На Памире

ВЕЧЕРА НА ЛАГЕРЕ БЛИЗ СЕНДИВА

Наш лагерь на Шахдаре простоял в двух километрах от Сендива целых девять недель. Такое постоянство объяснялось удобным положением выбранного под лагерь места. От него можно было ходить и вверх и вниз по Шахдаре, и на север, в Шугнанский хребет, и на юг, в Шахдаринский, в боковые долины Чандыма, Друмдары, Сендива. Они забирались под самые ледники и ветвились там, в горах, как саксаул. Из базового лагеря мы уходили в разные стороны иной раз дней на пять. Геоботаническая съемка — это такая работа, что если ее быстро сделаешь, значит, сделаешь плохо. Вот и стоял наш лагерь на том же месте чуть ли не пол-лета. Геологи, часто проходившие мимо, посмеивались, говорили, что мы просто средства осваиваем на живописном месте. Смеяться смеялись, но лагерь наш стороной не обходили, и гости были явлением обычным.

По возвращении из маршрута дел на лагере все равно невпроворот: надо до темноты переложить гербарий, зарегистрировать его в журнале, проставить регистрационные номера в бланки описаний, сделать отметки в пикетажке и на карте, зарегистрировать отснятую пленку, потом подготовиться к завтрашнему маршруту, и только потом следуют переодевание, ужин, отдых. Лаборанты иногда ворчат на всю эту «карусель», но без нее потом концов не найдешь. Заведенный порядок блюдется, как в госбанке.

Темнеет в горах рано: и широта здесь южнее тридцать восьмой параллели, и горы вздымают рваный горизонт навстречу солнцу. Между ужином и сном, если не очень за день притомилось, остается часок свободного времени. Коротают его как угодно, но без милого сердцу чтения: только фонарь засветишь — налетят москиты, изведут, до утреннего холодка не дадут покоя. А без чтения что за досуг для интеллигентного человека? Особенно ежели вечеров этих десятки. Вот в этот-то час между ужином и сном особенно ценился интересный разговор. Интересным, кстати, он был всегда, шла ли речь о работе или просто «за жизнь». Иногда разговор входил в какое-то русло и переходил в монолог, в рассказ. Ах, какие блестящие рассказчики встречались! Прошли годы, а некоторые рассказы до сих пор живут в памяти. Вот некоторые из них.

Рассказчик погрел руки о кружку с чаем, отхлебнул и предупредил:

— Только, чур, не смеяться, а то спать пойду.

Лицо его в темноте лишь угадывалось, и поэтому весь рассказ был воспринят лишь «на голос».

— Так вот, случилось это не со мной, а с моим другом Белозеровым. У него партия в Заалайском хребте тогда работала. Хребет этот, сами знаете, серьезный: ледники, острые гребни, скалы. Но и ребята в партии подобрались крепкие, двое даже разряд по альпинизму имели. И оснащение у них было, как у альпинистов: скальные крючья, кошки, рация, все что положено. Работа велась в пригребневой части хребта, как раз там, где все эти пики скопились — и Курумды, и Заря Востока, и пик Пограничников. Интрузии там на поверхность вышли, а где интрузии, там всегда приятные сюрпризы для геолога-разведчика возможны. Так и работали, месяц, полтора. Все шло хорошо, как вдруг пошла полоса невезения. У радиста аппендикс разгулялся. Пришлось его в Ош отправить. А тут двое не вернулись из маршрута — геолог Лапшин и рабочий Стукалов. Белозоров через милицию связался с базой, рассказал о случившемся, попросил прислать другого радиста, а сам с тремя геологами кинулся в спасаловку по следу Лапшина. Следов на камнях, конечно, никаких не было, известно было только место, куда ушли маршрутом Лапшин и Стукалов. И путь туда шел один-единственный, так что должны были найти. Вспомнил по пути Белозоров, как расспрашивали его в милиции. Сказали, что завтра вслед Белозорову пошлют поддержку из нескольких спортсменов.

К гребню добрались под сумерки. А на гребне «жандармы». Они, как верхом, на хребте сидят: их и сверху не пройдешь, так как стенки у них отвесные, метров по сто иной раз, и боком не обойдешь из-за тех же стенок. Оттого и зовут такие скалы жандармами: стоят, не пускают. Жандармы можно обойти сбоку только с помощью скальных крючьев. Наверное, так и пошли Лапшин со Стукаловым. Но было сумеречно, и Белозоров решил ночевать, чтобы с утра продолжить поиски. Разбили две палатки, влезли по двое в каждую, сжались, подрожали и уснули. Холод! Высота-то более пяти километров.

Ночью Белозоров сквозь сон услышал снаружи скрип шагов по снегу. Решил, что это кто-нибудь из соседней палатки прогуляться вышел, спросил: «Кто?» Ответил незнакомый приглушенный голос:

— Это я, радист, которого вы вызывали. Приехал на базовый лагерь и тут же пошел вслед.

Не будь Белозоров таким сонным, он бы удивился, что радист успел так быстро добраться с экспедиционной базы за полтысячи километров, что шел он в темноте по незнакомым горам. Но Белозоров так устал и изнервничался за день, что никакие такие мысли его не посетили. Он только предложил радисту влезть в любую палатку, но тот сказал, что предпочитает спать на воздухе. И опять Белозоров не удивился, пробормотал только: «Как хочешь» — и стал погружаться в сон. Но еще до того, как заснуть окончательно, он услышал голос радиста:

— Внизу сказали, что искать надо у четвертого жандарма…

Кто сказал? Откуда кто знает, где искать? Будь, повторяю, Белозоров в бодрствующем состоянии, он тут же задался бы этими вопросами. Но сон, холод, усталость да еще эта высота, притупляющая бескислородную мысль… Белозоров уснул.

…Утром никакого радиста возле палаток не оказалось. От палаток по снегу шли только следы, терявшиеся на голой скале первого жандарма. Белозоров спросил ребят, не слышали ли они чего-нибудь ночью. Ребята спали крепко, но тот, что был в одной палатке с Белозоровым, слышал ночью какой-то разговор, а какой — не разобрал. В другой палатке вообще ничего не слышали. Белозоров огорчился, покосился на следы, что вели к жандарму, и ничего рассказывать ребятам не стал, решил, что примерещилось ему: на высоте это бывает.

