость над мужеством и презрением к смерти». Именно Крайний и раздувал ажиотаж вокруг надуманного конфликта с Сорокиным[308].

Как же «работали» Джамфаровы?

На обе стороны они сеяли разговоры о том, что якобы готовится заговор. Когда начальник тыла Мансуров сгноил в Минводах на запасных путях эшелон со снаряжением, у Сорокина, благодаря «стараниям» Веситы, появился в руках реальный козырь, как бы подтверждающий подозрение в заговоре. Но он до последнего считал это случайностью, за которую если кого-то и нужно расстрелять, так одного Мансурова. Другому брату, Селиму, поначалу было сложнее. Он наивно полагал, что Крайнему нужны факты, а их изобрести было не просто. Но, когда он понял, что тому не факты нужны, а сплетни, что ненависть к Сорокину и казачеству, недоверие к бывшим офицерам играют для Крайнего первостепенную роль, — дело у него пошло на лад.

Весита рассказал и о том, что после того, как Матвеев в очередной раз показал характер в ЦИКе, встал вопрос о его снятии с должности командарма. Крайний счел данную меру наказания слишком мягкой и потребовал расстрела Матвеева. Сорокин, по словам Веситы и Селима, был к судьбе этого «матросского психопата» совершенно безразличен и полагал, что достаточно просто гнать его из армии. Весита вспомнил слова главкома:

«Он (Матвеев. — И. К.) еще в Новороссийске ошалел от марафета. Толку от него никакого. А стрелять его незачем — дураков не убивают. […] К счастью для нас и к несчастью для Сорокина, Крайний (Шнейдерман. — И. К.) убедил ЦИК в необходимости расстрелять Матвеева. Крайнего активно поддержал Полуян»[309].

По рассказу младшего Джамфарова расстрел Матвеева проводили люди, подчиненные Черному, начальнику гарнизона Пятигорска, так как у ЦИКа не было в распоряжении ни одного штыка. Зато с подозрительной быстротой в таманские полки пришла новость: «Сорокин расстрелял Матвеева». Там замитинговали, требуя крови главкома, вовсе и не приложившего руки к гибели их командующего. Хотя митинговали и возмущались не все. Кое-кто в таманских штабах даже вздохнул облегченно после расстрела Матвеева.

«К этому времени, — пишет Берлизов, — Джамфаровы окончательно подготовили взаимно страхующие материалы, которые уличали ЦИК в глазах Сорокина — в измене и переговорах с Грузией, а Сорокина, в глазах Крайнего — в контрреволюции. Одновременно материалы были подкинуты и Крайнему, и Сорокину. Весита рассказывал, что, бегло проглядев бумаги, главком вызвал себе Щербину и Котова, затем Черного и, выругав пятигорского коменданта матом, приказал срочно арестовать «этих бундовских предателей». Характерно, что главком был пьян, но приказа о расстреле работников ЦИК но отдавал»[310].

Заканчил запись рассказа Джафарова капитан Орлов такими словами:

«То, что произошло в Пятигорске, я расцениваю как перст судьбы. Большевики рубят сук, на котором сидят. Ну, да, в общем- то, удивляться нечему. К этому они с удивительным упорством шли целый год.

Любая революция кончает тем, что рубит головы своим героям. Так произошло и с Сорокиным»[311].

О том, что подбросивший ему «улики» о причастности членов ЦИК и ЧК к заговору против него и армии — белогвардейский офицер, Сорокин так и не узнал, но очевидно сохранил эти документы и собирался предъявить их съезду. Очевидно также, что тот документ, о котором Крайний по секрету говорил С.В. Петренко, когда опасался, что он может попасть в руки Сорокина, тоже был изобретением Джафаровых, и после расстрела Крайнего, так же попал в руки Сорокина, как еще одно доказательство «предательства» последнего.

На следующий день после расстрела членов ЦИК и ЧК — 22 октября 1918 г. за подписью Сорокина была подготовлена и выпущена листовка-воззвание, которая называлась «Заговор против советской власти в Пятигорске». В ней говорилось:

«К товарищам красноармейцам и гражданам Северо-Кавказской Социалистической Республики.

Обращаюсь к вам со следующим печальным фактом. 21 октября раскрыт заговор против Советской власти, армии и трудового народа, устроенный членами Центрального Исполнительного Комитета: Рубиным, Крайним, Рожанским, Дунаевским, которые расстреляны мною как предатели. Найденные у них при обыске документы при этом, объявляю в копии, за исключением тех из них, которые по стратегическим соображениям не могут быть объявлены во всеобщее сведение, как, например, условные сигналы…»

Дальше в листовке приводились сами документы. Вот содержание первого:

«Господин Шнейдерман! Посылаю вам человека, которому вы можете довериться на всякий случай: опрос тот же. Информируйте его, сообщите 00 744 о зако 40.53.11. А.Ю.Ф. Надеюсь, что скоро соединимся, разбив большевистские банды народных угнетателей. Положение у нас прочное. Патроны и снаряды получаем. С. 508. Ч. 7Е. X. В. 7. 17. Я. 561. А. И. 646.

Сейчас еду в Севастополь. Очень хочет вас видеть Левандовский. Место встречи прежнее. До свидания. Прапорщик Линский 14-Х-1918 г. Привет господину Рубину. При сем прилагаю условные знаки № 14».

Дальше следовало содержание расписки, которая, по мнению Сорокина, окончательно изобличала Крайнего как предателя. Вот она:

«Дана сия господину Шнейдерману на получение от него 500 руб. в качестве аванса по организации Б. Террористов. В чем и подписуюсь (так в документе. — Н.К.)

Иващенко. Г. Пятигорск, 16-10-1918».

Заканчивалось воззвание главкома так:

«В тяжелую минуту, когда на карту истории был поставлен вопрос вам, революционным бойцам, не раз разбившим черную банду капиталистов и помещиков, быть или не быть, — я принял командование Северо-Кавказскими Социалистическими Революционными войсками. Я знал, что безвыходное положение в социальном мире не существует, с твердой верой полагал, что при вашей помощи, честные революционные бойцы, можно спасти республику Северного Кавказа.

В этот тяжелый момент для нас, те лица, которым мы должны верить больше всего, оказались на стороне врагов трудящегося народа, невзирая на то, что они были избраны этим народом. Призываю всех революционных бойцов еще более сплотиться для беспощадной борьбы с кадетскими бандами и предателями трудового народа, с втершимися в наши ряды, и не поддаваться провокаторам, которые будут пытаться расстроить наши ряды. Всех провокаторов арестовывать и представлять в штаб Реввоенсовета. Смерть всем предателям и врагам трудового народа, советской власти и социальной революции.

