На Памире

ПРОБЛЕМЫ, ВОПРОСЫ, ПРОБЛЕМЫ…

Мы ехали к Болору. На современных картах такого названия нет. Но на картах середины прошлого столетия как раз здесь, на месте Восточного Памира, фигурировал огромный меридиональный хребет Болор. На карту его нанесли на основании трудов не кого-нибудь, а самого Александра Гумбольдта — великого естествоиспытателя и путешественника, властителя дум географов прошлого века, автора книг, определивших уровень географии того времени. Гумбольдт рассудил, что сухость Центральной Азии может быть объяснена только каким-нибудь горным препятствием, мешающим циклонам проникать в ее пределы. А поскольку циклоны идут с запада на восток, логичнее всего было представить себе препятствие в виде горной цепи, вытянутой с севера на юг. Меридиональный хребет Болор Гумбольдт считал объектом предположительным. Сведений об этой части Азии тогда было очень мало. Изучив распределение осадков, Гумбольдт посчитал, что Болора здесь просто не может не быть. Авторитет Гумбольдта, вполне заслуженный, был непререкаем. То, что Гумбольдт считал лишь гипотезой, другие посчитали доказанным фактом. Болор появился на картах Азии. Такой же меридиональный хребет был на карте Клавдия Птолемея, составленной во II веке. Название хребта Гумбольдт заимствовал у древних авторов, в частности и у Марко Поло, упомянувшего страну «Болор» сразу вслед за описанием «Памирской выси».

Постепенно знания о глубинной Азии пополнялись. Лучше становились и карты. Первые сомнения в существовании хребта Болор появились после того, как А. П. Федчепко в 1871 году добрался до Алайской долины и увидел перед собой грандиозную цепь на том месте, где должен быть Болор. Хребет был назван Заалайским. Он вытянут с запада на восток. Болор же предполагался как строго меридиональный хребет. Никаких следов меридиональных структур А. П. Федченко там не обнаружил, о чем и сообщил в научной печати. Тогда сторонники Гумбольдта отнесли Болор южнее. Но и там его не нашли ни Грум-Гржимайло, ни Громбчевский, ни другие исследователи, составлявшие карту этой части Азии. Хребты и Тянь-Шаня, и Памиро-Алая протягиваются широтно, и равных им по масштабам меридиональных хребтов не обнаруживалось. Из факта, в котором никто не сомневался, Болор превратился в фикцию, в ошибку великого географа. На смену решетчатой структуре гор Центральной Азии, так убедительно, казалось бы, обоснованной Гумбольдтом, пришло полное отрицание меридиональных структур в строении горных систем Средней Азии. Возобладала широтная концепция. Даже явным меридиональным поднятиям Кашгарского, Сарыкольского и других хребтов перестали придавать значение. А когда была открыта тектоническая зональность, идея Болора была и вовсе похоронена. Оперировать ею в географии считалось столь же анахроничным, как теорией флогистона в химии. Тектонические зоны, отделенные друг от друга глубинными разломами, пересекали Памир с запада на восток. Одна зона уходила на запад, в тектонические структуры Ирана, другая на восток, в Куньлунь, третья смыкалась со сходными структурами Каракорума. В этой схеме не было места меридиональным хребтам, которые пересекали бы тектонические зоны поперек.

Между тем карта горной Средней Азии становилась все точнее. На ней отчетливо выделялись не только широтные, но и меридиональные хребты, реально существовавшие вопреки всем схемам. Самый высокий из них в пределах нашей страны — хребет Академии Наук с высочайшей вершиной Советского Союза пиком Коммунизма (7495 метров). С запада Памир тоже ограничивается меридиональным поднятием хребта Кохи-Ляль в северо-восточной части Афганистана. Высота этого хребта превышает пять километров. И с востока Памир окаймлен меридиональными хребтами — Сарыкольским и Кашгарским. Высоты этого последнего хребта, расположенного в Китае, превышают 7770 метров, а протяженность с севера на юг — сотни километров. Это уже не мелочь, на которую можно не обращать внимания! Более того, на них обратили особое внимание именно потому, что эти хребты простираются поперек тектонических зон. Это требовало объяснения.

Какие только гипотезы не строились! Предполагали, например, что меридиональные хребты сформировались без участия тектоники: просто реки, стекая на запад и восток, лепили своей эрозией необычную меридиональную скульптуру. Но некоторые меридиональные хребты столь грандиозны, что одной речной эрозии было явно недостаточно для объяснения их существования.

Тем временем обратили внимание на некоторые любопытные совпадения. Например, на то, что наиболее крупные вершины часто расположены строго к северу или к югу от меридиональных хребтов: к северу от меридионального хребта Академии Наук — пик Коммунизма, а южнее этого хребта — мощные пики Патхор, Скалистый, Карла Маркса; к северу от меридионального хребта Зулумарт — пик Ленина, а южнее хребта — пики Советских Офицеров, Снежная Глыба и так далее. Эта меридиональная закономерность прослеживалась и за рубежами страны — в Гималаях, на Шри Ланка… Получалось, что вытянутые широтно хребты Азии имеют как бы изломы, волны, причем всплески этих волн по меридиану совпадают. Выяснилось, что эти изгибы складок геологически молоды. Некоторые меридиональные поднятия образовались всего-навсего за последний миллион лет.

Кое-что прояснилось, но возникали новые загадки. Разгадывая их, вспомнили о Болоре. Так ли уж он фантастичен? А может быть, это Кашгарский хребет является гумбольдтовым Болором? Или Сарыкольский? Или вся совокупность новейших меридиональных поднятий? Ведь эти поднятия в сумме представляют собой серьезное препятствие для циклонов. Восточнее хребта Кохи-Ляль, например, сумма годовых осадков падает втрое, восточнее Кашгарского хребта — еще раз втрое, а восточнее хребта Академии Наук — раз в двадцать. Это ли не препятствие? Да и не обязательно препятствию быть в виде сплошной стены. Атмосферные фронты перед горами — это ведь тоже препятствие для циклонов. Словом, наука вернулась к идее Гумбольдта, но на совершенно новой фактической основе. Неважно, что самого Болора не оказалось в натуре. Выявилась сумма препятствий, задерживающих идущую с запада влагу не хуже предполагаемого Болора. Ошибка великого географа выросла в величественную проблему.

…Машина буксует в песках. Это мы пробиваемся к западному склону Сарыкольского хребта — одного из «Болоров». К западу от любого меридионального хребта можно ожидать много интересного. Здесь может быть больше осадков. К югу от того места, где мы сейчас буксуем, так и есть: в юго-восточном «углу» Памира осадков почти вдвое больше, чем на севере нагорья. Перед меридиональным хребтом неминуемо меняется ветровой режим. Пески, в которых вязнет машина, — как раз следствие этого особого режима. На западных склонах Сарыкольского хребта встречаются касатиковые степи, грядовые пески, а южнее, где более влажно, — настоящие типчаковые степи, даже единичные кустарники. После голых высокогорных пустынь нагорья все это воспринимается как оазис. По поводу этого оазиса в юго-восточной части Памира тоже много споров. Некоторые ботаники считают этот участок рефугиумом, убежищем, в котором пережили трудные времена оледенений влаголюбивые (по сравнению с пустынными) степные травы и теплолюбивые кустарники. На этот раз меня сюда пригнали сомнения: так ли это? Ведь с юго-восточного Памира на запад стекают такие крупные реки, как Аксу-Мургаб-Бартанг (это одна река под тремя названиями на разных отрезках) или Вахандарья и Памир. Эти реки дренируют территорию, исключают ее изоляцию, их долины служат путями для всевозможных миграций. Какой же это тогда рефугиум, если он не изолирован? Всю прошедшую зиму я сопоставлял ареалы господствующих в долине Аксу-Мургаба-Бартанга видов растений, и получилось, что некоторые из этих видов встречаются по долине снизу доверху, как бы подчеркивая отсутствие изоляции.

