На грани тьмы

Глава 47

Ханна

День двенадцатый

Время пролетало как в тумане. Ханна лежала на матрасе, укрытая одеялом и подпертая несколькими подушками. Она переоделась в длинную белую ночную рубашку с оборками, оказавшуюся ей на несколько размеров больше. Вероятно, она принадлежала бабушке, которую Ханна представляла себе раньше.

Она не могла рожать в брюках, так что пришлось надеть ночную рубашку.

Призрак лежал рядом с ней. Вытянувшись, он занимал почти всю длину матраса и половину ширины, гора тепла и меха.

Ханна не возражала. Его теплое, мягкое присутствие сосредотачивало ее, удерживало в этой реальности, а не в кошмарах, воспоминаниях, которые преследовали темные уголки ее сознания.

Схватки шли с интервалом в четыре минуты. Боль приходила и уходила волнами. Но это не просто боль или преэклампсия, которой она боялась и страшилась. Это было что-то еще.

Она вцепилась в часы Лиама, изучая каждую тикающую секунду и минуту, словно они могли дать ей ответы, которых Ханна так отчаянно жаждала.

Счет помогал ей оставаться в этом мире, сохранял ее присутствие. Пятнадцать схваток за последний час. За час до этого было только девять. Пока ее родовые боли усиливались, Лиам занялся охраной дома.

Он прибил плиты фанеры, которые нашел в гараже, над раздвижными стеклянными дверями — как сломанными, так и не сломанными. Для надежности добавил слой черных мусорных мешков промышленного размера и толстую клейкую ленту. Это защищало от ветра, холода и снега.

Под переднюю и заднюю двери, ведущие в гараж, он вставил ограничители и закрыл окна. Снял плотные шторы из детских комнат и приклеил их скотчем к окнам гостиной, чтобы заблокировать свет камина.

В метель вряд ли кто-то их увидит, но Лиам проявлял осторожность. Он всегда рассматривал все возможные и наихудшие сценарии, даже раньше, чем она.

С ее губ сорвался еще один стон. Призрак поднял голову и тихонько заскулил. Он прижался мордой к ее щеке, успокаивая.

Обогнув дом и еще раз проверив окна, Лиам согрел у огня кастрюли с водой. Стопка чистых полотенец лежала на столе, готовая и ждущая. Он поставил кастрюлю, подошел и опустился на колени рядом с ней.

Его лицо помрачнело, глаза наполнились тенями, которые Ханна не могла разобрать.

— Что я могу сделать?

Она повернула голову.

— Ничего. Просто… побудешь рядом?

Его рот сжался в тонкую линию. Лиам выглядел нервным и смущенным. Он оглянулся на кухню, потом на свои руки. Когда вновь встретился с ней взглядом, его глаза смотрели твердо.

— Я никуда не уйду.

По правде говоря, она боялась. Ханна была рада, что Лиам здесь. Он нужен ей здесь.

Лиам провел руками по своим каштановым волосам. Волосы торчали тут и там на его голове.

— Ты боишься?

Довольно неожиданный вопрос от него.

— Да, — она посмотрела на свой живот. — А ты?

Долгое время Лиам молчал. Она подумала, что он не собирается отвечать. Наконец, он вздохнул.

— Напуган до смерти.

Ханна отвернулась от него и посмотрела на огонь. Она смотрела на прыгающие, мерцающие языки пламени, пока ее зрение не поплыло.

— Я не хочу этого.

— Полагаю, не хочешь.

— Это делает меня плохим человеком?

Он не колебался.

— Нет.

Огонь разлетался на языки и столбы пламени. Теплое потрескивание заполнило комнату. «Ты в безопасности. Здесь ты в безопасности». Ханна закрыла глаза. На ресницах застыла влага.

— Я хотела еще одного ребенка после Майло. Но все вышло не так, как я думала.

Лиам ничего не сказал, просто терпеливо ждал. Ждал, когда она будет готова рассказать. Или не рассказать. Это зависело от нее.

Она почувствовала, как поднимается тьма, страх, паника и ужас. Боль, страдание и ужас возвращались, как кошмар, как самый страшный сон, который когда-либо снился, только этот сон был реальным.

— Это не первая моя беременность… с ним. Был еще один… еще один ребенок. — Ханна никогда не говорила этих слов раньше. Ей некому было их сказать. Правда разъедала ее изнутри, не имея возможности выйти наружу, токсичный яд проникал в каждый уголок ее существа.