Следы почти перемело, они едва виднелись, и кто-то из ребят показал на них и сказал, что это наверняка следы Лапшина. Белозоров подумал про себя, что вчера он этих следов вроде бы не видел. Впрочем, темновато уже было…

С трудом прошли первый жандарм. Ничего. Только жесткий снеговой гребень местами был свезен то в одну, то в другую сторону. От ветра он рушился бы только в одну сторону — на это обратили внимание. Не нашли никого и возле второго жандарма. И возле третьего. Ребята высказались в том смысле, что дальше и искать бесполезно: гребень между третьим и четвертым жандармом был чистым, почти полированным. Не было и намека на то, что кто-то ходил по нему. Правда, ветер такой, что любые следы заполирует, но вид у гребня был совершенно девственный. Если бы не ночная галлюцинация, Белозоров согласился бы с ребятами. Но он помнил про четвертый жандарм, как сейчас слышал глухой голос «радиста». И настоял на осмотре этого жандарма. Сказал, что, если и там ничего нет, будут возвращаться.

Четвертый жандарм проходили, как и те три, со скальными крючьями. Белозоров шел впереди, забивал крючья в скалу, нанизывая их предварительно на капроновый шнур. Цеплялся кошками за скалу, повисал на крюке, продвигался дальше, а ребята уже шли за ним. Альпинистский разряд был именно у Белозорова. И у Лапшина тоже.

Внезапно Белозоров замер. Перед ним висел капроновый шнур. Не оранжевый, как у него, а белый. Чуть выше был вбит в скалу крюк — метра на полтора выше того, что забивал сейчас Белозоров. Приглядевшись, он увидел, что над ними идет целый ряд вбитых скальных крючьев. Ребята, занятые проходкой жандарма, не заметили их. Белозоров заметил только потому, что с этого крюка свисал шнур. Конец его, похоже, был обрезан…

…Рассказчик замолчал, неторопливо отхлебнул остывший чай. Все молчали.

— Спите, что ли? — спросил рассказчик.

Кто-то хриплым голосом произнес:

— Не валяй дурака, давай дальше.

— Ну, дальше так дальше… Так вот, вися на стенке жандарма, Белозоров обратил внимание ребят и на крючья, и на свисавший шнур. Кто-то приметил внизу, под жандармом, заснеженный бугор, как бы прилепившийся к крутому склону. Одного из ребят спустили туда на веревке. Там был труп Лапшина. Он сжимал в почерневшей руке конец шнура, тоже вроде бы обрезанного ножом, сжимал крепко, как свидетельство того, что его предали… Следов Стукалова нигде не обнаружили. С трудом подняли тело Лапшина на гребень. Концы обрезанного шнура забрали с собой как вещественное доказательство. Посланная милицией подмога прибыла вовремя: ребята уже изнемогали, перетаскивая Лапшина через жандармы…

…Вернувшись на базовый лагерь, Белозоров спросил насчет радиста. Ему сказали, что он еще не прибыл. В милиции долго разглядывали принесенные концы шнура. Сказали, что они, возможно, не обрезаны, что капрон на морозе иногда ломается при сильном рывке, вот и тут на излом похоже. Но на всякий случай, сказали, пошлют шнур на экспертизу. Ребята всем случившимся были расстроены до предела. Особенно Белозоров. Он вовсе потерял покой. У него появился какой-то страх перед горами, и вскоре он уволился и уехал жить и работать на Украину. А историю эту он мне перед отъездом рассказал. Вот и все.

…Все завозились, разминая затекшие руки-ноги. Кто-то пробурчал:

— Мистика какая-то, ну тебя с такими рассказами к ночи… Прорезалось оживление:

— Погоди, погоди, а кто же ночью приходил тогда?

— Ну, померещилось это Белозорову.

— А следы?

— Следы, наверное, Лапшина были.

— А экспертиза что показала?

— Не знаю. Нашему брату это не докладывают.

— А Стукалова так и не нашли?

— Насколько мне известно, нет, не нашли. Белозоров до сих пор уверен, что это Стукалов обрезал шнур, хотя мотивов объяснить не может. Но я-то думаю, что надо было поискать внимательнее где-то там же, возле четвертого жандарма…

Разговор принимал затяжной характер. С утра надо было снова идти в многодневный маршрут, и я разогнал публику по палаткам, из которых еще долго слышалось шушуканье. Наверняка обсуждались новые версии…

В тот день на лагерь заезжал наш давнишний приятель — колхозный шофер Андалиб. С ним приехал молодой парень Кадамшо и маленького роста, лет пятидесяти человек, назвавшийся Гарибмамадовым. Кадамшо так и остался у нас: его оформили рабочим. Андалиб, попив чаю и оставив в качестве гостинца бидон джаргота (что-то вроде простокваши), уехал с Гарибмамадовым. Когда Кадамшо освоился, он сказал, что Гарибмамадов — герои, что у него одного орденов больше, чем во всем кишлаке, что Гарибмамадов в войну был снайпером, а сейчас работает в колхозе бригадиром. Через час рассказы Кадамшо о земляке стали перерастать в своего рода эпос. Мы пожалели, что не пригляделись к Гарибмамадову повнимательнее. Заговорили о том, что на Памире вообще иной раз встречаются удивительно интересные люди. Стали вспоминать разные истории на эту тему. Одна из них захватила всех.

Рассказчик начал как-то вяло, но потом разошелся.

— Да-a, вот и у нас на Бартанге встреча была. В Бартангской щели костра не разожжешь: леса нет. А везти дрова по тем тропам-оврингам дураков нет. Разве только на себе нести, так ведь с работой идем. Да и много ли на себе унесешь! А кизяком еду греть долго. К тому же собирают почти весь кизяк местные жители. Вот мы и везли с собой две паяльные лампы. А бензин в двух здоровенных канистрах вьючили на специально арендованного для этой цели ишака. Его так и прозвали — Бензовоз. Курить возле него не разрешалось. Так вот и решали топливную проблему.