Да здравствует Рабоче-крестьянская армия, да здравствует советская власть, да здравствуют наши вожди Ленин и Троцкий!

Командующий войсками Северного Кавказа Член РВС Сорокин»[312].

Затем появилось новое сообщение под названием «Чудовищное преступление» (Заговор против советской власти). В нем говорилось:

«В нашей газете уже сообщалось о раскрытии чудовищного заговора против советской власти на Севером Кавказе и против целого ряда советских деятелей.

Заговор ликвидируется. Нити этого ужаснейшего преступления против трудового народа, как видно из показаний, помещенных ниже, вели из высшего органа советской власти на Северном Кавказе.

Из этих показаний видно, что к советской власти примазались думавшие не о благе трудового народа, а о собственной шкуре. В то время как доблестные солдаты революции проливали свою драгоценную кровь за лучшую участь трудящихся, боролись с капиталистами, буржуями и врагами трудовых масс, эти шкурники запасались материалами на костюмы, пальто, из помещенной ниже описи вещей, найденных в комнатах заговорщиков, читатели увидят до какой предусмотрительности дошли эти шкурники. Чего только нет у них про запас, вплоть до керосина и веревок!»

Дальше следовало признание младшего брата Шнейдермана, Абрама.

«Я, Абрам Израилевич Шнейдерман (Крайний), брат председателя Крайкома Крайнего, дал следующее показание: недели две тому назад в номер брата зашел Рубин с Рожанским. Я слышал, как они вели разговор совместно с братом о каком- то неизвестном для меня офицере, которому должны были передать какие-то документы, которые носили очень серьезный и секретный характер для наших войск. Офицер, о котором говорили Рубин, Рожанский и мой брат Шнейдерман, принадлежал к кадетским войскам. После этого, дня через три было вновь собрание, на котором присутствовали мой брат, Рубин, Рожанский, Дунаевский, Равикович и Турецкий.

Начало собрания я не захватил и пришел почти под конец. Из всего слышанного мною я заключил, что они вели разговор против революции. Говорили о том, что если расстроить транспорт, а также если бы удалось уничтожить некоторых вождей революции, в том числе и Сорокина, то наше дело можно было бы считать законченным. Дня четыре тому назад я сказал брату: Что мне «очень подозрительны ваши конспиративные совещания, также, насколько я понимаю, вы устраиваете заговор против советской власти». На это он мне ответил: «Ты еще мальчик и ничего не понимаешь. Дело революции все равно погибло и надо придумать, как спасти свою жизнь». Также добавил, что у нас не сегодня-завтра должны произойти колоссальные перевороты. Между прочим, сказал, что партия террористов должна уничтожить: Сорокина, Мансурова, Атарбекова, Гайченца, Одарюка и еще некоторых лиц, фамилии которых я не помню. При этом добавил: «Лишь бы удался наш план, и тода наше дело будет в шляпе».

Знаю также, что в терроре должны принять участие: Ульрих, Острецов, Борис Миньков, а также лицо, приехавшее неделю тому назад с важным поручением от кадетов, фамилии его я не помню. Лица и внешности также не могу описать, а потому, что я его видел мельком, когда он говорил с братом. Известно мне, что брат должен был ему в день ареста передать вечером какую-то диспозицию. Больше мне ничего не известно. Сам же я никакого участия в заговоре не принимал, и все узнавал через брата или подслушивал, притворяясь спящим в номере брата, куда я приходил только на ночлег. В чем и подписуюсь

Абрам Израилевич Шнейдерман.

23 октября 1918 г. Пятигорск»[313].

В этой же газете было опубликовано еще одно сообщение под заголовком «Получение жалования без несения служебных обязанностей».

В нем говорилось:

«Абрам Шнейдеман дал следующую подписку: «Я числился в Чрезвычайном отделе при Реввоенсовете секретарем, получал 650 руб. в месяц. Вместе с тем никаких служебных обязанностей не исполнял»[314].

Чтобы понять всю сложность ситуации, которая сложилась в связи с появлением разоблачительных документов, обнаруженных контрразведчиками Богданова при аресте Рубина, надо иметь в виду и пояснения Анджиевского. После смерти своего начальника М.Ф. Власова он возглавил ЧК Северокавказской республики и уже после гибели и самого Сорокина издал приказ, в котором, в частности, говорилось:

«Между прочим, в числе других сфальсифицированных документов, будто бы уличающих расстрелянных им (Сорокиным. — Н.К.) наших вождей, он опубликовал условные кадетские знаки, которыми как будто пользовались т. Крайний и другие его товарищи. На самом деле эти условные кадетские знаки обнаружены нами, членами ЧК, при аресте кадетского штаба в Пятигорске и Ессентуках и были переданы т. Крайнему, как члену Реввоенсовета для использования им в военных целях.

[…] Лица, у которых ЧК обнаружили эти кадетские условные знаки, были следующие расстрелянные нами за два-три дня до совершения этого чудовищного преступления […]

1. Начальник Пятигорского кадетского штаба полковник гвардии Случерский.

2. Начальник Есентукского кадетского штаба член Петербургской организации партии кадетов — Волков.

3. Члены тех же штабов: полковник Шульгин, полковник Попов, корнеты Кошкоданов, Шафаретов, капитан Касперский, юнкер Назаров и др. кадетские разведчики — 20 человек, фамилии которых будут опубликованы особо.

Эти контрреволюционные штабы осведомляли кадетов о продвижении наших войск и вообще о положении на фронтах. Они ставили своей целью взорвать патронный завод и лишить лучших вождей революции тт. Рубина, Крайнего, Анджиевского и членов ЧК, и вообще всеми мерами старались задушить Советскую власть на Северном Кавказе»[315].

А между тем работа обезглавленного ВЦИК была парализована. Не имея достаточно своих войск, его члены ничего не могли противопоставить Сорокину. Часть видных работников скрылась в подполье, другие просто разбежались. Остальные же начали переговоры с главкомом о созыве съезда Советов Северного Кавказа. Сорокин понимал, что на нем придется объяснить свои действия, но уступил и дал согласие, при условии, что съезд будет проходить в Пятигорске. Он полагал, что в этом случае получит поддержку своего штаба и расположенных в городе войск.

Однако по инициативе комиссара колонны Кочергина — Ш.М. Аскурава в Армавире состоялось совещание командиров и политработников, недовольных действиями Сорокина. На нем было принято решение без согласия главкома провести съезд непосредственно вблизи фронта в Невинномысске, а для его охраны снять с фронта две дивизии. Нужно сказать, это была не лишняя с их стороны предосторожность. Исстрадавшаяся от непрерывного нахождения в боях, лишенная оружия и боеприпасов армия поверила, что виновники всех несчастий наконец найдены и наказаны главкомом.