Сейчас я должен разобраться на месте. Если какое-то положение обосновано недостаточно, опровергнуть его можно только абсолютно достоверными фактами. За ними мы сюда и приехали. Ужас, как много времени и сил отнимают скороспелые гипотезы! Но путь к истине сложен. Порой он идет по ступенькам, ведущим вниз. Или вбок. Во всяком случае, в сторону. Вверх-то всегда труднее. Но одна истина уже добыта: западнее меридиональных хребтов в Средней Азии не может не быть интересных находок, явлений, фактов. В этом я убеждался и на подходе к хребту Академии Наук, и в афганском Бадахшане — на склонах Кохи-Ляля, и в других местах. Что-то интересное обнаружится и здесь, в загадочном «Болоре» — Сарыколе. А может быть, он в другом месте, Болор?

Снова из кузова вытаскиваются доски. Их мы подкладываем под баллоны, когда они уж вовсе зарываются в песок. Раз-два, взяли! Мотор ревет, машина поднимает фонтаны песка и выползает на сравнительно плотный грунт. Доски закидываются в кузов до следующей буксовки. За гребнем Сарыкола видна белая шапка Конгура, одной из высочайших вершин Азии. Почти под восемь тысяч метров вознесла она свою белую голову. Она в меридиональном Кашгарском хребте, мощном, величественном. Ну чем не Болор?

В Средней Азии гербарий сохнет невероятно быстро. Это и хорошо, и плохо. Плохо потому, что иной раз не успеешь собранное растение запрессовать в сетку, а оно уже засохло, начинает ломаться.

А хорошо по другой причине: за лето, кстати довольно длинное, можно успеть собрать много гербария. Бывали сезоны, когда суммарный «улов» отряда доходил до тысячи номеров. Это значит, что в гербарном журнале тысячу раз записывали названия растений и место их сбора. А под одним номером собирали иногда по нескольку экземпляров. Когда осенью гербарий упаковывается в пачки, а пачки — в ящики, накапливается солидный багаж. Его везут в институт. За зиму гербарий обрабатывается. Гербарий привозят и другие отряды. Осенью институт чуть ли не по швам трещит от гербарных сборов. За шкафы и стеллажи идет борьба. К чему же столько?

Дело в том, что в горах Средней Азии растет примерно шесть тысяч видов высших растений. Это вчетверо больше, чем на такой же площади в средней полосе России. Шесть тысяч! Это научная загадка. Четвертая часть этой тьмы видов, как установлено, возникла здесь же, на месте. А остальные три четверти? Они явно пришли извне. И пришли в основном за последний миллион лет, когда выросли высокие горы. Загадка в том, что за миллион лет более четырех тысяч видов, составляющих эти три четверти флоры, не могли успеть прийти сюда поодиночке, приспособиться, занять нужную ступеньку в горах да еще сформировать сообщества. Эволюция — процесс медленный. Как же свести концы с концами? Гипотез много. Согласно одной из них, растения мигрировали в Среднюю Азию не поодиночке, а целыми сообществами, шли не одинокие путники, а целые отряды хорошо пригнанных друг к другу и к окружающей среде путников. Дорога была длинной и долгой…

…Давным-давно, примерно полмиллиона лет тому назад, когда паши предки с дубинами и копьями охотились на мамонтов, наконец-то отступил грандиозный материковый ледник. На берегах Средиземного моря тогда установился особый режим осадков: они выпадали только в холодное время года, а лето было сухим и жарким. Там и сейчас так. Все растения, не сумевшие приспособиться к этому режиму, либо вымерли, либо переселились в районы с подходящими для них условиями. А остальные приспособились. У одних выработались приспособления, помогающие пережить летнюю засуху. Вот почему в Средиземноморье так много растений с глянцевыми листьями, экономно испаряющими влагу: цитрусовые, олеандры, лавр… Другие растения попросту «ушли» от засухи. Они стали расти, цвести и плодоносить ранней влажной весной, а иногда и теплой зимой. Летом эти растения, если они однолетние, умирали, оставив семена до будущей зимы, а если многолетние — впадали в состояние биологического покоя и пережидали летнюю засуху в своеобразной спячке. Медведи наоборот! Однолетники — это примеры, а многолетники — эфемероиды. А сообщества тех и других составляют особый тип растительности — эфемеретум.

Так вот, около полумиллиона лет назад на берегах Средиземного моря на тяжелых глинистых и лёссовых почвах жила эфемероидная осочка. Теперь ее называют осокой толстостолбиковой. Зимой и весной она покрывала зеленью равнины Северной Африки и библейские холмы Палестины. Когда начиналось сухое лето, листья осоки желтели, рассыпались пылью. Но при первых же осенних дождях осока снова выбрасывала зеленые побеги. Вообще то там росла не одна эта осока. Рядом росли и другие эфемероиды: луковичный мятлик, тюльпаны, крокусы, костры, мелкопостник, вульпия. Все они жили дружно, но главенствовала осока толстостолбиковая. Ее было больше всего, и она доминировала, иначе говоря, задавала тон в сообществах: если бы осока куда-нибудь переместилась, то весь спаянный «коллектив» пошел бы за ней.

Тем временем средиземноморский режим осадков распространялся все дальше на восток, в пределы молодой суши, где миллионы лет назад был океан Тетис, а теперь росли горы. Туда устремлялись зимне-весенние циклоны, и холодное время года на востоке тоже становилось влажным. Летом же давление складывалось так, что циклоны шли либо севернее, либо южнее, а Ближний Восток и Средняя Азия оставались сухими. Такой режим для нашей осоки оказался подходящим, и она действительно тронулась в путь. Из поколения в поколение осока толстостолбиковая стала распространяться на восток. А с ней пошли и все остальные виды, которым наша осока задавала тон.

Чем дальше осока заходила на восток, тем суше было лето, тем холоднее по сравнению со Средиземноморьем становилась зима. Но наша осока оказалась выносливой. Все она переносила — и холодные зимы, и летнюю жару и сушь. Единственное, чего она не переносила, — это рыхлые грунты. А по пути встречались и они. Осока толстостолбиковая обходила пески. Но часть семян попала все-таки на песок. Огромная часть этого потомства погибла: семена засохли, не проросли. Но какая-то часть нащупала под тонким слоем песка знакомый глинистый грунт, укрепилась, выжила. За тысячелетия эти поселенцы приспособились к пескам, перекрывающим глинистые почвы. У них появились новые черты, которых не было у осоки толстостолбиковой: более длинные корни, маленькие пузырьки на плодиках, позволяющие ветру переносить семена. Следовательно, образовался уже новый вид — осока почти-вздутая. Так ее теперь называют. Она и по сей день зеленеет во влажное время года в Афганистане, на песках Бухары, на равнинах Турана. А с ней и другие виды, которые сгруппировались вокруг этой новой осоки в самостоятельные сообщества.

Какая-то часть потомства то ли осоки толстостолбиковой, то ли почти-вздутой попала на глубокие подвижные пески. Снова было много смертей, и снова у части потомства выработались новые качества, позволяющие выжить на подвижных песках: плодики вздулись еще больше, корешки шли не столько вглубь, сколько в стороны, улавливая скудную дождевую воду. Образовался еще один вид эфемероидной осоки — осока вздутая. В песчаных пустынях она до сих пор ранней весной, пока влажно, вегетирует, придавая пескам зеленоватый оттенок. И не одна, а с целой свитой других растений, тоже приспособившихся к этим пескам и сопровождающих отныне осоку вздутую везде и всюду.