Однажды вечером стали мы на ночлег. На Бартанге выбрать место для ночлега трудно: кругом или откосы к реке, или пойма сырая, а то и заливаемая. В тот раз нашли площадку, что-то вроде расширения тропы метра на три. Решили, что ночью все равно никто не пойдет. А то мы заняли все пространство тропы, и, ежели бы кто пошел, ему надо было бы через нас перешагивать. Это я к тому, что мимо нас никто незаметно пройти по долине ни вверх, ни вниз не мог. Ключевая позиция.

Сварили еду, сидим едим, лампа ревет под чайником, уютно так… И тут Бензовоз, почуяв кого-то, заорал. Из темноты подходит к нам старик. Палка из иргая, чалма, седая борода, пиджак бумажный, брюки заправлены в джурабы и сыромятные пехи, в руках узелок. Таких стариков тут сколько угодно, на них и внимания-то не обращаешь: поздоровался — и дальше.

Этот дед тоже руку к сердцу: «Салом аллейкум». Мы, понятно, тоже его вежливо приветствуем: «Аллейкум бар салом». Я ему и говорю: «Садись, бабай, с памп». Сел. Налили ему миску нашего варева. Я предупредил: «Только еда у нас, бабай, экспедиционная: концентраты да консервы». А дед мне и отвечает на чистейшем, без акцента, русском языке: «Воленс-ноленс, милый, я же не прошу у вас индейку с орехами». Я аж поперхнулся. Ну, думаю, не иначе шпион. Чтобы местный дед так вот «воленс-ноленс» говорил — не может этого быть. А старик аккуратно так из мисочки ест. Потом я насчет шпиона мысль оставил: это же совсем дураком надо быть шпиону, чтобы так разговаривать. Вряд ли уж совсем дураков посылают. Начинаю деликатный разговор, уже на «вы»: «Откуда, говорю, вы так хорошо русский язык знаете?» Дед усмехнулся, понял мои сомнения и протянул мне паспорт, сказав, что долго жил в России. Паспорт оказался в полном порядке: местный житель, зовут Сафарак (фамилии не помню), прописан в кишлаке, что в двадцати километрах отсюда, год рождения 1875-й. Стало быть, ему восемьдесят лет. Молодец старик: сухой, подвижный такой, никак восьмидесяти не дашь.

Тем временем наши рабочие начали со стариком разговор по-шугнански. Тот степенно отвечал им. А я все никак не мог отделаться от сомнений. Ну, молодые местные ребята отлично говорят по-русски, бывает, что и вовсе без акцента. Но старики, как правило, еле-еле фразы вяжут, их и понять-то трудно. А этот мало того что без акцента, так еще и говорит интеллигентно. К тому же эта индейка с орехами. Я и сам не помню, ел ли такое блюдо, а он… тоже мне аристократ.

Старик, разговаривая с ребятами, нет-нет, а поглядывал на меня. А я на него исподтишка. Потом он и говорит мне: «Не ломайте голову, молодой человек. Вы про Михаила Ефремовича Ионова слышали? Так я у него с 1893 года работал». Тут уж я не отстал от старика, пока он не рассказал нам в общих чертах свою биографию. Потом вопросами его засыпали. В итоге вырисовалось следующее.

В 1892 году на Памир прибыли части от Ферганского округа под командованием полковника Михаила Ефремовича Ионова. Ионов организовал Памирский пост, который теперь зовется Мургабом. Уже через год отряд Ионова направился вниз по Мургабу и в Бартангскую щель. Сарезского озера тогда не было, и тропа, хоть и трудная местами, шла тогда до самого Кала-и-Вамара. Теперь это Рушан. Места отряду были незнакомы, и проводником вызвался Сафарак, которому было тогда восемнадцать лет. Вызвался добровольно: в Кала-и-Вамаре тогда стояли афганские аскеры, причинявшие жителям долины много зла, и на русский отряд смотрели как на избавителей.

Места Сафарак знал отлично: сызмальства ходил в горы со своим отцом-охотнпком. С отрядом попал в Мургаб к Ионову. Тот зачислил парня в отряд, велел выдать обмундирование, поставить на довольствие. И стал Сафарак служить. Ходил с отрядом в Бахан, вязал вместе с казаками английских лазутчиков, перебрался с Ионовым в Хорог, жил там на территории военного поста. Часто приходилось ему водить по горам экспедиции или просто специалистов. То военного врача сопровождает в поездке, то гражданского статистика, то ботаника Б. А. Федченко с группой в Андероб везет, то с этнографом М. С. Андреевым по Пянджу ездит.

Со временем стал Сафарак в отряде просто необходимым человеком. Он был быстр, смышлен, неприхотлив и исполнителен. За годы жизни в отряде выучился он не только хорошо говорить по-русски, но и читать и писать. Выучил немного и французский. А когда началась мировая война, присвоили Сафараку звание прапорщика. Стал он вхож в офицерское собрание. Там тоже кое-чему подучился. А когда началась революция, попал Сафарак в Красную Армию, воевал с басмачами, под Термезом ранен был, снова воевал. И занесла его военная судьба на Урал, в Златоуст. Там он наконец-то женился, обзавелся семьей и вскоре перебрался в Тверь, где жили родственники жены. Работал вольнонаемным в военкомате. Скучал он о родных горах, но жена ни в какую туда ехать не соглашалась. А в войну, уже в Отечественную, вся семья погибла. Не одновременно и не в одном месте. После войны он еще некоторое время разыскивал, не осталось ли кого в живых. А когда убедился, что остался один, вернулся в родной кишлак. Там уже не было никого, кто бы его помнил. Получает пенсию. Доживает свой век там, где родился.