Бежавшие из Пятигорска партийные и советские работники собрались в Георгиевске, где началась подготовка проектов решений, которые предполагалось вынести на обсуждение съезда. Речь, прежде всего, шла об объявлении Сорокина вне закона, как изменника делу Октябрьской революции, о реабилитации расстрелянных им партийных и советских руководителей. Дальше члены этой инициативной группы, посчитав, видимо, что в борьбе с Сорокиным все средства хороши, не дождавшись объяснений главкома, не проведя обсуждения своих предложений, еще за сутки до открытия сьезда, 27-го октября направило в войска телеграмму о его решении, — якобы уже принятых, полагаемых свершившимся фактом.

А что же Власов, какова была его дальнейшая судьба?

После экстренного совещания некоторые оставшиеся в живых члены ЦИК на всякий случай решили скрыться. Михаил Власов понимал, что в случае ареста, шансов выжить у него практически нет. Поэтому он бежал в Минеральные воды и стал скрываться в доме преданного ему председателя Минераловодского Совета Иосифа Побегайло. Через него он начал устанавливать связь с единомышленниками. Главное, чего естественно хотел Власов — это отомстить Сорокину. Поэтому, как пишет сестра Власова Капитолина Богоявленская: «Проследив выезд Сорокина в Невинномысскую на съезд, Власов с группой товарищей решили организовать крушение поезда и помешать приезду Сорокина в Невинномысскую. Штыком и руками отвинчивали они туго забитые гайки (так в тексте. — Н.К.). Путь был испорчен, поезд остановлен. Продолжали путь на лошадях, Сорокин опоздал к открытию съезда»[316].

Богоявленская пишет также, что высказывалось еще одно предложение — вообще взорвать гостиницу «Бристоль» вместе со штабом Сорокина, а тех, кто останется в живых — расстрелять. Но это предложение отвергли председатель Пятигорского окружкома РКП(б) Г.Г. Анджиевский и член ЦИК С.Г. Мансуров. Но не потому, что им было жаль кого-то взрывать, а потому, что сил для этого не хватало.

Власов не решился прибыть на съезд, но всю информацию о его подготовке получал от Иосифа Побегайло. Однако поиски председателя ЧК продолжались, и вскоре командир отряда Воробьев узнал, где он скрывается. Дом был окружен, Власов арестован и тут же расстрелян.

Успей Сорокин на съезд в Невинномысскую, он наверняка попытался бы объяснить свои действия. Претензий к крайкому и лично к Рубину, Крайнему, Власову, Рожанскому и Дунаевскому у него было больше чем достаточно. Как вспоминает И.Л.Хижняк, Сорокин называл Рубина миллионером, считал, что он и его помощники довели армию до полного истощения и деморализации. Он возлагал на них всю вину за то, что бойцы голые, без патронов, месяцами не получают жалованье. Центральный Исполнительный Комитет не давал средств на покупку оружия, боеприпасов, обмундирования, продовольствия и фуража.

Кстати сказать, тот же Хижняк сообщал, что после всех трагических событий было проведено по этому поводу следствие, и на железнодорожных путях в тупиках было найдено много спрятанных, заставленных выведенными из строя составами вагонов с обмундированием и оружием.

Сорокин вез на съезд в Невинномысскую папку с серьезными материалами. Он говорил, что в ней находятся документы, которые раскроют глаза делегатам съезда на многие дела расстрелянных. Эта папка после смерти И.Л.Сорокина осталась в руках его адъютанта по особым поручениям Ф.Ф. Крутоголова, он передал ее жене Ивана Лукича — Лидии Дмитриевне, а она, боясь, что ее отберут, отдала командиру 10-й колонны Красной Армии Северного Кавказа Зоненко. Дальше следы этих документов теряются.

Есть некоторые косвенные данные о том, что злополучная папка Сорокина не исчезла бесследно. Она какими-то путями вновь вернулась к Лидии Дмитриевне и тщательно была спрятана ею. Когда она бежала из Петропавловской и работала в Мацесте, то папка была спрятана где-то там, а потом осталась в Грузии, где и находится сейчас на особом хранении.

Итак, Сорокин на съезд не попал. Трудно сказать, что послужило главной причиной этому, разобранные железнодорожные пути, о которых пишег К.Богоявленская, или то, что уже в поезде он получил приказ, написанный организаторами 2-го Чрезвычайного съезда Советов Северного Кавказа и представителей Красной Армии, в то время, когда он сам, как и многие делегаты, еще только собирались в Невинномысскую. Скорее всего, Сорокин понял, что его опередили, собрали съезд без его согласия не в Пятигорске, а в Невинномысской, и от имени еще не открывшегося форума объявили главкома вне закона. Он теперь не без оснований полагал, что на съезде может произойти обыкновенная расправа над ним. В документе, который ему попал, говорилось:

«Военная срочная. Из Невинки.

Всем, всем Революционным войскам, Совдепам и гражданам.

ПРИКАЗ

2-й Чрезвычайный съезд Советов Северного Кавказа и представителей революционной Красной Армии бывшего главкома и его штаб, Богданова, Гайченца, Черного, Гриненко, Рябова, Щербину, Троцевского, Масловича, Пихтерева и командира черкесского полка Котова объявляет вне закона и приказывает немедленно арестовать и доставить в Невинномысскую для гласного народного суда. Почте и телеграфу не выполнять никаких приказов Сорокина и лиц, здесь поименованных. Второй Чрезвычайный съезд Советов Северного Кавказа»[317].

Одновременно с этой телеграммой был подготовлен и разослан уже непосредственно в войска и приказ ЦИК Северо-Кавказской республики (№ 181 от 27 октября 1918 г.). В нем говорилось:

«Съезд объявляет бывшего командующего Сорокина вне закона, как изменника и предателя Советской власти и революции… Съезд назначает на место Сорокина временно Главнокомандующим Революционными войсками Сев. Кавказа тов. Федько, которому предписывается ЦИКом немедленно вступить в свои обязанности сего 27 октября. Все приказы, издаваемые по революционным войскам из Реввоенсовета, исполнять, проводить в жизнь только за подписью следующих членов: Председателя Реввоенсовета тов. Полуяна и Главкома тов. Федько»[318].

При этом очень важно еще раз подчеркнуть, что 2-й Чрезвычайный съезд Советов Северного Кавказа начал работу только на следующий день, 28 октября 1918 г.