А осока толстостолбиковая тем временем выбралась в предгорья, потом стала забираться в горы, по равнинам она зашла на север, в полупустыни Казахстана. Чем выше и севернее она забиралась, тем прохладнее было лето, тем позже она засыхала. Но позже и прорастала, поскольку зимы в тех краях холодные, а весна поздняя. Постепенно осока толстостолбиковая дошла до того предела, за которым режим осадков был уже другой: зима сухая и холодная, а лето чуть влажнее, но не жаркое, а просто теплое. Совсем не похоже на то, к чему наша осока привыкла. Но и там часть потомства осоки толстостолбиковой выжила. Правда, для этого снова пришлось измениться настолько, чтобы приспособиться к новому климату. И она изменилась. Возникла осока узколистовидная. У нее появилось мощное корневище с запасом воды и питательных веществ, а листочки свернулись в жгутики, экономя влагу. При таком устройстве можно уже было привыкать к постоянной сухости. Грунты были этой осоке безразличны, и она забрела далеко — на высокие нагорья, в Кашгарию, Монголию. И тоже со своей «командой», во главе целого ряда сообществ.

Прямо не осока, а оборотень: чуть условия отклоняются от первоначальной нормы, исходная осока оборачивается новым видом, приспособленным к изменившейся среде. Как в сказке, в которой людоед в зависимости от обстановки, ударившись об пол, оборачивался то львом, то мышью…

Вот так и идет дальше, расширяет ареал, завоевывает пространство, обрастает родней и попутчиками осока, формирует сообщества, а они — новый тип растительности, эфемеретум. Так сказать, эволюция на ходу. И двинулся в Среднюю Азию не один вид и не четыре вида, а четыре осоковые формации, насчитывающие десятки видов. Это только осоковых формаций мы рассмотрели четыре. А ведь этих формаций только из Средиземноморья такими же сложными путями пришли десятки. А всего — более пятисот эфемеровых и эфемероидных видов. И не только эфемероидных. Со своими сообществами-«командами» пришли оттуда в Среднюю Азию миндали, фисташки, держидерево, каркас, чилон, множество кустарников. Это еще несколько сот видов. И все из Средиземноморья. Так сказать, средиземноморский ряд миграций и эволюции. Но были и другие ряды — центральноазиатский с востока, муссонно-гималайский с юга, северный… Целый букет географических рядов видообразования, протекавшего на ходу, по пути в Среднюю Азию.

Это всего лишь гипотеза. Одна из многих. Чем больше их будет, тем скорее будет разгадана причина флористического богатства среднеазиатских гор. Хорошо бы дожить до этого: интересно ведь…

Если бы горы не росли, наша планета смахивала бы на бильярдный шар. Но горы растут. Переставая расти, они разрушаются. Правда, разрушаются они и тогда, когда растут, но в этом случае рост обгоняет разрушение, и тогда воздвигается горная страна. Так и с Памиром: он растет быстрее, чем разрушается. Высоты его огромны. Землетрясения свидетельствуют о продолжающемся росте. Подсчитано, что за последний миллион лет Памир поднялся на два с половиной — три километра. Получается, что за это время горы поднимались на один сантиметр за три года. В среднем. Вполне хороший темп для геологического процесса, измеряемого миллионами лет. Все это известно.

О том, что Памир поднимается катастрофически быстро, впервые я услышал от чабана в ущелье Тосион. Овцы сгрудились на ночлег, но было еще светло. Мы пили чай и разговаривали на отвлеченные темы. Напротив пестрел полосатый склон. Извилистые тропинки пересекали его поперек. Это так называемая тропинчатость, вызванная выпасом. Скот ходит поперек склона, не теряя высоты, ходит на разных уровнях, и постепенно на склоне образуется множество поперечных светлых тропинок. Все это я знал, но было интересно, что скажет по этому поводу собеседник. Спросил. Чабан поглядел на склон, усмехнулся:

— Гора растет. Корова протопчет тропу внизу, а гора вырастет. Корова ниже еще протопчет. Потому так много троп. Внизу молодые, вверху — старые.

Я рассмеялся и подмигнул чабану, давая понять, что понимаю и ценю шутку. Он тоже рассмеялся, похлопал меня по плечу, дескать, розыгрыш, сам понимаешь.

А несколько лет спустя в научном журнале появилась статья Кирилла Владимировича Станюковича. Он обращал внимание читателей на то, что современное распространение на Восточном Памире некоторых растений, не дающих семян и размножающихся вегетативно, нельзя объяснить современными условиями. Например, возле теплых источников Джарты-Гумбез на высоте 4100 метров растет тростник. Семян он не дает, размножается корневищами. А ближайшее местонахождение тростника находится в ста пятидесяти — двухстах километрах. Как же он попал туда? Кирилл Владимирович предположил, что совсем недавно на Памире было теплее, тростник рос всюду вдоль рек, но потом резко похолодало и сохранилось лишь пятнышко тростниковой заросли возле теплого источника. А поскольку резкое похолодание возможно только в результате поднятия на большую высоту, автор предположил, что Памир испытывает сейчас быстрое поднятие от низкого теплого уровня. Насколько быстрое, не указывалось. Основанием для такого вывода послужил не только тростник, но и другие растения, сокращающие свой ареал. Это не розыгрыш чабана, а научная статья, гипотеза. Без цифр, правда, но яркая, заманчивая, отдающая сенсацией гипотеза. Вполне в стиле Станюковича, человека талантливого и веселого. Прочитав статью, я отложил ее в сторону без особых эмоций. В конце концов быстрый подъем Памира только предполагался, а с гипотезой без количественных показателей можно было пока и не считаться. Ботаники — странные люди. Чтобы объяснить распространение какой-нибудь былинки, им ничего не стоит начать двигать материки, воздвигать горы…

Но не тут-то было. Гипотезу подхватили, и статьи на ту же тему посыпались одна за другой. В одних повторялось то, что уже написал Станюкович, в других приводились и новые материалы, доказывавшие быстрый подъем Памира. Все доказательства были косвенными, по в сумме производили впечатление. В долине Маркансу на высоте четырех тысяч метров археолог Вадим Александрович Ранов раскопал стоянку древнего человека. Там были угли от костра, какие-то орудия, кости животных. Установили, что угли древесные. Возраст их определили радиоуглеродным методом. Оказалось, костер жгли девять с половиной тысяч лет назад. Удивляли два обстоятельства. Во-первых, древесные угли. Сейчас в Маркансу не только деревьев не растет, но и высокогорных пустынных растений почти пет. Это самое мертвое место на Памире. Холод и сушь, голый щебень и смерчи. И в переводе Маркансу означает «долина смерчей». Какая уж тут древесина! Но костер был. Это факт. Правда, небольшой костер, но не считаться с ним, как и с любым фактом, нельзя. Во-вторых, поражала обстановка, и которой жили тогда люди. Даже сейчас, когда у нас есть палатки, спальные мешки, теплая одежда, и то в Маркансу живется неуютно: мерзнем, губы трескаются от ветра и сухости. Каково же было тем древним охотникам? (Что это были охотники, Ранов установил точно.) Все эти несоответствия легко устранялись, если предположить, что десять тысяч лет назад Памир был ниже, следовательно, было теплее и вокруг росли леса. А поскольку верхняя граница лесов в горах этих широт находится на высоте около двух с половиной тысяч метров, а иногда доходит до трех тысяч, некоторые ученые сделали из этого вывод, что с того времени, когда древние охотники жгли на Маркансу костер, Памир поднялся на одну-полторы тысячи метров. Получалось, что Памир поднимается со скоростью десять — пятнадцать сантиметров в год, может быть, даже двадцать. В пятьдесят — шестьдесят раз быстрее, чем в среднем за последний миллион лет. Цифра названа!

Потом прибавилась еще одна находка. На том же Восточном Памире к югу от Мургаба Ранов обнаружил в гроте цветные росписи на стенах. Рисунки древние. Неолитические. Как выяснилось, это оказалось самое высокое в мире местонахождение неолитических рисунков: четыре тысячи метров над уровнем океана. Но самое интересное — содержание рисунков. На стенах грота были нарисованы медведь, кабан и что-то вроде страуса на человечьих ногах. Ни медведя, ни кабана на холодном Памирском нагорье сейчас нет. О страусе и речи быть не может. Возник вопрос, даже два. Первый: видел ли древний художник этих зверей там, где рисовал? Если видел, то приходится признать, что в те времена здесь водились кабаны и медведи, животные в основном лесные, а значит, были леса, а следовательно… словом, опять приходим к бешеным темпам поднятия Памира. Второй вопрос: если древний художник видел этих зверей в другом месте (а ближайшее такое место в наше время отстоит от грота на двести километров) и нарисовал их здесь из соображений так называемой охотничьей магии (на рисунке видны стрелы, направленные в зверей), то мог ли так далеко кочевать по холодному нагорью едва прикрытый шкурами наш предок? Если мог, то опять получается, что Памир в те времена был ниже, теплее и лесистее.