Я стал расспрашивать старика о тех давних временах. Он помнил многое и многих. Знавал ботаников С. И. Коржинского, Б. А. Федченко и Н. И. Вавилова, лингвиста И. И. Зарубина, географа Н. Л. Корженевского, топографа М. И. Чейкина, агронома Д. Д. Букипича, геолога Д. В. Наливкипа. Видел своими глазами Свена Гедина и Аурелия Стейна, Михаила Фрунзе и Павла Дыбенко.

Я поинтересовался, зачем нужно было возвращаться в далекий кишлак, ведь легче жить в городе. Старик грустно посмотрел на меня и сказал, что жить можно где угодно, а умирать надо на родине…

Рассказчик умолк. Мы еще долго сидели, каждый по-своему мысленно перебирая чужую жизнь, такую долгую и необычную.

То лето было удивительно жарким. Реки вздулись, и однажды половодьем снесло часть автомобильной дороги. Не удивительно поэтому, что в один из вечеров разговор на лагере зашел о стихийных бедствиях. Особенно много говорили о половодьях, селях, оползнях и землетрясениях — наиболее частых и губительных стихиях Памиро-Алая. Один из рассказов был наиболее завершенным.

Рассказчик разгреб пятерней бороду, закурил и начал говорить.

— Летом 1949 года мы кинули жребий — какому отряду какой район покрывать съемкой. Мне достался Хаитский район бывшей Гармской области. В общем-то мне было все равно: я только начинал работать в Таджикистане и сравнительная ценность того пли иного района мне не была ясна. Отряд укомплектовали почти целиком в городе: почвовед Тамара Петровна, только что прибывшая из Саратова по распределению молодых специалистов, геоботаник Виктор Маков, рабочие Камал и Миша, а еще двоих рабочих должны были взять на месте. Начальником был я, и было мне в те времена двадцать два года.

Добрались мы до Хаита, сняли там кибитку с садиком, оставили в ней часть груза, оформили еще двух парней — Расула и Оджину рабочими, наняли десяток ишаков, распрощались с Камбарали, и через несколько дней наш караван уже двигался вверх по долине Немана. Восьмого июля нас основательно потрясло. Ишаки остановились, сверху посыпались камни. Это было первое в моей жизни землетрясение, и я не сразу понял, что именно происходит. Когда все кончилось, пошли дальше. В тот же день перебрались по шаткому мостику через Неман на правый берег, вышли по верхней тропе к отличной зеленой площадке и там разбили лагерь. Место это было удивительно красивым. Сверху нависали скалы, из-под которых бил родник, а метрах в трехстах внизу шумел Неман. Расставили палатки, распаковали вьюки. Обнаружилось, что забыли на базе гербарную бумагу, без которой работать нельзя. Я расшумелся на Виктора и рабочих. Все это по молодости лет, конечно. Сейчас орать избегаю. Говорят же таджики, что если бы рев имел цену, то самым дорогим животным был бы ишак. Вот я тогда и орал, как ишак, хотя, конечно, история с забытой бумагой — чистейшее разгильдяйство. Оджина вызвался вернуться в Хаит за бумагой, Расул пожелал сопровождать его. Оба они жители Хаита, и, хотя двоим там делать было нечего, я отпустил обоих, чтобы как-то загладить свой срыв. Кабы знать, к чему это приведет!

Весь следующий день мы возились с устройством лагеря. Решили сделать его базовым на целый месяц. Ребят с бумагой я ждал десятого к обеду. В этот день рано утром я брился. Когда одна щека была уже выскоблена, меня сбило с ног. Впечатление такое, будто ковер из-под ног выдернули. Кругом что-то гудело. Хотел встать на четвереньки, но и тут меня свалило набок. Кое-как дотянулся до полевой сумки с казенными деньгами и топографическими материалами, кинул ремень через плечо, сгреб за ствол карабин и выполз из палатки.

Кругом творилось черт знает что. На нашу площадку, перелетая через скалу, сыпались камни. Склоны, казалось, дымились. Я что-то закричал и на четвереньках, боясь, что с ног собьет, кинулся под скалу. Это было единственное место, куда не падали камни. Вся моя команда уже была там. Когда я добрался до скалы, все стали подползать ко мне поближе. Я закричал, что надо рассредоточиться, так как иначе может завалить всех сразу. Но никто и не подумал отодвинуться от меня. Вот тогда-то я и понял, что я начальник, что от меня чего-то ждут, надеются на меня, что ли. Впрочем, все это я, наверное, осмыслил потом.

Сколько времени продолжалось землетрясение, сказать трудно. Минуты две-три, по-видимому. За эти минуты наш благоустроенный лагерь был уничтожен начисто. Палатки почти полностью были завалены глыбами размером с хороший письменный стол. Из восьми ишаков живыми остались только три, но и у тех были переломаны спины или ноги. Несчастные животные кричали как-то не по-ишачьи — длинно и пронзительно. Камал сказал, что надо их пристрелить, чтобы не мучились. Я протянул ему карабин и отвернулся. Прогремели выстрелы. Крики прекратились. Бросилось в глаза лицо Виктора, густо усыпанное веснушками. Удивился: раньше я этих веснушек не замечал. Потом понял, что Виктор побледнел.

Потом мы огляделись. Узнать окрестности было трудно. Зеленые склоны были исполосованы красными бороздами. Это сползла дернина. Оказывается, склоны тогда не дымились, а пылили от оползавшей дернины. Ясман внизу вздулся. Через час по нему поплыли рамы, двери, трупы лошадей и прочего скота. Нижнюю трону затопило. От моста, по которому мы переправились через Ясман, не было и следа. Похоже было, что река внизу подпружена. Подземные толчки, не такие, правда, как тот катастрофический, все время продолжались. Сначала мы пугались, потом привыкли.