В пути на съезд Сорокина сопровождал инженерный батальон и часть личного конвоя. Общим числом 350 человек. Указанные приказы он получил 27 октября на станции Курсавка. Прочтя их, главком принял решение на съезд не ехать, сошел с поезда и вместе с конвоем, всего около 80 человек, походным порядком направился в Ставрополь. С какой целью он направился именно туда можно легко объяснить. Во-первых, в боях за этот город его войска только что добились крупных успехов. Сам главком принимал личное участие в организации боевых действий, и поэтому вполне мог рассчитывать на поддержку войск. Успех был налицо, армия взяла Ставрополь.

Однако полной уверенности в том, что таманцы, все еще приписывавшие Сорокину расстрел своего командующего И. Матвеева, не арестуют его, у главкома, конечно, не было. Поэтому у него, скорее всего, был и запасной вариант действий. В случае, если бы он почувствовал опасность, то отправился бы дальше, в Астрахань, к уполномоченному РВС Южного фронта Н.А. Анисимову. Тот хорошо знал Сорокина, и мог бы, если не взять его под защиту, то хотя бы попытаться принципиально разобраться во всем.

Нужно также иметь в виду, что в боях за Ставрополь случилось еще одно, пусть не очень заметное, но еще больше подрывавшее авторитет Сорокина у таманцев, событие. Его в своих воспоминаниях описал П.Г. Сечкин. А дело было так.

Во время боев за Ставрополь Сечкин успешно командовал 3-м Таманским полком и потом был назначен комендантом штаба армии и города. По его словам в одном из последних боев красноармеец Грезин связкой гранат подбил броневик белых. Экипаж броневика — 4 казака и шофер были убиты, а подъесаула, командира машины, красные раненным взяли в плен.

Как пишет П.Г. Сечкин:

«…раненый подъесаул […] рассказал, что Врангель заканчивает формирование корпуса, который готовится на разгром нашей армии, он заявил, что к Сорокину несколько раз ездил его брат подполковник. Он командир полка у белых, получал от Сорокина приказания и по нем (так в документе. — Н.К.) получал транспорты с патронами и обмундированием»[319].

Приведенный фрагмент воспоминаний Сечкина можно понять двояко, то ли Сорокин получал помощь от брата, то ли брат от него. Но дальнейшие события показали, что признания раненого подъесаула истолковали не в пользу Сорокина. Скорее всего, этот хитрый ход тоже сделали ОСВАГ и деникинская контрразведка, но об этом Сорокину узнать было уже не суждено.

Итак, Сорокин принял решение прибыть в Ставрополь и разместиться там. Об этом он заблаговременно, через своего коменданта, предупредил уже упоминавшегося только что коменданта города и гарнизона П.Г.Сечкина, который так описал эти события:

«Ко мне в кабинет вошел мой помощник т. Компаниец Тимофей и сообщил, что прибыл комендант штаба Сорокина и хочет видеть меня в штабе армии.

Мною было дано указание первому моему заместителю Компанийцу подняться в штаб армии, предупредить Батурина Г.П. и Смирнова М.В., что я приведу коменданта Сорокина, а второму заместителю Ярошенко сказал, просите коменданта ко мне. В это время уже была получена телеграмма со съезда Советов, в которой говорилось, что бывший командир 11 а<рмии> Сорокин объявлен вне закона и что каждый красногвардеец имеет право застрелить Сорокина. Мною было сказано, не делать вида, что мы знаем об этой телеграмме.

Когда комендант вошел в кабинет, вооруженный гранатами, маузером, саблей и карабином, я спросил, кто вы будете? Он подал большой мандат, подписанный главкомом Сорокиным. Я спросил, чем могу, как комендант штаба армии и города, служить, и получил ответ — нужна штаб-квартира Сорокину и его охране. Сорокин в 15 верстах от Ставрополя отдыхает. Тогда я попросил его следовать за со бой на второй этаж. Это было в доме губернатора. Когда вошли в кабинет временно командующего Таманской армией тов. Смирнова М.В. там сидел начальник штаба армии тов. Батурин Г.Н. После краткого разговора тов. Батурин спросил меня, где можно разместить, я ответил, недалеко от арсенала интендантства есть свободные дома. Было дано задание показать, а коменданту сказано, передайте командующему, что мы встретим, выполним воинский долг перед командармом»[320].

Дальше по описанию Сечкина было решено разыграть спектакль. При въезде в город выстроить находившиеся в городе 1-й и 2-й кавалерийские полки с оркестрами, под музыку которых Смирнов отдаст рапорт главкому, а когда тот заедет в штаб, немедленно арестовать его. Поначалу все так и было. Но когда подъехали к штабу армии, и Смирнов пригласил Сорокина к себе, тот неожиданно отказался и, сидя в тачанке, приказал, чтобы дальше его никто не сопровождал. Он якобы собирается объехать город и посмотреть, в каком он состоянии после недавних боев. Когда Сорокин передвигался по Ставрополю к нему периодически подъезжал один из его адъютантов и что-то сообщал. Можно предположить, что главкому доложили о том, что за ним ведется наблюдение и готовится арест.

Смирнов действительно приказал командирам полков Осипьянцу и Олефиренко отслеживать все передвижения Сорокина и информировать штаб армии. Одновременно по телефону на фронт в штаб 1-й Таманской дивизии ее командиру Полякову-Викторову было передано приказание через каждые 5 минут сообщать, не прибыл ли Сорокин, и если будет замечено его появление, установить на машине пулемет и лично заместителю командира дивизии Шляхову открыть огонь на поражение.

Как пишет дальше комендант Сечкин:

«Примерно через час после отъезда Сорокина Поляков и Олефиренко сообщили, что Сорокин вышел за город и уходит но направлению Надежки. Тогда было дано указание срочно послать гонца, в пакете написать т. Сорокину, остановитесь, над вами самосуда не будет. Гонец догнал тачанку, держа в руке пакет. Сорокин прочитал и приказал пустить лошадей вскачь. В это время оба кавполка были пущены лавой, с приказанием взять Сорокина живым, так как уже были связаны со съездом, и оттуда было приказано Сорокина доставить на съезд Советов.

Чтобы остановить бегство, за лесок была выслана автомашина, и как только из-за леска вышла тачанка, тов. Шляхов дал очередь вверх, и Сорокин остановился, и его охрана, несмотря на то, что на знамени было написано: «Смерть тому, кто поднимет руку на тов. Сорокина!». Однако, видя такую силу, они сдались без единого выстрела»[321].

Так Сорокин был арестован и сутки провел в Ставропольской тюрьме. Как вспоминает дальше Сечкин:

«На второй день прибыл представитель съезда Советов за Сорокиным. Помню на его правой руке не было указательного пальца. Фамилию забыл, но как будто Киселев.