Дальше больше. Уже другие археологи обнаружили на нагорье древние могилы, перекрытые бревнами. Возраст могил — от двух до четырех тысяч лет. Откуда же бревна? Выходит, леса росли здесь совсем недавно? А раз так, то Памир поднялся на километр-полтора не за десять, а за четыре тысячи лет, то есть скорость подъема достигает двадцати пяти — тридцати семи сантиметров в год? Именно такой вывод и был сделан.

Становилось как-то неуютно. Такой быстрый подъем никак не согласовывался со многими вполне установленными фактами. Например, если горы растут так стремительно, реки должны врезаться в свое ложе с соизмеримой скоростью, то есть тоже очень быстро. Тогда уровень грунтовых вод на луговых террасах Западного Памира (а он поднимается вместе с Восточным) резко понижается, и луга должны погибнуть за какие-нибудь сто лет. Но они, эти луга, существуют многие сотни лет, это доказано документально. Например, Марко Поло видел их в XIII веке. Это первое противоречие. Если Памир стал высокогорным всего за десять тысяч лет, а то и за четыре тысячи, то как объяснить, что сотни видов растений так тонко приспособились к высокогорным условиям? Ведь такого короткого срока для эволюции очень мало, нужны сотни, на худой конец десятки тысяч лет, а не тысячи. Это второе противоречие. Было и третье, и десятое, хотя хватило бы и этих двух.

Тем временем гипотеза приобретала популярность. Сенсация! За нее ухватились журналисты. На страницах газет и научно-популярных журналов запестрели статьи под интригующими заголовками. Во многих статьях гипотеза подавалась как нечто абсолютно доказанное. Знакомые спрашивали меня, как я себя чувствую на поднимающемся, как лифт, Памире. Мои уверенные ответы о самочувствии и очень осторожные о подъеме Памира никого из знакомых не удовлетворяли: все жаждали сенсации. А я сидел над книгами, бродил по горам, рылся в архивах, проверял публикуемые факты, сопоставлял их между собой, словом, работал.

Надо признаться, что вопрос о темпах поднятия гор вызывал у меня далеко не праздный интерес. От решения его зависело очень многое: темпы эволюции высокогорной растительности, возраст многих растительных сообществ, судьба лугов и пойменных лесов, будущее горного земледелия. Речь шла обо всем толковании природы этой горной страны. Мне лично гипотеза быстрого подъема Памира не мешала, она просто не согласовывалась с общеизвестными фактами.

Я опубликовал свои несогласия с гипотезой, обратил внимание на всяческие несоответствия. Началась дискуссия. Меня поддержали геологи, геоморфологи и палеоботаники. Против выступил мой друг Ранов, а также некоторые ботаники и зоологи. Статьи появлялись одна за другой. Обе спорящие стороны собирали в свой арсенал все новые факты. После очередной порции статей полемизирующие стороны, притомившись, начинали искать контраргументы. Потом снова порция публикаций.

В споре, как известно, должна родиться истина. Сложная это пещь — научный спор. Научным он становится только при строгих правилах: обе стороны ищут истину, не поддаются азарту в ущерб фактам, придерживаются логики и уважают мнение «противника». Иначе это уже не научная полемика, а перебранка, которая до истины не доведет. И хотя правила в полемике строгие, не обойтись в ней без эмоций, без страстей. Равнодушному истина не дается. Хладнокровному — да, но не равнодушному. Часто, получив очередную порцию аргументов другой стороны, испытываешь удивление: «Ну как же можно не видеть очевидного?» Потом, с холодной уже головой сообразив, что «противник» не обязан смотреть на вещи твоими глазами, принимаешься за анализ доводов. И нет в этом споре ни родных, ни близких. Вот, например, Вадим Александрович Ранов. Он мой давний и близкий друг. И одновременно противник в научном споре.

…Ранов — археолог. Специалист по каменному веку. Блестящий знаток четвертичной геологии. Поэтому Ранов — везучий археолог. Он знает, где копать. Это очень серьезный, глубокий и разносторонний исследователь, отличный полевик. Вполне понятно поэтому, что к выступлению Ранова на стороне «противника» следовало отнестись серьезно, хотя вовсе не он возглавлял* сторонников быстрого поднятия Памира.

Дружбы этот спор не портил. Мы продолжали полемику не только в печати, но и в домашней обстановке. Мы обсуждали свои позиции, искали истину. Если спрессовать многолетний спор в диалог, в котором излагаются доводы «за» и «против» быстрого подъема Памира, то получится следующее.

За: Остатки костра на древней стоянке в Маркансу, бревна на могилах.

Против: Пыльцевой анализ образцов со стоянки доказывает, что растительность десять тысяч лет назад была не лесной, а такой же, как сейчас, — пустынной. Мы и сейчас, покидая Памир, сжигаем стойки от палаток, почему бы этого не сделать и древним охотникам? Бревна на могилы могли быть принесены из-за Сарыкольского хребта ради ритуала захоронения. Памирские жители и сейчас носят бревна на дальние расстояния.

За: А рисунки лесных зверей в гроте?

Против: Древний художник видел их в другом месте.

За: Но тогда надо признать дальние кочевки древних людей, что вероятно лишь при более мягком климате.

Против: Почему же? Ведь не зимовали же они на Памире, сумели добраться до Маркансу на лето, значит, могли кочевать на дальние расстояния. Просто это были крепкие ребята. Но все это косвенные данные. А вот геофизические материалы, повторные нивелировки показывают, что Памир поднимается всего на три сантиметра в наиболее активный год с землетрясениями. Это уже прямой факт.

За: Подъем Памира мог быть неравномерным: сейчас три сантиметра в год, а тысячу лет назад могло быть двадцать сантиметров в год.

Против: А как же с западнопамирскими лугами?

За: Значит, Восточный Памир поднимался быстрее, чем Западный. А вот древние цирки, замороженные ледниками, сейчас находятся на высотах, доказывающих быстрый подъем Памира.

Против: Расчет древней снеговой линии неверен, мы проверяли. А как расценить факты, добытые палеогляциологами? Они рассчитали вещественный баланс ледника Маркансу, сопоставили его с температурными условиями, и расчет показал, что со времен стоянки горы поднялись всего на двести метров.

За: А как же попал тростник в Джарты-Гумбез?

Против: С долинными ветрами. Семена попадают и в другие места, но проросли только возле теплого источника, а дальше уже шло вегетативное размножение. А как же быть с эволюцией?

И так далее, вот уже более пятнадцати лет. Каждое «за» или «против» — это статья. Или выступление с докладом. Или просто спор за чашкой чая.

Если бы научная истина решалась голосованием, вопрос давно был бы решен. Но в науке споры так не решаются. Галилей был в явном меньшинстве, но истина была на его стороне. Другое дело, что косвенные признаки быстрого подъема Памира опровергались легче, чем прямые геофизические, палеогляциологические, спорово-пыльцевые данные. Но и многие доводы противной стороны требовали объяснения. Иногда оно находилось: уточнялись факты, выискивался дефект в методе или в теории. А иногда вопрос оставался без ответа. И на наши вопросы «противник» не всегда находил убедительный ответ.

Сейчас имеется очень много фактов в пользу того, что скорость тектонического поднятия Памира за последние десять тысяч лет не превышала двух-трех сантиметров в год. Эти факты получены в результате фундаментальных исследований, тщательно проверены. Если бы только не «проклятые» вопросы, то и дело подбрасываемые нам сторонниками быстрого подъема, можно было бы спать спокойно. Но нет этого покоя, нет ответов на некоторые «проклятые» вопросы. И мы работаем.