Из нас никто не пострадал, если не считать ссадин и синяков. Ставшую грязной мыльную пену со щеки я стер. Добриваться было нечем. Подвели итоги. Стало ясно, что о работе не может быть и речи. Удалось выкопать десятка три сухарей да кое-что из имущества. Акт о списании решили составить потом, а пока — выбираться в Хаит как можно скорее: там видно будет. С собой велел взять только самое необходимое, остальное бросить. Сухари разделили, съев часть из них на завтрак. Каждому досталось по три штуки. По пути рекомендовал не пить воду, чтобы двигаться поскорее. Пошли…

Через час заметил, что Тамара Петровна отстает. Похоже, рюкзак у нее тяжелый. Велел Камалу взять рюкзак Тамары Петровны, а ей отдать свой, в котором гремели кружка с ложкой, а весь остальной объем занимал ватник. Он при мне впихивал его туда. Еще через час стал отставать Камал, здоровый парень, сильный и крепкий. Стало ясно, что рюкзак тяжел непомерно. Остановил всех, сказал Тамаре Петровне, что в силу особых обстоятельств я просмотрю ее выкладку. Она оскорбленно дернула плечом: «Пожалуйста!» Сначала из рюкзака появился тяжеленный чугунный казан, в котором готовили еду на всю команду. Поскольку еды все равно не было, казан тащить было бессмысленно, и я тут же пустил его вниз по склону. Потом вытащил из рюкзака чугунную же сковороду, тоже коллективного пользования. Тоже выкинул. Затем последовал «Граф Монте-Кристо» без конца. «Граф» полетел вслед за сковородой. Каждый мой бросок Камал воспринимал со вздохом облегчения. Выброшено было еще много всего, но, когда я выкинул стоптанные парусиновые туфли, которым даже по тем временам место было на помойке, Тамара Петровна легла на рюкзак и сказала, что больше она ничего не даст мне выбросить. Я не стал спорить: выкладка и так пришла в относительную норму. Никто во время этой сцены не смеялся.

Каждому роднику Тамара Петровна кланялась. В желудке у нее плескалось так, что слышно было всем. Она взмокла, тяжело дышала, но на мои просьбы пить поменьше отвечала презрительным пофыркиванием. Свои сухари она съела сразу и через некоторое время сообщила мне, что хочет есть. Я отдал ей один сухарь. Через час она снова захотела есть. Я отдал ей второй сухарь, а оставшийся тут же съел сам. Потом ее подкармливали уже другие.

На второй день пришли в Хаит. На месте цветущего поселка высился грязный каменистый вал. Оказывается, Хаит не только растрясло, но и засыпало селем, вырвавшимся из ущелья Обидарахауз. Нас встретила цепь милиционеров, велевших обходить какое-то место стороной. Потом я узнал, что в этом месте засыпало банк, оказавшийся на шестидесятиметровой глубине. Пошли вниз. Там, на конусе выноса, остался участок садов, оттуда слышался шум, а потом мы увидели, что весь этот пятачок забит людьми.

Протолкались к столам, стоявшим под открытым небом. Заявили о прибытии. Нам откровенно обрадовались: мы числились пропавшими без вести. На телетайпе мне вручили кучу радиограмм. Две предназначались мне. Служебные. Остальные были от мамы Тамары Петровны: «Поймите сердце матери, сообщите правду» — и все в таком же духе. Отдал эти радиограммы Тамаре Петровне, просил ее успокоить свою маму и передать привет от меня.

Началась какая-то странная жизнь. В Хаит пробивалась колонна автомашин, в составе которой была и наша. Ее вел Камбарали. Это я узнал из радиограммы. Но хотя дорогу восстанавливали, дело шло медленнее, чем хотелось бы. О еде беспокоиться не приходилось: нас бесплатно кормили на полевых кухнях. Крыши над головой, правда, не было, но к чему она летом? Спали мы под грецким орехом, который застолбили в первый же день. Под утро укрывались ватниками. Просыпался я от странных звуков: ритмичное щелканье и тяжелое дыхание. Это Виктор учил Мишу и Камала танцевать чечетку. Все трое с совершенно идиотским выражением лиц выбивали на плоском камне чечеточный ритм. Я поворачивался на другой бок, но уснуть обычно не удавалось. Виктор сипящим шепотом говорил: «И-и раз!» — и начинался паровозный ритм чечетки. Отличная вещь — молодость!

В первый же день я попытался навести справки о Расуле и Оджине. Наша база была погребена под селевым валом, их кибитки тоже были разрушены и покинуты. Только в милиции, куда я отнес паспорта ребят, сидевший под деревом дежурный, глянув на фотографии, сказал, что девятого вечером эти парни были на танцах, что вообще-то они, видимо, погибли, так как весь тот край, где они жили, разнесло. Кабы знать…

Бездельничанье опостылело. Когда были составлены и оформлены все акты на списание имущества отряда, я пошел к тем столам, где заседала и оперативно работала правительственная комиссия по оказанию помощи пострадавшему от землетрясения населению. Возглавлял комиссию зампред Совета Министров Таджикистана товарищ Саломатшоев. Я сказал ему, что здесь нас несколько грамотных людей, — не можем ли мы быть полезными? Саломатшоев обрадовался и тут же распихал нас по подкомиссиям. Камал стал кем-то вроде курьера, а Тамара Петровна категорически отказалась от такой работы, целыми днями лежала под орехом и ныла. Ох, как она нам всем надоела! Через пару дней активной работы в комиссии я спросил товарища Саломатшоева, нельзя ли отправить самолетом одну нашу сотрудницу. Я знал, что самолетами эвакуируют только раненых, и на успех не рассчитывал.

— Она что, ранена? Больна? — спросил Саломатшоев.

— Не то чтобы ранена, — замямлил я, — она того…

И я повертел пальцем возле виска.

Товарищ Саломатшоев покосился на меня и велел включить Тамару Петровну в список на третий рейс.

В обед я сообщил Тамаре Петровне, что к вечеру она полетит домой к маме.

— Только вот что: вас включили в список под видом сумасшедшей, так вы уж меня не подводите. Ну что вам стоит время от времени выкрикивать «ку-ку» или еще что-нибудь…

— Или кукарекать иногда, — подхватил Миша.

Предложения сыпались одно за другим. Мы были молоды и беспощадны. Поток острот пришлось приостановить, рыкнув на ребят. Но Тамара Петровна на этот фейерверк не реагировала. Она была счастлива так, что мне стало даже совестно. Когда она улетела, я вспомнил казан и «Графа Монте-Кристо» и подумал, что, может быть, не так уж я и обманул товарища Саломатшоева.