Мне было приказано отправить штаб Сорокина на съезд Советов. Было дано 3 фаэтона, два эскадрона, и решил с ними ехать комиссар 1-й Таманской дивизии тов. Зимин Я. Когда Сорокина привезли в Татарку, там на формировании была бригада тов. Решетняка, и получили телеграмму, переданную в штаб нашей армии. Помню ее содержание: «Вследствие того, что наши войска не удержали Армавир и отступают, съезд Советов разъезжается. Сорокина судите чрезвычайным судом»[322].

На самом деле съезд работал еще не менее суток, и его руководство таким вот образом вынесло приговор Сорокину. Приговор смертельный, так как твердо были уверены, из Таманской армии он живым уже не вернется.

Так и случилось. Сечкин подробно описал дальнейшие события, связанные с самосудом над главкомом Сорокиным. В его воспоминаниях читаем (в тексте сохранена авторская орфография. — Н.К.)

«Когда Сорокина возвратили в штаб армии тов. Батурин спросил, кто начальник тюрьмы. За меня ответил зам. нам. штаба армии тов. Фалюн Л. И. — там темрюкский рыбак член партии тов. Великой, а я дополнил, а охрана со второй роты 3-го Таманского полка. Мне было приказано сдать Сорокина в тюрьму, посадить по одиночкам. Тов. Батурин говорит, а я затем проверю. […]

Когда мною штаб Сорокина был доставлен в канцелярию тюрьмы, в это время комиссар третьего Таманского полка Высланко Иван Тихонович, он же исполнял обязанности комполка, так как Белогубец был ранен, подъезжая к стоящим зскадронам, спросил, чего стоите? Ему ответили — привезли Сорокина, он ответил, что с ним предателем возятся, спросил, где он, ему нач. караула тов. Иванчук Семен ответил, Сечкин повел в канцелярию и пустили Высланко во двор. Он подошел к двери и только открыл дверь, смотрел недолго, выхватив наган из-за пояса, выпустил три пули. Одной попал в лоб и двумя в грудь Сорокина. Я крикнул: Ваня, что ты делаешь. Он ответил, я выполнил решение Чрезвычайного сьезда Советов, расстрелял бандита, предателя, который расстрелял нашего любимого командующего тов. Матвеева, членов Северо-Кавказского ЦК нашей партии Крайнего и Рубина и председателя ЧК. Поворачиваясь уходить, я сказал, — Ваня обожди, в штаб вместе поедем. Он ответил, — я сам приду и ушел. Труп Сорокина вытащили с канцелярии, остальных штабных мы посадили в камеры и когда мною было доложено о случившемся, со штаба армии был отдан приказ арестовать комиссара Высланко, но через несколько часов комиссары дивизий, бригад потребовали немедленно отмены приказа. Приказ был отменен, а на второй день Высланко был тяжело ранен и скончался»[323]

Кто отомстил убийце главкома, неизвестно. На этот счет существует несколько версий. По одной все произошло случайно и Высланко действительно пал в бою. По другой, и на ней настаивает автор хроникально-документальной повести о Сорокине М.А.Сакке, убийца пал от рук земляков полководца. Но было предположение и о том, что это сделано по приказу брата Ивана Лукича — Григория, а возможно, Высланко убрали организаторы расправы над Сорокиным, и таким образом закрыли проблему с гибелью главкома навсегда.

Здесь же необходимо подчеркнуть еще один немаловажный факт. После гибели И.Л. Сорокина всем друзьям и недругам еще раз стала очевидной его честность и порядочность, непричастность ни к каким махинациям с деньгами, которые иногда выделялись на армию. Он совершенно не готовил себя к обеспеченной жизни после ухода со своего поста. Во время проведенного обыска на его теле, а также среди вещей и в вагоне, в котором он жил, никаких денег не было обнаружено вообще. Только у жены нашли 15 рублей серебром.

Приведенные выше воспоминания Сечкина, пожалуй, являются тем документом, в котором наиболее подробно и объективно описаны события, связанные с убийством главкома Сорокина. Существуют и другие документы, но они могут служить только дополнением к тому, о чем писал Сечкин. Из них же видна характерная деталь. Почти каждый, кто потом писал об этих событиях как очевидец и участник их, выпячивал свою личную роль в аресте Сорокина. Так, например, временно командовавший Таманской армией Смирнов представил в Северо-Кавказский ЦИК донесение, в котором писал, что когда ему не удалось заманить Сорокина в штаб армии он:

«[…] с полком кавалерии бросился в погоню за Сорокиным, который быстро удалялся по направлению села Сергеевского. В 15 верстах от Ставрополя, — пишет Смирнов, — мне удалось догнать Сорокина, и здесь я объявил ему и Гайченцу и их штабу, что они мною на основании распоряжении 2-го Чрезвычайного съезда советов и представителей Красной Армии временно задержаны и предложил им следовать за мной. На мой вопрос Сорокину, почему он бежал от меня — он заявил: — «боясь самосуда из-за мести за смерть бывшего командующего Таманской армии товарища Матвеева». По приходе в штаб Советской Таманской армии, всем задержанным было предложено сдать оружие, что и было исполнено. Далее, я передал всех задержанных в распоряжение представителей 2-го Чрезвычайного съезда Советов и представителей Красной Армии гг. Маштова, Дергачева и под караулом одного зскадрона отправил в станицу Невинномысскую. Мною задержаны и переданы в распоряжение товарища Дергачева и Маштова следующие лица: бывший командующий Сев. Кавказа тов. Сорокин, бывший член ЦИК Гайченец, помощник начальника штаба революционного совета Драцевский, адъютант Сорокина Кляшторный и помощник коменданта Колесников. Документы отобраны и переданы тт. Маштову и Дергачеву»[324].

Свою версию ареста и убийства Сорокина имел и начальник штаба Таманской армии Г.Н. Батурин. В своих воспоминаниях он утверждает, что организатором поимки Сорокина был не Смирнов, а он — Батурин. По воспоминаниям последнего, он, узнав, что через город следует Сорокин в сопровождении личного эскадрона, решил заманить его в штаб. Чтобы у Сорокина не возникло подозрения, что его хотят арестовать, он написал записку, в которой называл его просто по имени и приглашал объясниться по важному вопросу. Сорокина догнали, вручили записку, и он неожиданно легко согласился прибыть в штаб Таманской армии. Дальше, пишет Батурин:

«Сорокину было объявлено постановление съезда, о котором, понятно, он уже и сам был осведомлен. На другой день, 2-го ноября, Сорокин был препровожден в тюрьму. Там уже были размещены и его приближенные. Отряд Сорокина был расформирован. 3-го ноября уполномоченные Реввоенсовета, приехавшие в Ставрополь за Сорокиным, отправились в тюрьму, и, вызвав его в караульное помещение, объявили ему, что он должен перевозиться в Пятигорск в распоряжение Реввоенсовета. В это время, по недосмотру караула, в помещение ворвался исполняющий| дела командира 3-го Таманского полка тов. Высланко, который со словами: «Чего с ним разговаривать — он вне закона и каждый может его убить» — выстрелил в Сорокина 2 раза. Обе раны в шею и грудь оказались смертельными. Сорокина зарыли тут же на тюремном дворе. Высланко был арестован, но освобожден, так как передать должность командира была некому, а на другой день он был убит в бою»[325].