Но конусу выноса шагалось легко, хотя и приходилось все время перепрыгивать через камни и арыки, обходить клочки посевов. Кишлак Джамак был уже совсем близко. Слева по ходу обратила на себя внимание груда скальных обломков, каждый из которых был размером с добрую кибитку. В то время я увлекался изучением растений, живущих на скалах, а на таких обломках можно было найти всякие интересные объекты: накипные мхи и лишайники, растения в расщелинах и тому подобное.

В каменном хаосе один обломок скалы стоял на узком торце и возвышался над остальными, бросаясь в глаза. Когда я добрался до него, увидел… картинную галерею. Плоская грань обломка площадью до шести квадратных метров вся была испещрена наскальными рисунками. Это были изображения десятков горных козлов — кииков (по-местному нахчиров). Целое стадо! Изображения были стилизованы до предела: горизонтальная линия — туловище, четыре вертикальные палочки — ноги, две изогнутые вверх линии — рога. Так рисуют дети. Но этих козлов рисовали не дети. Козлы были выбиты на крепком камне. Детям такое не под силу. Точные удары оставляли цепочку углублений, сливающихся в линии. Как татуировка. Иногда линии были рыхлыми, чаще сплошными. На вороненом фоне пустынного загара рисунки выделялись отчетливо. Некоторые изображения тоже были покрыты пустынным загаром. Другие были светлыми. Слева был изображен человек с копьем. Тоже несколькими линиями, как в детском рисунке. У некоторых козлов на рогах были насечены годичные бугры, у других приделан торчащий кверху хвостик.

Перед началом сезона археологи просили меня, если встречу что-нибудь по их части, отмечать эти объекты, и я решил перерисовать всю галерею в дневник. Рисовал до вечера, по успел нанести на схему всех козлов. С утра, когда вышло солнце, вернулся сюда же и сфотографировал всю изрисованную стенку. В кишлаке расспросил об этих рисунках жителей, но они как-то неохотно поддерживали разговор. Настаивать я не стал, у меня и своих дел хватало.

До конца сезона я между делом зарисовал и сфотографировал для археологов еще несколько наскальных рисунков в разных частях Йамира. Это тоже были по преимуществу козлы, но попадались и всадники, и охотники с луками, и горные бараны архары. Правда, таких скоплений рисунков, как возле Джамака на Язгулеме, я больше в тот год не видел.

Осенью, решив порадовать друзей-археологов, я тщательно перерисовал из дневника на отдельные листы все наскальные рисунки. Когда были проявлены пленки, отпечатал для них и снимки. Прежде чем отнести все это, я стал проверять по фотографиям правильность зарисовок. И к великому своему удивлению, обнаружил, что на фотографии Джамакской скалы изображений было значительно больше, чем на рисунке. Снова вытащил дневник, снова проверил, даже пересчитал изображения. Сомнений быть не могло: на снимке было козлов больше, чем на рисунке. Я ничего не понимал.

Так и не сумев объяснить странный феномен, пошел со всем этим к археологам. Вадим Александрович Ранов, которому я отнес материалы, высказал относительно этого расхождения гипотезу: фотообъектив уловил очень старые изображения, полностью слившиеся с фоном стены и поэтому не уловленные глазом. И стена, и старые изображения покрылись одинаково темным слоем пустынного загара. По степени «латинизации», то есть степени интенсивности пустынного загара, можно определить относительный возраст этих наскальных рисунков — петроглифов. Ранов рассказал мне также, что эти петроглифы — не что иное, как охотничья магия: древний охотник сначала рисовал козла, поражал изображение копьем, а потом уже шел охотиться на козлов настоящих. Видимо, от удачи охоты зависело слишком многое, раз охотник не ленился на такую трудоемкую магию.

Я поинтересовался: почему же рисунки, различно патинизированные, а значит, разновозрастные, одинаково примитивны? Ранов сказал, что изображение животного — это символ в охотничьей магии, не больше. Вот и сохранялась традиционная символика: рисунки стилизовали сравнительно одинаково. Но именно сравнительно. И Ранов тут же вытащил целую пачку фотографий и стал демонстрировать мне разные способы стилизации древних рисунков, разную степень их выразительности. Все это получалось у него очень убедительно, хотя сам я, хоть убей, ничего бы этого не подметил: не профессионал.

В следующем сезоне я не поленился снова добраться до Джамака, чтобы рассмотреть в натуре рисунки, уловленные фотообъективом и не замеченные глазом. Все было правильно: рисунки, действительно, были там, где их зафиксировала фотография. Если бы не фото, я бы даже сейчас принял их за шероховатости скалы. Но это, несомненно, были рисунки. Ранов говорил, что их возраст, судя по характеру изображения, возможно, превышает две тысячи лет. Вот тогда-то я и решил, что наскальные рисунки — это и мой объект, не только археологический.

Дело в том, что нам легче восстановить природную обстановку, какой она была сто тысяч лет тому назад, чем ту, что была, скажем, за пять тысяч лет до нас. События стотысячелетней давности оставили массу следов: ледниковые долины и морены, системы террас, глубины речного вреза и так далее. Эти события были грандиозны (оледенения, например) и очень продолжительны (например, подъем горной страны). Вот яркие следы и дают нам возможность восстановить эти события. Несколько тысячелетий— слишком короткий срок для того, чтобы мелкие изменения накопились в виде яркого следа. А грандиозных событий вроде оледенений за историческое время не было. Вот почему больше всего споров среди ученых идет о палеогеографии последних тысячелетий. Именно, поэтому я и ухватился за эти наскальные рисунки.

Впрочем, задолго до того, как я за них ухватился, накопилась специальная литература, подогревшая этот научный интерес. Еще в прошлом веке, да и в пашем столетии тоже, появились статьи и книги, в которых утверждалось, что Средняя и Центральная Азия стали пустынными за историческое время, чуть ли не буквально на глазах у человека. Мертвые города в пустынях, покинутые древние крепости, засыпанные песками стволы давно погибших деревьев, неожиданно быстрая гибель ряда цитаделей и целых древних государств — все это выстраивалось в систему доказательств того, что примерно три-четыре тысячи лет тому назад климат резко изменился и Центральная Азия стала катастрофически быстро усыхать. Позже всем этим фактам нашлись и другие объяснения: войны, накопление подгорных наносов, блуждающие русла рек, уходивших в сторону от оазисов, и так далее. По срезам тысячелетних деревьев установили, что никаких резких изменений за последнюю тысячу лет климат не претерпел. Словом, гипотезу усыхания Азии ученые в основном отвергли. Но не все. Некоторые исследователи упорно продолжали доказывать, что усыхание климата за историческое время все-таки произошло, более того, оно продолжается. Причем не только на равнинах, но и в горах, в том числе и на Памире. На этот счет тоже приводились всякие доказательства. Механизм иссушения гор объясняли ростом горных барьеров — Гималаев и Гиндукуша, которые загородили путь муссонам в Тибет и на Памир. Впрочем, о гипотезе стремительного роста гор я уже писал.

Так вот, наскальные рисунки заинтересовали меня именно в связи с проблемой эволюции климата Памира за последние тысячелетия. За неимением прямых доказательств эволюции климата в сторону иссушения или, наоборот, повлажнения приходилось искать косвенные доказательства. Я составил целую программу, которую решил во что бы то ни стало выполнить. Сначала надо было узнать: с какой скоростью камни покрываются пустынным загаром? Ведь рисунки выбивались на корочке этого загара, а потом сама насечка покрывалась корочкой. Если узнать темпы образования корочки, скорость, с которой происходит латинизация, можно будет выяснить не только относительный («моложе — древнее»), но и абсолютный возраст рисунков. Потом надо было сравнить число рисунков разного возраста. Это нужно для того, чтобы узнать, как часто люди разных эпох отправлялись на охоту. Если часто, значит, охота была рядовым событием, значит, козлов было больше, а следовательно, можно предположить, что и корма было больше. Это уже подводило вплотную к эволюции климата: частота охотничьих актов — численность козлов — плотность козлиного населения в древности — плотность современная — количество поедаемой козлом за год травы — пересчет на урожайность и кормозапас — масса травостоя в древности и теперь — эволюция климата. Здорово!