Вечером была лекция. Читал ее прилетевший из Душанбе сейсмолог. Тема — «Причины Хаитского землетрясения». Слушали невнимательно. Каждый думал о своем. Лектор стоял на бревне и говорил, что все произошло правильно, по пауке. Потом его спросили, может ли в ближайшее время здесь же произойти сильное землетрясение. Вопрос очень актуальный. Лектор ответил, что напряжение все вышло и теперь можно спать спокойно. В это время тряхнуло так, что лектор слетел с бревна, а публика разразилась хохотом. Смеялся и лектор, правда несколько смущенно.

А еще через день пробилась в Хаит колонна. Встречали ее криками «ура», водителей качали. Прибыл и Камбарали. Обнял нас всех, поинтересовался, где Тамара Петровна, погоревал о погибших Расуле и Оджине, порасспрашивал о подробностях событий…

Ну вот и все. Через две недели я уже работал в другом районе и с другим отрядом. Тамара Петровна уволилась и уехала с мамой в Саратов. Ребят тоже раскидали по другим отрядам. Говорили, что по соображениям производственной целесообразности.

Недавно я побывал в Хаите. Там стоит памятник погибшим. Я искал тот орех, под которым мы жили, но так и не нашел. Виктор сейчас в Ташкенте живет, кандидат наук. Миша и Камал куда-то уехали. Иногда встречаю Камбарали. Он на пенсии. А я вот здесь. Хожу пока…

Памир — страна чудес. Роскошно одетый человек, едущий в собственной машине, может оказаться, например, заведующим складом, а бредущий в драной штормовке по горам, обгорелый на солнце и обросший путник — академиком. И не каким-нибудь, а самым настоящим, скажем ректором ЛГУ. Или человеком, расщепившим атомное ядро. Гость, который провел у нас на лагере всего одну ночь и ушел поутру с огромным рюкзаком за плечами, к великому изумлению ленинградского студента-практиканта, оказался членом-корреспондентом союзной Академии, физиком, о котором студент слыхивал и раньше, но никак не предполагал, что тот известный ученый и этот молодой милый собеседник, которого студент запросто называл Алешей, — одно и то же лицо… Узнав от меня о положении ночного гостя в научной иерархии, студент слегка побледнел. На научных сотрудников, других гостей и лаборантов это сообщение подействовало вдохновляюще. От ушедшего в поход гостя разговор перекинулся на тему о научных карьерах, а от них естественным образом перешел к самой науке. После того как недельные сборы были приведены в порядок, а солнце скрылось за отрогом хребта, разговор о науке продолжился. Когда, казалось, стала иссякать даже эта неисчерпаемая тема, один из гостей завел речь о научной этике, о честности в науке и так далее. Разговор оживился. Потом инициатива перешла к мягкому баритону кандидата наук, находившегося в самом начале того возраста, который принято называть «в годах».

— Это было давно, — начал рассказчик. — Я был молодым специалистом и, как всякий молодой специалист, стремился не только к самоусовершенствованию, но и к тому, чтобы как-то укрепить свое положение в научном мире. А так как самый подходящий способ такого укрепления — это публикация научных статей, я старался опубликовать их побольше. Несколько статей я соорудил из уже защищенной диссертации. Что-то написал и на новом материале. Главное же, я считал публикации своего рода самоцелью. Пусть в статье маловато материала, но, если статья опубликована, это уже этап в работе. Опубликованные статьи укрепили мой престиж в глазах начальства, явно ко мне благоволившего. Да и самому было приятно рассылать коллегам оттиски своих публикаций с дарственной надписью. С такой вот направленностью я и жил, вполне преуспевая. С интересом и энергией работал в экспедициях. Ведь экспедиции — это научный материал для статей, а статьи — ступеньки в будущее. Во время экспедиций я многое повидал, кое-что осмыслил, додумывался и до стоящих вещей. Словом, работал честно, но с явной тенденцией публиковать чуть ли не все, что можно было оформить в статьи, заметки и сообщения. И неизвестно, что бы из меня в конечном счете вышло, если бы не одна история, тоже связанная с публикацией…

Рассказчик надолго замолчал, похоже, задумался. Все сидели тихо, ожидая продолжения.

— Так вот, как-то прочел я в одной научной статье, что при сильном землетрясении в горах вдоль одного тектонического разлома сейсмические толчки были так сильны и так узко направлены, что выбросили на склоне породу, как взрывом снаряда, в разные стороны. После этого образовались совершенно круглые, нанизанные на линию разлома воронки, превратившиеся после заполнения их водой в озера. Прочитав статью, я вспомнил, что во время одного маршрута в горах я видел что-то похожее: три запрудных озера следовали одно за другим вдоль ущелья, по которому протекала речка, переливавшаяся из одного озера в другое.

Поднял полевой дневник, проверил. Все точно. И район сейсмически активный, и вокруг этих озер много обломочного материала, и сами озера — это было главное — идеально круглые, что отмечалось и в дневниковой записи, и в нарисованной там же схеме. Сопоставил все это с тектонической картой. Опять все точно: вдоль ущелья был нарисован тектонический разлом. Сомнений не оставалось. Это был тот самый случай образования горных озер сейсмическим выбросом. Случай редкий, и он заслуживал сообщения в научном журнале.

Я быстро написал заметку и назвал ее «О частном случае образования завальных озер в сейсмически активных горах». Заметку приняли к печати, и через полгода я уже держал в руках ее корректуру. Оставалось только ее выверить, подписать, отнести в редакцию, а потом ждать оттисков. Корректуру я выверил и подписал, а по дороге в редакцию зашел в одну геологическую лабораторию повидать своего приятеля. Того на месте не оказалось, мне сказали, что он скоро вернется, я решил обождать и сел за его стол. На столе вразброс лежали аэрофотоснимки. Праздно рассматривая их, я вдруг почувствовал, что один снимок очертаниями речной сети что-то мне напоминает. Я глянул на индекс, на висевшую перед столом карту и понял, что передо мной аэрофотоснимок как раз того района, где расположены озера, о которых я написал заметку. Я нашел на снимке эти озера, поглядел на них повнимательнее и… не стал дожидаться своего приятеля.