Без суда и следствия был убит и боевой соратник Сорокина Иван Иванович Гайченец. После ареста он телеграммой на имя съезда сообщил, что просит дать ему возможность предоставить документы, оправдывающие его и Сорокина действия. Его отправили в Невинномысскую под охраной отряда анархистски настроенных матросов. Отъехав недалеко от Ставрополя, они подняли И.И.Гайченца на штыки. Так был отрезан еще один путь для достоверного раскрытия трагических событий в Пятигорске.

Со временем, когда страсти улеглись, а живых участников тех событий становилось все меньше, в печати стали появляться публикации, где их авторы, уже не стесняясь, наперекор очевидным фактам стали говорить о том, что Сорокин в своем штабе пригрел полковников и генералов, которые вредили армии. Хотя доподлинно известно, что ни тех ни других Сорокин к себе в помощь никогда не привлекал. Особенно активизировалась эта работа в 10-ю годовщину трагических событий в Пятигорске. Была даже сделана попытка как-то связать Сорокина с белым подпольем на Северном Кавказе. В газете «Терек», например, 21 октября 1928 г. была опубликована статья Федора Пащенко, где говорилось: «…он (Сорокин. — Н.К.) был пойман в Ставрополе и одним из командиров Таманской армии был зарублен. Так кончилась бесславная авантюра белогвардейских наймитов «Союза спасения Терека», куда входила махровая белогвардейщина из генералов и полковников»[326].

О последствиях убийства главкома И.Л. Сорокина, расстрела представителей его штаба лучше всего говорят события, последовавшие за этим. Обезглавленная армия первое время еще успешно сражалась на направлениях, намеченных Сорокиным и его штабом. Но постепенно наступление войск Красной Армии Северного Кавказа все больше теряло темп и, наконец, захлебнулось вовсе, инициатива в боевых действиях перешла к белому командованию. Особенно тяжело пришлось ставропольской группировке. Здесь создалась угроза полного окружения противником самого г. Ставрополя, заполненного тыловыми частями, госпиталями, обозами Таманской армии. Назначенный вместо Сорокина новый главком И.Ф. Федько прибыл на этот фронт только 20 ноября.

Вместо налаживания четкого взаимодействия войск он начал проводить реорганизацию соединений и частей. Это была уже третья по счету реорганизация, а вся пагубность ее была в том, что проводилась она в ходе непрекращающихся боев с конницей противника, когда обстановка менялась по нескольку раз в день. Благодаря усилиям Сорокина, в его армии к этому времени было уже свыше 10 тысяч конников, чем не могла похвастать ни одна армия Южного или Восточного советских фронтов. Однако кавалерийские дивизии сделали придатками стрелковых, они были рассредоточены по всему фронту, получали свои задачи от стрелковых соединений и в соответствии с обстановкой, складывающейся именно на их участке. В результате армейское командование, передоверив этот ценнейший род войск пехотным начальникам, отказалось от массированного использования кавалерии на главных направлениях. В это же время Деникин создал конный корпус Врангеля, который стал активно применяться для ввода в прорывы между флангами красных войск.

Кольцо вокруг советских войск сжималось все больше. 12 ноября противник подошел к предместьям Ставрополя, захватил головные сооружения водопровода. Белые прекратили подачу воды в осажденный город. Положение спасли только 2-я бригада под командованием П.П. Плескачева 1-й Ставропольской дивизии и 1-й кавалерийский полк И.В.Селиванова. Они прорвались к Надежде, заняли ее и, расширив потом прорыв, дали возможность эвакуировать Ставрополь. Город пал. Боевые действия, успешно начатые Сорокиным под городом, ставшим местом его гибели в конце октября, завершились в ноябре крупным поражением красных войск. Они вынуждены были отойти на 150–200 км с большими потерями.

В результате талантливо задуманная Сорокиным операция в виду ее бездарного осуществления его убийцами закончилась полным поражением. А ведь так хорошо все начиналось. Сами противники потом почувствовали настолько легче им стало воевать с красными, как только те уничтожили своего командующего, не скупились на высокие оценки Сорокину.

«Не могу забыть их удара под Ставрополем, — записал в своем дневнике командир стрелковой роты деникинской армии капитан Орлов. — Степь стонала под сотнями копыт. У большевиков не было патронов, снарядов. У нас было все. Но но плану Сорокина и вопреки всем военным и логическим обоснованиям, не мы их побили тогда, а они нас, разнесли и растоптали всмятку, от моей роты уцелела треть. Я самым позорным образом боюсь сорокинских казаков — это зверье, которое не дает и не просит пощады.

Под Ставрополем я потерял управление людьми, едва увидел эту лаву на буграх, озаренных луной, слышал, как они воют, когда скачут в атаку. И, едва мы бежали из Ставрополя, вдруг узнаем, что Сорокин объявлен вне закона, арестован и убит. Полки кричали «ура» — сейчас мы гоним отребье, в которое превратилась бывшая Одиннадцатая армия, потерявшая всего лишь одного человека — своего главкома»[327].

Вскоре был упразднен пресловутый Северокавказский ЦИК, а вместо него образован Исполнительный комитет Совета рабочих и крестьянских депутатов. Он тоже пытался влиять на ситуацию в войсках, но обстановка была такой, что сделать что-либо существенное уже не удавалось.

Хорошо началась и 2-я операция, намеченная штабом Сорокина — наступление Георгиевского и Свято-Крестовского боевых участков. Она заключалась в том, чтобы разгромить и уничтожить мятежные войска братьев-осетин Г.Ф. и Л.Ф. Бичераховых[328], соединиться с советскими войсками, действовавшими под Владикавказом, освободить Моздок, затем Грозный и Кизляр, войти в соприкосновение с войсками 12-й армии, восстановить железнодорожную связь с Астраханью через Кизляр. Уже 6 ноября красные части создали угрозу окружения войск белого генерала Агоева, и вынудили их к паническому отступлению. Противник с большими потерями отступал к Прохладной. Вскоре и эта станица была в руках у красных, а потом они очистили от противника все станицы по Тереку до самого Моздока. 23 ноября был взят и сам Моздок. Советская власть во всей Терской области была восстановлена. Однако пройдет меньше месяца, как и эта группировка Красной Армии Северного Кавказа начнет нести большие потери, вынуждена будет прекратить наступление и отступать в направлении на Моздок-Святой Крест.