Конечно, во всем этом построении было множество допущений, и если бы я даже получил исчерпывающий результат, то его можно было легко оспорить, как доказательство сугубо косвенное. Но ведь и в других построениях такого рода преобладали косвенные доказательства, тоже уязвимые. Словом, я решил эту частную программу выполнить. А для начала сдал в печать статью о наскальных рисунках Язгулема. В статье описывались сами рисунки, техника насечки и так далее — совсем не по моей специальности статья. Я предполагал, доведя исследование до конца, дать потом серию статей и показать все этапы поиска. Поскольку эту программу надо было выполнять попутно, в промежутках между основной работой, дел предстояло множество.

Начал с пустынного загара. Это — железисто-марганцевая корочка на камнях. Цвет ее— от коричневого, действительно похожего на сильный загар, до синевато-черного, вороненого. Чем старше корочка, тем она темнее. Очень сильный пустынный загар даже отливает металлическим блеском. Долгое время считали, что пустынный загар образуется на камнях только в условиях пустынного климата, но потом выяснилось, что загар встречается во всех природных зонах, что для формирования корочки необходима вода, и эту корочку иногда называли пойменным загаром. И действительно, на Памире этот загар образуется или в поймах, или в местах скопления снега, или там, где сейчас сухо, но когда-то было по той или иной причине влажно. Сам механизм образования загара не совсем ясен. Одни считают, что здесь не последнюю роль играют почвенные микроскопические водоросли или накипные лишайники, другие полагают, что обходится и вовсе без организмов, с помощью одной химии. Главное же — это очень продолжительное время, требуемое для образования загара. Судя по наскальным рисункам, очень старым, покрытым черно-синим загаром, этой стадии потемнения корочка достигает за сотни лет. За сколько сотен лет — неизвестно.

Я наколол целую кучу образцов с пустынным загаром разной интенсивности и пошел к геологам: не могут ли они радиокарбонатным методом определить возраст? Мне сказали, что ежели бы гам был углерод, то, пожалуй, и можно было бы, но не тащить же нею аппаратуру и шлифовальные станки на Памир. А железисто-марганцевую корочку они и вовсе пока анализировать не могут.

Тогда я снова пошел к Ранову. Тот сказал, что возраст наскальных рисунков по стилю самих изображений, сравнивая разные петроглифы, можно только предполагать. Сказал, что точнее определить возраст никто пока не может. С большой приближенностью можно определить, что отдельные рисунки имеют возраст до трех тысяч лет, а может, и четырех тысяч. Это по стилю. А по степени латинизации можно определить только относительный возраст, так как темпы латинизации в разных районах тоже разные, и вообще все это «туман», для точного расчета непригодный.

Отступать я не хотел и повез образцы в Ташкент. Потом в Ленинград. Потом в Москву. И нигде никто не мог мне сказать что-нибудь о возрасте корочки. Кто-то намекнул, что физики, изучающие частицы высоких энергий, могут разглядеть на отшлифованной поверхности камня шрамы от каких-то космических частиц, а подсчитав их в каждом слое, определить возраст слоя и всей корочки. Но к физикам-ядерщикам меня не допустили, а один причастный к этому делу физик сказал, что этот метод только разрабатывается, что неизвестно еще, что определят: то ли возраст камня по числу шрамов, то ли энергию частиц, что мне было и вовсе ни к чему.

Словом, блестящая программа зашаталась при первых же шагах. Тогда я решил зайти с другой стороны. Стал выяснять: сколько же горных козлов вообще могло жить на Памире тысячу, две и три тысячи лет назад? Если не помогли петроглифы, может быть, что-то найдется в специальных работах? Меня подбодрила статья Кирилла Владимировича Станюковича. Он писал, что горных баранов архаров на Восточном Памире раньше было так много, что они вытаптывали травостои не хуже нынешних бараньих отар, из-за чего и стали развеваться пески. А когда архаров из-за отстрела стало во много раз меньше, пески стали зарастать. Следовательно, цивилизация, уничтожив архаров, способствовала закреплению песков. Все это было интересно, но ни одной цифры, хотя бы приблизительно оценивающей древнее поголовье архаров, не говоря уже о козлах, в статье не было. Не нашел я этих данных и в других литературных источниках. Ясно было лишь одно: еще в прошлом веке архаров и нахчиров — горных козлов — было во много раз больше. На них охотились с луками и пращами, о чем сейчас и речи быть не может, так как даже на винтовочный выстрел нахчиры не всегда к себе подпускают. Марко Поло свидетельствовал, что в XIII веке из рогов архаров делали ограды. Я сам видел такие ограды из рогов нахчиров возле мазаров — захоронений, считавшихся святыми. На одном из таких мазаров я насчитал около трехсот пар рогов горных козлов. Все рога были старыми, растрескавшимися, выветрелыми. Свежих рогов не было совсем. Люди стали редко посещать «святые места».

Короче говоря, даже приблизительной цифры численности нахчиров и архаров в прошлом я добыть не мог нигде. Местные старики говорили, что этой живности еще на их памяти было в десять раз больше, чем сейчас. Некоторые говорили — в сто раз. Как только появилось огнестрельное оружие, так сразу же стали исчезать архары и нахчиры: или их выбили, или они ушли через границы в малонаселенные районы соседних стран. Но во сколько же раз меньше стало этих животных? В десять? Или в сто раз? И кто их считал?

Я пошел к зоологам. Они только начинали учет крупных копытных Таджикистана. Сказали, что и в самом деле с появлением огнестрельного оружия численность копытных упала очень сильно. Что же касается их современного поголовья, то винторогих козлов осталось примерно тысяча голов, архаров — несколько десятков тысяч, а сколько нахчиров, они не знают даже приблизительно. Значит, и этого выяснить не удалось.

Но все сходилось на том, что резкое уменьшение поголовья горных козлов относится к временам совсем недавним: не тысячи, а несколько десятков лет назад этих животных было еще очень много. Это не имело к моей программе никакого отношения: за десятки лет климат никак не изменился. Это очевидно.

Тем временем вышла в свет моя статья о наскальных рисунках Язгулема. Желая реабилитировать себя перед своими коллегами, несомненно удивившимися этой статье «не по профилю», я попытался хоть что-нибудь добавить к уже сделанному. Но выяснил только, что нахчиру требуется ежедневно не менее четырех гектаров высокогорных низкопродуктивных пастбищ, которые имеются сейчас на Памире. Это значит, что одновременно на Памире сейчас может прокормиться около восьмидесяти тысяч нахчиров. Это если их не уничтожать. В действительности их во много раз меньше. Но климат тут опять же был ни при чем. Для косвенного вывода об эволюции климата Памира не хватало ключевых фактов. Я понял, что статья о наскальных рисунках останется без продолжения. Так и случилось: статья осталась в виде напоминания о тупике, в который завел меня этот поиск. Про-грамма была хороша, но она не подпиралась разработанными методиками. И если сейчас меня спросят, с какой скоростью образуется на Памире пустынный загар, сколько нахчиров жило в памирских горах тысячелетия назад, сколько травы они съедали при одновременном выпасе и как изменился по сравнению с теми временами травостой из-за эволюции климата, я отвечу: «Не знаю!» А кто знает? Пока никто.

Человек может жить или уютно, или неуютно. Для географа или ботаника-полевика уют — это не материальные его атрибуты, играющие в общем-то второстепенную роль. Уют — это соответствие фактов теории. А если факты в существующую теорию не влезают, ни о каком уюте речи быть уже не может. А так как фактов много, а теорий сравнительно мало, то факты то и дело из этих теорий вылезают и об уютной жизни исследователю не приходится и мечтать.