В редакцию я тоже не пошел, а побрел домой, заперся и тогда только схватился за голову. На снимках было ясно видно: все, что я написал, — чистейшая чепуха. Озера казались круглыми только с земли, а на аэрофотоснимке они были угловатыми. Это уже исключало предположение, что они являются воронками от выброса. И обломочный материал вокруг озер был размещен неравномерно. Более того, на фотографии были видны обычные запруды, образованные самыми банальными обвалами, ничего общего с сейсмическим выбросом не имевшими. Словом, статья еще не вышла, а уже никуда не годилась: в ней содержался скороспелый и ложный вывод. Публиковать ее нельзя, это ясно. Но как изъять статью, раз она уже набрана, сверстана, даже номера страниц журнала проставлены? Затрачен труд типографии, и никто эту статью без достаточных оснований не снимет. А излагать эти основания — значит позориться. Что делать?!

Я побежал к человеку, которого считал своим другом. Он выслушал меня, расспросил о подробностях и предложил… сделать вид, что я не видел тех аэрофотоснимков. Ведь мог я не зайти в ту лабораторию? Мог. Мог застать своего приятеля и не рассматривать от скуки его стол? Мог, конечно. Ну и пусть статья выходит в свет. Скорее всего никто ничего и не заметит: кому придет в голову рыться в тысячах снимков? А тот снимок, когда статья появится, наверняка уйдет уже в фонды. А если кто и увидит тот снимок и сопоставит с моей статьей, что маловероятно, то вряд ли последует публичное опровержение по такому частному вопросу. И последует, так ведь никто не знает, что я видел снимок, а на добросовестное заблуждение имеет право каждый…

Вот так мой друг мне все и разобъяснил — спокойно, рассудительно, даже логично… Но я возмутился. К счастью для себя же, возмутился. Я стал кричать, что наплевать мне на всех и на него тоже, если я сам знаю, что факты в статье неверно истолкованы. Кричал, что я не жулик, а исследователь, что для меня важнее всего истина, что наука — дело чистое. И так далее. Мой друг пожал плечами и отвернулся, а я хлопнул дверью и… больше в этом доме не бывал.

Прослонявшись еще час по тротуарам, я пошел в Академию, успел на прием к вице-президенту, который был редактором журнала, и все ему рассказал, краснея и заикаясь. Вице-президент слушал хмуро. Его крутой нрав был всем известен, и я ожидал самого худшего, хотя и не представлял себе, в чем это самое худшее может заключаться. Потом вице-президент спросил, кто еще знает об этом. Я сказал, что знает один мой знакомый, к науке отношения не имеющий. Тогда вице-президент повысил голос:

— А вы знаете, сколько вам придется теперь заплатить за переверстку журнала?

Я сказал, что не знаю, но заплачу, если и не сразу, то по частям. Вице-президент устало откинулся в кресле и велел написать на его имя и под его диктовку заявление: «…по вновь открывшимся фактам я установил, что… прошу изъять сверстанную статью из номера… обстоятельства изложены главному редактору журнала вице-президенту… подпись». Вице-президент перечитал написанное и наложил резолюцию об изъятии статьи с последующим утверждением на редакционно-издательском совете и об отнесении расходов по переверстке на счет… Президиума Академии. Дал мне прочесть резолюцию и сказал:

— Вам все ясно? Тогда идите. И запомните этот случай. Желаю успехов. До свидания.

…После этого я года два вообще ничего в печать не сдавал, так был потрясен своим промахом, объяснением с вице-президентом, а главное — гнусным предложением бывшего друга. А когда все-таки написал очередную статью, так в ней все было выверено точнейшим образом. С тех пор публикуюсь не очень часто, а если пишу, то только то, в чем совершенно уверился на богатом материале. Вот такая история…

Рассказчик поежился от вечернего холода, погасил сигарету и пошел к себе в палатку. Все молча разошлись.

В тот день я отчитал за нерадивость студента-практиканта. К вечеру все его промахи были исправлены, но я, видимо, перестарался, и за ужином все сидели с испорченным настроением. Я начал было рассказывать какой-то случай из своей студенческой жизни, но мой рассказ, видимо, носил слишком назидательный характер, и ожидаемого эффекта не получилось. Я уж собрался было на этом и закончить неудачный вечер и дать отбой, но в разговор вступил гостивший у вас на лагере мой друг, ветеран горных экспедиций.

— Раз уж разговор зашел о студентах, расскажу вам одну историю. Дело было давним жарким летом в Душанбе. Я тогда готовился к экспедиции в Дарваз и комплектовал отряд. В вестибюле института ко мне подошел долговязый парень, назвался Колей, сообщил, что он студент второго курса естественного факультета здешнего университета, что очень любит науку, и попросил взять его в экспедицию.

Я поинтересовался, какую область науки конкретно он любит.

— А я еще не знаю, — ответил он. — Я люблю науку вообще.

Ответ показался мне чрезмерно многообещающим, и я предложил Коле должность сезонного рабочего — самую низкую в экспедиционной иерархии. Думал, что он откажется и разговор тем самым будет исчерпан. Да у меня и в самом деле не было уже других вакансий. Но Коля согласился с таким энтузиазмом, что мне даже неловко стало за свое намерение отделаться от него. Я поглядел на его обтрепанные брюки и начал говорить, что зарплата сезонного рабочего невелика, но полевая нагрузка…

— Какое это имеет значение? — прервал меня Коля. — Это же наука!

Короче говоря, Коля поехал с нами. Он усердно выполнял свои неинтеллектуальные обязанности, и, даже когда чистил коней, глаза его сияли чувством высокого служения науке.