Здесь нет небходимости описывать весь дальнейший ход боевых действий армии, у истоков которой стояли А.И. Автономов и И.Л. Сорокин. Важен итог. А он более чем печальный. Примерно три месяца спустя после убийства Сорокина 11-я армия тоже погибла. В желающих указать причины гибели армии недостатка не было. Но почти все они, особенно те, кто как раз и привел армию к такому концу, как одну из главных причин поражения называли некомпетентность Сорокина, неправильно спланировавшего боевые действия своей армии.

Безусловно, право анализоровать, высказывать свое мнение имеет каждый, тем более из числа участников тех событий. Но быть объективными, в силу своей заинтересованности, могут далеко не все. Поэтому имеет смысл прислушаться к тому, что написали по этому поводу два человека, чье мнение, авторитет и та роль, которую они сыграли во время Гражданской войны на Юге России, позволяют им делать выводы, которые можно считать решающими. Один из них — Чрезвычайный комиссар Юга России Г.К. Орджоникидзе, а второй — главнокомандующий Добровольческой армией генерал А.И.Деникин.

Вот мнение Г.К. Орджоникидзе. В июле 1919 г. он представил доклад Председателю Совета Народных Комиссаров РСФСР В.И. Ленину о борьбе Красной Армии Северного Кавказа и ее роли в Гражданской войне. В этом докладе он писал:

«XI армии в России мслиают. Не знают ее наши партийные товарищи, и, что печальнее всего, не знают даже руководители военного ведомства нашей XI армии. Принято вообще ругать XI армию как сброд всевозможных партизан и бандитов. Лично я никогда не был поклонником ее, я видел все ее недостатки и недостаточную организованность. Но Советская Россия должна знать, что XI армия в продолжение целого года, как раз в тот момент, когда у Советской России не было еще организованной армии, когда на нее напирали Краснов, чехословаки и Колчак, и когда нашим с большим трудом удалось задержать наступление Краснова в прошлом году, в то самое время, когда напирала самая сильная, самая организованная, сплоченная дисциплиной контрреволюционная Добровольческая армия во главе с Алексеевым, Деникиным, Покровским и др., имевшая несколько всевозможных офицерских полков, насчитывающих каждый по 5 тыс. офицеров, — XI армия приковывала к себе внимание Добровольческой армии, и вела с ней смертельный бой. По заявлению самого Деникина на заседании Кубанской рады 1 ноября прошлого года, в борьбе с XI армией он потерял только убитыми 30 тыс. человек»[329].

Пройдет еще три месяца и Орджоникидзе, будучи уже на Западном фронте, написал специальный очерк «О причинах нашего поражения на Северном Кавказе», в котором опроверг утверждения о том, что 11-я армия потерпела поражение из-за своей партизанщины, пренебрежения к уставам, неиспользования спецов. Он заявлял:

«Борьба за Кубань и Северный Кавказ продолжалась ровно год. […] Северокавказским войскам приходилось защищаться на четырех фронтах при наличии ряда внутренних фронтов восставших казаков. Отрезанные от России, терпели нужду во всем — и в вооружении, и в снаряжении, и в обмундировании, и в медикаментах, и в деньгах. Противники же имели все. […] Патронов не было, снарядов не было. Полкам, имеющим патроны, отдавались приказы идти в бой, и они не смели отказываться и шли при наличности 5—10 патронов на бойца. Не отказываясь выполнять боевой приказ, они выражали свой протест довольно оригинально. Выстроенный полк, получив приказ идти в бой, в продолжение нескольких минут кричал: «патроны, патроны, патроны!»[330] .

В подтверждение этих слов Г.К. Орджоникидзе можно привести записку, которую во время боев за Ставрополь написал Е.И.Ковтюху начальник 1-й Таманской дивизии Пимоненко:

«Дорогой батько! Прошу принять меры как можно скорейшим временем погнать все кухни, продуктовые фуры, а также как можно скорей, скорей патрон, патрон, патрон!!! »[331]

Дальше Г.К.Орджоникидзе писал:

«Мы знали, что наша XI армия, грозная своей численностью, боеспособностью… раздета и разута, что у нее нет патронов и снарядов, знали также, что она не так организована, как это было желательно. Это и заставляло товарищей посылать гонцов за гонцами в Москву. Так, были посланы тт. Киров, Лещиньский, Яковлев и др. Но не оказалось возможным получить вовремя вооружение и обмундирование. И вот, с началом зимы нашу армию начинает косить тиф… К концу декабря зарегистрировано 50 тысяч тифозных… Наша же раздетая, разутая и наполовину больная тифом армия остается без патронов и снарядов. Писалось обо всем этом в Астрахань, писалось в Москву, но что же сделать, — ни Москва, ни Астрахань не смогли своевременно прислать просимое. Не была в достаточной степени учтена деникинская опасность, которая не могла быть реальностью, пока жила и боролась наша северокавказская «партизанская» армия, но которая стала реалыюстью после разгрома последней»[332].

А теперь отношение к «вражеской» — 11-й армии и ее командующему, которое высказал генерал Деникин.

«Стотысячная армия Северо-Кавказского фронта, — писал он, — перестала существовать. Она оставила в наших руках 50000 пленных, не считая больных и раненых, 150 орудий, 350 пулеметов и огромное количество всякого военного имущества. Она усеяла своими трупами Ставропольские поля и предгорья Кавказа во имя чуждых ей идей и непонятных целей. В течение 7,5 месяцев она отвлекала на себя почти все Добровольческие силы Юга и хоть за это должна получить некоторое признание со стороны московских правителей. Но, они вбили в могилу ее осиновый кол и написали на нем бранную надпись. И мне — врагу, приходится заступиться за память погибшей армии перед историей»[333].

При жизни Иван Лукич и его военный талант не были удостоены похвалы от «высоких инстанций». Да и были эти «инстанции» далеко за линией фронта его сражающейся в окружении армии. Но этот «пробел» можно восполнить мнением его противников, которым резона зря хвалить главкома не было. Тот же командующий Вооруженными Силами Юга России генерал А.И.Деникин, будучи уже в эмиграции писал о Сорокине и его армии:

«Военный дух ее, невзирая на отсутствие непосредственного управления с центра […] был несравненно выше, чем в других Красных Армиях. […] Победнть нам ее было труднее, чем другие. Борьба с ней стоила нам огромных потерь. И не раз разгромленная, казалось, до основания, она снова возрождалась и давала решительный отпор нашим добровольцам.

И надо отдать долг полководческому таланту Сорокина. И если бы главком не был «повязан» с партийными лидерами, не вступал с ними, а они с ним в конфликты, то сорокинская армия могла бы одержать верх»[334].