Исследователь не любит ходить проторенными путями. Узнав, что кто-то занимается тем же научным вопросом, исследователь либо обгоняет «соперника» в темпах и результатах, либо, если это оказывается невозможным, отходит в сторону и переключается на другую тему. Это даже не правило, просто такова практика. Но бывают и исключения. В полевых условиях проторенные маршруты могут оказаться не менее интересными, чем новые. Каждый ботаник, например, прокладывая профиль в горах, преследует свою цель. Один собирает гербарий. Другой фиксирует высотную смену лесной растительности вдоль поймы, а до сухих склонов ему и дела нет. Третий ищет дикие плодовые кустарники. А четвертый, как я например, проделывает все эти операции да еще прослеживает состав и смену растительности с высотой. Но даже если предшественник занимался тем же самым, всегда есть дела и для последователя. Предшественник мог, например, чего-то не заметить. Он мог по-другому оцепить мозаичную комбинацию растительности. Он мог придерживаться других взглядов в теории и наметить на профиле совсем другие рубежи. Или, находясь под влиянием какой-нибудь гипотезы, видеть несуществующие аналоги, например луга на склонах, поросших на самом деле вовсе другим травостоем. Наконец, предшественник мог вообще идти без альтиметра и не отметить уровней поясных границ. Да что там говорить: если по тому же маршруту в горах пройдет даже десять ботаников подряд, каждый 113 них внесет свой вклад в характеристику профиля и с полный правом может считать этот профиль своим.

Все это я говорю к тому, что в один прекрасный день я шел вверх по ущелью, по которому до меня ходило множество ботаников. Это было очень красивое ущелье. Оно было настолько узким, что, стоя среди зарослей ивы, росшей по дну щели, молено было, не сходя с места, делать описание растительности прилегающих сухих склонов. Для всех ботаников — моих предшественников этот маршрут прошел благополучно, а для меня нет. После этого маршрута в моих глазах закон высотной поясности вдруг покачнулся и стал вибрировать, как мираж в пустыне. Я шел вверх, и по мере подъема растительность склонов, хорошо видная со дна ущелья, все время менялась, а по дну шли все те же ивняки. Когда я вернулся на базу, то сразу же просмотрел дневниковые записи прежних маршрутов, и закон высотной поясности закачался еще сильнее.

В соответствии с этим законом растительность в горах изменяется снизу вверх, поскольку в том же направлении падают температуры и все связанные с ними природные явления и процессы. Внизу всегда расположена более теплолюбивая растительность, вверху — холодостойкая, а посередине может быть несколько промежуточных типов растительности. Каждый такой поясной тип растительности имеет нижний и верхний пределы. Это поясные границы. В одинаковых природных условиях эти границы располагаются примерно на одинаковой высоте. Например, в центре Западного Памира пояс колючеподушечной растительности лежит между высотами 3300 и 3800 метров, а ниже и выше этих уровней колючих подушек становится все меньше. Как и с другими растительными поясами. Правда, на Памире поясные границы нерезкие, как бы размытые и между поясами лежит переходная полоса со смешанной растительностью, но все равно высота поясной границы колеблется в строгих пределах. Это закон высотной поясности. Он действует на всей планете так же точно, как законы механики. И вдруг этот Маршрут и результаты последующего просмотра дневников внесли сомнение; а так ли уж строг закон высотной поясности?

Дело в том, что на Памире сухо, и когда профиль прокладывается по сухим склонам, под ногами сменяются пояса сухолюбивой растительности: внизу — полынные пустыни в разных комбинациях, выше — колючеподушечная растительность, еще выше — иногда горные степи, а когда степей не оказывается, сразу же вступаешь в пояс верхней холодостойкой и засухоустойчивой растительности, которую принято называть криофильной. Получалось три или четыре высотных растительных пояса, и границы между ними лежали на строго определенных высотах, как и положено по закону высотной поясности. Но стоило подняться вверх не по сухому склону, а по ущелью, вдоль которого течет талая вода (или родниковая — безразлично), как все менялось. I{место сухолюбивой растительности по дну ущелья в горы поднимались влаголюбивые леса и кустарники — ивы, облепиха, смородина, жимолость, а под ними — тростники, ситники, водосбор, мытники, колокольчики, полевица… И это тоже было правильно: в каждом поясе есть сухие и влажные места, поэтому вдоль потоков росли влаголюбивые растения, а на сухих склонах — засухоустойчивые. «Неправильным» было только одно обстоятельство, которое я заметил во время того маршрута по узкой щели и которое не замечал раньше. Согласно закону высотной поясности, на определенной высоте должна была изменяться вся растительность — и сухолюбивая на склонах, и влаголюбивая вдоль рек и потоков. А на самом деле этого не происходило. Лесная растительность, например, вдоль горных потоков заходила в горы так высоко, что узкая лента этих лесов пересекала несколько поясов сухолюбивой растительности. По тому ущелью, с которого я начал рассказ, росла, как я уже отмечал, ива. Шугнанская ива. Рядом на сухом склоне господствовали полынные пустыни. Три тысячи метров: та же картина. Три с половиной тысячи метров: полынники на склоне давно сменились колючими подушками, а вдоль потока все идут заросли шугнанской ивы. 3850 метров: на склоне кончились колючие подушки, начались горные степи, а вдоль потока все еще идут заросли шугнанской ивы. Правда, ива стала пониже, заросли пореже, но ничего принципиально нового не произошло. 3940 метров: ивняки по ущелью кончились, сменились кобрезиевыми лугами, а рядом на склоне шелестит ковыльная степь. Ивняки вдоль ущелья как бы проткнули два высотных пояса на склонах и вторглись в третий. 4100 метров: кобрезиевые луга продолжают господствовать возле ручья, а на склоне степь постепенно сменяется криофильной растительностью. 4400 метров: на склоне криофильная растительность, а вдоль потока все еще идут кобрезиевые луга — до самого снега, до 4600 метров.

Такая же картина наблюдалась и по другим профилям. Я не верил своим записям, не верил показаниям альтиметра, все это проверял, стал повторять маршруты. Все оказалось правильно. Вернее, как раз неправильно: растительность вдоль потоков не обращала никакого внимания на поясные границы, отмеченные на сухих склонах. Закон высотной поясности закачался. Факты не лезли в теорию. Стало как-то неуютно.

Правда, мне и в голову не пришла крамольная мысль о том, что я сумел опровергнуть закон природы: до такой глупости я еще не дошел. Мне просто было неуютно, и все. А тут еще добавилось сомнений. Приехали почвоведы, стали вести съемку тех же районов, которые я уже положил на карту. Почвоведы опытные, знающие. Их возглавлял мой давний товарищ Василий Яковлевич Кутеминский, с которым задолго до этих событий мы вместе работали в Дарвазе. Кутеминский — человек молчаливый, и вместе мы довольно хорошо уравновешивали друг друга. К концу сезона Кутеминский закончил рабочую кальку почвенной карты. Я с интересом стал эту карту разглядывать. Потом сбегал за своей геоботанической картой, тоже нанесенной на кальку, положил ее на почвенную, посмотрел на просвет и… свистнул. Кутеминский вопросительно на меня поглядел.

— На-ка посмотри, — предложил я.

Кутеминский посмотрел и неопределенно хмыкнул.

— Ты на границы поясов обратил внимание? — наседал я. Кутеминский кивнул. Я и так видел, что он обратил: он человек наблюдательный. Часть поясных границ на почвенной и геоботанической картах совпадала. Но почвенных поясов было вдвое меньше, чем растительных. В один почвенный пояс влезали два растительных пояса. Я снова пристал к Кутемипскому:

— Ты закон единства системы «почва — растительность» знаешь?

Кутеминский улыбнулся снисходительно и кивнул.