— Я здесь, если… если ты хочешь, — сказал Лиам медленно, запинаясь. Он прочистил горло. — Если захочешь рассказать…

В его голосе не слышалось осуждения. Его обычная суровость исчезла. Он был нервным, неловким, таким же потерянным, как и она.

Ханна действительно хотела. Ей нужно произнести это, рассказать кому-то. Она доверяла Лиаму. Не только свою жизнь, но и это. Всё.

Он был немногословен, сдержан, свиреп. Но Лиам не был недобрым. В нем не чувствовалось ничего недоброго.

Она перетерпела прилив боли, стиснув зубы, заставляя себя пройти через него, когда боль постепенно уменьшалась, просачиваясь из ее тела, пока в следующий раз не накатила на нее, такая же жестокая и неумолимая, как волны, разбивающиеся снова и снова, размывая береговую линию. Подтачивая ее сопротивление, ее волю.

— Я умоляла его не трогать ребенка, — сказала Ханна тихо, сокрушенно. — Он мог подбросить его на пожарную станцию или в больницу, в любой город или поселок, даже за сотню миль отсюда. Никто бы никогда не узнал правду. Ребенок мог бы жить. Мог бы вырасти с родителями, собакой, качелями на заднем дворе, всем… всем, что у него должно было быть. Детство. Кто-то, кто бы его обнимать, любить его.

— Но Пайк, он… он ничего не оставляет. Никогда. Я принадлежала ему. Как собственность. Все, что я есть, все, что у меня было. Для него ребенок не был настоящим, не был человеком. Он стал просто вещью, чем-то, чем можно дразнить, мучить меня. А потом, когда он родился…

Ее голос прервался. За веками появились яркие и резкие образы, хотела она того или нет, такие же резкие и свирепые, как накатывающая боль.

Она снова была в подвале. Четыре бетонные стены, бетонный пол, матрас, ванная комната, зарешеченное окно, сквозь которое просачивался тусклый дневной свет. Окно — единственное свидетельство того, что мир снаружи все еще вращался, продолжая существовать без нее.

Матрас, пропахший потом и кровью, адская боль, терзающая тело, разбирающая ее на части, клетка за клеткой, кусочек за кусочком, пока не осталось ничего, кроме муки.

Она лежала одна. Ни больницы, ни медсестры или акушерки, ни матери, ни мужа, который держал бы ее за руку. Никто не мог сказать ей, что делать. Никто не мог сказать ей, нормально ли то, что происходит, что она пройдет через это, как миллиарды матерей до нее, что это невероятно жестокое и болезненное явление так же естественно, как дыхание, и является частью круга жизни.

Ханна уже рожала раньше, в стерильной белой больнице с бодрыми врачами и медсестрами в халатах, с ободряющими улыбками. С мониторами, мигающими аппаратами и капельницами, капающими лекарства, которые заглушали боль, притупляли страх.

У Майло нашли нарушение, поэтому врачи назначили кесарево сечение. У нее даже не было родовой деятельности. Все прошло по плану, по расписанию, по сценарию. Синяя простыня поднялась, отделяя от того, что делали с ее телом. Ханна присутствовала, но не принимала активного участия.

Она лежала там, испытывая тошноту и нервозность, онемев от груди вниз, чувствуя странные безболезненные потягивания, когда врачи тыкали и прощупывали ее внутренние органы.

Когда они подняли синеватого, липкого младенца над голубым полотном простыни, Ханна испытала прилив удивления, восторга и любви — о, такая любовь, такая сильная и неистовая, что у нее перехватило дыхание.

Она полюбила Майло, как только его увидела.

Вторые роды совсем не походили на первые. Вместо предвкушения — страх. Вместо удивления — смятение. Вместо радости — ужас.

Вместо порядка, чистоты и стерильной точности царили паника, страх и страдание.

Что она знала о сантиметровом раскрытии или времени схваток? Некому было сказать ей: «Когда схватки будут идти с интервалом в пять минут, делай то-то» или «Когда отойдут воды, делай то-то».

Приседай. Дыши. Тужься. Кричи.

Это вообще чудо, что ребенок родился живым.

Три дня она прижимала его к груди, кормила, заставляла срыгивать, вытирала его мочу и какашки рваными кусками простыни, которую стирала в раковине.

Она не дала ребенку имя. Она не могла заставить себя сделать это. Она не могла его полюбить. Он принадлежал Пайку. Не ей.

А потом появился Пайк. Ханна никогда не забудет его выражение лица, когда он увидел крошечного младенца у нее на руках, эту улыбку, его глаза смотрели ровно и холодно.

Она сказала.

— Пайк убил моего ребенка.