Однажды он робко попросил для себя тему, которую он мог бы выполнить для курсовой работы. Подумав с минуту, я изложил ему задание:

— Вот вам инструкция по проведению гидрологических работ, вот секундомер, возьмите в бауле поплавки и у всех рек, где мы будем стоять, поставьте на берегу вашего друга Вахида, отмеряйте от него мерной лентой сто метров вверх по руслу, бросайте в воду поплавок, включайте секундомер и, когда Вахид махнет вам, что поплавок проплывает мимо него, смотрите на секундомер. Дальше чистая арифметика. И получите скорость течения. Вопросы есть?

Коля спросил, как вылавливать из бурной реки брошенный поплавок. Пришлось объяснить, что поплавки не ловят, а списывают после разового использования. Других вопросов не было.

Парень тут же радостно кинулся к баулу, взял поплавок, мерную ленту и мобилизовал Вахида. Через полчаса Коля пришел ко мне, чуть не плача. Выяснилось, что при. первом же замере он размахнулся, бросил в кипящую воду горной реки… секундомер и стал смотреть на поплавок. Получив задание, он так заспешил сделать первый замер скорости течения, что не заглянул в инструкцию. А в ней, между прочим, предписывалось вешать секундомер с помощью шнурка на шею. Вот так. Другого секундомера не было, тема сорвалась, и Коля ходил как в воду опущенный.

Через неделю я отправил его в Душанбе с наказом хозяйственного характера. Это всего триста километров, и Коля скоро вернулся. Выполнив все поручения, он привез с собой также спирт, формалин, сачок, морилки и кучу всяких других принадлежностей для энтомологических сборов. Со всем этим снаряжением Коля стал ловить всякую живность.

Лучше бы я купил ему тогда за свой счет новый секундомер! Я не знаю, сколько видов всяких беспозвоночных живет в Дарвазе, но думаю, что много. Мне говорили, что одних жуков или бабочек тысячи видов. Но Коля почему-то возлюбил скорпионов, фаланг, пауков и прочую пакость. По ночам он ловил их на свет фонаря, днем, отрываясь от прямых своих обязанностей, бегал с сачком. Его единственные брюки истрепались снизу так, что он вынужден был закатать их до колен.

Выловленную живность Коля морил не сразу. Он запихивал в стеклянную банку скорпионов, часами наблюдал за их поведением, записывал что-то в тетрадь, потом ставил банку в палатку, покрывал ее этой тетрадью, а ночью банку во сне часто опрокидывали, скорпионы расползались, я поднимал крик, начинался отлов беглецов. После таких случаев долго не удавалось заснуть, особенно если в банке числилось скорпионов больше, чем их удавалось найти в палатке и изловить.

Сначала я просил Колю по-хорошему, уговаривал его выставлять банки с живностью на ночь из палатки. Но Коля боялся, что банку могут опрокинуть собаки и весь улов расползется. Тогда я выселил Колю из своей палатки, и он ушел жить в другую, к рабочим. Этим я избавился от непосредственной опасности укуса, но не от бессонницы. Когда банка со скорпионами опрокидывалась, в той палатке поднимался такой гвалт, что я все равно просыпался, вылезал из мешка и шел узнавать, чем кончилось дело.

Наконец все это мне надоело, и я строжайшим образом потребовал от Коли соблюдения техники безопасности. Он поклялся, что впредь будет с вечера морить скорпионов формалином. При этом он сунул мне под нос банку с десятком скорпионов и предложил полюбоваться исключительными экземплярами. А ночью… разбежались из банки уже фаланги. Через ночь в палатке ловили уже каких-то других пауков… Словом, жизнь отряда стала по ночам чрезмерно оживленной, а днем все ходили невыспавшиеся и вялые. Надо было что-то предпринимать…

Я собрал производственное совещание отряда, изложил суть дела, напомнил, что энтомология не входит в программу наших работ, и предложил Коле альтернативу: или кончать с зоологией, или… увольняться. Коля сидел красный и смущенно крутил в руках банку с какими-то пауками. Все молчали. Потом слова попросил Вахид. Он спал в той же палатке, что и Коля, и я ожидал, что он поддержит мое предложение. Когда Вахид волновался, он говорил по-русски с сильным акцентом.

— Зачем гонять из отряда Колю? — сказал он, — Пускай ловит. Мы не жалуемся тебе, начальник. Коля много узнавать хочет, это хорошо. Никого пауки не кусали, все в порядке. Пускай Коля у нас в палатке живет, мы довольны. А если Коля ночью устает, я за него утром дежурить буду. Зачем так ругать Колю, пускай ловит. У меня в мешок никогда каждым (скорпион) не ползал, пускай Коля ловит.

И так далее. Вахида поддержали и другие жители палатки, и все в таком тоне, что казалось, будто нет для них большей радости, чем вылавливать ночами скорпионов из своих спальных мешков. Я бросил взгляд на Колю. Тот сидел с отсутствующим видом, влюбленно глядел на своих пауков и… счастливо улыбался. Настаивать на своем предложении я уже не мог. Мне было неловко от того, что рабочие разглядели Колю лучше, чем я. Но чтобы ребята ночами высыпались и не выбивались из рабочего режима, я настоял на том, чтобы отселить Колю в отдельную палатку. На том совещание и кончили.

У нас была одна старая списанная палатка, вся рваная. Ее использовали в качестве попоны под вьюк. Вахид выстирал ее, отремонтировал, поставил на оттяжки, помог Коле перебраться со всеми банками на новое место. Колина палатка превратилась в своеобразную энтомологическую лабораторию. Я был рад, что все так обошлось, но еще больше про себя радовался тому, что Коля не увлекся кобрами.

Рассказчик умолк. Кто-то спросил:

— А дальше что с Колей стало?

— Ну, что должно было, то и стало. Начал специализироваться в университете по энтомологии. Со следующего года он уже ездил в экспедицию с зоологами. Окончил университет. Потом стал кандидатом наук. Может, сейчас уже доктор, не знаю. Работает в Казахстане. Слышал, что заведует там лабораторией в республиканской Академии наук. Нашел человек свое призвание, вот и все.

Настроение у всех потеплело. По палаткам разошлись душевно ублаготворенными.