Согласно этому закону, каждому типу растительности соответствует свой тип почв: тундрам — глеевые почвы, хвойным лесам — подзолы, степям — черноземы и так далее. А тут явное несоответствие. Кутеминский это и сам увидел. Наконец он высказался:

— Скорее всего то, что ты считаешь типом растительности, не тип, а что-нибудь рангом пониже. Только и всего.

Но тут уж он меня никак сбить не мог. Скорее я склонен был обвинить почвенную классификацию в несовершенстве. На том и разошлись. Стало еще неуютнее.

Для рассуждений по всем этим поводам не было новых фактов, и я обсасывал имеющиеся. Обратил внимание на одну забавную закономерность: чем уже было ущелье в горах, тем выше забирались по нему леса и кустарники. Не поверив себе, взял на учет сотню ущелий и составил расчет: такая-то ширина дна ущелья, такая-то абсолютная высота захождения леса в горы. Потом сунул всю эту кучу цифр в ЭВМ в вычислительном центре Академии и получил результат. Вероятность этой закономерности оказалась очень высокой. Значит, так оно и есть.

Надо было выяснять, в чем тут дело. Высотное положение растительности в ущельях было парадоксальным, так сказать, неправильным, лишенным здравого смысла. Ведь сверху вниз по ущельям бежит холодная вода с ледников или снежников. Она охлаждает вокруг себя воздух. Получается что-то вроде холодильника. И по всем этим соображениям высотные рубежи растительности в ущелиях должны были снизиться. И чем ущелье уже, тем больше они должны снизиться, так как охлаждающее влияние водного потока в узкой щели распространяется на всю ее ширину. А в действительности растительность ущелий сдвинута вверх.

Постепенно прояснилось и это. Прояснилось с большим трудом. Чем только я не занимался! Гидродинамика, аэродинамика, теплопроводность… Добравшись до сути, я спохватился, что занимаюсь не своим делом, что чуть не стал физиком. Но зато выяснил, что в узких ущельях для леса складываются более благоприятные условия, чем в широких. В них и снега больше скапливается, и холодный воздух на дне не застаивается, и теплые долинные ветры снизу сильнее дуют. И еще многое другое способствовало лучшему самочувствию лесов в узких ущельях. Но все это ни на шаг не приближало меня к выяснению причин разновысотности растительного покрова на склонах и в ущельях.

Когда какой-нибудь факт не лезет в стройную схему, появляется большой соблазн этот факт отбросить, игнорировать его. Так я сначала и сделал: решил, что влаголюбивая растительность в ущельях, не подчиняющаяся общей поясности, просто внепоясная. И все тут. Эта растительность занимает меньше одного процента площади гор, так стоит ли из-за этой мелочи ставить под сомнение закон природы? Ведь на девяносто девяти процентах площади растительность подчиняется этому закону. Это было удобно — закрыть глаза на исключение ради стройности всего правила. Но уютнее мне от этого, честно говоря, не стало.

И вдруг… (Это часто бывает именно «вдруг».) Вдруг пришла в голову простая мысль: «А почему, собственно, несовпадение высотных границ растительности склонов и ущелий опровергает закон высотной поясности?» И в самом деле, почему? Вовсе не опровергает. Ведь вдоль ущелья растительность с высотой тоже меняется. Сначала идет лес, потом луга. Два пояса. Правда, рядом на склонах идет совсем другая растительность, и меняется она с высотой быстрее: на склоне сменилось по высоте два пояса, а в ущелье рядом — один. Получается как бы два смежных ряда поясности. Стоп! Вот оно!

Сначала я пошел в горы, проверил свои предположения, а потом сел за письменный стол. Все встало на свои места. Я начал формулировать идею поясных рядов в засушливых горах. Существует два смежных, но экологически разнородных ряда поясности: на склонах атмосферного увлажнения — один, а вдоль водных потоков — другой. В этих рядах и типы растительности разные, и высотные пределы их распространения не совпадают, и число поясов в них разное. Но поясность в обоих случаях сохраняется. Закон незыблем. Он просто уточнился. И оба поясных ряда надо рассматривать раздельно, не сваливая в одну кучу растительность склонов и ущелий. Жить стало куда уютнее.

Но до полного уюта дело так и не дошло. Не давало покоя различие в числе почвенных и растительных поясов. Сначала я тоже хотел отмахнуться от этого и сваливал все на необъективность почвенных классификаций. Да и классификацию растительности ставил под сомнение. И в той и в другой изъянов было сколько угодно. Но расхождение было настолько разительным, что одной критикой классификаций обойтись было нельзя. Тогда я придумал хитрую гипотезу, которую ни доказать, ни опровергнуть было невозможно. Я высказался в том смысле, что на геологически молодом да еще засушливом Памире ни почвы, ни растительность до конца еще не сформировались, что мы наблюдаем просто раннюю стадию развития того и другого, а вот через полмиллиона лет посмотрим, мол, что получится: все тогда станет на свои места и пояса совпадут. Удобная гипотеза. Мне она самому нравилась своей неуязвимостью. Только уюта от нее почему-то не прибавлялось.

…Однажды в мой отряд приехал из Душанбе молодой альголог Виктор Петрович Бут. Альголог — это специалист по водорослям. Виктор Петрович был специалистом по почвенным микроскопическим водорослям. Он уходил с нами в горы, отбирал на склонах свои образцы, никому не мешал, а если было нужно, то и помогал. Словом, он оказался хорошим товарищем и всем пришелся по душе. Как-то вечером я попросил Виктора Петровича рассказать нам о своей работе поподробнее. И когда он рассказал, я чуть не подскочил:

— Да это же как раз то, что нам нужно!

Виктор Петрович скромно улыбнулся. Мы тут же составили программу и со следующего дня приступили к ее выполнению. Виктор Петрович стал отбирать образцы по моему указанию в разновысотных поясах и под разными сообществами растений. Зимой, проделав анализы, он уже выдал мне интересный результат. Даже несколько. Во-первых, в почве оказалась тьма-тьмущая этих самых водорослей — куда больше, чем я предполагал. А во-вторых, под разной растительностью, в разных поясах состав и обилие почвенных водорослей были тоже разными. В почве эти микроскопические растения создавали целые сообщества. Причем, как сказал мне Виктор Петрович, сообщества эти были полностью сформированными. Чем развитее почва, тем совершеннее были и водорослевые сообщества. Моя гипотеза, казавшаяся неуязвимой, рухнула. Почвы на склонах Западного Памира оказались достаточно развитыми.

Не стану рассказывать всю эту историю до конца. Тем более что конца еще не видно. Скажу только, что постепенно накопился материал и по другим микроорганизмам, живущим в почвах Памира. Возникло подозрение, что именно микроорганизмы оказывают решающее влияние на эволюцию почв в засушливых условиях, а высшие растения, не сформировавшие пока в этих условиях развитых сообществ, такого влияния на почву не оказывают. И почвенные пояса совпадают с «микроорганизменными» поясами, а не с теми, которые образует видимая невооруженным глазом высшая растительность. Во всяком случае похоже, что это именно так. Тогда получается, что почвы на сухих склонах обогнали в своем развитии высшую растительность. А главное, закон единства почв и растительности лишний раз подтвердился. Только в этом случае единство оказалось не с высшей, а с микроскопической растительностью. Правда, и эта гипотеза имеет много недоказанных положений, над ней еще работать и работать. Но другой пока нет.

По другим вопросам тоже много неясностей. Например, некоторые поясные типы растительности приурочены или к пологим, или к крутым участкам склонов, а участки эти повторяются на склонах снизу вверх, как ступеньки. Получается, что на поясность влияет не только температура, но и рельеф. Или такая неясность: на склонах, обращенных в сторону лесных районов, встречаются кустарники, а на склонах, повернутых в сторону районов со степями, встречаются степные пояса. Получается, что на тип поясности влияет соседство смежных гор. Все эти факты и зависимости в теорию поясности тоже влезают с трудом. Снова надо искать решение. И я снова ищу. Словом, жизнь остается по-прежнему неуютной и беспокойной…