В своих воспоминаниях генерал Деникин еще не раз обращался к личности И.Л. Сорокина. По поводу своего поражения под Екатеринодаром летом 1918 г., он, например, писал:

«Сведения разведки о движении большевиков из Тимашевской на Екатеринодар имели некоторые основания: туда текли обозы, беженцы, дезертиры, мелкие отряды, отколовшиеся от Сорокина. Главные силы оставались, однако, в районе Тимашевской, приводились в порядок, и пополнялись по пути мобилизованными. Силы эти насчитывали, как оказалось, не менее 20—30 тысяч. На основании согласных показаний пленных Сорокин принял решение — выставить против Покровского заслон из лучшей своей дивизии, которая должна была впоследствии отступать на Тамань и Новороссийск, самому пробиться через Кореновскую на Усть-Лабу, с целью уйти за Кубань. Вероятно, только легкость овладения Кореновской и создавшаяся благоприятная обстановка побудили его использовать свое положение и попытаться разгромить Добровольческую армию. Во всяком случае, весь план свидетельствует о большой смелости и искусстве. Не знаю чьих — Сорокина или его штаба. Но если идейное руководство в стратегии и тактике за время Северо-Кавказской войны принадлежало самому Сорокину, то в лице фельдшера-самородка Советская Россия потеряла крупного военачальника»[335].

Можно и дальше приводить оценки, которые Деникин давал И.Л.Сорокину, но ограничимся только еще одной:

«Пройдя через горнило двух войн, наверное, Сорокин лучше многих иных военачальников разбирался в боевых операциях и как стратег, и как теоретик. Будь поумнее и посильнее его помощники, он бы наверняка мог командовать более мощной по масштабам армией»[336].

Своей смертью Сорокин доказал, что предателем он никогда не был. Уходя от ареста в Ставрополь или еще до этого, он неоднократно имел возможность легко перейти к белым. Сплошной линии фронта не было, а противник находился рядом. Там по достоинству оценили бы этот шаг главкома. Но он не сделал его, до последнего момента искал возможность попасть на чрезвычайный съезд Советов, объяснить свои действия, но ему не дали такой возможности. В одном из последних приказов по армии он писал: «Я знаю, что про меня болтают, когда я объезжал фронты Армавирский и Кавказский: уже нашлись «друзья», которые говорили, что я перебежал. Мне эти разговоры не обидны, но они мешают исполнять святое и тяжелое дело защиты наших прав трудящихся».

И.Л. Сорокин действительно не мог пойти на предательство, и об этом со всей определенностью высказался Г.К. Орджоникидзе. В июле 1918 г. в докладе Совнаркому РСФСР, где говорил:

«После взятия Прохладной мы узнали о состоянии XI армии и о тех ужасах, которые произошли в Пятигорске, о расстреле наших лучших товарищей Сорокиным, о расстреле Сорокина в Ставрополе. Здесь я считаю своим долгом заявить, что, несмотря на всю необузданность Сорокина, несмотря на его преступление, совершенное по отношению к нашим товарищам, с контрреволюцией он никаких связей не имел. Сорокинская история создалась на почве отступления Кубанской армии и недоверия между Сорокиным и руководителями Кубанской Советской власти»[337].

Многие из тех, кто занимался исследованием военных событий на Юге России в 1918 «сумели» вообще обойти тему Сорокина. Поэтому еще и сегодня в некоторых справочниках, посвященных Гражданской войне и в музеях истории 11-й армии начинают с того времени, когда ею начал командовать Федько. Практически нет ни одного музея в стране, где бы говорилось о Юго-Восточной революционной армии и Красной Армии Северного Кавказа, их командующих А.И.Автономове и И.Л.Сорокине. Но это все-таки лучше, чем клеветать на них, не разобравшись в их непростой судьбе.

Особенно удивляет вывод о том, что будто бы после расстрела работников Северокавказского ЦИК Сорокин пусть ненадолго, но все же совершил захват всей власти в республике, к чему он все время стремился. И здесь в очередной раз трудно не согласиться с логикой рассуждения, с характеристикой Сорокина, которую дал ему С.В. Петренко, когда в конце своих воспоминаний писал:

«Мое мнение в то щюмн о Сорокине, как и сейчае таково: этот человек выше всего считал военное дело, и стремился быть неограниченным властителем в военной сфере… Но к захвату гражданского управления он никогда не стремился, так как был достаточно умен, чтобы ясно понимать невозможность справиться с таким громоздким делом»[338].

Вполне закономерен вопрос: а как армия отнеслась к убийству своего главкома? На этот счет в разных источниках существуют разные мнения. Причем прямо противоположные. Одни сообщают, что армия как бы «вздохнула свободно, освободившись, наконец, от «авантюриста». Другие пишут, что, наоборот, только напряженная боевая обстановка помешала некоторым частям крайне негативно отреагировать на смерть легендарного полководца, и только Кочубей, возмущенный убийством Сорокина поднял мятеж своей бригады.

Есть и третье мнение, его высказал все тот же С.В.Петренко.

«Войска, — пишет он, — отнеслись совершенно сознательно к происшедшему, и если в начале голоса раздавались и за Сорокина, то после нескольких митингов и разъяснений все совершенно успокоилось. Дивизия, бывшая армия Сорокина, без всяких колебаний и сомнений двинулась вперед, разбивая на своем пути банды Серебряковцев и Бичераховцев, освобождая Терек от последиих остатков контрреволюции. Начальник колонны, в которую входила эта дивизия, — тов. Мироненко говорил мне, что солдаты и командиры сразу поняли, что если съезд высказался определенно против Сорокина, то так и должно было быть. И хотя все уважали Сорокина как вождя и бойца, но никто не выступил в его защиту»[339].

Закончил свои воспоминания бывший начальник штаба армии Сорокина и член Реввоенсовета Красной Армии Северного Кавказа такими словами:

«Жаль погибших безвинно хороших товарищей и работников, но жаль и погибшего нелепо лучшего бойца Кубани — Сорокина, наши товарищи красноармейцы говорят: если бы у Сорокина гайка в голове в другую сторону крутилась, не было бы на Кубани лучшего революционера. Лучше бы он погиб от кадетской пули где-нибудь на полях Кубани, лучше бы ему раньше лечь в могилу в красном гробу, как честному бойцу, чем теперь лежать в яме во дворе Ставропольской тюрьмы»[340].

Совершенно очевидно, что в самый критический момент его жизни рядом не оказалось личности, равной ему по силе характера, но более дальновидного и рассудительного, но что поделаешь — не у каждого Чапаева был свой Фурманов.

Загрузка...